Страница:
неделю обрастал легендами, полными роковых совпадений, интриг, революций и
войн - такой длины, что родословную его можно было проследить до Первого
Вавилонского царства.
С 1870-го до 1900-го - года смерти Фитцнормана - его история писана
золотыми буквами. Были, конечно, и побочные происшествия: он сбивал с
толку топографов, женился на виргинской уроженке, которая родила ему
единственного сына; пришлось, ввиду прискорбных осложнений, устранить
брата: он, к сожалению, пил без удержу и спьяну распускал язык. Но это и
немногие другие убийства не омрачили счастливых времен роста и прогресса.
Перед самой смертью Фитцнорман повел дело по-новому: оставив в резерве
всего несколько миллионов долларов, он на остальные оптом закупил редкие
вещества и разместил их в банковских сейфах по всему миру под видом
антикварных коллекций. Сын его, Брэддок Тарлтон Вашингтон, развил ту же
идею. Он обменял вещества на редчайший из всех элементов - радий, - так
что миллиард долларов помещался у него в сигарной коробке.
Через три года после смерти Фитцнормана его сын Брэддок решил, что дело
пора закрывать. Они с отцом выкачали из горы столько денег, что подсчитать
их в точности было уже невозможно. Шифрованные записи в его блокноте
обозначали, сколько примерно радия хранится в каждом из тысячи банков, в
которых он был вкладчиком, и на какие фамилии оформлены счета. И он сделал
самое простое - запечатал свои алмазные копи.
Да, запечатал копи. Добытого хватит нескольким поколениям Вашингтонов
на самую роскошную жизнь. Оставалось только беречь свою тайну: если она
откроется, будет паника, и все вкладчики всего мира, с Вашингтонами во
главе, станут нищими.
У такой вот семьи в гостях оказался Джон Т.Ангер. И такую вот повесть
он услышал наутро по приезде в отведенной ему серебряной гостиной.
5
После завтрака Джон вышел на высокое крыльцо и стал с любопытством
осматриваться. Вся долина, от алмазной горы до гранитного пика за пять
миль, была подернута золотистой утренней дымкой, млевшей над мягкими
луговыми склонами, над озерами и садами. Купы вязов скапливали легкую
тень, и эти теневые островки были до странности непохожи на сине-зеленый
сосняк по взгорьям. На глазах у Джона три олененка цепочкой выскочили из
кущи в полумиле от дворца и веселой трусцой скрылись в ребристом полумраке
соседнего перелеска. Если бы среди деревьев показался козлоногий сатир со
свирелью или в зелени мелькнула розовая нагота светлокудрой дриады, Джон
ничуть бы не удивился.
В тихом уповании на чудо он сошел по мраморным ступеням, чуть
потревожив внизу дремоту двух лоснистых русских волкодавов, и доверился
дорожке в синих и белых плитках, которая вела неведомо куда.
Ему было несказанно хорошо. Юность - блаженная и ущербная пора: юные не
живут в настоящем, а примеряют его к своему блистательному воображаемому
будущему; цветы и золото, девушки и звезды - лишь предзнаменования и
предвестия этой недостижимой, несравненной юной мечты.
Джон обогнул благоуханные розовые заросли, пошел прямиком через парк и
набрел на мшистую лужайку. Ему никогда не случалось лежать на мху, и он
решил проверить, правду ли об этом пишут. Вдруг он увидел, что навстречу
ему по траве идет девушка, самая красивая на свете.
На ней было легкое белое платье чуть ниже колен и веночек из резеды,
перевитый сапфирными нитями. Ее босые розовые ножки отрясали росу с травы.
Она была младше Джона - лет шестнадцати.
- Здравствуйте, - нежно позвала она. - Я - Кисмина.
Что было Джону до ее имени! Он приблизился к ней, ступая все осторожнее
- не наступить бы на ее босые пальчики.
- Мы с вами еще не виделись, - сказал ее нежный голос, а синие глаза
прибавили: "И как же вы много потеряли!.." - Вчера вечером вы видели мою
сестру Жасмину. А я отравилась салатным листом, - продолжал голосок, а
глаза говорили: "Я всегда такая прелесть - и больная и здоровая".
"Я не могу на вас налюбоваться, - высказали глаза Джона, - я и сам
вижу, какая вы..."
- Добрый день, - сказал его голос. - Надеюсь, сегодня вы уже
поправились. - "Вы чудесная", - досказал его трепетный взгляд.
Джон заметил, что они снова идут по дорожке. Она предложила присесть на
мох, и он уже не мог понять, мягко ему или нет.
К женщинам он был придирчив. Пустяковый изъян - будь то широкая
щиколотка, низкий голос или даже очки - отрезвлял его до полного
безразличия. И вот впервые в жизни рядом с ним была девушка, которая, на
его взгляд, воплощала истое совершенство.
- А вы из восточных штатов? - мило поинтересовалась Кисмина.
- Нет, - честно сказал Джон. - Я из Геенны.
Или это слово ей ничего не говорило, или она не знала, как бы на это
помилее отозваться, но она промолчала.
- А я осенью поеду учиться на Восток, - сказала она. - Как вы думаете,
мне там понравится? Я в Нью-Йорк поеду, в пансион мисс Балдж. У нее очень
строго, но на уик-энды меня все равно будут отпускать домой - у нас свой
дом в Нью-Йорке, - а то папа слышал, что там девушки прогуливаются парами
и следят друг за другом.
- Ваш отец считает, что вы особенные, - заметил Джон.
- Мы и есть особенные, - отвечала она, и глаза ее гордо сверкнули. -
Нас никогда не наказывали. Папа сказал, что нас нельзя наказывать. Однажды
моя сестра Жасмина, когда была еще маленькая, столкнула его с лестницы - и
он встал, захромал и пошел. А мама - вы знаете, она так поразилась, -
продолжала Кисмина, - когда услышала, что вы - ну, оттуда. Она сказала,
что в детстве ей говорили - ну, сами понимаете, она родом испанка и
воспитана по-старинному.
- А вы ведь здесь не все время живете? - спросил Джон, стараясь не
показать, что слова Кисмины его укололи. Ему как будто подчеркнуто
намекнули, что он провинциал.
- Перси, Жасмина и я проводим здесь каждое лето, только будущим летом
Жасмина поедет в Ньюпорт, а потом, осенью, даже в Лондон. Ее ко двору
представят.
- А знаете, - помялся Джон, - я было сперва подумал, что вы такая
простая, а вы очень даже светская.
- Ой, вовсе нет, - вскрикнула она. - Ой, не дай бог. По-моему, они
такие все ужасно вульгарные, правда же? Вовсе я не светская, ни чуточки.
Еще так скажете, и я сейчас заплачу.
Она так огорчилась, что у нее губы задрожали. Джону пришлось дать
задний ход.
- Ну что вы, это я просто так, просто пошутил.
- Да нет, потому что, если бы и светская, - не унималась она, - то
ничего, пусть. Но ведь нет же. Я такая неопытная, совсем девочка. Ни
курить не умею, ни пить и читаю одни стихи. В математике и в химии ну
прямо ничего не смыслю. И одеваюсь очень-очень просто, совсем почти никак
не одеваюсь. Вот уж кто не светская, так это я. По-моему, девушки должны
расти, как цветы, и радоваться жизни.
- Я тоже так думаю, - от души согласился Джон.
Кисмина повеселела. Она улыбнулась ему, и непролитая слезинка скатилась
с ее ресниц.
- Вы хороший, - доверительно прошептала она. - А вы все время будете с
Перси или немножечко и со мной? Вы только представьте - я ведь
совсем-совсем ничего ни про что не знаю. Даже никто в меня еще не
влюблялся. Да я и вообще-то мальчиков не видела - одного Перси. И я так
бежала сюда, чтоб скорее с вами повидаться.
Крайне польщенный, Джон отвесил глубокий поклон, как его научили в
Геенне, в танцклассе.
- А сейчас давайте пойдем, - пролепетала Кисмина. - Мне нужно в
одиннадцать быть у мамы. Вы даже ни разу не попробовали меня поцеловать. А
я думала, мальчики теперь все такие...
Джон горделиво расправил грудь.
- Есть и такие, - сказал он, - но я не такой. И девушки у нас в Геенне
этого не позволяют.
И они рядышком побрели ко двору.
6
Брэддок Вашингтон предстал Джону в ярком солнечном свете. Ему было лет
сорок с лишним, лицо строгое и гладкое, сам коренастый. По утрам от него
пахло конюшней - холеными лошадьми. В руке он держал простую березовую
трость с опаловой рукоятью. Они с Перси водили Джона по здешним владениям.
- Вон там живут рабы, - его трость обратилась влево, к мраморной
обители, изящно-готические очертания которой вливались в горный склон. -
Когда я был молод, на меня накатил нелепейший, бредовый идеализм. И я
устроил им роскошную жизнь. Странно сказать, что у них при каждой комнате
была кафельная ванная.
- Вероятно, - заметил Джон, посмеиваясь, - они ссыпали в ванны уголь.
Мистер Шнитцлер-Мэрфи как-то рассказывал мне...
- До мистера Шнитцлера-Мэрфи и его рассказов лично мне нет никакого
дела, - холодно прервал его Брэддок Вашингтон. - Нет, мои рабы в ванны
уголь не ссыпали. Им было ведено мыться с головы до ног каждый день, и они
мылись. Попробовали бы не мыться - я бы их искупал в серной кислоте. Я
прекратил все это по совершенно другой причине. Кое-кто из них простудился
и умер. Вода для некоторых людских пород опасна - годится разве что как
питье.
Джон рассмеялся было, но передумал и понятливо кивнул. Брэддок
Вашингтон был человек опасный.
- Все эти негры - потомки тех, кого мой отец забрал с Собой сюда, на
Север. Сейчас их сотни две с половиной. Вы, должно быть, заметили: они так
долго прожили вдали от мира, что даже разговаривать стали на несколько
невнятном наречии. Впрочем, некоторые говорят и по-английски: мой
секретарь и еще двое-трое слуг.
- А это поле для гольфа, - сказал он, проходя по бархатной вечнозеленой
траве. - Как видите, сплошной покров - ни плешин, ни тропинок, ни рытвин.
Джону досталась милостивая улыбка.
- Как дела с пленными, отец, много их? - внезапно спросил Перси.
Брэддок Вашингтон споткнулся и выругался.
- Одним меньше, чем надо, - сумрачно выговорил он и, помедлив, добавил:
- Тут у нас были неприятности.
- Да, мать мне говорила, - воскликнул Перси. - Тот учитель-итальянец...
- Ужасное упущение, - гневно сказал Брэддок Вашингтон. - Конечно, вряд
ли он от нас уйдет. Может быть, он заблудился в лесу или упал с обрыва.
Пусть даже и спасся - будем надеяться, что никто ему не поверит. И
все-таки я отправил за ним по окрестным городам человек двадцать.
- И что же?
- Да как сказать. Четырнадцать из них сообщили моему агенту, что
прикончили человека, отвечающего описанию; они, правда, гонятся за
наградой...
Перед ними была плотно зарешеченная впадина размером с большую
карусель. Брэддок Вашингтон поманил Джона и указал тростью на решетку.
Джон подошел и глянул вниз. Оттуда взметнулись выкрики.
- Давай к нам в преисподнюю!
- Алло, паренек, как там погодка наверху?
- Эй! Кидай веревку!
- Не захватил с собой вчерашнего пирожка или хоть сандвичей?
- Слышь, малый, столкни-ка нам сюда того типа, увидишь, что будет!
- Врежь ему разок за меня, а?
В глубине было темно, но, судя по немудрящему оптимизму и грубоватому
задору, голоса принадлежали американцам из простых, не привыкших унывать.
Мистер Вашингтон коснулся тростью незримой кнопки в траве, и внутренность
ямы осветилась.
- Это те отважные путешественники, которые имели несчастье открыть
Эльдорадо, - заметил он.
У ног их разверзлась пропасть, словно чаша с отвесными, остекленными
краями; на слегка вогнутом дне ее стояли десятка два мужчин в полувоенных
костюмах авиаторов. Запрокинутые лица - гневные, злобные, угрюмые,
бесшабашно-насмешливые - обросли донельзя; некоторые пленники заметно
исчахли, но большей частью вид у них был сытый и бодрый.
Брэддок Вашингтон придвинул плетеное кресло к самой решетке и уселся.
- Ну, как дела, ребята? - дружелюбно спросил он.
Ему отвечал дружный хор - смолчали только вконец отчаявшиеся, - и
солнечное утро огласилось яростной руганью, которую, впрочем, Брэддок
Вашингтон выслушал вполне невозмутимо. Когда все затихло, он снова поднял
голос:
- Надумали, что мне с вами делать?
В ответ донеслось несколько выкриков.
- А, чем здесь плохо?
- Нам бы только наверх, а там сами дорогу найдем!
Брэддок Вашингтон подождал, пока они опять успокоятся. Потом он сказал:
- Я уже все вам объяснил. Вы мне здесь ни к чему. Лучше бы нам с вами
никогда не встречаться. Всему виною ваше собственное любопытство, но я
готов обсуждать с вами любой приемлемый для меня способ выйти из
затруднения. Однако до тех пор, пока вы будете заниматься рытьем подземных
ходов - да, я знаю про тот, который вы начали рыть, - мы с места не
сдвинемся. Не так уж вам здесь плохо, как вы изображаете, и напрасно все
это нытье о разлуке с близкими. Если бы вас так заботили ваши близкие, вы
никогда не стали бы авиаторами.
Высокий пилот отделился от прочих и поднял руку, взывая к своему
тюремщику.
- Позвольте вас спросить! - крикнул он. - Вот, по-вашему, вы человек
справедливый?
- Какой вздор! С какой стати я буду к вам справедлив? Вы бы еще от кота
потребовали справедливости к мышам.
При этом сухом замечании два десятка мышей понурились, но высокий все
же продолжал.
- Ладно! - крикнул он. - Это уже было обговорено. Вы не жалостливый, вы
не справедливый, но вы хоть человек, с этим-то вы не спорите - попробуйте,
поставьте себя на наше место и подумайте, как это... как это... как это...
- Как это - что дальше? - холодно осведомился Вашингтон.
- Как это бессмысленно...
- Смотря для кого.
- Ну - как жестоко...
- Был уже об этом, разговор. Жестокость - пустое слово, когда дело идет
о самозащите. Вы воевали и сами это знаете. Что-нибудь поновее.
- Ну хорошо, тогда как глупо...
- Пожалуй, глуповато, - признал Вашингтон. - Но что прикажете делать? Я
предлагал всем желающим безболезненную смерть. Я предлагал похитить и
доставить сюда ваших жен, невест, детей и матерей. Я согласен расширить
ваше подземное помещение, согласен кормить и одевать вас до конца ваших
дней. Если б можно было начисто лишить вас памяти, вы бы все у меня тут же
были оперированы и переброшены подальше от моих владений. Больше я пока
ничего не могу придумать.
- А может, поверите нам на слово, что мы болтать не станем? - выкрикнул
кто-то.
- Если это предложение, то несерьезное, - пренебрежительно отозвался
Вашингтон. - Я взял одного из вас наверх, учить мою дочь итальянскому. На
прошлой неделе он сбежал.
Две дюжины глоток испустили восторженный вопль; началось буйное
ликование. В припадке веселья узники приплясывали, хлопали в ладоши,
дурашливо гоготали, тузили друг друга, а иные даже взбегали по отвесному
стеклу и грохались задом об пол. Высокий затянул песню, и все подхватили:
Эх, повесим кайзера
На зеленой яблоньке.
Брэддок Вашингтон хладнокровно переждал, пока они допели.
- Вот видите, - сказал он, когда восторги поутихли, - я на вас ничуть
не озлоблен. Мне приятно, что вы радуетесь. Поэтому я и недосказал. Этого
- как его... Кричтикьелло? - подстрелили четырнадцать моих агентов.
Было неясно, что речь идет о четырнадцати мертвецах, и ликование тут же
улеглось.
- Но так или иначе, - гневно повысил голос Вашингтон, - он попытался
сбежать. И после этого вы думаете, что я рискну поверить кому-нибудь из
вас?
Снизу снова кричали наперебой.
- А как же!
- Китайский дочка учить не хочет?
- Эй, я умею по-итальянски! Моя мать оттуда родом!
- Может, ей сначала надо по-нашенски?
- Это, что ли, та, синеглазая? Зачем ей итальянский, я ее кой-чему
поинтереснее научу!
- А я знаю такие ирландские песни - сам пою, сам поддаю!
Мистер Вашингтон вдруг протянул трость, надавил кнопку в траве - и
пропасть погасла, осталась только впадина и черные зубья решетки.
- Эй, - позвали снизу, - вы что же, так и уйдете? Благословить забыли!
Но мистер Вашингтон с двумя юношами уже шествовал по полю для гольфа к
девятой лунке, словно и яма и узники просто немного мешали ему играть и он
легко миновал эту помеху.
7
Под сенью алмазной горы тянулся июль с его глухими ночами и теплыми,
парными днями. Джон с Кисминой были влюблены друг в друга. Он не знал, что
подаренный им золотой футбольный медальон с надписью "Pro deo et Patria et
St.Midas" ["За бога, отечество и св.Мидаса" (лат.)] покоится на платиновой
цепочке у ее сердца. Между тем так оно и было. А она тоже не ведала, что
крупный сапфир, который она как-то обронила из своей простенькой прически,
был заботливо уложен в Джонову заветную коробочку.
Однажды к вечеру, когда в покое, убранном рубинами и, горностаем, не
было музыки, они провели там час наедине. Он сжимал ее руку, и она так
посмотрела, что с губ у него сорвалось ее имя. Она придвинулась - и
помедлила:
- Ты сказал "Кисмина моя", - спросила она, - или просто...
Она боялась ошибиться. Вдруг она неправильно расслышала.
Целоваться они не умели, но через час это стало неважно.
Так прошел вечер. А ночью они лежали в бессонных грезах, перебирая
прошедший день минуту за минутой. Они решили пожениться как можно скорее.
8
Каждый день мистер Вашингтон ходил с мальчиками в лес на охоту или на
рыбалку, они играли в гольф на сонном лугу - и Джон всегда уступал победу
хозяину - или купались в прохладном горном озере. Джон обнаружил, что у
мистера Вашингтона трудный характер: чужие мысли и мнения его нимало не
интересовали. Миссис Вашингтон всегда глядела свысока и была необщительна,
Дочерей своих она явно не жаловала, а в Перси души не чаяла и за обедом
без конца разговаривала с ним по-испански.
Старшая дочь Жасмина походила на Кисмину, только ноги чуть кривоваты, а
кисти и ступни великоваты, - но похожи они с сестрой были только с виду.
Жасмина больше всего любила книжки про убогих девочек, ухаживающих за
вдовыми отцами. По рассказам Кисмины, Жасмина долго пропадала с горя и
тоски, что кончилась мировая война - а она только собралась было в Европу
налаживать солдатское питание. Она чахла день ото дня, и Брэддок Вашингтон
даже затеял было новую войну на Балканах, но тут ей попалась фотография
раненых сербов, и как-то у нее пропал ко всему этому интерес. Зато Перси и
Кисмина, видно, унаследовали от отца высокомерное, сухое и великолепное
безразличие ко всему на свете. Они думали всегда только о себе - строго и
неукоснительно.
Дворец и долина чаровали Джона своими чудесами. Перси рассказывал, как
по приказанию Брэддока Вашингтона сюда доставили садовода, архитектора,
театрального декоратора и французского поэта-декадента, уцелевшего от
конца века. Им было ведено распоряжаться неграми по усмотрению, обещаны
любые, какие только бывают, материалы и вообще предписано изобретать как
можно смелее. И все они оказались полной бестолочью. Поэт-декадент тут же
стал тосковать по весенним парижским бульварам - он что-то намекнул про
ароматы, орангутангов и слоновую кость, - и только. Декоратор измышлял
трюки и хотел превратить всю долину в парк с аттракционами, а это
Вашингтонов не прельщало. Архитектор и садовод прикидывали, как привыкли.
То надо так, это - сяк.
Зато свою дальнейшую судьбу они решили сами, в одно прекрасное утро
скопом свихнувшись после ночи споров о том, где устроить фонтан, - и все
вместе очутились в лечебнице для умалишенных: город Уэстпорт, штат
Коннектикут.
- Но тогда, - полюбопытствовал Джон, - кто же спланировал все ваши
гостиные и холлы, все подъезды и ванные?
- Ты понимаешь, - отвечал Перси, - стыдно сказать, но подвернулся нам
такой киношник. Он один из всех привык не считаться с расходами, хотя
запихивал салфетку за воротник и не умел ни читать, ни писать.
К концу августа Джон начал грустить: скоро в колледж. Они с Кисминой
назначили побег на будущий июнь.
- Лучше бы, конечно, прямо здесь и пожениться, - вздыхала Кисмина, - но
разве папа позволит мне выйти за тебя? А раз так нельзя, то придется уж
сбежать. Теперь богатые люди в Америке - прямо хоть не женись: всегда-то
нужно оповещать, что венчаешься в старинном уборе. Это значит, на тебе
нитка подержанного жемчуга и потертые кружева с плеча императрицы Евгении.
- Вот-вот, - горячо соглашался Джон. - Был я у Шнитцлеров-Мэрфи, а их
старшая дочь Гвендолен вышла за одного там - отец его скупил пол-Виргинии.
Она написала домой, что он служит в банке и ему ужас как мало платят, а в
конце письма; "Слава богу, хоть у меня четыре горничные, кой-как
справляемся".
- Ой, как не стыдно, - заметила Кисмина. - Подумать, сколько миллионов
людей на свете - и рабочие и вообще, - и все обходятся даже с двумя
горничными.
Как-то под вечер, в самом конце августа, Кисмина обмолвилась фразой,
которая все на свете изменила и повергла Джона в ужас.
Они были в любимой аллейке, и между поцелуями Джона охватили
романтические предчувствия, очень, на его взгляд, пикантные.
- Иной раз мне кажется, что мы так и не поженимся, - грустно сказал он.
- Ты из такой богатой, из такой знатной семьи. Ты совсем не такая, как
другие, как бедные девушки. И женюсь я в конце концов на дочери
какого-нибудь зажиточного оптовика-жестянщика из Омахи или Сиу-Сити и буду
радоваться на ее полмиллиона.
- Дочь оптовика-жестянщика я видела, - заметила Кисмина. - Она бы тебе
не понравилась. У сестры-была такая подруга, сюда приезжала.
- О, так у вас здесь и другие бывали? - удивленно воскликнул Джон.
Кисмина как будто пожалела о своих словах.
- Да, да, - сказала она, - бывали и другие.
- А вы - а ваш отец не боялся, что они как-нибудь проболтаются?
- Ну, боялся, конечно, боялся, - отвечала она. - Давай о чем-нибудь
другом, более приятном.
Но Джона проняло любопытство.
- Более приятном! - возразил он. - А чего тут неприятного? Они вам что,
не пришлись по нраву?
К его великому удивлению, Кисмина расплакалась.
- О-о-ой, они были такие ми-и-илые. Я к ним так привя-а-азывалась. И
Жасмина тоже, а она все равно приглашала. Вот уж этого я не понимаю, и
все.
В сердце Джона зародилось темное подозрение.
- Они, значит, проговорились, и ваш отец их ликвидировал?
- Если бы хоть так, - пролепетала она. - У отца все заранее решено - а
Жасмина все равно писала им, чтобы они приезжали, и им у нас так
нра-а-авилось!
Она совсем разрыдалась.
Ошеломленный жутким открытием, Джон сидел, разинув рот, а по нервам его
от позвоночника шло воробьиное трепыхание.
- Вот я и проболталась, а не надо было, - сказала она, вдруг
успокоившись и отерев свои темно-синие глаза.
- Ты хочешь сказать, что твой отец умерщвлял их еще здесь?
Она кивнула.
- В конце августа это бывало - или в начале сентября. Чтоб мы успели
как следует с ними порадоваться.
- Какой ужас! Да нет, я, наверно, с ума схожу. Неужели ты правда...
- Правда, - прервала Кисмина, дернув плечиком. - Нельзя же было держать
их, как этих авиаторов, - нас бы тогда каждый день совесть мучила. И отец
очень жалел нас с Жасминой, он все это устраивал раньше, чем мы ожидали.
Так что и прощаться было не надо...
- Значит, вы их убивали! Ой-ой, - вырвалось у Джона.
- И все очень тихо делалось. Им просто давали на ночь много
снотворного, а семьям потом сообщали, что они заболели в Бьюте скарлатиной
и умерли.
- Но как же, и вы снова приглашали других?
- Не приглашала я, - рассердилась Кисмина. - Никого я не приглашала.
Это все Жасмина. Зато им здесь было очень хорошо. Она им делала такие
чудные подарки под конец. И я, может, тоже буду приглашать - потом, вот
стану не такая чувствительная. Какая разница, все равно ведь им
когда-нибудь умирать, а нам уж, значит, никакой радости в жизни. Ты
подумай, как бы здесь скучно было, если б никто никогда не приезжал. Папа
с мамой даже своих лучших друзей не пожалели.
- Значит, так, - вскипел Джон, - значит, ты позволяла мне за собой
ухаживать, и сама меня завлекала, и соглашалась выйти за меня - и все это
время ты прекрасно знала, что жить мне осталось...
- Да нет же, - запротестовала она. - Уже теперь все не так. Сначала -
да. Вот ты приехал, что тут поделаешь, и я хотела, чтобы и тебе напоследок
и мне тоже было хорошо. А потом я в тебя влюбилась - и мне теперь, правда,
так жалко, что тебе... что тебя придется усыпить, хотя лучше пусть усыпят,
чем ты будешь целоваться с другой.
- Ах, лучше, да? - яростно выкрикнул Джон.
- Уж конечно, лучше. И еще мне говорили, что девушке гораздо интереснее
с мужчиной, за которого она знает, что не выйдет. Ой, ну зачем, я тебе
сказала! Я теперь, наверно, все тебе испортила, а мы ведь так радовались,
покуда ты не знал. Вот так я и думала, что тебе грустно станет.
- Ах, ты так и думала? - Джон трясся от гнева. - Нет уж, хватит с меня.
Раз в тебе нет ни чести, ни достоинства, раз ты могла крутить роман почти
что с мертвецом, так я и знать тебя больше не хочу!
- Ты не мертвец! - в ужасе встрепенулась она. - Ты никакой не мертвец!
Не смей говорить, что я целовалась с мертвецом!
- Да я не так сказал!
- Нет, ты сказал! Ты сказал, что я целовала мертвеца!
- Не говорил я этого!
Они оба кричали, и оба разом смолкли: кто-то приближался. Шаги были все
слышнее, розовые кусты раздвинулись: перед ними возникло гладкое
благородное лицо и проницательные глаза Брэддока Вашингтона.
- Кто целовал мертвеца? - поинтересовался он с явным неодобрением.
- Никто, - поспешно отвечала Кисмина. - Мы просто шутили.
- А почему вы тут болтаетесь вдвоем? - резко спросил он. - Кисмина,
тебе сейчас надо... надо читать или играть в гольф с сестрой. Иди читать!
Иди играть в гольф! Чтоб я тебя здесь больше не видел!
Он кивнул Джону и удалился.
- Ну что? - сердито сказала Кисмина, когда его шаги замерли. - Вот ты
все испортил. Теперь нам нельзя больше видеться. Он не позволит. Знал бы
он, что мы влюблены, он бы тебя отравил!
- А мы и не влюблены, хватит! - взбесился Джон. - Это он может
успокоиться. И не думай, пожалуйста, что я собираюсь здесь оставаться.
Через шесть часов я буду за горами - зубами прогрызусь - и поеду к себе на
Восток.
Они стояли друг против друга, и тут Кисмина подошла к нему вплотную и
взяла его под руку.
- И я с тобой.
- С ума ты сошла...
- Конечно, я с тобой, - отрезала она.
- Да ни за что на свете. Ты...
- Ладно, - спокойно сказала она. - Тогда мы сейчас догоним папу и все с
войн - такой длины, что родословную его можно было проследить до Первого
Вавилонского царства.
С 1870-го до 1900-го - года смерти Фитцнормана - его история писана
золотыми буквами. Были, конечно, и побочные происшествия: он сбивал с
толку топографов, женился на виргинской уроженке, которая родила ему
единственного сына; пришлось, ввиду прискорбных осложнений, устранить
брата: он, к сожалению, пил без удержу и спьяну распускал язык. Но это и
немногие другие убийства не омрачили счастливых времен роста и прогресса.
Перед самой смертью Фитцнорман повел дело по-новому: оставив в резерве
всего несколько миллионов долларов, он на остальные оптом закупил редкие
вещества и разместил их в банковских сейфах по всему миру под видом
антикварных коллекций. Сын его, Брэддок Тарлтон Вашингтон, развил ту же
идею. Он обменял вещества на редчайший из всех элементов - радий, - так
что миллиард долларов помещался у него в сигарной коробке.
Через три года после смерти Фитцнормана его сын Брэддок решил, что дело
пора закрывать. Они с отцом выкачали из горы столько денег, что подсчитать
их в точности было уже невозможно. Шифрованные записи в его блокноте
обозначали, сколько примерно радия хранится в каждом из тысячи банков, в
которых он был вкладчиком, и на какие фамилии оформлены счета. И он сделал
самое простое - запечатал свои алмазные копи.
Да, запечатал копи. Добытого хватит нескольким поколениям Вашингтонов
на самую роскошную жизнь. Оставалось только беречь свою тайну: если она
откроется, будет паника, и все вкладчики всего мира, с Вашингтонами во
главе, станут нищими.
У такой вот семьи в гостях оказался Джон Т.Ангер. И такую вот повесть
он услышал наутро по приезде в отведенной ему серебряной гостиной.
5
После завтрака Джон вышел на высокое крыльцо и стал с любопытством
осматриваться. Вся долина, от алмазной горы до гранитного пика за пять
миль, была подернута золотистой утренней дымкой, млевшей над мягкими
луговыми склонами, над озерами и садами. Купы вязов скапливали легкую
тень, и эти теневые островки были до странности непохожи на сине-зеленый
сосняк по взгорьям. На глазах у Джона три олененка цепочкой выскочили из
кущи в полумиле от дворца и веселой трусцой скрылись в ребристом полумраке
соседнего перелеска. Если бы среди деревьев показался козлоногий сатир со
свирелью или в зелени мелькнула розовая нагота светлокудрой дриады, Джон
ничуть бы не удивился.
В тихом уповании на чудо он сошел по мраморным ступеням, чуть
потревожив внизу дремоту двух лоснистых русских волкодавов, и доверился
дорожке в синих и белых плитках, которая вела неведомо куда.
Ему было несказанно хорошо. Юность - блаженная и ущербная пора: юные не
живут в настоящем, а примеряют его к своему блистательному воображаемому
будущему; цветы и золото, девушки и звезды - лишь предзнаменования и
предвестия этой недостижимой, несравненной юной мечты.
Джон обогнул благоуханные розовые заросли, пошел прямиком через парк и
набрел на мшистую лужайку. Ему никогда не случалось лежать на мху, и он
решил проверить, правду ли об этом пишут. Вдруг он увидел, что навстречу
ему по траве идет девушка, самая красивая на свете.
На ней было легкое белое платье чуть ниже колен и веночек из резеды,
перевитый сапфирными нитями. Ее босые розовые ножки отрясали росу с травы.
Она была младше Джона - лет шестнадцати.
- Здравствуйте, - нежно позвала она. - Я - Кисмина.
Что было Джону до ее имени! Он приблизился к ней, ступая все осторожнее
- не наступить бы на ее босые пальчики.
- Мы с вами еще не виделись, - сказал ее нежный голос, а синие глаза
прибавили: "И как же вы много потеряли!.." - Вчера вечером вы видели мою
сестру Жасмину. А я отравилась салатным листом, - продолжал голосок, а
глаза говорили: "Я всегда такая прелесть - и больная и здоровая".
"Я не могу на вас налюбоваться, - высказали глаза Джона, - я и сам
вижу, какая вы..."
- Добрый день, - сказал его голос. - Надеюсь, сегодня вы уже
поправились. - "Вы чудесная", - досказал его трепетный взгляд.
Джон заметил, что они снова идут по дорожке. Она предложила присесть на
мох, и он уже не мог понять, мягко ему или нет.
К женщинам он был придирчив. Пустяковый изъян - будь то широкая
щиколотка, низкий голос или даже очки - отрезвлял его до полного
безразличия. И вот впервые в жизни рядом с ним была девушка, которая, на
его взгляд, воплощала истое совершенство.
- А вы из восточных штатов? - мило поинтересовалась Кисмина.
- Нет, - честно сказал Джон. - Я из Геенны.
Или это слово ей ничего не говорило, или она не знала, как бы на это
помилее отозваться, но она промолчала.
- А я осенью поеду учиться на Восток, - сказала она. - Как вы думаете,
мне там понравится? Я в Нью-Йорк поеду, в пансион мисс Балдж. У нее очень
строго, но на уик-энды меня все равно будут отпускать домой - у нас свой
дом в Нью-Йорке, - а то папа слышал, что там девушки прогуливаются парами
и следят друг за другом.
- Ваш отец считает, что вы особенные, - заметил Джон.
- Мы и есть особенные, - отвечала она, и глаза ее гордо сверкнули. -
Нас никогда не наказывали. Папа сказал, что нас нельзя наказывать. Однажды
моя сестра Жасмина, когда была еще маленькая, столкнула его с лестницы - и
он встал, захромал и пошел. А мама - вы знаете, она так поразилась, -
продолжала Кисмина, - когда услышала, что вы - ну, оттуда. Она сказала,
что в детстве ей говорили - ну, сами понимаете, она родом испанка и
воспитана по-старинному.
- А вы ведь здесь не все время живете? - спросил Джон, стараясь не
показать, что слова Кисмины его укололи. Ему как будто подчеркнуто
намекнули, что он провинциал.
- Перси, Жасмина и я проводим здесь каждое лето, только будущим летом
Жасмина поедет в Ньюпорт, а потом, осенью, даже в Лондон. Ее ко двору
представят.
- А знаете, - помялся Джон, - я было сперва подумал, что вы такая
простая, а вы очень даже светская.
- Ой, вовсе нет, - вскрикнула она. - Ой, не дай бог. По-моему, они
такие все ужасно вульгарные, правда же? Вовсе я не светская, ни чуточки.
Еще так скажете, и я сейчас заплачу.
Она так огорчилась, что у нее губы задрожали. Джону пришлось дать
задний ход.
- Ну что вы, это я просто так, просто пошутил.
- Да нет, потому что, если бы и светская, - не унималась она, - то
ничего, пусть. Но ведь нет же. Я такая неопытная, совсем девочка. Ни
курить не умею, ни пить и читаю одни стихи. В математике и в химии ну
прямо ничего не смыслю. И одеваюсь очень-очень просто, совсем почти никак
не одеваюсь. Вот уж кто не светская, так это я. По-моему, девушки должны
расти, как цветы, и радоваться жизни.
- Я тоже так думаю, - от души согласился Джон.
Кисмина повеселела. Она улыбнулась ему, и непролитая слезинка скатилась
с ее ресниц.
- Вы хороший, - доверительно прошептала она. - А вы все время будете с
Перси или немножечко и со мной? Вы только представьте - я ведь
совсем-совсем ничего ни про что не знаю. Даже никто в меня еще не
влюблялся. Да я и вообще-то мальчиков не видела - одного Перси. И я так
бежала сюда, чтоб скорее с вами повидаться.
Крайне польщенный, Джон отвесил глубокий поклон, как его научили в
Геенне, в танцклассе.
- А сейчас давайте пойдем, - пролепетала Кисмина. - Мне нужно в
одиннадцать быть у мамы. Вы даже ни разу не попробовали меня поцеловать. А
я думала, мальчики теперь все такие...
Джон горделиво расправил грудь.
- Есть и такие, - сказал он, - но я не такой. И девушки у нас в Геенне
этого не позволяют.
И они рядышком побрели ко двору.
6
Брэддок Вашингтон предстал Джону в ярком солнечном свете. Ему было лет
сорок с лишним, лицо строгое и гладкое, сам коренастый. По утрам от него
пахло конюшней - холеными лошадьми. В руке он держал простую березовую
трость с опаловой рукоятью. Они с Перси водили Джона по здешним владениям.
- Вон там живут рабы, - его трость обратилась влево, к мраморной
обители, изящно-готические очертания которой вливались в горный склон. -
Когда я был молод, на меня накатил нелепейший, бредовый идеализм. И я
устроил им роскошную жизнь. Странно сказать, что у них при каждой комнате
была кафельная ванная.
- Вероятно, - заметил Джон, посмеиваясь, - они ссыпали в ванны уголь.
Мистер Шнитцлер-Мэрфи как-то рассказывал мне...
- До мистера Шнитцлера-Мэрфи и его рассказов лично мне нет никакого
дела, - холодно прервал его Брэддок Вашингтон. - Нет, мои рабы в ванны
уголь не ссыпали. Им было ведено мыться с головы до ног каждый день, и они
мылись. Попробовали бы не мыться - я бы их искупал в серной кислоте. Я
прекратил все это по совершенно другой причине. Кое-кто из них простудился
и умер. Вода для некоторых людских пород опасна - годится разве что как
питье.
Джон рассмеялся было, но передумал и понятливо кивнул. Брэддок
Вашингтон был человек опасный.
- Все эти негры - потомки тех, кого мой отец забрал с Собой сюда, на
Север. Сейчас их сотни две с половиной. Вы, должно быть, заметили: они так
долго прожили вдали от мира, что даже разговаривать стали на несколько
невнятном наречии. Впрочем, некоторые говорят и по-английски: мой
секретарь и еще двое-трое слуг.
- А это поле для гольфа, - сказал он, проходя по бархатной вечнозеленой
траве. - Как видите, сплошной покров - ни плешин, ни тропинок, ни рытвин.
Джону досталась милостивая улыбка.
- Как дела с пленными, отец, много их? - внезапно спросил Перси.
Брэддок Вашингтон споткнулся и выругался.
- Одним меньше, чем надо, - сумрачно выговорил он и, помедлив, добавил:
- Тут у нас были неприятности.
- Да, мать мне говорила, - воскликнул Перси. - Тот учитель-итальянец...
- Ужасное упущение, - гневно сказал Брэддок Вашингтон. - Конечно, вряд
ли он от нас уйдет. Может быть, он заблудился в лесу или упал с обрыва.
Пусть даже и спасся - будем надеяться, что никто ему не поверит. И
все-таки я отправил за ним по окрестным городам человек двадцать.
- И что же?
- Да как сказать. Четырнадцать из них сообщили моему агенту, что
прикончили человека, отвечающего описанию; они, правда, гонятся за
наградой...
Перед ними была плотно зарешеченная впадина размером с большую
карусель. Брэддок Вашингтон поманил Джона и указал тростью на решетку.
Джон подошел и глянул вниз. Оттуда взметнулись выкрики.
- Давай к нам в преисподнюю!
- Алло, паренек, как там погодка наверху?
- Эй! Кидай веревку!
- Не захватил с собой вчерашнего пирожка или хоть сандвичей?
- Слышь, малый, столкни-ка нам сюда того типа, увидишь, что будет!
- Врежь ему разок за меня, а?
В глубине было темно, но, судя по немудрящему оптимизму и грубоватому
задору, голоса принадлежали американцам из простых, не привыкших унывать.
Мистер Вашингтон коснулся тростью незримой кнопки в траве, и внутренность
ямы осветилась.
- Это те отважные путешественники, которые имели несчастье открыть
Эльдорадо, - заметил он.
У ног их разверзлась пропасть, словно чаша с отвесными, остекленными
краями; на слегка вогнутом дне ее стояли десятка два мужчин в полувоенных
костюмах авиаторов. Запрокинутые лица - гневные, злобные, угрюмые,
бесшабашно-насмешливые - обросли донельзя; некоторые пленники заметно
исчахли, но большей частью вид у них был сытый и бодрый.
Брэддок Вашингтон придвинул плетеное кресло к самой решетке и уселся.
- Ну, как дела, ребята? - дружелюбно спросил он.
Ему отвечал дружный хор - смолчали только вконец отчаявшиеся, - и
солнечное утро огласилось яростной руганью, которую, впрочем, Брэддок
Вашингтон выслушал вполне невозмутимо. Когда все затихло, он снова поднял
голос:
- Надумали, что мне с вами делать?
В ответ донеслось несколько выкриков.
- А, чем здесь плохо?
- Нам бы только наверх, а там сами дорогу найдем!
Брэддок Вашингтон подождал, пока они опять успокоятся. Потом он сказал:
- Я уже все вам объяснил. Вы мне здесь ни к чему. Лучше бы нам с вами
никогда не встречаться. Всему виною ваше собственное любопытство, но я
готов обсуждать с вами любой приемлемый для меня способ выйти из
затруднения. Однако до тех пор, пока вы будете заниматься рытьем подземных
ходов - да, я знаю про тот, который вы начали рыть, - мы с места не
сдвинемся. Не так уж вам здесь плохо, как вы изображаете, и напрасно все
это нытье о разлуке с близкими. Если бы вас так заботили ваши близкие, вы
никогда не стали бы авиаторами.
Высокий пилот отделился от прочих и поднял руку, взывая к своему
тюремщику.
- Позвольте вас спросить! - крикнул он. - Вот, по-вашему, вы человек
справедливый?
- Какой вздор! С какой стати я буду к вам справедлив? Вы бы еще от кота
потребовали справедливости к мышам.
При этом сухом замечании два десятка мышей понурились, но высокий все
же продолжал.
- Ладно! - крикнул он. - Это уже было обговорено. Вы не жалостливый, вы
не справедливый, но вы хоть человек, с этим-то вы не спорите - попробуйте,
поставьте себя на наше место и подумайте, как это... как это... как это...
- Как это - что дальше? - холодно осведомился Вашингтон.
- Как это бессмысленно...
- Смотря для кого.
- Ну - как жестоко...
- Был уже об этом, разговор. Жестокость - пустое слово, когда дело идет
о самозащите. Вы воевали и сами это знаете. Что-нибудь поновее.
- Ну хорошо, тогда как глупо...
- Пожалуй, глуповато, - признал Вашингтон. - Но что прикажете делать? Я
предлагал всем желающим безболезненную смерть. Я предлагал похитить и
доставить сюда ваших жен, невест, детей и матерей. Я согласен расширить
ваше подземное помещение, согласен кормить и одевать вас до конца ваших
дней. Если б можно было начисто лишить вас памяти, вы бы все у меня тут же
были оперированы и переброшены подальше от моих владений. Больше я пока
ничего не могу придумать.
- А может, поверите нам на слово, что мы болтать не станем? - выкрикнул
кто-то.
- Если это предложение, то несерьезное, - пренебрежительно отозвался
Вашингтон. - Я взял одного из вас наверх, учить мою дочь итальянскому. На
прошлой неделе он сбежал.
Две дюжины глоток испустили восторженный вопль; началось буйное
ликование. В припадке веселья узники приплясывали, хлопали в ладоши,
дурашливо гоготали, тузили друг друга, а иные даже взбегали по отвесному
стеклу и грохались задом об пол. Высокий затянул песню, и все подхватили:
Эх, повесим кайзера
На зеленой яблоньке.
Брэддок Вашингтон хладнокровно переждал, пока они допели.
- Вот видите, - сказал он, когда восторги поутихли, - я на вас ничуть
не озлоблен. Мне приятно, что вы радуетесь. Поэтому я и недосказал. Этого
- как его... Кричтикьелло? - подстрелили четырнадцать моих агентов.
Было неясно, что речь идет о четырнадцати мертвецах, и ликование тут же
улеглось.
- Но так или иначе, - гневно повысил голос Вашингтон, - он попытался
сбежать. И после этого вы думаете, что я рискну поверить кому-нибудь из
вас?
Снизу снова кричали наперебой.
- А как же!
- Китайский дочка учить не хочет?
- Эй, я умею по-итальянски! Моя мать оттуда родом!
- Может, ей сначала надо по-нашенски?
- Это, что ли, та, синеглазая? Зачем ей итальянский, я ее кой-чему
поинтереснее научу!
- А я знаю такие ирландские песни - сам пою, сам поддаю!
Мистер Вашингтон вдруг протянул трость, надавил кнопку в траве - и
пропасть погасла, осталась только впадина и черные зубья решетки.
- Эй, - позвали снизу, - вы что же, так и уйдете? Благословить забыли!
Но мистер Вашингтон с двумя юношами уже шествовал по полю для гольфа к
девятой лунке, словно и яма и узники просто немного мешали ему играть и он
легко миновал эту помеху.
7
Под сенью алмазной горы тянулся июль с его глухими ночами и теплыми,
парными днями. Джон с Кисминой были влюблены друг в друга. Он не знал, что
подаренный им золотой футбольный медальон с надписью "Pro deo et Patria et
St.Midas" ["За бога, отечество и св.Мидаса" (лат.)] покоится на платиновой
цепочке у ее сердца. Между тем так оно и было. А она тоже не ведала, что
крупный сапфир, который она как-то обронила из своей простенькой прически,
был заботливо уложен в Джонову заветную коробочку.
Однажды к вечеру, когда в покое, убранном рубинами и, горностаем, не
было музыки, они провели там час наедине. Он сжимал ее руку, и она так
посмотрела, что с губ у него сорвалось ее имя. Она придвинулась - и
помедлила:
- Ты сказал "Кисмина моя", - спросила она, - или просто...
Она боялась ошибиться. Вдруг она неправильно расслышала.
Целоваться они не умели, но через час это стало неважно.
Так прошел вечер. А ночью они лежали в бессонных грезах, перебирая
прошедший день минуту за минутой. Они решили пожениться как можно скорее.
8
Каждый день мистер Вашингтон ходил с мальчиками в лес на охоту или на
рыбалку, они играли в гольф на сонном лугу - и Джон всегда уступал победу
хозяину - или купались в прохладном горном озере. Джон обнаружил, что у
мистера Вашингтона трудный характер: чужие мысли и мнения его нимало не
интересовали. Миссис Вашингтон всегда глядела свысока и была необщительна,
Дочерей своих она явно не жаловала, а в Перси души не чаяла и за обедом
без конца разговаривала с ним по-испански.
Старшая дочь Жасмина походила на Кисмину, только ноги чуть кривоваты, а
кисти и ступни великоваты, - но похожи они с сестрой были только с виду.
Жасмина больше всего любила книжки про убогих девочек, ухаживающих за
вдовыми отцами. По рассказам Кисмины, Жасмина долго пропадала с горя и
тоски, что кончилась мировая война - а она только собралась было в Европу
налаживать солдатское питание. Она чахла день ото дня, и Брэддок Вашингтон
даже затеял было новую войну на Балканах, но тут ей попалась фотография
раненых сербов, и как-то у нее пропал ко всему этому интерес. Зато Перси и
Кисмина, видно, унаследовали от отца высокомерное, сухое и великолепное
безразличие ко всему на свете. Они думали всегда только о себе - строго и
неукоснительно.
Дворец и долина чаровали Джона своими чудесами. Перси рассказывал, как
по приказанию Брэддока Вашингтона сюда доставили садовода, архитектора,
театрального декоратора и французского поэта-декадента, уцелевшего от
конца века. Им было ведено распоряжаться неграми по усмотрению, обещаны
любые, какие только бывают, материалы и вообще предписано изобретать как
можно смелее. И все они оказались полной бестолочью. Поэт-декадент тут же
стал тосковать по весенним парижским бульварам - он что-то намекнул про
ароматы, орангутангов и слоновую кость, - и только. Декоратор измышлял
трюки и хотел превратить всю долину в парк с аттракционами, а это
Вашингтонов не прельщало. Архитектор и садовод прикидывали, как привыкли.
То надо так, это - сяк.
Зато свою дальнейшую судьбу они решили сами, в одно прекрасное утро
скопом свихнувшись после ночи споров о том, где устроить фонтан, - и все
вместе очутились в лечебнице для умалишенных: город Уэстпорт, штат
Коннектикут.
- Но тогда, - полюбопытствовал Джон, - кто же спланировал все ваши
гостиные и холлы, все подъезды и ванные?
- Ты понимаешь, - отвечал Перси, - стыдно сказать, но подвернулся нам
такой киношник. Он один из всех привык не считаться с расходами, хотя
запихивал салфетку за воротник и не умел ни читать, ни писать.
К концу августа Джон начал грустить: скоро в колледж. Они с Кисминой
назначили побег на будущий июнь.
- Лучше бы, конечно, прямо здесь и пожениться, - вздыхала Кисмина, - но
разве папа позволит мне выйти за тебя? А раз так нельзя, то придется уж
сбежать. Теперь богатые люди в Америке - прямо хоть не женись: всегда-то
нужно оповещать, что венчаешься в старинном уборе. Это значит, на тебе
нитка подержанного жемчуга и потертые кружева с плеча императрицы Евгении.
- Вот-вот, - горячо соглашался Джон. - Был я у Шнитцлеров-Мэрфи, а их
старшая дочь Гвендолен вышла за одного там - отец его скупил пол-Виргинии.
Она написала домой, что он служит в банке и ему ужас как мало платят, а в
конце письма; "Слава богу, хоть у меня четыре горничные, кой-как
справляемся".
- Ой, как не стыдно, - заметила Кисмина. - Подумать, сколько миллионов
людей на свете - и рабочие и вообще, - и все обходятся даже с двумя
горничными.
Как-то под вечер, в самом конце августа, Кисмина обмолвилась фразой,
которая все на свете изменила и повергла Джона в ужас.
Они были в любимой аллейке, и между поцелуями Джона охватили
романтические предчувствия, очень, на его взгляд, пикантные.
- Иной раз мне кажется, что мы так и не поженимся, - грустно сказал он.
- Ты из такой богатой, из такой знатной семьи. Ты совсем не такая, как
другие, как бедные девушки. И женюсь я в конце концов на дочери
какого-нибудь зажиточного оптовика-жестянщика из Омахи или Сиу-Сити и буду
радоваться на ее полмиллиона.
- Дочь оптовика-жестянщика я видела, - заметила Кисмина. - Она бы тебе
не понравилась. У сестры-была такая подруга, сюда приезжала.
- О, так у вас здесь и другие бывали? - удивленно воскликнул Джон.
Кисмина как будто пожалела о своих словах.
- Да, да, - сказала она, - бывали и другие.
- А вы - а ваш отец не боялся, что они как-нибудь проболтаются?
- Ну, боялся, конечно, боялся, - отвечала она. - Давай о чем-нибудь
другом, более приятном.
Но Джона проняло любопытство.
- Более приятном! - возразил он. - А чего тут неприятного? Они вам что,
не пришлись по нраву?
К его великому удивлению, Кисмина расплакалась.
- О-о-ой, они были такие ми-и-илые. Я к ним так привя-а-азывалась. И
Жасмина тоже, а она все равно приглашала. Вот уж этого я не понимаю, и
все.
В сердце Джона зародилось темное подозрение.
- Они, значит, проговорились, и ваш отец их ликвидировал?
- Если бы хоть так, - пролепетала она. - У отца все заранее решено - а
Жасмина все равно писала им, чтобы они приезжали, и им у нас так
нра-а-авилось!
Она совсем разрыдалась.
Ошеломленный жутким открытием, Джон сидел, разинув рот, а по нервам его
от позвоночника шло воробьиное трепыхание.
- Вот я и проболталась, а не надо было, - сказала она, вдруг
успокоившись и отерев свои темно-синие глаза.
- Ты хочешь сказать, что твой отец умерщвлял их еще здесь?
Она кивнула.
- В конце августа это бывало - или в начале сентября. Чтоб мы успели
как следует с ними порадоваться.
- Какой ужас! Да нет, я, наверно, с ума схожу. Неужели ты правда...
- Правда, - прервала Кисмина, дернув плечиком. - Нельзя же было держать
их, как этих авиаторов, - нас бы тогда каждый день совесть мучила. И отец
очень жалел нас с Жасминой, он все это устраивал раньше, чем мы ожидали.
Так что и прощаться было не надо...
- Значит, вы их убивали! Ой-ой, - вырвалось у Джона.
- И все очень тихо делалось. Им просто давали на ночь много
снотворного, а семьям потом сообщали, что они заболели в Бьюте скарлатиной
и умерли.
- Но как же, и вы снова приглашали других?
- Не приглашала я, - рассердилась Кисмина. - Никого я не приглашала.
Это все Жасмина. Зато им здесь было очень хорошо. Она им делала такие
чудные подарки под конец. И я, может, тоже буду приглашать - потом, вот
стану не такая чувствительная. Какая разница, все равно ведь им
когда-нибудь умирать, а нам уж, значит, никакой радости в жизни. Ты
подумай, как бы здесь скучно было, если б никто никогда не приезжал. Папа
с мамой даже своих лучших друзей не пожалели.
- Значит, так, - вскипел Джон, - значит, ты позволяла мне за собой
ухаживать, и сама меня завлекала, и соглашалась выйти за меня - и все это
время ты прекрасно знала, что жить мне осталось...
- Да нет же, - запротестовала она. - Уже теперь все не так. Сначала -
да. Вот ты приехал, что тут поделаешь, и я хотела, чтобы и тебе напоследок
и мне тоже было хорошо. А потом я в тебя влюбилась - и мне теперь, правда,
так жалко, что тебе... что тебя придется усыпить, хотя лучше пусть усыпят,
чем ты будешь целоваться с другой.
- Ах, лучше, да? - яростно выкрикнул Джон.
- Уж конечно, лучше. И еще мне говорили, что девушке гораздо интереснее
с мужчиной, за которого она знает, что не выйдет. Ой, ну зачем, я тебе
сказала! Я теперь, наверно, все тебе испортила, а мы ведь так радовались,
покуда ты не знал. Вот так я и думала, что тебе грустно станет.
- Ах, ты так и думала? - Джон трясся от гнева. - Нет уж, хватит с меня.
Раз в тебе нет ни чести, ни достоинства, раз ты могла крутить роман почти
что с мертвецом, так я и знать тебя больше не хочу!
- Ты не мертвец! - в ужасе встрепенулась она. - Ты никакой не мертвец!
Не смей говорить, что я целовалась с мертвецом!
- Да я не так сказал!
- Нет, ты сказал! Ты сказал, что я целовала мертвеца!
- Не говорил я этого!
Они оба кричали, и оба разом смолкли: кто-то приближался. Шаги были все
слышнее, розовые кусты раздвинулись: перед ними возникло гладкое
благородное лицо и проницательные глаза Брэддока Вашингтона.
- Кто целовал мертвеца? - поинтересовался он с явным неодобрением.
- Никто, - поспешно отвечала Кисмина. - Мы просто шутили.
- А почему вы тут болтаетесь вдвоем? - резко спросил он. - Кисмина,
тебе сейчас надо... надо читать или играть в гольф с сестрой. Иди читать!
Иди играть в гольф! Чтоб я тебя здесь больше не видел!
Он кивнул Джону и удалился.
- Ну что? - сердито сказала Кисмина, когда его шаги замерли. - Вот ты
все испортил. Теперь нам нельзя больше видеться. Он не позволит. Знал бы
он, что мы влюблены, он бы тебя отравил!
- А мы и не влюблены, хватит! - взбесился Джон. - Это он может
успокоиться. И не думай, пожалуйста, что я собираюсь здесь оставаться.
Через шесть часов я буду за горами - зубами прогрызусь - и поеду к себе на
Восток.
Они стояли друг против друга, и тут Кисмина подошла к нему вплотную и
взяла его под руку.
- И я с тобой.
- С ума ты сошла...
- Конечно, я с тобой, - отрезала она.
- Да ни за что на свете. Ты...
- Ладно, - спокойно сказала она. - Тогда мы сейчас догоним папу и все с