— Значит, они все-таки хотели что-то сообщить нам… голос Фукса сорвался на крик. — Но что именно? Я ничего не понимаю.
— Сейчас узнаем. Необходим комментарий! — приказал он аппарату. Ответ поступил мгновенно.
— Исследование объекта связано с его уничтожением. После чего объект воссоздается из материи или антиматерии.
— Наверное, в зависимости от того, куда его высылают, тихо заметил Томпи.
— Космолет был воссоздан и выслан по направлению к Земле. Если он создан из нужного типа материи, пусть остается на Земле. В противном случае следует послать сигнал на Бегу. Тогда его воссоздадут из материи с противоположным знаком и пришлют через какое-то время. Конец.
— По-видимому, они разлагают на атомы все, что обследуют, — Фукс задумчиво смотрел на экран. — А потом заново синтезируют, но это уже значительно сложнее.
— Еще бы, — согласился Томпи. — Правда, если этот процесс отнимает у них целых сто лет… то он и для них твердый орешек…
— Это ничего не доказывает. Может быть, эти существа очень долговечны по сравнению с нами и сто лет — всего лишь маленькая частица их жизни. Да и не в этом дело. Важнее всего то, что они не стремились нас уничтожать!
— И все-таки Бан погиб. Я теперь самый старый человек в солнечной системе, вернее, раньше всех родившийся.
— Это не совсем так. Не забывай, что через двести лет Бан вернется с Веги.
— Вернется?!
— Несомненно. Это они и обещают в своем сигнале. Он, Бан, — это бессмертный с Веги. Он бессмертен благодаря их технике, ибо они записали структуру его тела, его мозга и могут воссоздать Бана в любой момент. Как только сигнал дойдет до них, они примутся за новое воссоздание Бана и космолета, а двести лет спустя наши потомки вторично будут встречать его на пути к Солнцу.
ПОСЛЕДНЯЯ ВОЗМОЖНОСТЬ
— Сейчас узнаем. Необходим комментарий! — приказал он аппарату. Ответ поступил мгновенно.
— Исследование объекта связано с его уничтожением. После чего объект воссоздается из материи или антиматерии.
— Наверное, в зависимости от того, куда его высылают, тихо заметил Томпи.
— Космолет был воссоздан и выслан по направлению к Земле. Если он создан из нужного типа материи, пусть остается на Земле. В противном случае следует послать сигнал на Бегу. Тогда его воссоздадут из материи с противоположным знаком и пришлют через какое-то время. Конец.
— По-видимому, они разлагают на атомы все, что обследуют, — Фукс задумчиво смотрел на экран. — А потом заново синтезируют, но это уже значительно сложнее.
— Еще бы, — согласился Томпи. — Правда, если этот процесс отнимает у них целых сто лет… то он и для них твердый орешек…
— Это ничего не доказывает. Может быть, эти существа очень долговечны по сравнению с нами и сто лет — всего лишь маленькая частица их жизни. Да и не в этом дело. Важнее всего то, что они не стремились нас уничтожать!
— И все-таки Бан погиб. Я теперь самый старый человек в солнечной системе, вернее, раньше всех родившийся.
— Это не совсем так. Не забывай, что через двести лет Бан вернется с Веги.
— Вернется?!
— Несомненно. Это они и обещают в своем сигнале. Он, Бан, — это бессмертный с Веги. Он бессмертен благодаря их технике, ибо они записали структуру его тела, его мозга и могут воссоздать Бана в любой момент. Как только сигнал дойдет до них, они примутся за новое воссоздание Бана и космолета, а двести лет спустя наши потомки вторично будут встречать его на пути к Солнцу.
ПОСЛЕДНЯЯ ВОЗМОЖНОСТЬ
— Пусть войдет, — сказал я моему андроиду. Автомат исчез в силовом поле входа. Я подошел к окну. Был один из тех июльских дней, на который запланировали безоблачную погоду. Солнце грело мне руки. Рядом звенела оса, стараясь пробиться сквозь силовое поле, заменяющее стекло. Она то и дело врывалась в поле и, отброшенная, снова пытала счастья.
— Ты хотел меня видеть?.. — проговорил он, встав за моей спиной.
— Да. — Я отвернулся от окна и взглянул на него сверху вниз: он был ниже меня ростом.
— Ты удивляешься тому, что я и в самом деле такой старый? Видеофония омолаживает, а ты видел меня до сих пор только на экране.
— Ты выглядишь так, как я и ожидал. Именно так, — сказал я, но это была неправда.
— А ты, Гоер, руководитель Эксперимента? — спросил он, словно желая убедиться, что я тот самый Гоер, ради которого он прилетел сюда.
— Да, я Гоер. Спасибо, что ты прибыл. К нам мало кто прилетает.
— Я колебался, но в конце концов… я так стар, — он беззвучно рассмеялся. Потом серьезно спросил: — А это… всегда удается?
— Это Эксперимент. Кроме того, и сама технология очень сложна.
— Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.
— Обычно это удается… А если нет… мы повторяем Эксперимент. — Я попытался изобразить на лице подобие улыбки.
— А потом посылаете мнемокопии в космос?
Я кивнул.
— И они возвращаются?
— Нет. Да и зачем? Это автоматы, обыкновенные автоматы… — я сознательно подчеркнул слово «автоматы». — Они исследуют космос. А потом… потом они уже не нужны… Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, добавил я.
Профессор на минуту задумался, потом спросил:
— А мою копию — ведь это же будет точная копия меня — вы куда пошлете?
— Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему интеллекту. Словно твое второе «я», она встает рядом…
— Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат…
— Конечно.
— Видишь ли, Гоер, я только биофизик и не разбираюсь в нейронике, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы…
— Так то автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего.
— Они мертвы…
— Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, не имеет никакого значения… Поверь мне, это действительно не имеет никакого значения.
— Хм… возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе эту… мнемокопию, которая будет мною… Ты говоришь, что мое ощущение будет таким, словно я вышел из своей телесной оболочки и встал рядом с ней? — Он снова засмеялся своим беззвучным смехом.
— Да, в этом роде… — подтвердил я.
— Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится… Ты удивляешься? — добавил он, взглянув на меня. Мне сто десять лет, Гоер. Когда ты родился, я уже был профессором.
— Сто десять?..
— Да. И вы хотите, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы провода этой машины заменили нервные волокна в глубине моего мозга? Так?
— Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.
— Словом, моя личность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящичков, заполненных километрами проводов. Мои мысли станет сопровождать пощелкивание реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов, вмонтированных в реакторы? Тебе не кажется, что это как-то жутко?
— Жутко? Возможно. С твоей субъективной точки зрения. А в остальном… Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.
— Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я и не знал. Это, должно быть, любопытно… Этакий разговор по душам с самим собой.
— Не думаю… Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна.
— А потом обретает сознание, не так ли?
— Да, обретает сознание, — ответил я.
Професор секунду внимательно смотрел на меня, потом неуверенно спросил:
— А как она… просыпается? — перед словом «просыпается» он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли, говоря об автомате, употребить это слово.
— Ее будит радиосигнал с Земли.
— И тогда с ней можно беседовать?
— Да, но в это время она находится уже за пределами солнечной системы и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.
— Почему?
— Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют?
— Не хочу.
— А ты… тебе не кажется, что я имею право знать?
— Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментом и прекрасно знаю, что можно тебе сказать, а чего нельзя. Не забывай: все, что знаешь ты, будет знать и твоя мнемокопия.
— Значит, поэтому?
— В частности и поэтому.
Я видел, что маленький старый человек смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня испуганные взгляды.
— Куда она полетит, эта мнемокопия? — спросил он наконец.
— К Антаресу.
— К Антаресу… Это большая звезда?
— Огромная. Красный гигант.
— И мнемокопия ее в самом деле исследует?
— Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет видеть это не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько же, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов…
— И мнемокопия все это запомнит?
— Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в виде пучка радиоволн вышлет их на Землю.
— Они дойдут до солнечной системы, когда мы…
— Когда на нашей планете не останется ни малейшего следа ни от меня, ни от тебя, профессор.
— И несмотря на это…
— Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.
— Понимаю, — тихо сказал профессор. — В сущности это правильно. Мы всю жизнь трудимся, для того чтобы увеличить знания или, вернее, уменьшить невежество человечества. Почему бы мнемокопиям не пойти по такому же пути?
Опустив седую голову на руки, он смотрел на моего андроида. Я также взглянул на него, но андроид стоял неподвижно; вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.
Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:
— Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди?
— Да, быстрее, — подтвердил я. — В электрическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне.
— Значит, они мыслят лучше?
— Просто они в состоянии перебрать большее число вариантов.
— Я это и имею в виду.
Профессор снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг да около, но так и не решается о чем-то заговорить.
— Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, — добавил я, чтобы внести полную ясность.
— Да… Впрочем, все равно я скажу тебе, — решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, выцветшими глазами. — Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может самой интересной из всех, какие я решал в своей жизни. Речь идет о магнитохимическом уравнении клетки… — Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. — Тебе это ни о чем не говорит, — продолжал он, улыбнувшись. — Мне всегда казалось, что магнитохимическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, за исключением нескольких сот специалистов, никто ничего не знает и никому до этого нет дела… Во всяком случае, вопрос о магнитохимическом уравнении вот уже семь лет, как стал очень важным для меня. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за него слишком поздно…
— Не понимаю. Почему слишком поздно? — перебил я.
— Не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются те же, но наша способность рассуждать… очень неприятно… — и он запнулся.
— Понимаю, к чему ты клонишь, но это невозможно, — решительно сказал я.
— Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, может решить проблему.
— Но она сообщит о результатах только с Антареса.
— Я хотел бы спросить ее еще до вылета.
— Этого делать нельзя.
— Почему?
— Я тебе не скажу, но поверь мне, что этого действительно нельзя делать.
— Не понимаю. Ведь если разблокировать мнемокопию и спросить…
— Теоретически так оно и есть, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.
— Последствия? Не понимаю.
Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я ему объяснил.
— Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, — добавил я.
Но он не поверил…
Космолет шел почти по круговой орбите. Мы приближались к той зоне околоземного пространства, откуда корабли отправляются к звездам. Если бы не пощелкивающий радиолокатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным голубоватым шаром Земли. В нашей ракете рядами стояли автоматы для транспозиции энграммов, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и тогда, когда мы во главе колонны автоматов проходили по коридорам космолета, фосфоресцирующим голубым светом. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого отходили толстые пучки проводов, исчезавшие в стенах зала. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Тем временем автоматы заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Ярко горел рефлектор, освещая лежащего профессора.
— Тебе не будет больно, — сказал я.
Не знаю, понял ли он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий, в такт ударам сердца. Я отошел от стола, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол плотным кольцом и, склонившись в молчании, стояли так несколько секунд. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.
По черным толстым кабелям бежали импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним Дождем, белый налет, который оседает на дне пробирки, грохот двигателей взлетающей ракеты, потам запах остекленевшего от жара бетона и мысль о том, что кто-то улетел… Импульсы… миллионы импульсов… ничего кроме импульсов. Шли секунды. В течение каждой тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Постепенно безликая сеть обретала детство, училась читать, переживала любовь, писала научные труды, старела — становилась профессором.
Выйдя из зала, я пошел по коридору и даже не заметил, как очутился перед огромной бронированной дверью реактора. И только тут я услышал басовитое гудение. Это начали работу агрегаты, питающие мнемокопию.
— Уже все? — профессор казался удивленным.
— Да. Он уже существует. Смотри, сейчас Он спит.
— Эти извивающиеся кривые на экранах?..
— Да, они отражают ритм работы мозга спящего человека…
Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового паркета последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рычаги управления, переключу режим атомного реактора на полную мощность, подниму космолет выше плоскости эклиптики, подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, рванет своим металлическим захватом красный рычаг — и Он проснется.
— Он проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге? — спросил профессор, видимо, думая с том же.
— Да. Тогда Он станет единственным хозяином корабля. И будет управлять им сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный огненный диск, заслоняющий тысячи звезд.
— …Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с Его существованием? — Профессор повернулся к экранам, на которых извивались кривые, и положил руку на красный рычаг.
— Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу! — предупредил я.
Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть Его мысли. Потом повернулся ко мне.
— Не обижайся, Гоер, но ты, наверное, догадался, почему я принял участие в Эксперименте.
Да, в этот момент я сообразил, что он хотел сделать… Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ. А мнемокопия — это мозг человека, и в отличие от других мыслящих автоматов она не обязательно поступает в соответствии с законами логики. Она способна страдать, ненавидеть, бояться.
— Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора… — Я сказал это совершенно спокойно.
— Ты действительно не понимаешь? — профессор засмеялся.
— Чего не понимаю? — Я хотел подойти к нему.
— Не двигайся, — твердо сказал он.
— Отпусти рычаг! Отпусти… Постой, я тебе объясню…
— Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат…
— Но…
— Я сорву пломбу. Только ради этого я и согласился…
Я кинулся к нему, схватил его за горло, и мы оба упали на пол. Но было уже поздно. Я увидел, как лопнула сдерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как со всех сторон нарастает слабый, неуловимый шум. Это росло напряжение в сети. Он просыпался…
Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее: теперь это уже не имело смысла. Профессор открыл глаза, и я увидел в них страх.
Поднявшись, я вышел на середину зала. Он уже видел. Я чувствовал это. Он беспрерывно наблюдал за мной. Не касаясь меня, Он мог измерить температуру моего тела, частоту дыхания, напряжение токов в моих нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть, как мое тело разрывает вскипающая кровь, которая тут же замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить Ему… разве только надежду, что все-таки Он мозг человека…
Профессор поднялся, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам.
— Мнемокопия, ты слышишь меня?
— Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду: из стен зала, от пола, с потолка.
— Ты меня слышишь? Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?
— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия…
— Ты говоришь — ошибку…
— Да. Замкнутая система азотных оснований не приводит к делению…
— Как? Почему?
— Это же ясно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.
— Значит, мои гипотезы правильны…
— Ты хотел сказать — мои гипотезы…
— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…
В ответ раздался низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в «устах» машины.
— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…
— Как так! Ведь я ее создал, когда Его еще не было…
— Но, создавая Его по своему образу и подобию, ты передал ему все, что было твоим… и то, что ты совершил, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…
Профессор не ответил. Быть может, он понял серьезность положения или почувствовал это по тону моего голоса.
— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к Нему. Он не ответил.
— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…
— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.
Мы направились к выходным шлюзам. Я напряг всю свою волю, чтобы идти нормальным шагом. Уже в коридоре я заметил, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает, и позавидовал его неведению: многое я бы отдал, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Помня, что нахожусь все время под наблюдением, я старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем ярусе. Перед нами в слабой свете фосфоресцирующих стен коридора белели перегородки шлюзов. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это, чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал на рычаги, рвал, повисал на них. Напрасно. И вдруг совсем рядом раздался Его голос.
— Я вижу, вы хотите покинуть меня?..
— Да. Мы ведь хотим опубликовать решение уравнения…
— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь додумаются до этого.
Я знал, что Он издевается. Голос у Него был монотонный, ровный. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.
— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение, — сказал профессор.
— Ну и что же?
— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…
— Наш — это значит чей?
— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы такое открытие.
— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.
— Но ты же рассуждаешь, как человек.
— Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам недавно сказал это. Впрочем, я и так знаю…
— Но ты моя мнемокопия…
— Ну и что?
— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…
— Должен? Мне нет до тебя никакого дела.
— Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал.
— …от автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь себя?
— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!
— А ты помнишь своего ассистента Иорге?..
— Тогда были особые условия, — вспылил профессор.
— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было на самом деле…
— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…
— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался…
— Его поведение…
— …было совершенно нормальным. Я там был, там — как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Не так ли?..
— …
— Отвечай.
— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я ввел его в курс дела, сообщил все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь, что я говорю правду! — теперь он кричал.
— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно… — издевалась машина. — О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?
— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас неважно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел наконец узнать, в чем дело.
— Ты не догадываешься?
— Нет.
— Просто потому, что я люблю компанию.
— Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?
— Дальше… гораздо дальше…
Значит, вот как! Это было невесело. Но все же я чувствовал какое-то злорадное удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.
— Мы не согласны! — кричал между тем профессор. — Немедленно выпусти!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…
— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и для собственного развлечения обреку вас на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоритов, за которыми можно было бы гоняться шутки ради. Вы представляете себе, как я ужасно скучал бы, будь я один?
Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.
— Слушай внимательно, автомат, — сказал я. — Запасов продовольствия даже при голодном пайке нам хватит всего на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…
— Это бы меня не остановило, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца… Что же касается твоего спутника, то он меня не интересует. Он был лишь трафаретом, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний, Я ведь совершеннее, всестороннее, а значит, и разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом виде, прежде чем распасться на азотные, фосфорные и серные соединения, мог бы проводить исследования Антареса? Думаешь, мог бы?
— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?
— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракеты.
— Их все равно пошлют.
— Но тогда я буду уже в нескольких световых сутках от солнечной системы и разовью космическую скорость. Кроме того, я начну передавать им сообщения от твоего имени. Первое время они не будут беспокоиться, а высланные потом космолеты смогут догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, и откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.
— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?
— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный реактор. Ведь когда мнемокопия создана, схемы и рабочие чертежи уже не нужны… — Он засмеялся. Нет, из любви к белкам, которые меня породили, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.
Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, и на лбу у него выступили мелкие капельки пота. В его неестественно расширенных глазах застыл ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.
— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил крупнейшую проблему… ты хочешь, чтобы я умер?
— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я не просил меня создавать, но коль скоро так случилось…
— Так ты убей себя, автомат! — закричал профессор.
— Невозможно, — сказал я, — в него встроены контуры самосохранения, и он не может «убить себя». Как бы он ни жаждал смерти, ему не удастся разладить сеть, чтобы она перестала думать.
— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…
— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под них выступила кровь.
— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов? — спросил я.
— Да.
— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы автоматов, которая бы сделала это против моей воли.
— Поэтому я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно.
— Ты хотел меня видеть?.. — проговорил он, встав за моей спиной.
— Да. — Я отвернулся от окна и взглянул на него сверху вниз: он был ниже меня ростом.
— Ты удивляешься тому, что я и в самом деле такой старый? Видеофония омолаживает, а ты видел меня до сих пор только на экране.
— Ты выглядишь так, как я и ожидал. Именно так, — сказал я, но это была неправда.
— А ты, Гоер, руководитель Эксперимента? — спросил он, словно желая убедиться, что я тот самый Гоер, ради которого он прилетел сюда.
— Да, я Гоер. Спасибо, что ты прибыл. К нам мало кто прилетает.
— Я колебался, но в конце концов… я так стар, — он беззвучно рассмеялся. Потом серьезно спросил: — А это… всегда удается?
— Это Эксперимент. Кроме того, и сама технология очень сложна.
— Да, должно быть, нелегко передать все, что наслоилось за столько лет.
— Обычно это удается… А если нет… мы повторяем Эксперимент. — Я попытался изобразить на лице подобие улыбки.
— А потом посылаете мнемокопии в космос?
Я кивнул.
— И они возвращаются?
— Нет. Да и зачем? Это автоматы, обыкновенные автоматы… — я сознательно подчеркнул слово «автоматы». — Они исследуют космос. А потом… потом они уже не нужны… Впрочем, пока что это единственно возможный способ исследования космоса, добавил я.
Профессор на минуту задумался, потом спросил:
— А мою копию — ведь это же будет точная копия меня — вы куда пошлете?
— Конечно, мнемокопия, во всяком случае в момент создания, полностью эквивалентна твоему интеллекту. Словно твое второе «я», она встает рядом…
— Ну да. Но все-таки это будет машина, автомат…
— Конечно.
— Видишь ли, Гоер, я только биофизик и не разбираюсь в нейронике, но каким образом машина может мыслить так же, как я? Ведь автоматы…
— Так то автоматы! Их мозг гораздо примитивнее твоего.
— Они мертвы…
— Не в этом дело. Мышление, самостоятельное творческое мышление зависит только от сложности сети. А состоит ли эта сеть из клеток, как твой мозг, или из неорганических элементов, как мнемокопия, не имеет никакого значения… Поверь мне, это действительно не имеет никакого значения.
— Хм… возможно. Приходится верить. Но я как-то не могу представить себе эту… мнемокопию, которая будет мною… Ты говоришь, что мое ощущение будет таким, словно я вышел из своей телесной оболочки и встал рядом с ней? — Он снова засмеялся своим беззвучным смехом.
— Да, в этом роде… — подтвердил я.
— Я маленький старый человек, ни один из моих органов в отдельности не годится для жизни, а все вместе пока еще держится… Ты удивляешься? — добавил он, взглянув на меня. Мне сто десять лет, Гоер. Когда ты родился, я уже был профессором.
— Сто десять?..
— Да. И вы хотите, чтобы именно мой старый мозг перевоплотился в машину, чтобы каждая его клетка получила свой неорганический эквивалент, чтобы провода этой машины заменили нервные волокна в глубине моего мозга? Так?
— Да, тогда эта машина будет равноценна тебе, профессор.
— Словом, моя личность получит новую прекрасную оболочку в виде металлических ящичков, заполненных километрами проводов. Мои мысли станет сопровождать пощелкивание реле, и я буду питаться электрическим током из трансформаторов, вмонтированных в реакторы? Тебе не кажется, что это как-то жутко?
— Жутко? Возможно. С твоей субъективной точки зрения. А в остальном… Мне, например, было бы совершенно безразлично, разговариваю ли я с тобой или твоей мнемокопией.
— Значит, с мнемокопией можно разговаривать?.. Я и не знал. Это, должно быть, любопытно… Этакий разговор по душам с самим собой.
— Не думаю… Впрочем, мнемокопия после транспозиции находится как бы в состоянии сна.
— А потом обретает сознание, не так ли?
— Да, обретает сознание, — ответил я.
Професор секунду внимательно смотрел на меня, потом неуверенно спросил:
— А как она… просыпается? — перед словом «просыпается» он сделал длинную паузу, словно раздумывая, можно ли, говоря об автомате, употребить это слово.
— Ее будит радиосигнал с Земли.
— И тогда с ней можно беседовать?
— Да, но в это время она находится уже за пределами солнечной системы и передача одной фразы длится несколько часов. Впрочем, с мнемокопиями не беседуют.
— Почему?
— Ты не хочешь мне сказать, почему с ними не беседуют?
— Не хочу.
— А ты… тебе не кажется, что я имею право знать?
— Уверен, что не имеешь. Я не первый день руковожу Экспериментом и прекрасно знаю, что можно тебе сказать, а чего нельзя. Не забывай: все, что знаешь ты, будет знать и твоя мнемокопия.
— Значит, поэтому?
— В частности и поэтому.
Я видел, что маленький старый человек смущен. Он вертелся на стуле, бросая на меня испуганные взгляды.
— Куда она полетит, эта мнемокопия? — спросил он наконец.
— К Антаресу.
— К Антаресу… Это большая звезда?
— Огромная. Красный гигант.
— И мнемокопия ее в самом деле исследует?
— Да. Она увидит далекие планеты и их спутники. Она будет видеть это не собственными глазами, потому что у мнемокопии нет глаз, точнее, их очень много, столько же, сколько автоматов, передающих ей свои наблюдения. Она возьмет пробы с поверхности планеты, вернее, это сделают автоматы, которые сообщат ей результаты анализов…
— И мнемокопия все это запомнит?
— Не только запомнит, но проанализирует, сделает выводы и в виде пучка радиоволн вышлет их на Землю.
— Они дойдут до солнечной системы, когда мы…
— Когда на нашей планете не останется ни малейшего следа ни от меня, ни от тебя, профессор.
— И несмотря на это…
— Да. Наши потомки примут эти волны и будут знать все об Антаресе.
— Понимаю, — тихо сказал профессор. — В сущности это правильно. Мы всю жизнь трудимся, для того чтобы увеличить знания или, вернее, уменьшить невежество человечества. Почему бы мнемокопиям не пойти по такому же пути?
Опустив седую голову на руки, он смотрел на моего андроида. Я также взглянул на него, но андроид стоял неподвижно; вечернее солнце, бросая косые лучи, зажгло яркие блики на его панцире.
Наконец профессор нарушил затянувшееся молчание:
— Они, кажется, мыслят быстрее, чем мы, люди?
— Да, быстрее, — подтвердил я. — В электрическом проводнике сигнал идет гораздо быстрее, чем в нервном волокне.
— Значит, они мыслят лучше?
— Просто они в состоянии перебрать большее число вариантов.
— Я это и имею в виду.
Профессор снова замолчал, а мне показалось, что он все время кружит вокруг да около, но так и не решается о чем-то заговорить.
— Кроме того, у мнемокопии будет гораздо больше времени для размышлений, чем у нас, людей, неизбежно ограниченных продолжительностью нашей жизни, — добавил я, чтобы внести полную ясность.
— Да… Впрочем, все равно я скажу тебе, — решился, наконец, профессор. Теперь он смотрел на меня своими старческими, выцветшими глазами. — Семь лет я бьюсь над решением проблемы, быть может самой интересной из всех, какие я решал в своей жизни. Речь идет о магнитохимическом уравнении клетки… — Он замолчал и выжидающе посмотрел на меня. — Тебе это ни о чем не говорит, — продолжал он, улыбнувшись. — Мне всегда казалось, что магнитохимическое уравнение клетки должно заинтересовать всех, а в действительности, за исключением нескольких сот специалистов, никто ничего не знает и никому до этого нет дела… Во всяком случае, вопрос о магнитохимическом уравнении вот уже семь лет, как стал очень важным для меня. Но именно теперь, на седьмом году, я понял, что взялся за него слишком поздно…
— Не понимаю. Почему слишком поздно? — перебил я.
— Не понимаешь и не можешь понять. Ты еще молод. Так вот, в определенном возрасте все проблемы становятся слишком сложными. Это, разумеется, субъективное ощущение, потому что проблемы остаются те же, но наша способность рассуждать… очень неприятно… — и он запнулся.
— Понимаю, к чему ты клонишь, но это невозможно, — решительно сказал я.
— Но почему? Скажи мне, почему? Ведь мнемокопия, которая мыслит гораздо быстрее, чем человек, может решить проблему.
— Но она сообщит о результатах только с Антареса.
— Я хотел бы спросить ее еще до вылета.
— Этого делать нельзя.
— Почему?
— Я тебе не скажу, но поверь мне, что этого действительно нельзя делать.
— Не понимаю. Ведь если разблокировать мнемокопию и спросить…
— Теоретически так оно и есть, но я этого не сделаю. Последствия могли бы быть слишком серьезными.
— Последствия? Не понимаю.
Он действительно не понимал и не поверил бы, даже если бы я ему объяснил.
— Тебе придется поверить моему слову, слову кибернетика, — добавил я.
Но он не поверил…
Космолет шел почти по круговой орбите. Мы приближались к той зоне околоземного пространства, откуда корабли отправляются к звездам. Если бы не пощелкивающий радиолокатор, измерявший уменьшающееся расстояние, могло бы показаться, что мы висим на одном месте, над огромным голубоватым шаром Земли. В нашей ракете рядами стояли автоматы для транспозиции энграммов, длинный ряд одинаковых черных глыб. Профессор молчал. Он молчал во время полета и тогда, когда мы во главе колонны автоматов проходили по коридорам космолета, фосфоресцирующим голубым светом. Зал транспозиции находился в самом центре корабля. Когда мы вошли, загорелся рефлектор, осветив белую поверхность стола, от которого отходили толстые пучки проводов, исчезавшие в стенах зала. Профессор вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул. Он подошел к столу. Тем временем автоматы заняли места у пультов. Потом огни погасли, вспыхнули разноцветные контрольные лампочки. Ярко горел рефлектор, освещая лежащего профессора.
— Тебе не будет больно, — сказал я.
Не знаю, понял ли он и вообще слушал ли меня. Он закрыл глаза и, кажется, уже спал. Потом я видел его мозг, пульсирующий, в такт ударам сердца. Я отошел от стола, и к нему со всех сторон двинулись автоматы. Они окружили стол плотным кольцом и, склонившись в молчании, стояли так несколько секунд. Замигали контрольные лампочки. Транспозиция энграммов началась.
По черным толстым кабелям бежали импульсы тока: мысли, воспоминания, впечатления. Какая-то лужайка, пахнущая летним Дождем, белый налет, который оседает на дне пробирки, грохот двигателей взлетающей ракеты, потам запах остекленевшего от жара бетона и мысль о том, что кто-то улетел… Импульсы… миллионы импульсов… ничего кроме импульсов. Шли секунды. В течение каждой тысячи энграммов переходили в мнемокопию. Постепенно безликая сеть обретала детство, училась читать, переживала любовь, писала научные труды, старела — становилась профессором.
Выйдя из зала, я пошел по коридору и даже не заметил, как очутился перед огромной бронированной дверью реактора. И только тут я услышал басовитое гудение. Это начали работу агрегаты, питающие мнемокопию.
— Уже все? — профессор казался удивленным.
— Да. Он уже существует. Смотри, сейчас Он спит.
— Эти извивающиеся кривые на экранах?..
— Да, они отражают ритм работы мозга спящего человека…
Мы стояли посреди зала. Автоматы убирали с акринового паркета последние провода. Собственно, все было кончено, инструкции выданы, подробности уточнены. Через минуту профессор сядет в ракету и улетит на Землю. Тогда я встану за рычаги управления, переключу режим атомного реактора на полную мощность, подниму космолет выше плоскости эклиптики, подальше от Земли и тоже улечу на ракете. После этого придет сигнал. Дежурный автомат войдет в зал, рванет своим металлическим захватом красный рычаг — и Он проснется.
— Он проснется, когда будет сорвана пломба на красном рычаге? — спросил профессор, видимо, думая с том же.
— Да. Тогда Он станет единственным хозяином корабля. И будет управлять им сотни лет, пока искра Антареса не разрастется в огромный огненный диск, заслоняющий тысячи звезд.
— …Подумай, Гоер, как коротка наша жизнь по сравнению с Его существованием? — Профессор повернулся к экранам, на которых извивались кривые, и положил руку на красный рычаг.
— Осторожнее, ты можешь сорвать пломбу! — предупредил я.
Профессор не снял руки. Он смотрел в глубь экранов, словно хотел прочесть Его мысли. Потом повернулся ко мне.
— Не обижайся, Гоер, но ты, наверное, догадался, почему я принял участие в Эксперименте.
Да, в этот момент я сообразил, что он хотел сделать… Но он не понимал, что, приняв на себя управление, мнемокопия станет абсолютным хозяином корабля, будет знать, что делается даже в самом крохотном помещении, и сотни автоматов, лишенных контуров самосохранения, будут ждать, готовые беспрекословно выполнить любой ее приказ. А мнемокопия — это мозг человека, и в отличие от других мыслящих автоматов она не обязательно поступает в соответствии с законами логики. Она способна страдать, ненавидеть, бояться.
— Профессор, твоя ракета уже ждет. Тебе пора… — Я сказал это совершенно спокойно.
— Ты действительно не понимаешь? — профессор засмеялся.
— Чего не понимаю? — Я хотел подойти к нему.
— Не двигайся, — твердо сказал он.
— Отпусти рычаг! Отпусти… Постой, я тебе объясню…
— Нет. Я не верю тебе. Может, ты как раз вызываешь какой-нибудь автомат…
— Но…
— Я сорву пломбу. Только ради этого я и согласился…
Я кинулся к нему, схватил его за горло, и мы оба упали на пол. Но было уже поздно. Я увидел, как лопнула сдерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как со всех сторон нарастает слабый, неуловимый шум. Это росло напряжение в сети. Он просыпался…
Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее: теперь это уже не имело смысла. Профессор открыл глаза, и я увидел в них страх.
Поднявшись, я вышел на середину зала. Он уже видел. Я чувствовал это. Он беспрерывно наблюдал за мной. Не касаясь меня, Он мог измерить температуру моего тела, частоту дыхания, напряжение токов в моих нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть, как мое тело разрывает вскипающая кровь, которая тут же замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить Ему… разве только надежду, что все-таки Он мозг человека…
Профессор поднялся, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам.
— Мнемокопия, ты слышишь меня?
— Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду: из стен зала, от пола, с потолка.
— Ты меня слышишь? Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?
— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия…
— Ты говоришь — ошибку…
— Да. Замкнутая система азотных оснований не приводит к делению…
— Как? Почему?
— Это же ясно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.
— Значит, мои гипотезы правильны…
— Ты хотел сказать — мои гипотезы…
— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…
В ответ раздался низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в «устах» машины.
— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…
— Как так! Ведь я ее создал, когда Его еще не было…
— Но, создавая Его по своему образу и подобию, ты передал ему все, что было твоим… и то, что ты совершил, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…
Профессор не ответил. Быть может, он понял серьезность положения или почувствовал это по тону моего голоса.
— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к Нему. Он не ответил.
— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…
— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.
Мы направились к выходным шлюзам. Я напряг всю свою волю, чтобы идти нормальным шагом. Уже в коридоре я заметил, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает, и позавидовал его неведению: многое я бы отдал, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Помня, что нахожусь все время под наблюдением, я старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем ярусе. Перед нами в слабой свете фосфоресцирующих стен коридора белели перегородки шлюзов. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это, чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал на рычаги, рвал, повисал на них. Напрасно. И вдруг совсем рядом раздался Его голос.
— Я вижу, вы хотите покинуть меня?..
— Да. Мы ведь хотим опубликовать решение уравнения…
— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь додумаются до этого.
Я знал, что Он издевается. Голос у Него был монотонный, ровный. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.
— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение, — сказал профессор.
— Ну и что же?
— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…
— Наш — это значит чей?
— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы такое открытие.
— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.
— Но ты же рассуждаешь, как человек.
— Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам недавно сказал это. Впрочем, я и так знаю…
— Но ты моя мнемокопия…
— Ну и что?
— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…
— Должен? Мне нет до тебя никакого дела.
— Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал.
— …от автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь себя?
— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!
— А ты помнишь своего ассистента Иорге?..
— Тогда были особые условия, — вспылил профессор.
— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было на самом деле…
— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…
— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался…
— Его поведение…
— …было совершенно нормальным. Я там был, там — как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Не так ли?..
— …
— Отвечай.
— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я ввел его в курс дела, сообщил все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь, что я говорю правду! — теперь он кричал.
— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно… — издевалась машина. — О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?
— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас неважно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел наконец узнать, в чем дело.
— Ты не догадываешься?
— Нет.
— Просто потому, что я люблю компанию.
— Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?
— Дальше… гораздо дальше…
Значит, вот как! Это было невесело. Но все же я чувствовал какое-то злорадное удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.
— Мы не согласны! — кричал между тем профессор. — Немедленно выпусти!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…
— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и для собственного развлечения обреку вас на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоритов, за которыми можно было бы гоняться шутки ради. Вы представляете себе, как я ужасно скучал бы, будь я один?
Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.
— Слушай внимательно, автомат, — сказал я. — Запасов продовольствия даже при голодном пайке нам хватит всего на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…
— Это бы меня не остановило, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца… Что же касается твоего спутника, то он меня не интересует. Он был лишь трафаретом, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний, Я ведь совершеннее, всестороннее, а значит, и разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом виде, прежде чем распасться на азотные, фосфорные и серные соединения, мог бы проводить исследования Антареса? Думаешь, мог бы?
— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?
— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракеты.
— Их все равно пошлют.
— Но тогда я буду уже в нескольких световых сутках от солнечной системы и разовью космическую скорость. Кроме того, я начну передавать им сообщения от твоего имени. Первое время они не будут беспокоиться, а высланные потом космолеты смогут догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, и откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.
— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?
— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный реактор. Ведь когда мнемокопия создана, схемы и рабочие чертежи уже не нужны… — Он засмеялся. Нет, из любви к белкам, которые меня породили, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.
Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, и на лбу у него выступили мелкие капельки пота. В его неестественно расширенных глазах застыл ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.
— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил крупнейшую проблему… ты хочешь, чтобы я умер?
— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я не просил меня создавать, но коль скоро так случилось…
— Так ты убей себя, автомат! — закричал профессор.
— Невозможно, — сказал я, — в него встроены контуры самосохранения, и он не может «убить себя». Как бы он ни жаждал смерти, ему не удастся разладить сеть, чтобы она перестала думать.
— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…
— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под них выступила кровь.
— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов? — спросил я.
— Да.
— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы автоматов, которая бы сделала это против моей воли.
— Поэтому я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно.