Фицжеральд Френсис Скотт
Последний магнат

   Ф.С. ФИЦЖЕРАЛЬД
   ПОСЛЕДНИЙ МАГНАТ
   Глава I
   Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Рудольф Валентине, - так гласят предания. Я упоминаю об этом, только чтобы показать, что с младенческого возраста могла видеть, как вертятся шестеренки Голливуда. Одно время меня подмывало написать "Записки дочери продюсера", но в восемнадцать лет не очень это у вас выйдет - засесть за мемуары. И хорошо, что не села: получилось бы нуднее, чем позапрошлогодняя колонка Лолли Парсонс. Мой отец на производстве фильмов делал бизнес, как делают бизнес на хлопке и стали, и меня это мало тревожило. Прозу Голливуда я принимала с безропотностью привидения, назначенного обитать в таком-то доме. Я знала, что кинобизнесом надлежит возмущаться, но возмущение упорно не желало приходить. Легко сказать так, но труднее добиться, чтобы тебя поняли. В Беннингтоне, где я училась, иные из преподавателей литературы притворялись, будто равнодушны к Голливуду и его Продукции. А на самом деле - ненавидели, всеми печенками ненавидели кино, как угрозу своему существованию. А еще раньше, в монастырской школе, милая монашенка попросила у меня какой-нибудь киносценарий, чтобы по нему "разобрать с ученицами, как сочиняют фильмы"; как сочиняют эссе и рассказы, она уже разбирала. Я достала ей режиссерский сценарий, и она, должно быть, ломала, ломала себе над ним голову, в классе же ни разу не упомянула о сценарии и вернула мне его обратно с оскорбленно-удивленным видом и без всяких комментариев. Как бы и эту мою повесть не вернул мне так читатель. Можно принимать Голливуд, как я, - спокойно и привычно, - а можно отмахиваться от него с презрением, какое мы приберегаем для того, чего не понимаем. Понимание-то здесь достижимо, но лишь смутное, проблесками. Не наберется и полудюжины людей, кто смог когда-либо вместить в уме всю формулу и тайну фильмотворчества. И разобраться в одном из таких людей вот для женщины средство поглубже вникнуть в этот сложный мир. Ту картину мира, которая открывается с самолета, я знала. Отец всегда отправлял нас с сестрой из Лос-Анджелеса по воздуху - в школу, затем в колледж, - и домой на каникулы мы тоже летали. Когда я перешла на второй курс, Элинор умерла, и пришлось уже одной летать, и всегда она в полете вспоминалась, и я как-то серьезнела, грустнела. Иногда в самолете мне встречались знакомые голливудцы, а порой симпатичный студентик, но нечасто - наступили уже годы кризиса. Во время полета мне редко давали уснуть мысли о сестре и это ощущение резкого рывка от побережья к побережью; настоящий сон приходил разве лишь, когда позади оставались уже теннессийские аэропорты - небольшие, стоящие на хмуром отшибе. На этот раз мы летели в непогоду, самолет так болтало, что одни пассажиры сразу же откинули назад спинку кресла и отошли ко сну, а другие предпочли не спать вовсе. Двое из неспавших были мне соседями - я слева от прохода, они справа, - и по их отрывочному разговору я уверенно заключила, что они голливудцы. Один и выглядел типично - немолодой еврей, он то говорил с нервной горячностью, то умолкал издерганно, весь сжавшись, словно собравшись для прыжка; второй же был бледный, некрасивый, коренастый человек лет тридцати, которого я определенно видела где-то раньше. В гости он приходил к нам, что ли. Но, возможно, я еще маленькой тогда была, - и я не торопилась обижаться, что он не узнал меня. Стюардесса - высокая, статная, яркая брюнетка, к каким у авиакомпаний слабость, - спросила меня: - Может, наклонить вам спинку кресла?.. Аспирина не хотите, милая? Она шатко пристроилась на подлокотник кресла рядом, покачиваясь в такт порывам июньского циклона. - Или нембутала таблетку? - Нет. - Не спросила вас раньше, провозилась с остальными пассажирами. - Она села в кресло, пристегнула нас обеих предохранительным ремнем. - А пожевать резинку не хотите? Это напомнило мне, что пора уже расстаться с резинкой, давным-давно навязшей у меня в зубах. Я завернула ее в страничку журнала, сунула в пепельницу с пружинной крышкой. - Сразу отличишь воспитанных людей, - одобрила стюардесса. - Всегда прежде завернут в бумажку. Мы посидели рядом в полутьме покачивающегося салона. Смутно это напоминало фешенебельный ресторан в сумерки, в затишье. Все притихли - и задумчивость была не только в позах. Даже стюардесса как бы призабыла, почему и зачем она здесь. Она заговорила о молодой знакомой мне актрисе, с которой летела в Калифорнию два года назад. Тогда был самый разгар кризиса, и актриса все смотрела в окно так упорно и сосредоточенно, будто собиралась выброситься. Оказалось, впрочем, что ее не нищета, а только революция страшила. "Я знаю, что мы с мамой сделаем, - сообщила она стюардессе по секрету. - Мы укроемся в Йеллоустонском заповеднике и будем жить там простенько, пока все не утихнет. А тогда вернемся. Не убивают же они артистов?" Этот замысел меня позабавил. Вообразилась прелестная картинка: бурые медведи - добряки и консерваторы - снабжают медом актрису с мамой, а ласковые оленята приносят им от ланей молоко и, напоив, пасутся около, чтобы с приходом ночи живыми подушками лечь в изголовье. В свою очередь, я рассказала стюардессе про юриста и про режиссера, которые однажды вечером в ту грозовую пору поделились с отцом своими планами. Если армия безработных ветеранов захватит Вашингтон, то у юриста наготове лодка, спрятанная на реке Сакраменто, и он на веслах поплывет в верховья, пробудет там месяц-другой, а потом вернется, "поскольку после революций всегда требуются юристы, чтобы урегулировать правовой аспект". Режиссер настроен был более пессимистически. Он заранее припас старый костюм, рубашку, башмаки - свои ли собственные или взятые в костюмерной, он умалчивал - и собирался Раствориться в Толпе. Помню, отец возразил: "Но они взглянут на ваши руки! Они тут же поймут, что вы сто лет не занимались физическим трудом. И спросят у вас профсоюзный билет". И помню, как вытянулось у режиссера лицо, как хмуро поедал он свой десерт и как смешно и мелко звучали все их речи. - Отец ваш не актер, мисс Брейди? - спросила стюардесса. - Фамилия что-то знакомая. Услышав слово "Брейди", оба моих соседа встрепенулись, взглянули искоса. Я знаю этот голливудский взгляд, бросаемый через плечо. Затем бледный, коренастый отстегнулся и встал в проходе. - Вы - Сесилия Брейди? - спросил он обвиняюще, как будто я утаивала это от него. - Так я и подумал сразу. Я - Уайли Уайт. Имя свое он мог бы и не называть - в эту самую минуту чей-то еще голос произнес: "В сторонку, Уайли!", и кто-то быстро прошел мимо, направляясь в нос самолета. Уайт вздрогнул и - с некоторым опозданием - задорно огрызнулся: - Приказывает здесь главный пилот. Это походило на обычный обмен шуточками между голливудским тузом и его валетом. - Пожалуйста, потише, пассажиры спят, - сделала стюардесса замечание Уайту. Немолодой спутник Уайта тоже вскочил с кресла и глядел с какой-то откровенной алчностью вслед проходящему - вслед его спине. А тот, не оборачиваясь, махнул на прощанье рукой и скрылся куда-то. Я спросила стюардессу: - Это прошел младший пилот? - Нет, - сказала стюардесса, отстегивая ремень - собираясь бросить меня на произвол Уайли Уайта. - Это мистер Смит. У него отдельная кабина, "свадебная", но только он там один. Младший пилот ходит в летной форме. Она встала. - Пойду узнаю - наверно, в Нашвилле застрянем. - Застрянем? - ужаснулся Уайт. - В долине Миссисипи буря. - И, значит, проторчим там всю ночь? - Если не стихнет. Стихать не собиралось - самолет внезапно нырнул, Уайта кинуло в кресло напротив, стюардессу метнуло в сторону кабины экипажа, еврея плюхнуло обратно на сиденье. Нарочито сдержанными восклицаньями, какие подобают опытным воздухоплавателям, мы выразили свое неудовольствие, перевели дух. - Мисс Брейди - мистер Шварц, - представил Уайт своего спутника. Кстати, он с вашим отцом - друзья-приятели. Мистер Шварц закивал с большим жаром, как бы клятвенно и громко заверяя: "Правда. Видит бог, правда". Пусть когда-то он и мог заявлять так во всеуслышание, но времена переменились, что-то явно с ним стряслось. Вот так, бывает, встретишь знакомого, угодившего в драку или под колеса тяжелого грузовика - и смятого чуть не в лепешку. Таращишь на него глаза, ахаешь: "Что с вами случилось?" А он в ответ бормочет что-то невнятное сквозь обломки зубов и распухшие губы. Он даже рассказывать не в состоянии. Телесных травм мистер Шварц не получил; взбухший персидский нос и затененные подглазья были у него такими же врожденными чертами, как у моего отца ирландски вздернутый кончик носа и краснота вокруг ноздрей. - Нашвилл! - возмущался Уайли Уайт. - Придется, значит, киснуть в гостинице. А Побережье улыбнулось до завтрашнего вечера - это в лучшем случае. О господи! Я ведь родился в Нашвилле. - Что ж, вам будет приятна встреча с родными местами. - Приятна? Я уже пятнадцать лет сюда не езжу. Хоть бы век их не видать. Но Уайту суждено было увидеть их: самолет явно шел вниз, вниз, вниз, как Алиса в кроличью нору. Пригнувшись к окну, заслонясь ладонью от света, я увидела вдалеке слева город, мреющий белесым пятном. А зеленая надпись "Пристегнуть ремни. Не курить" зажглась уже давно - со времени влета в циклон. - Слышал фамилию? - взорвалось очередное нервное молчание Шварца. - Какую фамилию? - спросил Уайт. - Которой он назвался. "Мистер Смит". - А что? - спросил Уайт. - Ничего, - дернулся Шварц. - Просто мне показалось забавно. Смит. Ха-ха. (Безрадостней смеха я в жизни не слышала.) Смит. Своим расположеньем на отшибе, своей хмурой тишиной аэропорты сродни, по-моему, одним лишь почтовым станциям эпохи дилижансов. Краснокирпичные наши вокзалы строились потом прямо в городах и городках, и сходили с поездов там только жители тех захолустий. Аэропорты же - словно древние оазисы, стоянки на великих караванных путях. Вид авиапассажиров, которые по одному и по двое проходят не спеша в полночные аэропорты, всегда привлекает кучку зевак. Вплоть до двух часов ночи местная молодежь готова глазеть на самолеты, а кто постарше - на пассажиров. Зорко и недоверчиво оглядывать нас - богачей с Побережья, небрежно сходящих посреди Америки со своего трансконтинентального ковра-самолета. Ведь среди нас могла таиться роскошная романтика в облике кинозвезды. Но большей частью ничего такого не таилось. Как я всегда жалела, что мы не выглядим заманчивей, чем есть; вот так и на премьерах часто жалела - когда киноманы смотрят на тебя с презрительным укором за то, что ты не звезда. Сходя с самолета, я оперлась на руку, протянутую Уайтом, - и вот мы уже с ним друзья. С этой минуты он принялся ухаживать за мной, и я не возражала. Так или иначе, придется вместе коротать часы нашвилльского ожидания - это мне стало ясно сразу. (Я была уже не та простушка, у которой увели парня тогда - в фермерском новоанглииском домике близ Беннингтона. Девушку звали Рейной, он сел с ней к роялю, и я наконец поняла, что я третья лишняя. В исполнении Гая Ломбарде по радио передавали "В цилиндре" и "Щекой к щеке", и Рейна помогала одолеть мелодию. Звучали клавиши мягко, как падают листья, и ее пальцы поверх его пальцев - она учила его брать "черный" аккорд. Я тогда была на первом курсе.) Мы вошли в здание аэропорта, и мистер Шварц шел с нами, но как во сне. Мы пытались уточнить у дежурного обстановку, а Шварц все это время стоял, упершись взглядом во входную дверь, словно боялся, что самолет улетит без него. Потом я отлучилась на несколько минут, и что-то без меня произошло; когда я вернулась, вид у Шварца был еще раздавленней, чем раньше. На дверь он уже не глядел. Стоя вплотную к нему, Уайт говорил: - ... ведь предупреждал я - перестань. Поделом же тебе. - Я только сказал... Я подошла, Шварц замолчал; я спросила, какие новости. Была половина третьего ночи. - Новости те, - сказал Уайли Уайт, - что нас промаринуют здесь три часа по меньшей мере, так что слабачье отправляется в гостиницу. А я хочу свозить вас поглядеть "Эрмитаж" - дом Эндрю Джексона. - Что же мы увидим в темноте? - сурово спросил Шварц. - Да час-другой, и рассвет уже. - Вы поезжайте вдвоем, - сказал Шварц. - Ладно. А ты двигай в гостиницу. Автобус еще не ушел - и в автобусе сидит Он, - поддразнил Уайли. - Может, и столкуетесь. - Нет, я с вами поеду, - поспешно сказал Шварц. Мы вышли, разом окунувшись в загородную мглу, сели в такси, и Шварц словно бы повеселел. Похлопал меня поощрительно по коленке. - Вас оставлять с ним не годится. Я буду вашим провожатым. Было время, был я человеком денежным, и была у меня дочь-красавица. Он сказал это так, точно дочь забрали кредиторы вместе с другим ценным имуществом. - Этой нет - другая будет, - утешил Уайли. - Все еще вернется. Новый поворот колеса фортуны, и ты снова там, где папаша Сесилии. Верно, Сесилия? - А далеко этот "Эрмитаж"? - помолчав, спросил Шварц. - Где-нибудь у черта на куличках? Как бы нам не опоздать на самолет. - Да брось, - сказал Уайли. - Зря вот мы стюардессу не взяли тебе для компании. Ты ведь на нее заглядывался. Девчонка и впрямь недурна. Мы долго ехали по ровной местности, освещенной луной; мелькнет лишь при дороге дерево, хибарка, дерево; затем дорога запетляла лесом. Даже в сумраке чувствовалось, что деревья здесь зеленые - нет у листвы этого пыльно-оливкового калифорнийского оттенка. Путь нам преградили три коровы, негр-пастух отогнал их на обочину, коровы замычали. Настоящие, с теплыми, свежими, шелковистыми боками, и негр плавно обозначился из мглы, тоже настоящий. Уайли дал ему четверть доллара, он сказал: "Спасибо вам, спасибо", глядя большими карими глазами, и коровы опять замычали в ночь, нам вслед. Я вспомнила, как впервые в жизни увидела овец, сотни овец, как наша машина внезапно очутилась в их гуще на пустыре за студией старика Лемле. Овцам-то мало радости было сниматься, но наши спутники все повторяли: "Здорово!" - "Как и требовалось тебе, Дик!" - "Просто здорово!" И тот, кого звали Диком, стоя в позе Кортеса или Бальбоа, озирал из машины серое шерстистое овечье море. Для какого фильма их снимали, я давно забыла (если знала). Вот уже час мы едем. Проехали через ручей по железному старому дребезжащему мосту с дощатым настилом. Когда мелькает мимо фермерский придорожный домик, там уже поют петухи, колеблются сине-зеленые тени... - Я говорил вам - рассветет, - сказал Уайли. - Я родился здесь поблизости - сын и наследник оголодалой южной голи. Наш фамильный особняк ныне используют в качестве нужника. Слуг у нас было четверо - отец, мать и две моих сестры. Вступить в их корпорацию я отказался и уехал в Мемфис делать карьеру, и теперь эта карьера уперлась в тупик. - Он обнял меня за плечи. - Сесилия, позвольте жениться на вас и пристроиться к семейному пирогу Брейди. Комичный тон обезоруживал, и я прислонилась головой к его плечу. - Чем занимаетесь, Сесилия? В школу ходите? - Я учусь в Беннингтонском колледже. На третий перешла. - О, прошу прощения. Мне бы самому догадаться, но я был лишен преимуществ высшего образования. И на третий перешла! Я читал в "Эсквайре" - третьекурсниц нечему уже учить. - Почему-то люди думают, что студентки... - Сесилия, не надо оправданий. Знание - сила и власть. - Сразу видно голливудца, - сказала я. - Как всегда, безнадежно отстали от века. Уайли сделал вид, что ошарашен. - То есть как? Неужели в восточных штатах студентки лишены личной жизни? - В том-то и дело, что как раз наоборот. Вы становитесь несносны, перемените позу. - Не могу. Еще Шварца разбужу, а он, по-моему, впервые за полмесяца заснул. Что я вам расскажу, Сесилия: у меня как-то была интрижка с женой одного продюсера. Кратенький романчик. Когда он кончился, она предупредила без обиняков: "Попробуй только проболтайся, и я устрою, что тебя вышвырнут из Голливуда. Мой муж - фигура позначительнее тебя". Он снова обезоружил меня своим тоном, и тут мы повернули в длинную улочку, запахло жимолостью и нарциссами, и такси остановилось перед серой громадой "Эрмитажа". Водитель повернулся к нам, желая что-то объяснить, но Уайли произнес "Ш-ш!", указав на Шварца, и мы тихонько вышли из машины. - Сейчас не пустят внутрь, - вежливо пояснил водитель. Мы с Уайли подошли к портику и сели на ступенях у широких колонн. - Этот мистер Шварц - кто он такой? - спросила я. - Да ну его. Возглавлял одно время кинофирму - то ли "Ферст нэшенал", то ли "Парамаунт", то ли "Юнайтед артисте". А теперь в глубоком нокауте. Но он еще вернется. В наше лоно нет возврата только алкашам и наркоманам. - Вам, я вижу, Голливуд не нравится. - Напротив. Очень даже нравится. Но что за тема для интимной рассветной беседы на ступенях дома Эндрю Джексона. - А я Голливуд люблю, - не унималась я. - Отчего же не любить. Золотой прииск в апельсиновом раю. Чья это фраза? Моя! Неплохое местечко для жестких и тертых, но я-то прибыл в Голливуд из Саванны, штат Джорджия. И в день прибытия явился на званый вечер. Хозяин пожал мне руку и ушел от меня. Все было в том саду честь честью: плавательный бассейн, зеленый мох ценой два доллара за дюйм, красивые люди из семейства кошачьих. Они развлекались и пили... А меня не замечали. Ни одна душа. Я заговаривал с пятью или шестью - не отвечают. Так продолжалось час и два, а потом я вскочил со стула и припустил оттуда сумасшедшей рысью. Вернулся в гостиницу, получил из рук портье адресованное мне письмо - и тогда лишь почувствовал, что я снова человек, а не пустота. Мне самой испытывать подобное, конечно, не приходилось. Но, вспомнив голливудские званые приемы, я подумала, что Уайли не сочиняет. Чужака у нас встречают прохладно, за исключением тех случаев, когда он преуспел уже и сыт и, следовательно, безопасен, - иначе говоря, когда он знаменитость. Но и знаменитость не слишком-то разлетайся к нам. . - Вам бы взглянуть философски, - самодовольно сказала я. - Они ведь не от вас захлопнулись так грубо, а от прежде встреченных нахалов. - Так юна и хороша - и такие умные речи. На востоке занималась заря, и я видна была Уайту отчетливо - худощавая, изящная, неплохие черты лица и бьющий ножками младенец мозг. Вид у меня на рассвете тогда, пять лет назад, был чуточку взъерошенный, наверно, бледноватый; но в юности, когда жива иллюзия, будто у приключений плохого конца не бывает, требовалось лишь принять ванну и переодеться, - и снова заряжена надолго. Во взгляде Уайли было одобрение ценителя, очень для меня лестное. Но тут мистер Шварц вдруг нарушил наше милое уединение, подойдя к дому извиняющейся походкой. - Клюнул носом - стукнулся о металлическую ручку, - сказал он, потирая уголок глаза. Уайли вскочил. - Как раз вовремя, мистер Шварц. Сейчас приступаем к осмотру пенатов, где обитал Эндрю Джексон - десятый президент Америки, Старая Орешина, Новоорлеанский победитель, враг Национального банка, изобретатель Системы Дележа Политической Добычи. - Вот вам сценарист, - обратился Шварц ко мне, как обвинитель к присяжным. - Знает все, и в то же время ничего не знает. - Это что еще такое? - вознегодовал Уайли. Так он сценарист, оказывается. И хотя мне сценаристы по душе, - спроси у сценариста, у писателя, о чем хочешь, и обычно получишь ответ, - но все же Уайт упал в моих глазах. Писатель - это меньше, чем человеческая особь. Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их потуги слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно стараются не глядеть в зеркала, прямо отворачиваются от зеркал - и ловят свое отражение в никеле шандалов. - Таковы они все, сценаристы, - верно, Сесилия? - продолжал Шварц. - Я не говорун, я практик. Но молча я знаю им цену. Уайли смотрел на него с медленно растущим возмущением. - Эта песня мне знакома, - сказал он. - Ты учти, Мэнни, - при любой погоде я практичнее тебя. У нас этакий мистик будет полдня расхаживать по кабинету и пороть чушь, которая везде, кроме нашей Калифорнии, обеспечила бы ему сумасшедший дом. И закруглится на том, что он глубочайше практичен, а я фантазер. И посоветует пойти осмыслить его слова на досуге. Лицо Шварца опять потухло и опало. Один глаз уставился в небо, за высокие вязы. Шварц поднес руку ко рту, безучастно куснул заусеницу на среднем пальце. Понаблюдал за птицей, кружившей над крышей здания. Птица села на трубу, зловещая, как ворон, и Шварц сказал, не сводя с нее взгляда: - В дом сейчас не пустят, и пора вам уже обратно в аэропорт. Рассвело еще не до конца. Огромная коробка "Эрмитажа" белела красиво, но слегка грустно, осиротело - даже теперь, через сто лет. Мы пошли к машине, сели; мистер Шварц неожиданно захлопнул за нами дверцу, и только тут мы поняли, что он не едет. - Я раздумал лететь - проснулся и решил не лететь. Останусь здесь, шофер потом за мной приедет. - Вернешься на Восток? - недоуменно спросил Уайли. - И все лишь потому, что... - Это решено, - сказал Шварц, слабо усмехнувшись. - Я ведь был человек весьма решительный - на удивление прямо. - Таксист включил мотор, Шварц сунул руку в карман. - Эту записку отдадите мистеру Смиту. - Мне вернуться часа через два? - спросил водитель. - Да... конечно. Я похожу тут, полюбуюсь. Всю обратную дорогу в аэропорт я думала о Шварце: он как-то плохо сочетался с сельским утренним ландшафтом. Долгим был у Шварца путь из городского гетто к грубому камню этой усыпальницы. Мэнни Шварц и Эндрю Джексон - несуразно звучат рядом эти имена. Сомневаюсь, знал ли Шварц, бродя у колонн, кто такой был Эндрю Джексон. Но, возможно, ему думалось, что раз уж дом сохранен как реликвия, то, значит, Эндрю Джексон был человек большого сердца, сострадательный и понимающий. В начале и в конце жизни люди тянутся прильнуть - к материнской груди - к милосердной обители. Где можно приникнуть, прилечь, когда ты никому уже не нужен, и пустить себе пулю в висок. Понятно, что про пулю мы узнали только через сутки. Вернувшись в аэропорт, мы сообщили дежурному, что Шварц не летит дальше, и на этом поставили точку. Циклон ушел на восток Теннесси и погас там в горах, до взлета осталось меньше часа. Из гостиницы явились заспанные пассажиры; я продремала несколько минут на одной из аэропортовских прокрустовых кушеток. Померкший было от нашей трусливой посадки, возжегся понемногу снова ореол рискованного рейса, - мимо нас бодро прошла с чемоданчиком новая стюардесса, высокая, статная, яркая брюнетка, копия своей предшественницы, только вместо французского красно-синего платья на ней было льняное, легкое, в голубую полоску. Мы с Уайли сидели, ожидая. - Отдали мистеру Смиту записку? - спросила я полусонно. - Да. - Кто он такой? Это, видимо, он поломал Шварцу планы. - Шварц сам виноват. - Не люблю всесокрушающих бульдозеров. Когда отец и дома начинает переть бульдозером, я его осаживаю: "Ты не у себя на студии". (И тут же я подумала, не цепляю ли на отца ярлык. Ранними утрами слова - бесцветнейшие ярлыки.) При всем при том он вбульдозерил меня в Беннингтон, и я ему за это благодарна. - То-то будет скрежет, когда бульдозер Брейди и бульдозер Смит сшибутся, - сказал Уайли. - Мистер Смит с отцом - конкуренты? - Не совсем. Пожалуй, нет. Но будь они конкурентами, я бы знал, на кого ставить. - На отца? - Боюсь, что нет. В такую рань как-то не тянет проявлять семейный патриотизм... У регистрационного столика стоял пилот и качал головой. Они с администратором разглядывали будущего пассажира, который сунул два пятицентовика в музыкальный автомат и пьяно опустился на скамью, хлопая слипающимися глазами. Прогрохотала первая выбранная им песня, "Без возврата", а затем, после короткой паузы, столь же бесповоротно и категорически прозвучала вторая, "Погибшие". Пилот решительно мотнул головой и подошел к пассажиру. - К сожалению, не сможем взять вас на борт, старина. - Ч-чего? Пьяный сел прямей; вид у него был жуткий, но черты проглядывали симпатичные, и мне стало жаль его, несмотря на предельно неудачный выбор музыки. - Возвращайтесь в гостиницу, проспитесь, а вечером будет другой самолет. - Другой н-не надо, этот надо. - На этот нельзя, старина. От огорчения пьяный свалился со скамьи, а нас" добропорядочных, пригласил на посадку репродуктор, укрепленный над проигрывателем. В проходе самолета я налетела на Монро Стара - чуть не влетела ему в объятия, и я бы не прочь. Любая бы девушка не прочь - все равно, с поощрением Стара или без. В моем случае поощрением и не пахло, но встреча была Стару приятна, и он посидел в кресле напротив, дожидаясь взлета. - Давайте все вместе потребуем обратно деньги за билеты, - сказал он, проницая меня своими темными глазами. "А какими эти глаза будут у Стара влюбленного?" - подумалось мне. Они смотрели ласково, но как бы с расстояния и чуть надменно, хотя часто взгляд их бывал мягко убеждающим. Их ли вина была, что они видят так много?.. Стар умел мгновенно войти в роль "своего парня" и столь же быстро выйти из нее, и, по-моему, в конечном счете определение "свой парень" к нему не подходило. Но он умел помолчать, уйти в тень, послушать. С высоты (хоть роста он был небольшого, но всегда казалось - с высоты) он окидывал взглядом все деловитое многообразье своего мира, как гордый молодой вожак, для которого нет разницы между днем и ночью. Он родился бессонным и отдыхать был неспособен, да и не желал. Мы сидели непринужденно, молча, ведь наше с ним знакомство длилось уже тринадцать лет, с той поры, как он стал компаньоном отца, - тогда мне было семь, а Стару двадцать два. Уайли сел уже в свое кресло, и я не знала, нужно ли их знакомить, а Стар вертел перстень на пальце так самоуглубленно, что я чувствовала себя девочкой и невидимкой и не сердилась. Я и раньше никогда не отваживалась ни отвести от Стара взгляд, ни смотреть на него в упор (разве что хотела важное сказать) - и я знаю, он на многих так действовал. - Этот перстень - ваш, Сесилия. - Прошу прощенья. Я просто так засмотрелась... - У меня полдюжины таких. Он протянул мне перстень - вместо камня самородок с выпукло-рельефной буквой "S". Я потому и засмотрелась, что массивность перстня была в странном контрасте с пальцами - изящными и тонкими, как все худое тело и как тонкое его лицо с изогнутыми бровями и темными кудрявыми волосами.