поговорить с ним; но это казалось мне слишком смешным. Вместо этого я
упрекал себя в душе, что плохо отозвался тогда об Антонио. Если его
уволят, он непременно припишет вину мне. И незаслуженно: неспособность
Антонио так бросалась в глаза, что если бы я даже и вступился за него, то
все равно не смог бы изменить решения старшего стюарда. Но хотя рассудок и
оправдывал меня, в глубине души я чувствовал себя виноватым. Вид этого
нескладного, всегда угрюмого человека отравлял мне жизнь, совесть моя была
нечиста, и все удовольствие от приятной поездки пропало.
Но по прибытии домой, в тишине моего кабинета, вновь погрузившись в
работу, я очень скоро позабыл кельнера Антонио.
Спустя несколько месяцев дела привели меня на короткое время в Париж.
Стоя перед светофором в ожидании, когда красный сигнал сменится зеленым, я
увидел на задней площадке медленно проезжавшего мимо меня автобуса
знакомого человека с крупным, печально-сосредоточенным лицом. Несколько
секунд я напрягал свою память и наконец вспомнил, что это Антонио.
И сразу же с прежней силой меня охватили чувства, волновавшие меня на
пароходе, страхи и мелкое тайное злорадство, которое вызвала во мне та
злополучная история, восстановившая против меня Антонио. И снова я
почувствовал угрызения совести.
Я убеждал себя, что Антонио, вероятно, давно уже забыл о случившемся,
если вообще придавал ему какое-либо значение. Я убеждал себя, что он,
наверное, нашел себе лучшее, более подходящее для него место. Я убеждал
себя, что я глупец. Но никакие доводы рассудка не могли заглушить
неприятного чувства, жившего где-то в самой глубине моей души.
С трудом мне удалось разузнать его адрес, и я написал ему, чтобы он
зашел. Он ответил по-французски, как видно с трудом подбирая слова, что
предложенное мной время ему не подходит и он придет в другое время,
назначенное им самим. На этот час у меня было намечено важное деловое
свидание. Я отменил его и стал ждать Антонио.
И вот он появился у меня, все такой же нескладный и угрюмый, а я никак
не мог понять, чего ради навязал себе эту неприятную встречу. Антонио же,
казалось, ничуть не был удивлен и даже как будто ждал, что я его позову.
Ничего подобного он, конечно, не высказал, но этот неповоротливый человек
в большей степени, чем иной великий актер, обладал способностью выражать
свои мысли и чувства с помощью жестов и мимики.
Он стоял передо мной и молчал; его четырехугольное лицо, на котором
выделялись маленький нос, карие глаза и глубокие морщины на лбу, казалось
непроницаемым. Каждое слово мне приходилось буквально вытягивать из него,
и его удивительная внутренняя неподатливость тормозила беседу еще сильнее,
чем слабое знание языка.
В конце концов я спросил его напрямик, считает ли он меня в какой-то
степени повинным в его увольнении. Он хмуро посмотрел на меня, как бы
удивившись ненужному вопросу, и с обычной немногословностью процедил:
"Конечно". Я спросил его, не думает ли он, что его непременно уволили бы и
без моего вмешательства. Возможно, отозвался он, однако решающую роль в
его злой судьбе сыграл именно я. Хотя этот упрек был совершенно
безоснователен, я сразу понял, что переубедить мне его не удастся. Я не
стал с ним спорить.
Много ли потерял он из-за этого, спросил я, ведь профессия кельнера не
совсем подходящее для него занятие. Он не согласился, более того, возразил
мне, что любит свою профессию, а когда я удивленно и недоверчиво посмотрел
на него, снисходительно произнес:
- Вы, как писатель, должны бы это понять. - И мрачно добавил, так,
словно ничего более естественного на свете и быть не могло: - Я
интересуюсь людьми. Нужно найти способ с ними сближаться, - сказал он.
Я подумал, что не понял Антонио из-за его дурного французского языка, и
переспросил:
- Что вы сказали?
- Нужно найти способ сближаться с ними, - уже совершенно отчетливо
повторил он. И я понял, что не ошибся тогда на пароходе и что он
действительно верил в существование между нами странной и таинственной
связи.
Вид у Антонио был потрепанный, как видно, жилось ему неважно.
Выяснилось, что он служит швейцаром в каком-то сомнительном ночном кабачке
на Монмартре. Виновником его падения - этого он не сказал, но на его лице
это можно было ясно прочесть - был, разумеется, я.
Совесть моя не слишком огрубела, но и не была чрезмерно изнеженной.
Нельзя, конечно, толкать падающего, и то, что я сказал тогда старшему
стюарду, было, возможно, не очень гуманно. И все же слова мои не причинили
Антонио особого зла, его и без того бы уволили. Почему меня задело
вздорное обвинение этого человека? Зачем мне мучиться из-за него, нужно
просто кончить разговор и попрощаться.
Размышляя таким образом, я услышал вдруг свой голос:
- Послушайте, Антонио, я мог бы предложить вам работу, у меня. Вы были
бы вроде дворецкого, да и вообще в доме, где бывает много гостей, работа
найдется.
Что за вздор я нес? Это предложение - чудовищная нелепость. Что я буду
делать с этим неприятным и неловким малым? И почему я упомянул о
"множестве гостей"? Приманить я его хотел, что ли? Ведь он мне совершенно
не нужен. Будет только путаться под ногами, раздражать меня. Внутренняя
связь между нами, на которую он намекал, существовала на самом деле.
И все же я почувствовал тайное облегчение оттого, что предложил ему
работу, что все уже решено и отныне он будет находиться при мне.
Произошло, впрочем, все так, как и следовало ожидать. Работы для
Антонио в моем доме почти не нашлось. Большую часть дня он слонялся без
дела. Но все же он старался быть хоть чем-нибудь полезен и при всей своей
неразговорчивости и угрюмости проявлял ко мне явную симпатию. Конечно, он
позволял себе много лишнего. Относился ко мне не как слуга к своему
хозяину, а скорее как пожилой ворчливый дядюшка к юному строптивому
племяннику. Хотя он никогда и словом об этом не обмолвился, но, очевидно,
был убежден, что играет в моей жизни важную роль и никто его заменить не
может.
Летом на южный берег Франции толпами начали стекаться друзья и
знакомые, и мне волей-неволей пришлось проявлять широкое гостеприимство.
Летняя праздность нашего маленького городка порождала множество сплетен и
мелких обид, и не всегда было легко допустить лишь тех, кого нужно, и
указать на дверь тем, кому следует. Антонио, обычно такой неловкий,
проявлял при этом разумный такт. Докучливых он отваживал, слишком
застенчивых привечал, и вообще обнаружилось, что он способен выполнять
самые деликатные поручения.
В конце лета в нашем маленьком городке появилась женщина, с которой мне
приходилось иногда встречаться в Берлине, Париже и Лондоне; в прежние
времена я никогда не уделял ей большого внимания. Но теперь, на юге, да
еще летом, я уже не понимал, как я мог быть к ней равнодушным. Кларисса
вдруг показалась мне самой желанной из всех женщин на свете.
Я увидел ее в первый раз в маленьком людном кафе возле красивого и
шумного порта. Ее окружали поклонники, и у меня почти не было возможности
поговорить с ней. Потом я встретил ее на одном по-снобистски примитивном
пикнике. Говоря откровенно, я пошел туда в надежде ее увидеть. На этот раз
я смог побеседовать с ней подольше. Она была немного обижена тем, что
раньше я не обращал на нее внимания; она кокетничала со мной и делала вид,
что хочет ускользнуть. Насмешливо сожалела, что теперь, когда я наконец-то
обратил на нее свое благосклонное внимание, у нее уже нет для меня
времени; на той неделе ей придется уехать.
Причины ее поведения я понимал очень хорошо. Но я не испугался и
настоятельно попросил о свидании в один из ближайших дней до ее отъезда.
Она не отказала, хотя не могла или не хотела обещать мне ничего
определенного: у нее якобы нет под рукой записной книжки, где расписаны
все ее дни. Кларисса жила в часе ходьбы от порта, в горах, в доме,
предоставленном ей ее другом; телефона там не было. Зайти же к ней
ненароком, без предупреждения, она мне не разрешила. В конце концов мы
условились, что я пошлю к ней кого-нибудь и она передаст посыльному, когда
мне можно к ней зайти.
Это дело было как раз для Антонио. Однако я не мог не заметить, что,
когда я назвал имя Клариссы, он слегка вздрогнул.
- Вы знаете эту даму, Антонио? - спросил я.
- Я встречал ее в городе, - ответил Антонио.
Он старался придать своему лицу безразличное выражение, как подобает в
таких случаях хорошему слуге, и все же я заметил, что Кларисса ему не
нравится. Я строго внушил ему, что заинтересован в этой встрече, и сказал,
что согласен на любой час, который назначит мне Кларисса.
Когда вечером я вернулся домой и стал нетерпеливо расспрашивать
Антонио, на какое время назначена встреча, он, по своему обыкновению,
угрюмо ответил, что Кларисса еще ничего не могла решить и приказала ему
прийти завтра. Это меня расстроило, но я подумал, что после того, как я
столь долго обижал ее своим равнодушием, она хочет непременно дать мне
почувствовать свою власть.
На следующий день Антонио снова отправился к Клариссе. Вернувшись, он
сказал мне, что не застал ее. Дом был заперт, а на соседней ферме ему
сказали, что эта дама с самого утра уехала с подругой к морю купаться. Он
разузнал, где она обычно купается, но там ее не нашел. Я ничего не
ответил, но в душе огорчился. Это был опять прежний Антонио, неловкий и
неуклюжий.
- Завтра я сам поеду туда, - заявил я.
Но на другой день обнаружилось, что с автомашиной что-то не в порядке,
и я не мог на ней ехать, а оба городских такси были заняты, и вызвать их
не было возможности. Кларисса запретила мне навещать ее без
предупреждения, поэтому было рискованно просто так к ней поехать. Пойти же
пешком было совсем непозволительно: так я мог лишь настойчиво и тактически
неумно подчеркнуть свое желание ее увидеть. Мне не оставалось ничего
иного, как снова послать Антонио. Я не очень удивился, когда и на этот раз
он вернулся ни с чем.
Наконец Кларисса уехала из нашего городка, и я так и не смог с нею
повидаться. Не кто иной, как Антонио, сообщил мне о ее отъезде, и не без
злорадства. Я не смог удержаться, чтобы не сказать ему:
- На сей раз вы особенно отличились, Антонио.
Я редко бранил Антонио: это было бесполезно. Но если меня иногда и
прорывало, то Антонио придавал своему лицу то озабоченное выражение,
которое было мне знакомо еще со времени поездки на пароходе. Однако теперь
такого выражения на лице Антонио я не увидел, он даже заявил мне:
- Если бы я действительно захотел, то ваша встреча с мадам Клариссой
состоялась бы. Но, по-моему, так-то оно лучше.
Он пробурчал это себе под нос, не глядя на меня.
- Что вы сказали? - спросил я, подумав, что ослышался или не понял его
ломаного французского языка.
- По-моему, оно и лучше, что так получилось, - повторил он, теперь уже
глядя мне в глаза.
Ни в его взгляде, ни в тоне голоса не было ни капли наглости: слова его
звучали, как негромкое предостережение, как объективная и серьезная
констатация факта. Я почувствовал желание выгнать его из дому; в то же
время у меня было такое ощущение, словно я должен перед ним оправдаться.
Мне хотелось узнать, почему он считает, что так лучше. Но вместо этого я
осторожно спросил:
- Вы знали мадам Клариссу раньше?
- Нет, - не колеблясь ответил Антонио.
- Известно ли вам о ней что-нибудь? - продолжал я расспрашивать
Антонио.
- Нет, - повторил он.
Я помолчал немного, потом насмешливо и довольно глупо сказал:
- Вот вы и проявили свое умение сближаться с людьми.
- Напротив, - спокойно и без тени обиды ответил Антонио. - Но я ее
видел.
Я не сказал более ни слова. Казалось нелепым, что Антонио считает себя
способным по лицу прочитать всю подноготную человека, все его прошлое. И
однако его спокойный тон меня почему-то тронул.
Месяца два спустя пришло письмо от Клариссы. Она упрекала меня в том,
что я не даю о себе знать. Она писала, что живет теперь в Париже, и
спрашивала, когда я снова туда приеду. Но мое влечение к ней уже угасло, я
весь ушел в работу, да и странные слова Антонио никак не выходили у меня
из головы. Я ответил ей любезным, но ни к чему не обязывающим письмом.
Зимою я услышал о Клариссе от моего друга профессора Роберта. Роберт
был милейший человек, энтузиаст, немножко фантазер, и он с восторгом писал
мне о Клариссе.
Те годы были насыщены острыми политическими событиями. Роберт, как и я,
был подданным государства, в котором власть захватили враги свободы и
приверженцы насилия. Эти люди ни перед чем не останавливались и питали
лютую ненависть к своим противникам. Роберт был человек тихий и
безобидный, но не отличался осторожностью и никогда не скрывал своих
свободолюбивых взглядов. Поэтому эти люди его ненавидели. И все же меня
глубоко потрясло, когда я прочитал, что Роберт арестован за
антигосударственную деятельность. Он был кем угодно, только не радикалом,
и трудно было поверить, что он, как писали газеты, занимался активной
революционной деятельностью. Его враги с торжеством объявили, что у него
найдены документы, неоспоримо доказывавшие его виновность.
Я стал разузнавать, что же, собственно, произошло. Наш общий друг,
человек, заслуживавший абсолютного доверия, сообщил мне, что документы,
погубившие Роберта, были подброшены ему Клариссой.
Как выяснилось потом, Кларисса проделывала это уже в третий раз.
На третью неделю после отплытия из Портсмута все пассажиры корабля
"Герцог Грэфтон" успели перезнакомиться друг с другом, одни - подружиться,
другие - перессориться, и каждый за это время отлично изучил всех
остальных. Путешествие из Англии в Индию занимало много времени: ведь
нужно было обогнуть мыс Доброй Надежды. От Портсмута до Мадраса при
благоприятных обстоятельствах считалось девятнадцать недель пути, но
бывали случаи, когда приходилось пребывать на борту в течение шести
месяцев. Теперь корабль плыл вдоль западного берега Африки. Жара стояла
адская. Суда Ост-Индской торговой компании вообще не отличались
благоустройством, а "Герцог Грэфтон" отнюдь не был самым благоустроенным
из них. Неприятно было отсутствие комфорта, еще неприятнее жара; но всего
тягостнее была скука.
На борту пассажиров было сорок один человек, не считая экипажа.
Преобладали военные, по большей части впервые отправлявшиеся в Индию, было
несколько чиновников Ост-Индской компании, священник. Всего пять дам:
генеральша Клэверинг, некая мисс Пирс, жена и дочь муршедабадского
резидента компании и немка, миссис Имхоф, путешествовавшая в сопровождении
мужа и четырехлетнего ребенка.
Индия слыла страной изнурительной - и все же манила людей. Уезжали туда
либо те, кому уж очень круто приходилось на родине, либо те, что твердо
уповали на свою удачу. Многие возвращались с туго набитым кошельком и
вконец расстроенным здоровьем, многие - с расстроенным здоровьем, но без
денег, многие безвременно погибали под воздействием зловредного климата.
Негостеприимная страна - уже ранней весной сто градусов по Фаренгейту - и
беспокойное население. Семнадцать тысяч белых среди семидесяти миллионов
туземцев. Все ненадежно, неустойчиво; в этой стране англичане никогда не
чувствовали твердой почвы под ногами. Правда, военная служба в Индии
сулила быстрый, блестящий успех, там имелось больше шансов сделать карьеру
чем где бы то ни было. Разве тридцатилетний Джон Чарльз Маклин, брат Хьюга
Маклина, ехавшего на "Грэфтоне", за четыре года не нажил сорок тысяч
фунтов? Ради этого многие согласны были примириться с больной печенью.
Итак, надежды и намерения тридцати восьми из сорока одного пассажира
"Герцога Грэфтона" ни для кого не являлись загадкой. Но в каких целях,
чего ради сел на корабль этот немец - подвижной, седоватый, полный
господин, везший с собой жену и ребенка? Он именовал себя бароном
Кристофом Карлом Адамом Имхофом. Но путешественники не очень-то верили в
его родовитость, да и в списке пассажиров он значился как мистер Имхоф -
без всякого титула. Кое-кому из спутников барон сообщил, что он художник,
едет в Индию в поисках новых сюжетов, а главным образом рассчитывает
писать там портреты-миниатюры туземных властителей в модной манере - на
фарфоре и слоновой кости. Фантастический план, вдвойне рискованный, если
человек тащит с собой жену и ребенка. Пассажиры равнодушно слушали его
рассказы, - он говорил по-английски с ошибками, но бегло и образно, - с
холодной учтивостью отклоняли его настойчивые попытки завязать беседу и не
общались с супругами Имхоф.
Однако все они весьма интересовались странной четой. Миссис Имхоф была
значительно моложе своего мужа; ей могло быть года двадцать два, цвет лица
у нее был свежий и в то же время нежный, белокурые волосы и прозрачная
кожа, невысокий лоб, серые глаза. Она охотно смеялась, обнажая мелкие,
красивые зубы. Вся она, несмотря на то, что была рослая, статная, а черты
ее лица вблизи могли показаться несколько резкими, производила впечатление
хрупкости и грациозности. Стоило сомнительной баронессе выйти на палубу,
как мужчины сразу меняли свою манеру держать себя и говорить. Речь их
звучала громче, оживленнее, движения приобретали четкость, изящество. Зато
дамы, во главе с генеральшей Клэверинг, при появлении миссис Имхоф
умолкали, их лица становились деревянными.
Корабль все еще плыл под небом тропиков, пассажиры потели и скучали.
Три недели пути на море - долгий срок, а если вдобавок видишь рядом с
собой пестрое, многообразное, но сплоченное общество, упорно отвергающее
чужаков, то он кажется длинным вдвойне. Быть может, супруги Имхоф от этого
страдали больше, чем от всего остального; быть может, никому из тех, кто
находился на корабле, не предстояло такое тяжелое, мрачное будущее; но
барон все так же весело, непринужденно пытался завязать знакомство с
остальными пассажирами, баронесса улыбалась все той же ясной, красивой,
бисерной улыбкой. Даже постоянная возня с ребенком, по-видимому, не
отражалась на расположении ее духа. Четырехлетний мальчуган был самым
подвижным из всех существ на борту, если не считать крыс. Толстый шалун,
которого мать то и дело ласково останавливала, упрашивала, успокаивала,
без устали носился с одного конца корабля в другой, играл с собакой и
птицами, задавал капитану кучу вопросов на немецком языке, которого тот не
понимал, визжал, хныкал, мешал матросам работать, раза три-четыре в неделю
бесследно исчезал под сложенными парусами или в трюме, неустанно подвергал
свою жизнь опасности, путался под ногами у пассажиров и падал.
- Карл! Карл! Перестань! - твердил изо дня в день звонкий голос миссис
Имхоф, а пассажиры объясняли друг другу, что Карл - то же, что Чарльз.
Однажды маленький Карл, упорно и неумело гоняя волчок, подбежал совсем
близко к генеральше Клэверинг, которая шествовала по палубе, одетая,
несмотря на жару, с великой пышностью. Волчок запутался в ее шлейфе.
Карапуз метнулся к генеральше, упал, ухватился за ее юбку, разорвал ее.
Генеральша подхватила разодранную юбку рукой и, кисло сморщив большое
лицо, не проронив ни слова, хотела было двинуться дальше. Миссис Имхоф,
зарумянившись от смущения, подошла к ней и заговорила быстро, сбивчиво,
путая немецкую речь с английской, обращаясь то к генеральше, то к ребенку,
которого, очевидно, убеждала извиниться. А малыш стоял, надув пухлые щеки,
уставив круглые глаза в одну точку, и упорно молчал. Генеральша холодно
ответила: "Не понимаю", - приподняла плечи, выразительно опустила их и
отошла, гордо вскинув голову, глядя прямо перед собой. Миссис Имхоф уже не
имела вида веселого и беззаботного. Она сгорбилась, ее лицо побагровело,
страдальчески сморщилось, в нем обрисовались резкие линии. Она мгновенно
превратилась в усталую, удрученную заботами женщину.
Когда она, держа за руку надутого, упиравшегося мальчика, хотела
удалиться, к ней подошел низенький господин в сюртуке кофейного цвета; у
него было продолговатое лицо, длинный нос, удлиненные глаза, высокий лоб,
массивный подбородок, его платье, несмотря на жару, было аккуратнейшим
образом застегнуто, перетянуто, заутюжено; он учтиво сказал ей:
- Вероятно, миледи, нелегко совершать такое длительное путешествие с
ребенком, даже если ребенок очень мил, а мать очень терпелива.
Миссис Имхоф взглянула на кофейного цвета господина. Она смутно
припоминала, барон как-то говорил ей, что этот низенький, чопорный человек
- весьма важная персона, но что он ни с кем не желает общаться. Она тотчас
вновь улыбнулась своей приветливой улыбкой, снова обрела вид юной, хрупкой
девушки.
- О сударь, - ответила она на ломаном английском языке, - это наоборот,
это прекрасно. - Она поправилась: - Это чудесно, быть вместе с ребенком, и
так уныло без него.
Кофейного цвета господин внимательно выслушал ее и снова, очень
медленно, подбирая, чтобы она могла понять его, самые простые слова,
сказал ей, как мил ее мальчик. Вероятно, он один на всем корабле держался
этого мнения, если не считать матери ребенка. Миссис Имхоф оживленно
отвечала, прося извинить ее ужасный английский язык. На это она услышала,
что ее английский говор восхитителен. Собеседник был довольно невзрачен,
но лицо его выражало ум. Баронесса была выше его ростом, ее веселая,
непринужденная манера держать себя резко отличалась от его серьезной,
чопорной. Дамы следили за их разговором с затаенной злобой, мужчины - с
напряженным вниманием. В духоте, в мертвой скуке палубы единственно эти
трое казались веселыми и довольными. За ленчем они сидели вместе, мальчик
Карл облил супом сюртук кофейного цвета, обладатель сюртука нашел это
восхитительным.
После ленча, когда пассажиры отдыхали в своих каютах, барон объяснил
жене, какое положение занимает кофейного цвета господин. То был некий
мистер Уоррен Гастингс. Баронесса никогда не слыхала такого имени - Уоррен
и тщетно пыталась отчетливо выговорить непривычные для ее звонкого
швабского произношения звуки. Барон растолковал ей, что этот мистер
Гастингс отправляется в Мадрас, куда назначен старшим советником. На самом
деле он будет управлять всей провинцией, ибо мадрасский губернатор,
господин Дюпре, стар и правит лишь номинально. Тут баронесса, зевнув, -
ибо она начинала ощущать легкую истому, не лишенную приятности, -
спросила:
- А что собою представляет провинция Мадрас? Неужели она так же
обширна, как герцогство Вюртембергское?
Баронесса была родом из Штутгарта и до сих пор, до этого дальнего
путешествия, кроме Штутгарта, знала лишь Нюрнберг, где прожила вместе с
мужем последние годы.
- Даже больше, - ответил барон, - там около двадцати миллионов жителей,
а в Вюртемберге их всего восемьсот тысяч.
- Значит, низенький кофейного цвета господин, пожалуй, могущественнее
герцога Карла Евгения? - сказала баронесса и не могла удержаться от смеха.
- Конечно, - подтвердил барон и принялся в сотый раз яркими красками
описывать Марианне Индию. Необъятную, кишащую людьми страну, с ее
своеобразным, проникнутым древней культурой и вместе с тем младенчески
беззащитным населением, которое любой умный, решительный человек может с
легкостью подчинить себе. Лорд Клайв показал, что девятьсот англичан в
состоянии справиться с пятьюдесятью тысячами туземцев. Удивительный народ
- эти туземцы. При всей своей трусости они иногда становятся весьма
опасными. В особенности когда дело касается их богов и священных животных.
Они ускользают из рук, их не уличить, не словить. Они способны из-за
всяких пустяков дать ложную присягу, изумляются, когда европейцы изумлены
этим. Умирают стойко, безмолвно - тоже из-за пустяков. Барон фон Имхоф
увлекательно повествовал о сказочных сокровищах, джунглях, пагодах, о
раджах, восседающих на золоте и слонах, о святых, одаренных магнетической
силой, о танцовщицах в храмах, о бесчисленном множестве рабов, находящихся
в распоряжении всякого белого. Он рассказывал о тех огромных возможностях,
которые, в силу запутанного положения дел в Европе, войн, сложных
противоречий между интересами Голландии, Англии, Франции, открываются в
этой стране любому умному человеку. Нужно только занять надлежащее
положение, хотя бы стать советником какого-нибудь туземного властителя, а
затем умело использовать соперничество европейских держав при его дворе.
Барон фон Имхоф мечтал о том, как он своим искусством миниатюриста
приобретет благоволение какого-нибудь могущественного раджи, станет его
любимцем, отхватит солидный ломоть исполинского пирога, именуемого Индией,
вернется в Европу миллионером.
Марианна молча слушала его. Она смежила нежные, синеватые веки,
опушенные длинными темными ресницами. Она любила своего мужа и охотно
слушала его речи, ибо он говорил занимательно, красочно. Так скучно было в
Штутгарте, так бедно жила семья, где выросла Анна Мария Аполлония Шапюзе,
третья дочь захудалого француза-эмигранта, которого при блестящем дворе
герцога Вюртембергского только терпели, к которому относились с плохо
скрываемым презрением. Не удивительно, что вновь появившийся в Штутгарте
франконский барон, светский, много путешествовавший на своем веку, быстро
вскружил голову юной, неопытной, статной Марианне, - в его почтительной
влюбленности ей чудилось осуществление заветных ее мечтаний. Легко и
быстро обольщенная, она сама была изумлена тем, как хорошо и гладко все
упрекал себя в душе, что плохо отозвался тогда об Антонио. Если его
уволят, он непременно припишет вину мне. И незаслуженно: неспособность
Антонио так бросалась в глаза, что если бы я даже и вступился за него, то
все равно не смог бы изменить решения старшего стюарда. Но хотя рассудок и
оправдывал меня, в глубине души я чувствовал себя виноватым. Вид этого
нескладного, всегда угрюмого человека отравлял мне жизнь, совесть моя была
нечиста, и все удовольствие от приятной поездки пропало.
Но по прибытии домой, в тишине моего кабинета, вновь погрузившись в
работу, я очень скоро позабыл кельнера Антонио.
Спустя несколько месяцев дела привели меня на короткое время в Париж.
Стоя перед светофором в ожидании, когда красный сигнал сменится зеленым, я
увидел на задней площадке медленно проезжавшего мимо меня автобуса
знакомого человека с крупным, печально-сосредоточенным лицом. Несколько
секунд я напрягал свою память и наконец вспомнил, что это Антонио.
И сразу же с прежней силой меня охватили чувства, волновавшие меня на
пароходе, страхи и мелкое тайное злорадство, которое вызвала во мне та
злополучная история, восстановившая против меня Антонио. И снова я
почувствовал угрызения совести.
Я убеждал себя, что Антонио, вероятно, давно уже забыл о случившемся,
если вообще придавал ему какое-либо значение. Я убеждал себя, что он,
наверное, нашел себе лучшее, более подходящее для него место. Я убеждал
себя, что я глупец. Но никакие доводы рассудка не могли заглушить
неприятного чувства, жившего где-то в самой глубине моей души.
С трудом мне удалось разузнать его адрес, и я написал ему, чтобы он
зашел. Он ответил по-французски, как видно с трудом подбирая слова, что
предложенное мной время ему не подходит и он придет в другое время,
назначенное им самим. На этот час у меня было намечено важное деловое
свидание. Я отменил его и стал ждать Антонио.
И вот он появился у меня, все такой же нескладный и угрюмый, а я никак
не мог понять, чего ради навязал себе эту неприятную встречу. Антонио же,
казалось, ничуть не был удивлен и даже как будто ждал, что я его позову.
Ничего подобного он, конечно, не высказал, но этот неповоротливый человек
в большей степени, чем иной великий актер, обладал способностью выражать
свои мысли и чувства с помощью жестов и мимики.
Он стоял передо мной и молчал; его четырехугольное лицо, на котором
выделялись маленький нос, карие глаза и глубокие морщины на лбу, казалось
непроницаемым. Каждое слово мне приходилось буквально вытягивать из него,
и его удивительная внутренняя неподатливость тормозила беседу еще сильнее,
чем слабое знание языка.
В конце концов я спросил его напрямик, считает ли он меня в какой-то
степени повинным в его увольнении. Он хмуро посмотрел на меня, как бы
удивившись ненужному вопросу, и с обычной немногословностью процедил:
"Конечно". Я спросил его, не думает ли он, что его непременно уволили бы и
без моего вмешательства. Возможно, отозвался он, однако решающую роль в
его злой судьбе сыграл именно я. Хотя этот упрек был совершенно
безоснователен, я сразу понял, что переубедить мне его не удастся. Я не
стал с ним спорить.
Много ли потерял он из-за этого, спросил я, ведь профессия кельнера не
совсем подходящее для него занятие. Он не согласился, более того, возразил
мне, что любит свою профессию, а когда я удивленно и недоверчиво посмотрел
на него, снисходительно произнес:
- Вы, как писатель, должны бы это понять. - И мрачно добавил, так,
словно ничего более естественного на свете и быть не могло: - Я
интересуюсь людьми. Нужно найти способ с ними сближаться, - сказал он.
Я подумал, что не понял Антонио из-за его дурного французского языка, и
переспросил:
- Что вы сказали?
- Нужно найти способ сближаться с ними, - уже совершенно отчетливо
повторил он. И я понял, что не ошибся тогда на пароходе и что он
действительно верил в существование между нами странной и таинственной
связи.
Вид у Антонио был потрепанный, как видно, жилось ему неважно.
Выяснилось, что он служит швейцаром в каком-то сомнительном ночном кабачке
на Монмартре. Виновником его падения - этого он не сказал, но на его лице
это можно было ясно прочесть - был, разумеется, я.
Совесть моя не слишком огрубела, но и не была чрезмерно изнеженной.
Нельзя, конечно, толкать падающего, и то, что я сказал тогда старшему
стюарду, было, возможно, не очень гуманно. И все же слова мои не причинили
Антонио особого зла, его и без того бы уволили. Почему меня задело
вздорное обвинение этого человека? Зачем мне мучиться из-за него, нужно
просто кончить разговор и попрощаться.
Размышляя таким образом, я услышал вдруг свой голос:
- Послушайте, Антонио, я мог бы предложить вам работу, у меня. Вы были
бы вроде дворецкого, да и вообще в доме, где бывает много гостей, работа
найдется.
Что за вздор я нес? Это предложение - чудовищная нелепость. Что я буду
делать с этим неприятным и неловким малым? И почему я упомянул о
"множестве гостей"? Приманить я его хотел, что ли? Ведь он мне совершенно
не нужен. Будет только путаться под ногами, раздражать меня. Внутренняя
связь между нами, на которую он намекал, существовала на самом деле.
И все же я почувствовал тайное облегчение оттого, что предложил ему
работу, что все уже решено и отныне он будет находиться при мне.
Произошло, впрочем, все так, как и следовало ожидать. Работы для
Антонио в моем доме почти не нашлось. Большую часть дня он слонялся без
дела. Но все же он старался быть хоть чем-нибудь полезен и при всей своей
неразговорчивости и угрюмости проявлял ко мне явную симпатию. Конечно, он
позволял себе много лишнего. Относился ко мне не как слуга к своему
хозяину, а скорее как пожилой ворчливый дядюшка к юному строптивому
племяннику. Хотя он никогда и словом об этом не обмолвился, но, очевидно,
был убежден, что играет в моей жизни важную роль и никто его заменить не
может.
Летом на южный берег Франции толпами начали стекаться друзья и
знакомые, и мне волей-неволей пришлось проявлять широкое гостеприимство.
Летняя праздность нашего маленького городка порождала множество сплетен и
мелких обид, и не всегда было легко допустить лишь тех, кого нужно, и
указать на дверь тем, кому следует. Антонио, обычно такой неловкий,
проявлял при этом разумный такт. Докучливых он отваживал, слишком
застенчивых привечал, и вообще обнаружилось, что он способен выполнять
самые деликатные поручения.
В конце лета в нашем маленьком городке появилась женщина, с которой мне
приходилось иногда встречаться в Берлине, Париже и Лондоне; в прежние
времена я никогда не уделял ей большого внимания. Но теперь, на юге, да
еще летом, я уже не понимал, как я мог быть к ней равнодушным. Кларисса
вдруг показалась мне самой желанной из всех женщин на свете.
Я увидел ее в первый раз в маленьком людном кафе возле красивого и
шумного порта. Ее окружали поклонники, и у меня почти не было возможности
поговорить с ней. Потом я встретил ее на одном по-снобистски примитивном
пикнике. Говоря откровенно, я пошел туда в надежде ее увидеть. На этот раз
я смог побеседовать с ней подольше. Она была немного обижена тем, что
раньше я не обращал на нее внимания; она кокетничала со мной и делала вид,
что хочет ускользнуть. Насмешливо сожалела, что теперь, когда я наконец-то
обратил на нее свое благосклонное внимание, у нее уже нет для меня
времени; на той неделе ей придется уехать.
Причины ее поведения я понимал очень хорошо. Но я не испугался и
настоятельно попросил о свидании в один из ближайших дней до ее отъезда.
Она не отказала, хотя не могла или не хотела обещать мне ничего
определенного: у нее якобы нет под рукой записной книжки, где расписаны
все ее дни. Кларисса жила в часе ходьбы от порта, в горах, в доме,
предоставленном ей ее другом; телефона там не было. Зайти же к ней
ненароком, без предупреждения, она мне не разрешила. В конце концов мы
условились, что я пошлю к ней кого-нибудь и она передаст посыльному, когда
мне можно к ней зайти.
Это дело было как раз для Антонио. Однако я не мог не заметить, что,
когда я назвал имя Клариссы, он слегка вздрогнул.
- Вы знаете эту даму, Антонио? - спросил я.
- Я встречал ее в городе, - ответил Антонио.
Он старался придать своему лицу безразличное выражение, как подобает в
таких случаях хорошему слуге, и все же я заметил, что Кларисса ему не
нравится. Я строго внушил ему, что заинтересован в этой встрече, и сказал,
что согласен на любой час, который назначит мне Кларисса.
Когда вечером я вернулся домой и стал нетерпеливо расспрашивать
Антонио, на какое время назначена встреча, он, по своему обыкновению,
угрюмо ответил, что Кларисса еще ничего не могла решить и приказала ему
прийти завтра. Это меня расстроило, но я подумал, что после того, как я
столь долго обижал ее своим равнодушием, она хочет непременно дать мне
почувствовать свою власть.
На следующий день Антонио снова отправился к Клариссе. Вернувшись, он
сказал мне, что не застал ее. Дом был заперт, а на соседней ферме ему
сказали, что эта дама с самого утра уехала с подругой к морю купаться. Он
разузнал, где она обычно купается, но там ее не нашел. Я ничего не
ответил, но в душе огорчился. Это был опять прежний Антонио, неловкий и
неуклюжий.
- Завтра я сам поеду туда, - заявил я.
Но на другой день обнаружилось, что с автомашиной что-то не в порядке,
и я не мог на ней ехать, а оба городских такси были заняты, и вызвать их
не было возможности. Кларисса запретила мне навещать ее без
предупреждения, поэтому было рискованно просто так к ней поехать. Пойти же
пешком было совсем непозволительно: так я мог лишь настойчиво и тактически
неумно подчеркнуть свое желание ее увидеть. Мне не оставалось ничего
иного, как снова послать Антонио. Я не очень удивился, когда и на этот раз
он вернулся ни с чем.
Наконец Кларисса уехала из нашего городка, и я так и не смог с нею
повидаться. Не кто иной, как Антонио, сообщил мне о ее отъезде, и не без
злорадства. Я не смог удержаться, чтобы не сказать ему:
- На сей раз вы особенно отличились, Антонио.
Я редко бранил Антонио: это было бесполезно. Но если меня иногда и
прорывало, то Антонио придавал своему лицу то озабоченное выражение,
которое было мне знакомо еще со времени поездки на пароходе. Однако теперь
такого выражения на лице Антонио я не увидел, он даже заявил мне:
- Если бы я действительно захотел, то ваша встреча с мадам Клариссой
состоялась бы. Но, по-моему, так-то оно лучше.
Он пробурчал это себе под нос, не глядя на меня.
- Что вы сказали? - спросил я, подумав, что ослышался или не понял его
ломаного французского языка.
- По-моему, оно и лучше, что так получилось, - повторил он, теперь уже
глядя мне в глаза.
Ни в его взгляде, ни в тоне голоса не было ни капли наглости: слова его
звучали, как негромкое предостережение, как объективная и серьезная
констатация факта. Я почувствовал желание выгнать его из дому; в то же
время у меня было такое ощущение, словно я должен перед ним оправдаться.
Мне хотелось узнать, почему он считает, что так лучше. Но вместо этого я
осторожно спросил:
- Вы знали мадам Клариссу раньше?
- Нет, - не колеблясь ответил Антонио.
- Известно ли вам о ней что-нибудь? - продолжал я расспрашивать
Антонио.
- Нет, - повторил он.
Я помолчал немного, потом насмешливо и довольно глупо сказал:
- Вот вы и проявили свое умение сближаться с людьми.
- Напротив, - спокойно и без тени обиды ответил Антонио. - Но я ее
видел.
Я не сказал более ни слова. Казалось нелепым, что Антонио считает себя
способным по лицу прочитать всю подноготную человека, все его прошлое. И
однако его спокойный тон меня почему-то тронул.
Месяца два спустя пришло письмо от Клариссы. Она упрекала меня в том,
что я не даю о себе знать. Она писала, что живет теперь в Париже, и
спрашивала, когда я снова туда приеду. Но мое влечение к ней уже угасло, я
весь ушел в работу, да и странные слова Антонио никак не выходили у меня
из головы. Я ответил ей любезным, но ни к чему не обязывающим письмом.
Зимою я услышал о Клариссе от моего друга профессора Роберта. Роберт
был милейший человек, энтузиаст, немножко фантазер, и он с восторгом писал
мне о Клариссе.
Те годы были насыщены острыми политическими событиями. Роберт, как и я,
был подданным государства, в котором власть захватили враги свободы и
приверженцы насилия. Эти люди ни перед чем не останавливались и питали
лютую ненависть к своим противникам. Роберт был человек тихий и
безобидный, но не отличался осторожностью и никогда не скрывал своих
свободолюбивых взглядов. Поэтому эти люди его ненавидели. И все же меня
глубоко потрясло, когда я прочитал, что Роберт арестован за
антигосударственную деятельность. Он был кем угодно, только не радикалом,
и трудно было поверить, что он, как писали газеты, занимался активной
революционной деятельностью. Его враги с торжеством объявили, что у него
найдены документы, неоспоримо доказывавшие его виновность.
Я стал разузнавать, что же, собственно, произошло. Наш общий друг,
человек, заслуживавший абсолютного доверия, сообщил мне, что документы,
погубившие Роберта, были подброшены ему Клариссой.
Как выяснилось потом, Кларисса проделывала это уже в третий раз.
На третью неделю после отплытия из Портсмута все пассажиры корабля
"Герцог Грэфтон" успели перезнакомиться друг с другом, одни - подружиться,
другие - перессориться, и каждый за это время отлично изучил всех
остальных. Путешествие из Англии в Индию занимало много времени: ведь
нужно было обогнуть мыс Доброй Надежды. От Портсмута до Мадраса при
благоприятных обстоятельствах считалось девятнадцать недель пути, но
бывали случаи, когда приходилось пребывать на борту в течение шести
месяцев. Теперь корабль плыл вдоль западного берега Африки. Жара стояла
адская. Суда Ост-Индской торговой компании вообще не отличались
благоустройством, а "Герцог Грэфтон" отнюдь не был самым благоустроенным
из них. Неприятно было отсутствие комфорта, еще неприятнее жара; но всего
тягостнее была скука.
На борту пассажиров было сорок один человек, не считая экипажа.
Преобладали военные, по большей части впервые отправлявшиеся в Индию, было
несколько чиновников Ост-Индской компании, священник. Всего пять дам:
генеральша Клэверинг, некая мисс Пирс, жена и дочь муршедабадского
резидента компании и немка, миссис Имхоф, путешествовавшая в сопровождении
мужа и четырехлетнего ребенка.
Индия слыла страной изнурительной - и все же манила людей. Уезжали туда
либо те, кому уж очень круто приходилось на родине, либо те, что твердо
уповали на свою удачу. Многие возвращались с туго набитым кошельком и
вконец расстроенным здоровьем, многие - с расстроенным здоровьем, но без
денег, многие безвременно погибали под воздействием зловредного климата.
Негостеприимная страна - уже ранней весной сто градусов по Фаренгейту - и
беспокойное население. Семнадцать тысяч белых среди семидесяти миллионов
туземцев. Все ненадежно, неустойчиво; в этой стране англичане никогда не
чувствовали твердой почвы под ногами. Правда, военная служба в Индии
сулила быстрый, блестящий успех, там имелось больше шансов сделать карьеру
чем где бы то ни было. Разве тридцатилетний Джон Чарльз Маклин, брат Хьюга
Маклина, ехавшего на "Грэфтоне", за четыре года не нажил сорок тысяч
фунтов? Ради этого многие согласны были примириться с больной печенью.
Итак, надежды и намерения тридцати восьми из сорока одного пассажира
"Герцога Грэфтона" ни для кого не являлись загадкой. Но в каких целях,
чего ради сел на корабль этот немец - подвижной, седоватый, полный
господин, везший с собой жену и ребенка? Он именовал себя бароном
Кристофом Карлом Адамом Имхофом. Но путешественники не очень-то верили в
его родовитость, да и в списке пассажиров он значился как мистер Имхоф -
без всякого титула. Кое-кому из спутников барон сообщил, что он художник,
едет в Индию в поисках новых сюжетов, а главным образом рассчитывает
писать там портреты-миниатюры туземных властителей в модной манере - на
фарфоре и слоновой кости. Фантастический план, вдвойне рискованный, если
человек тащит с собой жену и ребенка. Пассажиры равнодушно слушали его
рассказы, - он говорил по-английски с ошибками, но бегло и образно, - с
холодной учтивостью отклоняли его настойчивые попытки завязать беседу и не
общались с супругами Имхоф.
Однако все они весьма интересовались странной четой. Миссис Имхоф была
значительно моложе своего мужа; ей могло быть года двадцать два, цвет лица
у нее был свежий и в то же время нежный, белокурые волосы и прозрачная
кожа, невысокий лоб, серые глаза. Она охотно смеялась, обнажая мелкие,
красивые зубы. Вся она, несмотря на то, что была рослая, статная, а черты
ее лица вблизи могли показаться несколько резкими, производила впечатление
хрупкости и грациозности. Стоило сомнительной баронессе выйти на палубу,
как мужчины сразу меняли свою манеру держать себя и говорить. Речь их
звучала громче, оживленнее, движения приобретали четкость, изящество. Зато
дамы, во главе с генеральшей Клэверинг, при появлении миссис Имхоф
умолкали, их лица становились деревянными.
Корабль все еще плыл под небом тропиков, пассажиры потели и скучали.
Три недели пути на море - долгий срок, а если вдобавок видишь рядом с
собой пестрое, многообразное, но сплоченное общество, упорно отвергающее
чужаков, то он кажется длинным вдвойне. Быть может, супруги Имхоф от этого
страдали больше, чем от всего остального; быть может, никому из тех, кто
находился на корабле, не предстояло такое тяжелое, мрачное будущее; но
барон все так же весело, непринужденно пытался завязать знакомство с
остальными пассажирами, баронесса улыбалась все той же ясной, красивой,
бисерной улыбкой. Даже постоянная возня с ребенком, по-видимому, не
отражалась на расположении ее духа. Четырехлетний мальчуган был самым
подвижным из всех существ на борту, если не считать крыс. Толстый шалун,
которого мать то и дело ласково останавливала, упрашивала, успокаивала,
без устали носился с одного конца корабля в другой, играл с собакой и
птицами, задавал капитану кучу вопросов на немецком языке, которого тот не
понимал, визжал, хныкал, мешал матросам работать, раза три-четыре в неделю
бесследно исчезал под сложенными парусами или в трюме, неустанно подвергал
свою жизнь опасности, путался под ногами у пассажиров и падал.
- Карл! Карл! Перестань! - твердил изо дня в день звонкий голос миссис
Имхоф, а пассажиры объясняли друг другу, что Карл - то же, что Чарльз.
Однажды маленький Карл, упорно и неумело гоняя волчок, подбежал совсем
близко к генеральше Клэверинг, которая шествовала по палубе, одетая,
несмотря на жару, с великой пышностью. Волчок запутался в ее шлейфе.
Карапуз метнулся к генеральше, упал, ухватился за ее юбку, разорвал ее.
Генеральша подхватила разодранную юбку рукой и, кисло сморщив большое
лицо, не проронив ни слова, хотела было двинуться дальше. Миссис Имхоф,
зарумянившись от смущения, подошла к ней и заговорила быстро, сбивчиво,
путая немецкую речь с английской, обращаясь то к генеральше, то к ребенку,
которого, очевидно, убеждала извиниться. А малыш стоял, надув пухлые щеки,
уставив круглые глаза в одну точку, и упорно молчал. Генеральша холодно
ответила: "Не понимаю", - приподняла плечи, выразительно опустила их и
отошла, гордо вскинув голову, глядя прямо перед собой. Миссис Имхоф уже не
имела вида веселого и беззаботного. Она сгорбилась, ее лицо побагровело,
страдальчески сморщилось, в нем обрисовались резкие линии. Она мгновенно
превратилась в усталую, удрученную заботами женщину.
Когда она, держа за руку надутого, упиравшегося мальчика, хотела
удалиться, к ней подошел низенький господин в сюртуке кофейного цвета; у
него было продолговатое лицо, длинный нос, удлиненные глаза, высокий лоб,
массивный подбородок, его платье, несмотря на жару, было аккуратнейшим
образом застегнуто, перетянуто, заутюжено; он учтиво сказал ей:
- Вероятно, миледи, нелегко совершать такое длительное путешествие с
ребенком, даже если ребенок очень мил, а мать очень терпелива.
Миссис Имхоф взглянула на кофейного цвета господина. Она смутно
припоминала, барон как-то говорил ей, что этот низенький, чопорный человек
- весьма важная персона, но что он ни с кем не желает общаться. Она тотчас
вновь улыбнулась своей приветливой улыбкой, снова обрела вид юной, хрупкой
девушки.
- О сударь, - ответила она на ломаном английском языке, - это наоборот,
это прекрасно. - Она поправилась: - Это чудесно, быть вместе с ребенком, и
так уныло без него.
Кофейного цвета господин внимательно выслушал ее и снова, очень
медленно, подбирая, чтобы она могла понять его, самые простые слова,
сказал ей, как мил ее мальчик. Вероятно, он один на всем корабле держался
этого мнения, если не считать матери ребенка. Миссис Имхоф оживленно
отвечала, прося извинить ее ужасный английский язык. На это она услышала,
что ее английский говор восхитителен. Собеседник был довольно невзрачен,
но лицо его выражало ум. Баронесса была выше его ростом, ее веселая,
непринужденная манера держать себя резко отличалась от его серьезной,
чопорной. Дамы следили за их разговором с затаенной злобой, мужчины - с
напряженным вниманием. В духоте, в мертвой скуке палубы единственно эти
трое казались веселыми и довольными. За ленчем они сидели вместе, мальчик
Карл облил супом сюртук кофейного цвета, обладатель сюртука нашел это
восхитительным.
После ленча, когда пассажиры отдыхали в своих каютах, барон объяснил
жене, какое положение занимает кофейного цвета господин. То был некий
мистер Уоррен Гастингс. Баронесса никогда не слыхала такого имени - Уоррен
и тщетно пыталась отчетливо выговорить непривычные для ее звонкого
швабского произношения звуки. Барон растолковал ей, что этот мистер
Гастингс отправляется в Мадрас, куда назначен старшим советником. На самом
деле он будет управлять всей провинцией, ибо мадрасский губернатор,
господин Дюпре, стар и правит лишь номинально. Тут баронесса, зевнув, -
ибо она начинала ощущать легкую истому, не лишенную приятности, -
спросила:
- А что собою представляет провинция Мадрас? Неужели она так же
обширна, как герцогство Вюртембергское?
Баронесса была родом из Штутгарта и до сих пор, до этого дальнего
путешествия, кроме Штутгарта, знала лишь Нюрнберг, где прожила вместе с
мужем последние годы.
- Даже больше, - ответил барон, - там около двадцати миллионов жителей,
а в Вюртемберге их всего восемьсот тысяч.
- Значит, низенький кофейного цвета господин, пожалуй, могущественнее
герцога Карла Евгения? - сказала баронесса и не могла удержаться от смеха.
- Конечно, - подтвердил барон и принялся в сотый раз яркими красками
описывать Марианне Индию. Необъятную, кишащую людьми страну, с ее
своеобразным, проникнутым древней культурой и вместе с тем младенчески
беззащитным населением, которое любой умный, решительный человек может с
легкостью подчинить себе. Лорд Клайв показал, что девятьсот англичан в
состоянии справиться с пятьюдесятью тысячами туземцев. Удивительный народ
- эти туземцы. При всей своей трусости они иногда становятся весьма
опасными. В особенности когда дело касается их богов и священных животных.
Они ускользают из рук, их не уличить, не словить. Они способны из-за
всяких пустяков дать ложную присягу, изумляются, когда европейцы изумлены
этим. Умирают стойко, безмолвно - тоже из-за пустяков. Барон фон Имхоф
увлекательно повествовал о сказочных сокровищах, джунглях, пагодах, о
раджах, восседающих на золоте и слонах, о святых, одаренных магнетической
силой, о танцовщицах в храмах, о бесчисленном множестве рабов, находящихся
в распоряжении всякого белого. Он рассказывал о тех огромных возможностях,
которые, в силу запутанного положения дел в Европе, войн, сложных
противоречий между интересами Голландии, Англии, Франции, открываются в
этой стране любому умному человеку. Нужно только занять надлежащее
положение, хотя бы стать советником какого-нибудь туземного властителя, а
затем умело использовать соперничество европейских держав при его дворе.
Барон фон Имхоф мечтал о том, как он своим искусством миниатюриста
приобретет благоволение какого-нибудь могущественного раджи, станет его
любимцем, отхватит солидный ломоть исполинского пирога, именуемого Индией,
вернется в Европу миллионером.
Марианна молча слушала его. Она смежила нежные, синеватые веки,
опушенные длинными темными ресницами. Она любила своего мужа и охотно
слушала его речи, ибо он говорил занимательно, красочно. Так скучно было в
Штутгарте, так бедно жила семья, где выросла Анна Мария Аполлония Шапюзе,
третья дочь захудалого француза-эмигранта, которого при блестящем дворе
герцога Вюртембергского только терпели, к которому относились с плохо
скрываемым презрением. Не удивительно, что вновь появившийся в Штутгарте
франконский барон, светский, много путешествовавший на своем веку, быстро
вскружил голову юной, неопытной, статной Марианне, - в его почтительной
влюбленности ей чудилось осуществление заветных ее мечтаний. Легко и
быстро обольщенная, она сама была изумлена тем, как хорошо и гладко все