Фицджеральд Фрэнсис Скотт. Алмаз величиной с отель "Риц"

Запад. Он отобрал двадцать пять наиболее преданных негров, которые, как
водится, его обожали, и купил двадцать шесть билетов на поезд, собираясь
приобрести на Западе на имя негров землю и завести ранчо с овцами и
рогатым скотом.
Он пробыл в Монтане почти месяц, но дела его нисколько не сдвинулись с
места. Тут-то и свершилось его Великое Открытие. Однажды он поехал верхом
в горы, заблудился, проплутал целый день и сильно проголодался. Ружья он с
собой не захватил и поэтому, увидев белку, пустился за ней бегом, пытаясь
поймать ее голыми руками. Преследуя белку, он заметил, что во рту она
несет что-то блестящее. Перед тем как скрыться в дупле (ибо провидению не
было угодно, чтобы эта белка утолила голод Фиц-Нормана), она выронила свою
ношу. Фиц-Норман присел на землю, чтобы обдумать свое положение, и краем
глаза уловил какой-то блеск рядом в траве. В последующие десять секунд он
начисто утратил аппетит, но зато приобрел сто тысяч долларов. Белка,
которая с несносным упорством отказывалась стать его пищей, подарила ему
крупный безупречный алмаз.
К ночи он добрался до лагеря, а двенадцать часов спустя все его негры
уже остервенело копали склон в окрестностях беличьего жилища. Фиц-Норман
сказал им, что напал на жилу стразов-фальшивых бриллиантов; и так как за
малым исключением никто из них в глаза не видел даже плохоньких алмазов,
ему поверили безоговорочно. Когда он осознал все значение своего открытия,
он пришел в замешательство. Гора была не что иное, как сплошной, цельный
алмаз. Он набил четыре седельных мешка сверкающими образцами и пустился
верхом в Сент-Пол. Там ему удалось сбыть полдюжины мелких алмазов, но,
когда он предъявил лавочнику более крупный камешек, тот упал в обморок, а
Фиц-Нормана арестовали как нарушителя спокойствия. Из тюрьмы он удрал и
сел в поезд, шедший в Нью-Йорк, там продал несколько средних алмазов и
выручил за них около двухсот тысяч долларов золотом. Но самые выдающиеся
камни он показать не решился и, по правде говоря, покинул Нью-Йорк как раз
вовремя. В ювелирных кругах началось невероятное волнение, вызванное не
столько величиной алмазов, сколько загадкой их появления в городе.
Распространились слухи, будто бы обнаружена алмазная жила в горах Кэтскил,
на побережье Джерси, на Лонг-Айленде, под Вашингтон-сквер. От Нью-Йорка в
эти пригородные Эльдорадо начали ежечасно отходить поезда, битком набитые
мужчинами с кирками и лопатами. Тем временем молодой Фиц-Норман держал
путь обратно в Монтану.
К концу второй недели он уже определил, что алмаз в его горе
приблизительно равен всем имеющимся в мире алмазам, вместе взятым. Однако
оценить его путем обычных расчетов было невозможно - алмаз был цельный. А
если бы предложить его на продажу, то это не только вызвало бы кризис на
мировом рынке, но и - при условии, что цена росла бы как обычно, в
зависимости от величины камня, в арифметической прогрессии, - в мире не
хватило бы золота, чтобы купить и десятую часть алмаза-горы. Да и что
делать с алмазом такой величины?
Положение создалось нелепейшее. Он был, можно сказать, богатейшим
человеком из всех, когда-либо живших на земле, - и вместе с тем чего он, в
сущности, стоил? Выплыви его тайна наружу - неизвестно, к каким бы мерам
прибегло правительство, чтобы предотвратить панику на золотом да и на
алмазном рынке. Оно могло немедленно отнять заявку и установить свою
монополию.
Выбора не было - гору следовало распродавать тайно. Он послал на Юг за
младшим братом и поставил его присматривать за черными рабами, которые
даже не подозревали, что рабство отменено. Чтобы закрепить их неведение,
он огласил составленную им самим прокламацию, в которой говорилось, что
генерал Форрест реорганизовал рассеянные армии южан и разбил наголову
северян в одном тщательно подготовленном сражении. Негры поверили
безоговорочно. Они сочли это известие добрым и совершили по его поводу
свои примитивные обряды.
Сам же Фиц-Норман отправился в чужеземные страны, имея при себе сто
тысяч долларов и два сундука, полные неотшлифованных алмазов всевозможных
размеров. Он отплыл в Россию на китайской джонке и шесть месяцев спустя
после отъезда из Монтаны очутился в Санкт-Петербурге. Он снял укромную
квартиру, не теряя времени наведался к придворному ювелиру и объявил, что
у него есть для царя алмаз. Он прожил в Санкт-Петербурге две недели,
непрерывно подвергаясь опасности быть убитым, перебираясь с квартиры на
квартиру, и за все пребывание в русской столице навестил свои сундуки
всего три-четыре раза.
Его с трудом отпустили в Индию, взяв обещание вернуться через год с еще
более крупными и красивыми алмазами. Но прежде чем он уехал, придворный
казначей положил для него в американские банки пятнадцать миллионов
долларов - на четыре вымышленных имени.
Фиц-Норман вернулся в Америку в 1868 году, пропутешествовав более двух
лет. Он посетил столицы двадцати двух государств и беседовал с пятью
императорами, одиннадцатью королями, тремя принцами, с шахом, ханом и
султаном. К этому времени Фиц-Норман оценивал свое состояние в миллиард
долларов. Одно обстоятельство неизменно способствовало сохранению его
тайны. Стоило любому из его крупных алмазов всплыть на поверхность на
неделю - и алмаз оказывался в гуще такого обилия роковых стечении, интриг,
переворотов и войн, что их хватило бы на всю историю человечества от
основания Вавилонского царства.
С 1870 года до его смерти, последовавшей в 1900 году, жизнь Фиц-Нормана
Вашингтона была одной сплошной поэмой, написанной золотыми буквами.
Разумеется, имели место и второстепенные события: он старался избегать
топографических съемок; он женился на одной виргинской леди, от которой у
него родился единственный сын; в результате ряда досадных осложнений был
вынужден убить своего брата, чья не менее досадная привычка напиваться до
потери всякого благоразумия неоднократно подвергала опасности их жизнь. Но
в целом очень мало убийств омрачало эти безоблачные годы успеха и
дальнейшего обогащения.
Незадолго до смерти он переменил свою политику, и все свое непомерное
состояние, за исключением нескольких миллионов долларов, употребил на
покупку оптом редких металлов, которые и поместил в большие сейфы банков
по всему миру, зарегистрировав их как безделушки. Его сын, Брэддок Тарлтон
Вашингтон, придал этой политике еще большую напряженность и размах.
Металлы были обращены в редчайший из химических элементов - радий, так что
эквивалент миллиарда долларов золотом уместился в хранилище размером не
больше коробки из-под сигар.
Когда со смерти Фиц-Нормана прошло три года, его сын Брэддок решил, что
дело пора сворачивать. Богатство, которое они с отцом извлекли из горы, не
поддавалось точному исчислению. Брэддок вел записную книжку, где шифром
обозначал приблизительное количество радия в каждом из тысячи банков,
постоянным клиентом которых он был, а также записывал псевдонимы, под
которыми помещал радий. Затем он сделал очень простую вещь: он закрыл
жилу.
Он закрыл жилу. То, что было получено от горы, должно было обеспечить
всем будущим поколениям Вашингтонов беспримерную роскошь. Отныне
единственной его заботой было оберегать тайну, дабы в той панике, которая
могла сопутствовать ее раскрытию, он, заодно со всеми акционерами мира, не
превратился бы в нищего.
Такова была семья, куда приехал в гости Джон Т.Энгер. Такова была
история, которую он услышал в своей гостиной с серебряными стенами на
следующее утро после приезда.



5

После завтрака Джон вышел через высокий мраморный портал на площадку
наружной лестницы и с любопытством стал осматривать открывшийся вид. Вся
долина - от алмазной горы до высокого гранитного утеса в пяти милях от
замка - была, словно собственным дыханием, окутана золотистой дымкой,
которая лениво висела над прекрасными просторными лугами, озерами и
парком. Там и сям вязы группировались в изящные тенистые рощицы,
представляя удивительный контраст с плотной массой соснового леса,
сжимавшей горы в тисках темно-синей зелени. Глядя на все это, Джон заметил
в полумиле от замка трех молодых оленей, которые гуськом вышли из одной
рощицы и неуклюжей веселой рысцой направились в полосатый полумрак другой.
Джон не удивился бы, если бы увидел фавна, мелькающего с флейтой среди
деревьев, или розовокожую нимфу и ее разлетающиеся желтые волосы меж
ярко-зеленой листвы. Он даже надеялся на это.
И с такой дерзкой надеждой в душе он спустился по мраморным ступеням,
потревожив сон двух дремавших внизу овчарок, и направил свои шаги по
дорожке, выложенной белыми и синими кирпичиками, которая вела непонятно
куда.
Он наслаждался окружающим, насколько был способен. В том и счастье и
неполноценность молодости, что она не умеет жить настоящим, она всегда
меряет его по тому лучезарному будущему, которое существует в ее
воображении: цветы и золото, женщины и звезды - всего лишь прообразы и
пророчества этой несравненной и недостижимой юношеской мечты.
Дорожка сделала плавный поворот, и Джон, обойдя густые кусты роз, что
наполняли воздух тяжелым ароматом, зашагал через парк в ту сторону, где
виднелся под деревьями мох. Джон никогда не лежал на мху и теперь хотел
проверить, справедливо ли употребляют сравнение со мхом, когда говорят о
мягкости. И тут он вдруг увидел девочку, шедшую по траве ему навстречу.
Красивее он никогда никого не встречал.
На ней было короткое белое платьице, едва закрывавшее колени, на голове
- венок из резеды, перехваченный в нескольких местах синими полосками
сапфира. Ее босые розовые ноги разбрызгивали росу. Она была немножко
моложе Джона - не старше шестнадцати.
- Здравствуй, - тихонько окликнула она его, - я Кисмин.
Но для Джона она была уже куда больше, чем просто Кисмин. Он подошел к
ней осторожно, едва переставляя ноги, боясь отдавить ей пальцы.
- Ты меня еще не видел, - сказал ее нежный голос. А синие глаза
добавили: "И много потерял!" - Вчера вечером ты видел мою сестру Жасмин, а
я вчера отравилась латуком, - продолжал ее голос, а глаза добавили: "А
когда я больна, я очень мила, и когда здорова - тоже".
"Ты произвела на меня потрясающее впечатлений, - ответили глаза Джона,
- я и сам все вижу, не такой уж я тупица".
- Здравствуй, - ответил он. - Надеюсь, ты уже здорова? - "Душенька", -
трепетно добавили его глаза.
Джон заметил, что они идут по тропинке. По ее предложению они уселись
на мох, и Джон даже не вспомнил, что хотел определить его мягкость.
Он придирчиво судил женщин. Любой недостаток - толстая щиколотка,
хрипловатый голос, неподвижный взгляд - совершенно его отвращали. А тут
впервые он сидел рядом с девушкой, которая казалась ему воплощением
физического совершенства.
- Ты с востока? - спросила Кисмин, проявляя очаровательный интерес к
нему.
- Нет, - ответил Джон просто, - я из Гадеса.
То ли она никогда не слыхала о таком месте, то ли не нашлась что
сказать, но только она оставила эту тему.
- Я поеду этой осенью на восток, в школу, - сказала она. - Как ты
думаешь, понравится мне там? Я поступлю в Нью-Йорке к мисс Балдж. Там
очень строгие правила, но субботы и воскресенья я все-таки буду отдыхать в
нашем нью-йоркском доме, со своими. А то отец слыхал, будто там девочки
обязаны всегда ходить попарно.
- Твой отец хочет, чтобы вы были гордыми, - заметил Джон.
- Мы и так гордые, - ответила она с достоинством, сверкнув глазами. -
Никого из нас в детстве ни разу не наказывали. Отец так велел. Однажды,
когда Жасмин была маленькой, она столкнула отца с лестницы, так и то он
просто встал и, хромая, ушел.
Мама была... э... удивлена, - продолжала Кисмин, - когда узнала, что ты
из... ну, оттуда, откуда ты, понимаешь. Она сказала, что во времена ее
молодости... Но видишь ли, она испанка и у нее старомодные взгляды.
- Вы тут подолгу живете? - спросил Джон, желая скрыть, что его задела
последняя фраза. Намек на его провинциальность показался ему обидным.
- Перси, Жасмин и я проводим здесь каждое лето, но на следующий год
Жасмин едет в Ньюпорт. А потом осенью дебютирует в Лондоне. Она будет
представлена при дворе.
- А знаешь, - нерешительно начал Джон, - ты гораздо современнее, чем
кажешься на первый взгляд.
- Нет, нет, неправда, - торопливо воскликнула она, - я ни за что не
хочу быть современной! Я считаю, что современные молодые девушки ужасно
вульгарны, а ты? Нет, нисколько я не современная. Если ты скажешь еще раз,
будто я современная, я заплачу.
Она была так огорчена, что губы у нее дрожали. Джон поспешил разуверить
ее.
- Я сказал это нарочно, просто подразнить тебя.
- Я бы не протестовала, если бы это была правда, - продолжала она
настаивать, - но это не так. Я очень наивна и совсем еще девочка. Я не
курю, не пью, ничего не читаю, кроме поэзии. Я почти не знаю математики
или химии. И одеваюсь я очень просто: в сущности, я никак не одеваюсь.
По-моему, "современная" ко мне меньше всего подходит. Я считаю, что
девушки должны в юности вести здоровый образ жизни.
- Я тоже так считаю, - горячо поддержал ее Джон.
Кисмин опять повеселела. Она улыбнулась ему, и из уголка одного ее
синего глаза выкатилась запоздалая слезинка.
- Ты мне нравишься, - шепнула она доверчиво. - Ты собираешься проводить
все время с Перси, пока ты здесь, или мне ты тоже будешь уделять немножко
внимания? Только подумай - ведь я абсолютно нетронутая почва. В меня еще
ни один мальчик не влюблялся. Мне даже никогда и не разрешали видеться с
мальчиками наедине - только при Перси. Я нарочно забралась сюда так
далеко, чтобы нечаянно встретить тебя одного, без старших.
Глубоко польщенный, Джон встал и поклонился, низко, от пояса, как его
учили на уроках танцев в Гадесе.
- А теперь пойдем, - ласково сказала Кисмин. - Мне надо в одиннадцать
быть у мамы. Ты даже не попросил разрешения меня поцеловать. Я думала,
теперь мальчики всегда целуют девочек.
Джон горделиво выпрямился.
- Может быть, некоторые так и поступают, но только не я. Девочки так
себя не ведут - у нас в Гадесе.
И они пошли рядышком к дому.



6

Джон стоял напротив мистера Брэддока Вашингтона и разглядывал его при
ярком солнечном свете. Это был сорокалетний мужчина с надменным
неподвижным лицом, умными глазами и крепкой фигурой. По утрам от него
пахло лошадьми - отличными лошадьми. В руке он держал простую березовую
трость с рукоятью из одного крупного опала. Они с Перси показывали Джону
поместье.
- Вот здесь живут рабы. - Мистер Брэддок указал тростью на мраморную
крытую аркаду в изящном готическом стиле, которая тянулась слева от них
вдоль склона. - В молодости я пережил период нелепого идеализма, который
отвлек меня на время от деловой стороны жизни. В тот период они жили в
роскоши. Я, например, снабдил каждую семью кафельной ванной.
- Вероятно, они держали в ваннах уголь? - отважился вставить Джон,
заискивающе засмеявшись. - Мистер Шнлицер-Мэрфи рассказывал мне, что
однажды он...
- Полагаю, что мнения мистера Шнлицера-Мэрфи не представляют большого
интереса, - прервал его Брэддок Вашингтон ледяным тоном. - Мои рабы не
держали там уголь. Им было приказано принимать ванну каждый день, и они
повиновались. Если бы они этого не делали, я мог бы назначить шампунь из
серной кислоты. Я отменил ванны по совсем иной причине. Несколько негров
простудились и умерли. Для некоторых рас вода вредна - она годится для них
только как напиток.
Джон засмеялся, а потом решил рассудительно кивнуть в знак согласия. В
присутствии Брэддока Вашингтона ему становилось не по себе.
- Все эти негры - потомки тех, кого мой отец привез с собой на Север.
Теперь их около двухсот пятидесяти. Вы замечаете, они так долго жили вдали
от мира, что их первоначальный диалект превратился в почти неразборчивый
особый язык. Нескольких из них мы с детства обучали английскому - моего
секретаря и еще кое-кого из домашних слуг. А это площадка для гольфа, -
продолжал он, когда они ступили на бархатистую траву. - Как видите,
идеальный луг - никаких неровностей, выбоин, помех.
Он любезно улыбнулся Джону.
- Много народу в клетке, отец? - спросил вдруг Перси.
Брэддок Вашингтон споткнулся и непроизвольно выбранился.
- На одного меньше, чем нужно, - хмуро сказал он и потом добавил: - У
нас были кое-какие неприятности.
- Мама мне говорила, - подхватил Перси, - что итальянский учитель...
- Роковая ошибка, - недовольно отозвался Брэддок Вашингтон. - Конечно,
вполне вероятно, что нам удастся схватить его. Возможно, он погиб в лесу
или свалился с утеса. И потом всегда есть шанс, что если он и выбрался, то
россказням никто не поверит. Как бы то ни было, мною наняты двадцать пять
человек, которые ищут его в ближайших городах.
- И безуспешно?
- Нет, не совсем. Четырнадцать из них доложили моему агенту, что каждый
убил по человеку с соответствующими приметами, но, может быть, они просто
погнались за наградой...
Он замолчал. Они дошли до большой, размером с карусель, впадины в
земле, покрытой крепкой железной решеткой. Брэддок Вашингтон поманил Джона
и показал тростью на решетку. Джон шагнул к краю и глянул вниз. Тотчас же
его оглушили раздавшиеся снизу крики:
- Милости просим в ад!
- Привет, паренек, как там у вас дышится?
- Эй! Киньте сюда веревку!
- Нет ли у тебя завалящего пончика, приятель, или парочки подержанных
сандвичей?
- Слушай, братец, столкни-ка сюда того парня рядом с тобой, увидишь
фокус: был - и нет!
- Набей ему за меня морду, ладно?
В яме было темно, и Джон не мог ничего разглядеть, но, судя по
вульгарному оптимизму и грубой энергичности голосов и высказываний, там
находились типичные темпераментные американцы. Мистер Вашингтон протянул
трость, дотронулся до кнопки в траве, и сцена внизу озарилась светом.
- Это все предприимчивые конкистадоры, имевшие несчастье обнаружить
наше Эльдорадо, - заметил он.
Под ногами у них разверзлась громадная яма, имевшая форму чаши с
крутыми стенками, видимо, из полированного стекла; на слегка вогнутом дне
стояли человек двадцать пять в полугражданском, полувоенном - авиаторы. Их
лица, обращенные вверх с выражением гнева, злобы, отчаяния, циничной
насмешки, обросли длинной щетиной.
За исключением нескольких человек, которые явно осунулись, все они
выглядели сытыми и здоровыми.
Брэддок Вашингтон придвинул к краю ямы садовый стул и сел.
- Как поживаете, ребятки? - спросил он добродушно.
В воздухе повис хор проклятий, к нему присоединились все, кроме тех
немногих, которые были слишком удручены. Брэддок Вашингтон слушал с
совершенно невозмутимым видом. Когда затихли последние крики, он снова
заговорил:
- Придумали вы для себя выход из создавшегося положения?
Раздались возгласы:
- Мы остаемся тут навсегда, нам тут понравилось!
- Подымайте нас наверх, мы уж найдем выход!
Брэддок Вашингтон дождался, когда в яме опять угомонились, и тогда
продолжал:
- Я уже объяснял вам. Мне вы здесь не нужны. Я бы предпочел никогда с
вами не встречаться. Вы попались исключительно из-за собственного
любопытства, и как только вы предложите выход, который не повредит мне и
моим интересам, я с удовольствием его рассмотрю. Но если вы будете
заниматься только подкопами - да, да, мне известно, что вы принялись за
новый, - вы далеко не уйдете. Вам не так уж тяжко приходится, как вы
изображаете, и все ваши вопли о близких, оставленных дома, ничего не
стоят. Если бы вы были из тех, кто тоскует о близких, то вы бы не стали
авиаторами.
Высокий человек отделился от остальных и поднял руку, требуя внимания
от властителя.
- Разрешите задать вам несколько вопросов! - крикнул он. - Вы делаете
вид, что вы человек справедливый.
- Какой абсурд! Как может человек в моем положении быть справедливым по
отношению к вам? С таким же успехом можно требовать справедливости от
голодного по отношению к бифштексу.
При этом циничном ответе лица у двадцати пяти бифштексов вытянулись,
однако высокий продолжал:
- Пусть так! Мы уже спорили на эту тему. Вы не филантроп, и вы
несправедливы, но в конце концов вы человек, по крайней мере считаете себя
человеком, неужели вы не способны представить себя на нашем месте и
понять, как... как...
- Что именно? - холодно спросил Вашингтон.
- ...как бесполезно...
- Только не с моей точки зрения.
- Ну... как жестоко...
- Это уже обсуждалось. Жестокость не в счет, когда речь идет о
самосохранении. Вы люди военные, вам это известно. Придумайте что-нибудь
еще.
- Ну... как бессмысленно.
- Допускаю. Но у меня нет выбора. Я предлагал любого из вас или всех -
дело ваше - безболезненно лишить жизни. Я предлагал похитить ваших жен,
возлюбленных, детей и матерей и доставить сюда. Я расширю вам помещение,
буду кормить и одевать вас до конца жизни. Если бы существовал способ
вызвать непроходящую амнезию, я приказал бы вас всех прооперировать и
немедленно выпустил бы за пределы моих владений. Но больше мне ничего не
приходит на ум.
- А если поверить нам, что мы на вас не донесем? - раздался чей-то
голос.
- За кого вы меня принимаете? - с презрением отозвался Вашингтон. -
Одного из вас я выпустил, чтобы он учил мою дочь итальянскому языку. На
прошлой неделе он сбежал.
Из двадцати пяти глоток вырвался дикий вопль восторга, и началось
адское ликование. Пленники плясали, стучали каблуками, кричали "ура", пели
на тирольский манер, боролись друг с другом, как исступленные. Они даже
взбегали вверх по стеклянным стенкам, насколько могли, и съезжали вниз на
своих природных подушках. Высокий человек затянул песню, все подхватили
ее:

Мы кайзера повесим
На яблоне гнилой...

Брэддок Вашингтон ждал в загадочном молчании, когда они кончат.
- Вот видите, - заметил он, как только смог опять завладеть их
вниманием, - я не желаю вам зла. Мне приятно смотреть, как вы веселитесь.
Поэтому я и не рассказал вам всего до конца. Беглец... как там его звали?
Кричикелло убит - мои агенты стреляли в него четырнадцать раз.
Не догадываясь, что агенты стреляли а четырнадцать разных людей,
пленники сразу приуныли, буйная радость прекратилась.
- Но все-таки он пытался убежать! - с некоторым гневом воскликнул
Вашингтон. - Неужели после этого я, по-вашему, рискну еще кого-нибудь
выпустить?
Снова послышались возгласы:
- Давайте, рискните!
- А ваша дочка не хочет выучить китайский?
- Эй, я тоже говорю по-итальянски! Моя мать эмигрировала из Италии.
- А нью-йоркский ей не подходит?
- Если она та куколка с синими глазищами, я берусь научить ее кое-чему
поинтереснее итальянского!
- А я знаю ирландские песни!
Мистер Вашингтон неожиданно протянул трость и нажал кнопку, сцена внизу
померкла, и осталась только огромная пасть с черными зубьями решетки.
- Эй! - послышался снизу одинокий голос. - Что же вы, благословите на
прощанье!
Но мистер Вашингтон, а за ним мальчики уже шагали к девятой лунке поля,
как будто оставшаяся позади яма с ее содержимым была всего лишь помехой на
поле, которую они с легкостью и победоносно преодолели.



7

Июль под сенью алмазной горы был месяцем прохладных ночей и сияющих
дней. Джон и Кисмин были влюблены. Он не подозревал, что крошечный
золоченый футбольный мяч с надписью: "За бога, за родину и за св.Мидаса",
который он ей подарил, на, платиновой цепочке покоится у нее на груди. Но
именно так оно и было. А она, в свой черед, не знала, что большой сапфир,
выскользнувший из ее волос, Джон бережно спрятал в коробочку с другими
сокровищами.
Как-то к вечеру, когда в музыкальной комнате, обитой горностаевыми
шкурками в рубинах, стояла тишина, они провели там целый час. Он взял ее
за руку, а она взглянула на него так, что он прошептал:
- Кисмин...
Она потянулась к нему, но остановилась.
- Что? - спросила она тихонько. Ей хотелось удостовериться, правильно
ли она его поняла.
Оба никогда еще не целовались, но через час это уже ни имело значения.
День кончился. А ночью, когда с высокой башни слетали последние звуки
музыки, оба лежали без сна, чувствуя себя счастливыми и вспоминая каждую
минуту этого дня. Они решили как можно скорее пожениться.



8

Ежедневно мистер Вашингтон и оба юноши ловили рыбу, или охотились в
гуще лесов, либо играли в гольф на сонной площадке, и Джон дипломатично
позволял хозяину выигрывать, либо плавали в прохладе горного озера. Джон
находил, что мистер Вашингтон - личность весьма деспотичная и его начисто
не интересуют ничьи мнения и мысли, кроме собственных. Миссис Вашингтон
держалась неизменно отчужденно и замкнуто. Она была откровенно равнодушна
к своим дочерям и целиком поглощена сыном Перси, с которым вела за обедом
нескончаемые беседы на быстром испанском языке.
Старшая дочь, Жасмин, внешне очень напоминала Кисмин, с той разницей,
что у нее были большие руки и большие, чуточку кривоватые ноги. Но
характером она была совсем иной, больше всего любила книги, где речь шла о
бедных девочках, которые вели хозяйство и заботились о своих вдовых отцах.
Джон узнал от Кисмин, что Жасмин никак не могла оправиться от потрясения и
разочарования, испытанных при вести об окончании мировой войны: как раз в
это время она собралась ехать в Европу в качестве эксперта по войсковым
лавкам. Она даже совсем было зачахла, так что ее отец предпринял шаги для
того, чтобы спровоцировать какую-то новую войну; однако Жасмин потом
увидела фотографии раненых, и это отбило у нее всякий интерес к войне. Но
Перси и Кисмин унаследовали от отца высокомерие во всем его жестоком