Правда, Эсагиле ничего не удалось расследовать, и потому верховная коллегия Храмового Города постановила увеличить и без того невыносимые поборы. После бегства храмовников на опушку Оливковой рощи вышел высокий, статный человек в одежде персидского торговца. В руках он держал лук, к поясу был прицеплен колчан со стрелами.
У него было смуглое лицо. Выразительный взгляд темных глаз и высокий лоб, на который падали волнистые черные волосы, свидетельствовали о незаурядном уме и мужестве. Коротко подстриженная бородка в легких завитках придавала ему еще более мужественный и благородный вид.
Это был персидский князь Устига, возглавлявший тайную службу Кира в Вавилонии.
Его главный стан размещался в пещерах Оливковой рощи, неподалеку откуда стоял недостроенный дом Синиба. Дом сообщался с пещерами, но вход в подземное убежище был известен лишь Гамаданам. Двоюродный брат Нанаи Сурма. подружился с персидскими лазутчиками и показал им это укрытие. Сурма не был прямым потомком Гамаданов, его мать приходилась сестрой матери Нанаи. Подобно многим халдеям, он страстно ратовал за новые порядки, которые собирался ввести могущественный Кир. Кир освободит народ от рабства, даст ему права, даст хлеб — не уставали повторять посланцы Кира. Этими красивыми посулами они легко завоевали на свою сторону бедствующих крестьян, особенно в северной части страны, где земля была менее плодородной. Народ действительно мечтал высвободиться из кабалы знати, жрецов, алчных ростовщиков и управляющих царскими имениями. Довольно было искры, чтоб взметнулись языки ненависти, словно пламя над подожженным стогом соломы. А персидские смутьяны, надевшие личину торговцев, заверяли, что цель походов Кира, в отличие от войн других повелителей, — не господство над миром, а восстановление попранной правды и справедливости. Если другие завоеватели проливали кровь ради обогащения, то Кир, мол, хочет скрепить пролитой персидской кровью вечный мир. Другие домогались права властвовать над более слабыми народами, Кир же хочет взять под защиту слабых перед сильными. Кир не питает ненависти к другим народам и мечтает спаси всех, установив вечный мир.
Эти планы воодушевляли и Устигу, преданного приверженца Кира и ревностного глашатая его идей. Он обладал даром красноречия и мог, как о нем говорили, даже камень пробудить к жизни. В такие минуты взгляд его сияющих глаз воспламенял массы людей. Он повсюду без труда добивался успеха.
Поручив ему наладить сбор сведений о противнике в Вавилонии, Кир не мог сделать лучшего выбора. Князь Устига настроил всю страну против властителей. Простой люд Вавилонии с нетерпением ждал Кира как своего избавителя. В нем видел он поборника справедливости, его называл огненной птицей севера. Втайне ему поклонялись как новому богу. На него особенно уповали порабощенные народы, в первую очередь евреи, уведенные Навуходоносором в плен. Часть из них была поселена в еврейском квартале Вавилона, остальные — у канала Хебар.
Они верили в Кира — освободителя из-под вавилонского ярма. Устиге, отличавшемуся неутомимостью духа, удалось зажечь страждущие сердца, прежде чем спохватились в Вавилоне. На всех страдальцев производила большое впечатление повесть о трудной жизни самого Кира. Устига научил своих сподвижников рассказывать эту историю столь волнующе, что уже месяц спустя каждый житель Вавилонии знал ее наизусть. Персидские лазутчики не уставали твердить. что только тот поймет страждущих, кто сам страдал, и только тот восстанет против несправедливости, кто испытал ее на себе. Эти слова находили отклик в душах людей. Устига понимал, что голодному нужно дать хлеба, жаждущему — воды. томящегося в путах избавить от веревок, а истязаемого — от карающего бича. Все это он обещал именем Кира, которого сама жизнь назначила сокрушать прогнившие государства и заводить в них новые порядки.
Уже не один месяц Устига склонял к этому новому учению души халдейского люда. Ему сопутствовал успех, так как Вавилон дремал на своих сокровищах и думать не думал о надвигающейся опасности. Царя и вельмож убаюкивал звон золота. Один Набусардар каким-то чудом пробудился и, ни в ком не найдя поддержки, на свой страх и риск пытался положить конец деятельности персидских искусителей. Он, конечно, и не подозревал, что в тот день, когда его колесница останавливалась у Оливковой рощи, Устига, покинув пастухов, наблюдал за ним из укрытия. Он тотчас признал в нем верховного военачальника царя Валтасара, и ему достаточно было натянуть лук, чтобы лишить вавилонскую армию ее полководца. Устига стрелял без промаха, и его стрела наверняка поразила бы Набусардара так же, как только что поразила жреца Эсагилы. Но это была опасная затея, чреватая преждевременным переполохом и преследованиями персидских лазутчиков. Последнее не входило в его планы. Надо было спокойно дожидаться прихода Кира.
Иное дело — освобождение Нанаи из когтей эсагильских сборщиков дани. Когда отряд храмовых слуг направился к Нанаи. Устига нес караул у входа в пещеру. Он не мог слышать их разговора, но отлично видел все. Нанаи уже давно занимала его воображение. Он много слышал о ней от Сурмы, который обещал при удобном случае познакомить его с двоюродной сестрой.
Князь Устига часто видел ее, когда она пасла овец, занятая своими табличками, на которых любила рисовать халдейские божества. От Сурмы он узнал, что дядя Синиб собирался отправить ее учиться к борсиппским ваятелям, но смерть помешала ему осуществить задуманное. Нанаи остались только ее глиняные таблички, им безыскусно поверяла она игру своего воображения. Благородный и отзывчивый по натуре. Устига искренне желал, чтобы Нанаи когда-нибудь посчастливилось всерьез учиться. Красота ее поразила Устигу, но из осторожности он ни разу не сделал попытки приблизиться к ней, предупрежденный Сурмой, что Нанаи, как и все Гамаданы, не благоволит чужестранцами. Он же был перс, ныне их заклятый враг. Вполне вероятно, что Нанаи не поколебалась бы выдать его Вавилону, сорвав тем самым выполнение задачи, возложенной на него Киром. Но как часто жизнь смешивает планы и помыслы людей! Неожиданно для себя Устига стал спасителем Нанаи.
Когда поток стрел обратил данщиков в бегство, Устига бросился к лежавшей в беспамятстве Нанаи.
Она истекала кровью.
Ее белые овцы в испуге забились под деревья и жалобно блеяли. Медлить было нельзя. Устига взял девушку на руки и отнес в подвал дома Синиба, за прошедшие годы изрядно пострадавшего от весенних разливов. Недостроенные стены кое-где размыло, местами занесло илом. Тем не менее людям Устиги удалось превратить его в сносное жилье. Помещение, занимаемое самим Устигой, выглядело даже уютно. Лазутчики в одежде персидских торговцев натащили сюда теплых шкур, ковров, одеял, сделали большой запас продуктов и соорудили очаг, на котором варили пищу. Подземелье освещалось факелами и масляными светильниками.
Сюда-то и принес Устига потерявшую сознание Нанаи. Теперь в подземелье, кроме него, был только его слуга.
Отряд разошелся еще до рассвета. Час вторжения Кира и Вавилонию приближался, и тем активнее действовали лазутчики. Устига в это утро остался один, но с минуты на минуту ждал возвращения двух персов — Забады и Элоса с известиями о настроениях в самом Вавилоне. Их-то и высматривал Устига, когда стал нечаянным свидетелем кровавых событий на пастбище.
Слуга Устиги, привыкший к любым неожиданностям, знавший толк и во врачевании ран, был правой рукой своего господина. Сам Устига учился искусству врачевания у египетских жрецов и, кроме того, провел год в Греции, обучаясь медицине. В армии Кира он выполнял обязанности лекаря.
Слуга застлал ложе Устиги белой холстиной, и Устига положил на нее Нанаи. Она забылась в тяжелом, глубоком сне. Губы у нее были стиснуты, пряди бронзово-черных волос, слипшиеся от крови, словно змеи, притаились на плече.
Приготовившись осмотреть рану, Устига велел слуге принести ножницы и без долгих раздумий отрезал ей одну прядь.
— Такие красивые волосы, господин, — вздохнул слуга.
Рука Устиги застыла в воздухе. Ему представилась Нанаи, бродящая среди лугов, Нанаи, в распущенных волосах которой всегда так весело играло солнце. Он поспешно отложил ножницы и попросил шнурок. которым связал волосы, чтобы они не закрывали рану.
Затем он велел принести усыпляющее средство. То был шерстяной лоскут, смоченный в специальном составе. Он прикрыл им лицо Нанаи, чтобы она вдохнула парты усыпляющего бальзама.
Нанаи дышала слабо, неровно и прерывисто, но в себя не приходила. Выждав и убедившись, что снотворное подействовало, Устига принялся врачевать рану. Прежде всего он промыл ее отваром ромашки и потом посыпал очищающим порошком. Затем, снова промыв отваром, приложил к ране полоску полотна, пропитанную кровоостанавливающей мазью.
Эту мазь ввел в обиход известный халдейский врач. утверждавший, что, подобно математике, астрономии. физике, медицина имеет свои законы и что врачевание тоже наука, а не знахарство.
Однако от мази рана начала как будто еще сильнее кровоточить. Устига туго стянул ее повязкой.
Слуга между тем заметил:
— Когда нас лечили желудками ящериц, семикратно проваренными во время полнолуния, правым глазом совы, семикратно заговоренным на закате солнца, и змеиным сердцем, семикратно освещенным великими богами, лекарство всегда действовало наверняка.
Устига, не обращая на него внимания, спокойно снимался своим делом. Не в первый раз он слышал от слуги прославление знахарских средств. Он уже привык к тому, что простои народ предпочитает умирать от толченых хвостов и желудков ящериц, чём обращаться к серьезным, сведущим в лечении болезней людям. Впрочем, во всех других отношениях слуга проявлял себя человеком весьма толковым. И хотя он при каждом удобном случае старался убедить своего господина в бесспорных преимуществах змеиного сердца перед отваром из лекарственных трав, Устига любил его за находчивость и преданность. С его ворчливым характером он давно примирился. Ворчливость не мешала ему быть безукоризненным исполнителем распоряжений Устиги.
Устига приподнял голову Нанаи, слуга подложил ей под спину подушки, затем Устига убрал лоскут, пропитанный усыпляющим бальзамом.
Лицо Нанаи было искажено болью, но и за болезненной гримасой проступали, словно скалы в темном ущелье, черты гамадановской решительности и достоинства. Устига долго изучал это лицо, прекрасное даже в страдании, и вдруг его охватило странное чувство. Словно гадкое пресмыкающееся проползло у него по телу — такую истовую ненависть прочел он в обращенном к нему лице. И Устига подумал, что едва она придет в себя, как, невзирая на кровоточащую рану, бросится отсюда вон, чтобы не принимать услуг и помощи от врага. Но это неприятное ощущение скоро уступило место другому — сознанию своей власти над ней. Усыпленная бальзамом, Нанаи была совершенно беспомощна. Устига мог держать в плену последнего потомка гамадановского рода сколько заблагорассудится и всегда мог продлить искусственный сон девушки. Сейчас ему нечего было опасаться ее предательства.
Он еще упивался сознанием своей власти над ней, когда слуга спросил его:
— А как ты думаешь избавиться от этой женщины, господин?
Устига, внезапно выведенный из состояния приятного оцепенения, удивленно взглянул на него.
— А почему ты спрашиваешь?
— Потому что, очнувшись, она увидит наше убежище. Она халдейка, и нельзя ручаться, что она не выдаст нас Вавилону, хотя ты и спас ее от смерти.
— Не хочешь ли ты сказать, что надо было бросить ее, когда она истекала кровью?
— Вовсе нет.
— Мой долг — позаботиться о ней хотя бы потому, что она двоюродная сестра Сурмы, а за добро нельзя платить злом. Так учит бессмертный Заратустра.
— По-моему, лучше отнести ее в лес…
— …и там оставить на растерзание диким зверям, — засмеялся Устига.
— Нет, я не то подумал, господин, — оправдывался слуга, — я собирался одеться пастухом и пойти сообщить родне, что ее ранили жрецы.
— А как ты объяснишь ее родне, кто наложил эти повязки? — снова усмехнулся Устига.
— Ты прав, господин, — сдался слуга, — но будь осторожен, хотя речь идет о женщине, а не о судьбах Персии.
— Положись на меня и доверяй мне, как доверял до сих пор. Самое большее, что мы можем сделать, — это рассказать все Сурме.
И он тотчас послал слугу взглянуть, нет ли на пастбище Сурмы. Обычно он одним из первых выгонял овец.
Слуга и в самом деле увидел его у моста через канал, Сурма не спеша приближался со своим стадом. Овцы Нанаи, выйдя из Оливковой рощи, шли, пощипывая траву, ему навстречу. Это было очень кстати, так как он мог теперь объединить оба стада и пасти их вместе. По крайней мере, можно не опасаться, что потеряется овца. Не желая рисковать, слуга решил выждать и окликнуть его, когда Сурма подойдет поближе к роще.
Притаившись у входа в пещеру, он внимательным взглядом окинул окрестности и тут же заметил на тропинке, ведущей в рощу, двух персидских торговцев. Это были Забада и Элос. По всей вероятности, им сопутствовала удача, так как оба возвращались целы и невредимы и в веселом расположении духа.
Спустившись в подвал доложить обо всем Устиге, он застал своего господина погруженным в глубокое раздумье у ложа раненой Нанаи.
— Господин! — окликнул его слуга достаточно громко и укоризненно.
Устига оторвал взгляд от Нанаи и безучастно посмотрел на слугу. Он сам не отдавал себе отчета, о чем задумался. Он даже не замечал Нанаи. Его думы, как ни странно, были сейчас далеки от женщины, лежавшей перед ним, а также от армии и от порученного ему задания.
— Господин! — не скрывая укора, воскликнул слуга.
— Твои страхи преувеличены, — молвил Устига и спросил воды вымыть руки. Слуга не сдавался.
— Я всегда избегал женщин, когда выполнял тайные поручения, — добавил он, — потому что, если можно еще устоять перед демонами, то женщина непременно соблазнит и погубит.
— Налей в чашу воды, — сурово повторил приказание Устига, — и скажи, не появился ли Сурма.
— Я только что видел его у моста через канал. Вот-вот он будет в роще. Я заметил также наших, возвращающихся из Вавилона.
— Обоих? — спросил князь, погружая в воду окровавленные руки.
— Обоих, господин.
Вскоре в пещеру вошли два перса в платье торговцев.
Устига быстро ополоснул руки и, вытирая их льняным полотенцем, пошел навстречу обоим пришельцам, приветствуя их словами:
— Благослови вас Ормузд.
— Да пребудет и с тобой его благословение, — раздалось в ответ.
— Я с нетерпением жду ваших сообщений.
— У нас куча новостей, которые потребуют от нас немедленных действий.
— Я сгораю от нетерпения, — повторил Устига.
Он отослал слугу к Сурме, а этих двоих намеренно провел в свою комнату.
С величайшим изумлением они увидели раненую Нанаи и выслушали рассказ о происшествии со жрецами. Им встретился взбудораженный отряд храмовников по дороге в Вавилон.
У служителей Эсагилы определенно пропала охота собирать подати. Весьма вероятно, что они еще вернутся сюда с подкреплением и окружат рощу. Надо быть готовыми к любой неожиданности. Не следует забывать, что Эсагиле известен вход в подвалы недостроенного дома Синиба. Правда, едва ли она посвящена в другую тайну подземного убежища, неизвестную даже Сурме: пещеры имели скрытый выход; узкий коридор тянулся глубоко под землей и выводил на поле, поросшее кустами роз. Этот потайной ход случайно обнаружил Устига, когда однажды, коротая время, внимательно исследовал стены подземелья. На него можно было рассчитывать в случае опасности. Их надежда на потайной вход была также неколебима, как и вера в победу своего повелителя Кира. Лаз в этот ход, задрапированный ковром, находился в покоях Устиги, у самого ложа, на котором сейчас лежала Нанаи.
Забада и Элос рассматривали спящую. У обоих, как незадолго перед тем у слуги, шевельнулось дурное предчувствие.
— Будь осторожен, князь, — поспешил предостеречь Устигу Забада. — Не допусти, чтобы она здесь очнулась. Помни, она хоть и приходится двоюродной сестрой Сурме, но совсем недавно ее видели в обществе самого Набусардара, который выслеживает нас.
— Да, да, князь, — поддержал его Элос, — пусть имя Набусардара послужит тебе предостережением. Устига принужденно засмеялся.
— Вы говорите так, будто из-за нее я изменю своему долгу, обману доверие царя, возложившего на меня важное поручение.
— Мы только напоминаем об осторожности, — заметил Забада.
— Никто и не думает подозревать тебя, князь, — добавил Элос. — Ты всегда был достойнейшим из нас, и твои героические деяния запечатлены в царских анналах Экбатаны.
— Верьте мне, братья, — сказал Устига. — Она потеряла много крови и придет в себя не раньше, чем через два часа. За это время мы сможем все обдумать и найти разумный выход. Но не требуйте, чтобы, спасши человека, я потом сам обрек его на смерть. Защищая ее жизнь, я собственноручно отправил на тот свет жреца Эсагилы, так неужели теперь проводить и ее за ним следом? Почему Нанаи должна погибнуть? Персидское могущество не строится на бессмысленно принесенных в жертву женщинах. Сила Персии в армии, в нас.
— Верно, князь, но женщина больше других способна на предательство. Самое вероломное, самое коварное предательство. Мужчина изменяет хладнокровно. А женщина предает с пламенем в сердце. Никогда не угадаешь, в какую минуту ее любовь обернется укусом змеи.
Устига был задет за живое.
— Я думаю, мы напрасно преувеличиваем. По рассказам Сурмы и по своим наблюдениям я убедился в том, что Нанаи в высшей степени присуще чувство достоинства, честность и великодушие. Я видел собственными глазами, как она встретила жрецов с кинжалом в руке. Измена гнездится в душе труса, тропой вероломства идут лишь низменные натуры.
— Ты хочешь и нас уверить в том, что Нанаи не сможет стать предательницей? — вмешался Забада и многозначительно усмехнулся.
— Заверяю вас в том перед лицом высшей справедливости, — торжественно произнес Устига, и его глаза вспыхнули, подобно факелам, освещавшим подвал и распространявшим вокруг запах земляной смолы.
Забада лишь покачал головой.
— Желаю тебе не обмануться. Желаю этого во имя твоей и нашей родины, потому что едва ли Персия найдет более отважного и преданного сына. Твоя гибель была бы невозместимой утратой.
Всякий раз, когда речь заходила о его жизни, Устига пренебрежительно усмехался. И теперь не замедлил возразить:
— Ничего бы не случилось. Ничего непоправимого. Таких сыновей уже обрела Персия и в тебе, Забада, и в тебе, Элос.
Он задумался и, обняв их за плечи, прошел с ними в соседнее подземелье.
Человеку не дано знать последнюю черту своей жизни. Устига чувствовал, что с ним творится неладное. Он вдруг усомнился в своей воле, в собственных силах. Тем не менее он противился мысли, что его сомнения связаны с Нанаи, видя в ней скорее дар, ниспосланный судьбой.
Однако, вняв своему внутреннему голосу, князь задумал связать присягой Забаду и Элоса. своих возможных преемников. Он велел им положить руки на рукоять своего меча и повторить за ним слова клятвы.
Они дружно запротестовали, не желая допустить даже мысли о возможной гибели своего руководителя.
— Кто знает, что ждет нас впереди? — твердо произнес Устига. — И вы должны поклясться мне, что всегда согласие пребудет меж вами, что без зависти, ненависти и козней будете сообща служить своему народу в этой чужой стране, которую готовится покорить великий Кир. Станьте же вы двое единым мужем, и пусть моя смерть навеки свяжет вас неразрывными узами воли и духа.
Прозвучала клятва, и в подземелье повеяло могильным холодом.
Устига еще раз вышел взглянуть, не проснулась ли Нанаи, и собрался слушать рассказ о событиях в Вавилоне.
В первую очередь его заинтересовало известие о том, что тайный договор между жрецами Эсагилы и Экбатаны вступил в силу. Посланцы святыни Ормузда подписали соглашение и от имени царя Кира, так как в Персии каста жрецов отличалась патриотизмом и боготворила царя. Персидские жрецы были преданны родине, в отличие от Эсагилы, пестовавшей изменников.
Перед встречей со жрецами Мардука служители Ормузда побывали в пещерах Оливковой рощи. Они передали новые распоряжения Кира, из которых явствовало, что царь намерен тотчас после спада летней жары вторгнуться в Вавилонию и овладеть ее столицей. Армия готова к этому, вооружена по последнему слову военной техники, в ее составе непобедимая персидская конница, во главе — опытные и славные военачальники. Кир намеревается окружить Вавилонию сразу с трех сторон. Одну часть войска он бросит под прикрытием Эламских холмов на юг, вторая займет позицию на берегу Тигра, нацеливаясь на Вавилон, третья останется на севере. Труднее всего будет форсировать реку, в этом месте очень глубокую и бурную. Легче было бы проникнуть в Вавилонию со стороны Мидийской стены. Поэтому Кир приказал. Устиге любой ценой раздобыть план этого оборонительного сооружения.
Не теряя времени, Устига принялся за работу. Вслед за экбатанскими жрецами он отослал в Вавилон Забаду и Элоса. Они-то и сыграли роль шпионов, которых Эсагила подсунула царю Валтасару.
После допроса их под конвоем должны были доставить к границе и выдворить за пределы Халдейской державы. Но Эсагила позаботилась о том, чтобы конвой состоял из храмовых солдат, которые, выведя шпионов за городские ворота, по приказу верховного жреца тут же отпустили их на все четыре стороны. Так Забада и Злое вместе с третьим персом оказались на свободе. Они потом долго бродили по улицам и увеселительным заведениям Вавилона, выдавая себя то за портовых грузчиков, то за богатых чужестранцев.
Так они стали очевидцами всех важнейших событий в столице.
Они узнали от Сан-Урри, что Набусардар сам отправился на поимку персидских лазутчиков.
Для них не осталось тайной, что за измену Сан-Урри смещен со своего поста. Забада и Элос выяснили даже то, что пока не было известно Набусардару. Они выследили Сан-Урри, который нашел убежище в Храмовом Городе, снискав благоволение могущественного Мардука тем, что передал Исме-Ададу выкраденный план Мидийской стены с описанием ее военных секретов.
И наконец, они стали свидетелями того, как подкупленный суд оправдал развратника и дважды убийцу Сибар-Сина. Когда после оглашения приговора Сибар-Син вышел из здания суда, собравшаяся толпа чествовала его как праведника. Телкиза, жена Набусардара, вышла к нему из толпы и собственноручно протянула цветок лотоса.
— До чего дошла испорченность Вавилона! — закончил свой рассказ Забада. — Это гибнущий город, и я не верю, чтобы он мог отстоять свою независимость. Повсюду там правит зло в самой гнусной форме, и мерзости творятся среди бела дня. Честь там подменяют золотом, а правду меряют драгоценностями. Богачи предаются распутству, простой же народ прозябает в нищете.
— Значит, ты полагаешь, что нам в самом Вавилоне не так уж трудно будет привлечь на свою сторону обиженных и посеять рознь среди его жителей?
— Сдается мне, что вавилоняне уже сейчас настроены друг против друга. Нужен лишь повод, чтобы их ненависть вышла наружу. Стоит кинуть подходящую приманку, и можно брать их голыми руками.
— Верно. Мы посеем в городе семена раздора и, пока жители будут грызться между собой, подчиним их нашему влиянию. До сих пор наша работа в этой стране шла успешно, я надеюсь, что и в Вавилоне нас ждет удача.
— Готов дать голову на отсечение, что его не спасут никакие городские стены, — засмеялся Забада.
— А кто с кем заодно и кто с кем враждует? — расспрашивал князь. Тут захохотал молчавший до сих пор Элос. Он рассмеялся потому, что Вавилон по части единодушия напоминал Иерусалим, павший от раздиравших его внутренних дрязг.
В Вавилоне соперничали две господствующие силы — жрецы и царь, смертельно ненавидевшие друг друга. Часть знати, в основном представители обедневших аристократических фамилий, поддерживала царя, от которого ожидала наделов за счет отторжения земель, присвоенных Храмовым Городом. Жрецы пользовались доходами с этих угодий, не имея на это прав. Богачи держали сторону Эсагилы, которая позволяла им именем божественного Мардука чинить произвол, окупленный золотыми дарами. Купцы стояли за тех сановников, которые добивались выгодных для них привилегий в торговых делах. Часть образованных людей выступала против Валтасара, при котором искусства и науки пришли в упадок. Одни при этом мечтали о перевороте, надеясь вернуть оттесненного от кормила власти царя Набонида, отца Валтасара, который питал великую любовь к древней халдейской культуре и препятствовал проникновению чужеземных влияний. Другие, недовольные нынешним состоянием культуры, напротив, преклонялись перед искусством соседних народов, считая его более зрелым. Наконец, трудовой люд добивался лишь хлеба насущного и чаял избавления от господских бичей. Именно в простом народе сильнее всего было недовольство, так как страдания его были безмерны, а нужда беспредельна. Оставалась армия, но по всему было видно, что без основательной реорганизации она едва ли способна противостоять армии Кира. К тому же и она не была единой. Половина состояла на службе у царя, другая же половина подчинялась Эсагиле. Такое войско легко ослабить и даже уничтожить, если натравить обе части друг на друга.
У него было смуглое лицо. Выразительный взгляд темных глаз и высокий лоб, на который падали волнистые черные волосы, свидетельствовали о незаурядном уме и мужестве. Коротко подстриженная бородка в легких завитках придавала ему еще более мужественный и благородный вид.
Это был персидский князь Устига, возглавлявший тайную службу Кира в Вавилонии.
Его главный стан размещался в пещерах Оливковой рощи, неподалеку откуда стоял недостроенный дом Синиба. Дом сообщался с пещерами, но вход в подземное убежище был известен лишь Гамаданам. Двоюродный брат Нанаи Сурма. подружился с персидскими лазутчиками и показал им это укрытие. Сурма не был прямым потомком Гамаданов, его мать приходилась сестрой матери Нанаи. Подобно многим халдеям, он страстно ратовал за новые порядки, которые собирался ввести могущественный Кир. Кир освободит народ от рабства, даст ему права, даст хлеб — не уставали повторять посланцы Кира. Этими красивыми посулами они легко завоевали на свою сторону бедствующих крестьян, особенно в северной части страны, где земля была менее плодородной. Народ действительно мечтал высвободиться из кабалы знати, жрецов, алчных ростовщиков и управляющих царскими имениями. Довольно было искры, чтоб взметнулись языки ненависти, словно пламя над подожженным стогом соломы. А персидские смутьяны, надевшие личину торговцев, заверяли, что цель походов Кира, в отличие от войн других повелителей, — не господство над миром, а восстановление попранной правды и справедливости. Если другие завоеватели проливали кровь ради обогащения, то Кир, мол, хочет скрепить пролитой персидской кровью вечный мир. Другие домогались права властвовать над более слабыми народами, Кир же хочет взять под защиту слабых перед сильными. Кир не питает ненависти к другим народам и мечтает спаси всех, установив вечный мир.
Эти планы воодушевляли и Устигу, преданного приверженца Кира и ревностного глашатая его идей. Он обладал даром красноречия и мог, как о нем говорили, даже камень пробудить к жизни. В такие минуты взгляд его сияющих глаз воспламенял массы людей. Он повсюду без труда добивался успеха.
Поручив ему наладить сбор сведений о противнике в Вавилонии, Кир не мог сделать лучшего выбора. Князь Устига настроил всю страну против властителей. Простой люд Вавилонии с нетерпением ждал Кира как своего избавителя. В нем видел он поборника справедливости, его называл огненной птицей севера. Втайне ему поклонялись как новому богу. На него особенно уповали порабощенные народы, в первую очередь евреи, уведенные Навуходоносором в плен. Часть из них была поселена в еврейском квартале Вавилона, остальные — у канала Хебар.
Они верили в Кира — освободителя из-под вавилонского ярма. Устиге, отличавшемуся неутомимостью духа, удалось зажечь страждущие сердца, прежде чем спохватились в Вавилоне. На всех страдальцев производила большое впечатление повесть о трудной жизни самого Кира. Устига научил своих сподвижников рассказывать эту историю столь волнующе, что уже месяц спустя каждый житель Вавилонии знал ее наизусть. Персидские лазутчики не уставали твердить. что только тот поймет страждущих, кто сам страдал, и только тот восстанет против несправедливости, кто испытал ее на себе. Эти слова находили отклик в душах людей. Устига понимал, что голодному нужно дать хлеба, жаждущему — воды. томящегося в путах избавить от веревок, а истязаемого — от карающего бича. Все это он обещал именем Кира, которого сама жизнь назначила сокрушать прогнившие государства и заводить в них новые порядки.
Уже не один месяц Устига склонял к этому новому учению души халдейского люда. Ему сопутствовал успех, так как Вавилон дремал на своих сокровищах и думать не думал о надвигающейся опасности. Царя и вельмож убаюкивал звон золота. Один Набусардар каким-то чудом пробудился и, ни в ком не найдя поддержки, на свой страх и риск пытался положить конец деятельности персидских искусителей. Он, конечно, и не подозревал, что в тот день, когда его колесница останавливалась у Оливковой рощи, Устига, покинув пастухов, наблюдал за ним из укрытия. Он тотчас признал в нем верховного военачальника царя Валтасара, и ему достаточно было натянуть лук, чтобы лишить вавилонскую армию ее полководца. Устига стрелял без промаха, и его стрела наверняка поразила бы Набусардара так же, как только что поразила жреца Эсагилы. Но это была опасная затея, чреватая преждевременным переполохом и преследованиями персидских лазутчиков. Последнее не входило в его планы. Надо было спокойно дожидаться прихода Кира.
Иное дело — освобождение Нанаи из когтей эсагильских сборщиков дани. Когда отряд храмовых слуг направился к Нанаи. Устига нес караул у входа в пещеру. Он не мог слышать их разговора, но отлично видел все. Нанаи уже давно занимала его воображение. Он много слышал о ней от Сурмы, который обещал при удобном случае познакомить его с двоюродной сестрой.
Князь Устига часто видел ее, когда она пасла овец, занятая своими табличками, на которых любила рисовать халдейские божества. От Сурмы он узнал, что дядя Синиб собирался отправить ее учиться к борсиппским ваятелям, но смерть помешала ему осуществить задуманное. Нанаи остались только ее глиняные таблички, им безыскусно поверяла она игру своего воображения. Благородный и отзывчивый по натуре. Устига искренне желал, чтобы Нанаи когда-нибудь посчастливилось всерьез учиться. Красота ее поразила Устигу, но из осторожности он ни разу не сделал попытки приблизиться к ней, предупрежденный Сурмой, что Нанаи, как и все Гамаданы, не благоволит чужестранцами. Он же был перс, ныне их заклятый враг. Вполне вероятно, что Нанаи не поколебалась бы выдать его Вавилону, сорвав тем самым выполнение задачи, возложенной на него Киром. Но как часто жизнь смешивает планы и помыслы людей! Неожиданно для себя Устига стал спасителем Нанаи.
Когда поток стрел обратил данщиков в бегство, Устига бросился к лежавшей в беспамятстве Нанаи.
Она истекала кровью.
Ее белые овцы в испуге забились под деревья и жалобно блеяли. Медлить было нельзя. Устига взял девушку на руки и отнес в подвал дома Синиба, за прошедшие годы изрядно пострадавшего от весенних разливов. Недостроенные стены кое-где размыло, местами занесло илом. Тем не менее людям Устиги удалось превратить его в сносное жилье. Помещение, занимаемое самим Устигой, выглядело даже уютно. Лазутчики в одежде персидских торговцев натащили сюда теплых шкур, ковров, одеял, сделали большой запас продуктов и соорудили очаг, на котором варили пищу. Подземелье освещалось факелами и масляными светильниками.
Сюда-то и принес Устига потерявшую сознание Нанаи. Теперь в подземелье, кроме него, был только его слуга.
Отряд разошелся еще до рассвета. Час вторжения Кира и Вавилонию приближался, и тем активнее действовали лазутчики. Устига в это утро остался один, но с минуты на минуту ждал возвращения двух персов — Забады и Элоса с известиями о настроениях в самом Вавилоне. Их-то и высматривал Устига, когда стал нечаянным свидетелем кровавых событий на пастбище.
Слуга Устиги, привыкший к любым неожиданностям, знавший толк и во врачевании ран, был правой рукой своего господина. Сам Устига учился искусству врачевания у египетских жрецов и, кроме того, провел год в Греции, обучаясь медицине. В армии Кира он выполнял обязанности лекаря.
Слуга застлал ложе Устиги белой холстиной, и Устига положил на нее Нанаи. Она забылась в тяжелом, глубоком сне. Губы у нее были стиснуты, пряди бронзово-черных волос, слипшиеся от крови, словно змеи, притаились на плече.
Приготовившись осмотреть рану, Устига велел слуге принести ножницы и без долгих раздумий отрезал ей одну прядь.
— Такие красивые волосы, господин, — вздохнул слуга.
Рука Устиги застыла в воздухе. Ему представилась Нанаи, бродящая среди лугов, Нанаи, в распущенных волосах которой всегда так весело играло солнце. Он поспешно отложил ножницы и попросил шнурок. которым связал волосы, чтобы они не закрывали рану.
Затем он велел принести усыпляющее средство. То был шерстяной лоскут, смоченный в специальном составе. Он прикрыл им лицо Нанаи, чтобы она вдохнула парты усыпляющего бальзама.
Нанаи дышала слабо, неровно и прерывисто, но в себя не приходила. Выждав и убедившись, что снотворное подействовало, Устига принялся врачевать рану. Прежде всего он промыл ее отваром ромашки и потом посыпал очищающим порошком. Затем, снова промыв отваром, приложил к ране полоску полотна, пропитанную кровоостанавливающей мазью.
Эту мазь ввел в обиход известный халдейский врач. утверждавший, что, подобно математике, астрономии. физике, медицина имеет свои законы и что врачевание тоже наука, а не знахарство.
Однако от мази рана начала как будто еще сильнее кровоточить. Устига туго стянул ее повязкой.
Слуга между тем заметил:
— Когда нас лечили желудками ящериц, семикратно проваренными во время полнолуния, правым глазом совы, семикратно заговоренным на закате солнца, и змеиным сердцем, семикратно освещенным великими богами, лекарство всегда действовало наверняка.
Устига, не обращая на него внимания, спокойно снимался своим делом. Не в первый раз он слышал от слуги прославление знахарских средств. Он уже привык к тому, что простои народ предпочитает умирать от толченых хвостов и желудков ящериц, чём обращаться к серьезным, сведущим в лечении болезней людям. Впрочем, во всех других отношениях слуга проявлял себя человеком весьма толковым. И хотя он при каждом удобном случае старался убедить своего господина в бесспорных преимуществах змеиного сердца перед отваром из лекарственных трав, Устига любил его за находчивость и преданность. С его ворчливым характером он давно примирился. Ворчливость не мешала ему быть безукоризненным исполнителем распоряжений Устиги.
Устига приподнял голову Нанаи, слуга подложил ей под спину подушки, затем Устига убрал лоскут, пропитанный усыпляющим бальзамом.
Лицо Нанаи было искажено болью, но и за болезненной гримасой проступали, словно скалы в темном ущелье, черты гамадановской решительности и достоинства. Устига долго изучал это лицо, прекрасное даже в страдании, и вдруг его охватило странное чувство. Словно гадкое пресмыкающееся проползло у него по телу — такую истовую ненависть прочел он в обращенном к нему лице. И Устига подумал, что едва она придет в себя, как, невзирая на кровоточащую рану, бросится отсюда вон, чтобы не принимать услуг и помощи от врага. Но это неприятное ощущение скоро уступило место другому — сознанию своей власти над ней. Усыпленная бальзамом, Нанаи была совершенно беспомощна. Устига мог держать в плену последнего потомка гамадановского рода сколько заблагорассудится и всегда мог продлить искусственный сон девушки. Сейчас ему нечего было опасаться ее предательства.
Он еще упивался сознанием своей власти над ней, когда слуга спросил его:
— А как ты думаешь избавиться от этой женщины, господин?
Устига, внезапно выведенный из состояния приятного оцепенения, удивленно взглянул на него.
— А почему ты спрашиваешь?
— Потому что, очнувшись, она увидит наше убежище. Она халдейка, и нельзя ручаться, что она не выдаст нас Вавилону, хотя ты и спас ее от смерти.
— Не хочешь ли ты сказать, что надо было бросить ее, когда она истекала кровью?
— Вовсе нет.
— Мой долг — позаботиться о ней хотя бы потому, что она двоюродная сестра Сурмы, а за добро нельзя платить злом. Так учит бессмертный Заратустра.
— По-моему, лучше отнести ее в лес…
— …и там оставить на растерзание диким зверям, — засмеялся Устига.
— Нет, я не то подумал, господин, — оправдывался слуга, — я собирался одеться пастухом и пойти сообщить родне, что ее ранили жрецы.
— А как ты объяснишь ее родне, кто наложил эти повязки? — снова усмехнулся Устига.
— Ты прав, господин, — сдался слуга, — но будь осторожен, хотя речь идет о женщине, а не о судьбах Персии.
— Положись на меня и доверяй мне, как доверял до сих пор. Самое большее, что мы можем сделать, — это рассказать все Сурме.
И он тотчас послал слугу взглянуть, нет ли на пастбище Сурмы. Обычно он одним из первых выгонял овец.
Слуга и в самом деле увидел его у моста через канал, Сурма не спеша приближался со своим стадом. Овцы Нанаи, выйдя из Оливковой рощи, шли, пощипывая траву, ему навстречу. Это было очень кстати, так как он мог теперь объединить оба стада и пасти их вместе. По крайней мере, можно не опасаться, что потеряется овца. Не желая рисковать, слуга решил выждать и окликнуть его, когда Сурма подойдет поближе к роще.
Притаившись у входа в пещеру, он внимательным взглядом окинул окрестности и тут же заметил на тропинке, ведущей в рощу, двух персидских торговцев. Это были Забада и Элос. По всей вероятности, им сопутствовала удача, так как оба возвращались целы и невредимы и в веселом расположении духа.
Спустившись в подвал доложить обо всем Устиге, он застал своего господина погруженным в глубокое раздумье у ложа раненой Нанаи.
— Господин! — окликнул его слуга достаточно громко и укоризненно.
Устига оторвал взгляд от Нанаи и безучастно посмотрел на слугу. Он сам не отдавал себе отчета, о чем задумался. Он даже не замечал Нанаи. Его думы, как ни странно, были сейчас далеки от женщины, лежавшей перед ним, а также от армии и от порученного ему задания.
— Господин! — не скрывая укора, воскликнул слуга.
— Твои страхи преувеличены, — молвил Устига и спросил воды вымыть руки. Слуга не сдавался.
— Я всегда избегал женщин, когда выполнял тайные поручения, — добавил он, — потому что, если можно еще устоять перед демонами, то женщина непременно соблазнит и погубит.
— Налей в чашу воды, — сурово повторил приказание Устига, — и скажи, не появился ли Сурма.
— Я только что видел его у моста через канал. Вот-вот он будет в роще. Я заметил также наших, возвращающихся из Вавилона.
— Обоих? — спросил князь, погружая в воду окровавленные руки.
— Обоих, господин.
Вскоре в пещеру вошли два перса в платье торговцев.
Устига быстро ополоснул руки и, вытирая их льняным полотенцем, пошел навстречу обоим пришельцам, приветствуя их словами:
— Благослови вас Ормузд.
— Да пребудет и с тобой его благословение, — раздалось в ответ.
— Я с нетерпением жду ваших сообщений.
— У нас куча новостей, которые потребуют от нас немедленных действий.
— Я сгораю от нетерпения, — повторил Устига.
Он отослал слугу к Сурме, а этих двоих намеренно провел в свою комнату.
С величайшим изумлением они увидели раненую Нанаи и выслушали рассказ о происшествии со жрецами. Им встретился взбудораженный отряд храмовников по дороге в Вавилон.
У служителей Эсагилы определенно пропала охота собирать подати. Весьма вероятно, что они еще вернутся сюда с подкреплением и окружат рощу. Надо быть готовыми к любой неожиданности. Не следует забывать, что Эсагиле известен вход в подвалы недостроенного дома Синиба. Правда, едва ли она посвящена в другую тайну подземного убежища, неизвестную даже Сурме: пещеры имели скрытый выход; узкий коридор тянулся глубоко под землей и выводил на поле, поросшее кустами роз. Этот потайной ход случайно обнаружил Устига, когда однажды, коротая время, внимательно исследовал стены подземелья. На него можно было рассчитывать в случае опасности. Их надежда на потайной вход была также неколебима, как и вера в победу своего повелителя Кира. Лаз в этот ход, задрапированный ковром, находился в покоях Устиги, у самого ложа, на котором сейчас лежала Нанаи.
Забада и Элос рассматривали спящую. У обоих, как незадолго перед тем у слуги, шевельнулось дурное предчувствие.
— Будь осторожен, князь, — поспешил предостеречь Устигу Забада. — Не допусти, чтобы она здесь очнулась. Помни, она хоть и приходится двоюродной сестрой Сурме, но совсем недавно ее видели в обществе самого Набусардара, который выслеживает нас.
— Да, да, князь, — поддержал его Элос, — пусть имя Набусардара послужит тебе предостережением. Устига принужденно засмеялся.
— Вы говорите так, будто из-за нее я изменю своему долгу, обману доверие царя, возложившего на меня важное поручение.
— Мы только напоминаем об осторожности, — заметил Забада.
— Никто и не думает подозревать тебя, князь, — добавил Элос. — Ты всегда был достойнейшим из нас, и твои героические деяния запечатлены в царских анналах Экбатаны.
— Верьте мне, братья, — сказал Устига. — Она потеряла много крови и придет в себя не раньше, чем через два часа. За это время мы сможем все обдумать и найти разумный выход. Но не требуйте, чтобы, спасши человека, я потом сам обрек его на смерть. Защищая ее жизнь, я собственноручно отправил на тот свет жреца Эсагилы, так неужели теперь проводить и ее за ним следом? Почему Нанаи должна погибнуть? Персидское могущество не строится на бессмысленно принесенных в жертву женщинах. Сила Персии в армии, в нас.
— Верно, князь, но женщина больше других способна на предательство. Самое вероломное, самое коварное предательство. Мужчина изменяет хладнокровно. А женщина предает с пламенем в сердце. Никогда не угадаешь, в какую минуту ее любовь обернется укусом змеи.
Устига был задет за живое.
— Я думаю, мы напрасно преувеличиваем. По рассказам Сурмы и по своим наблюдениям я убедился в том, что Нанаи в высшей степени присуще чувство достоинства, честность и великодушие. Я видел собственными глазами, как она встретила жрецов с кинжалом в руке. Измена гнездится в душе труса, тропой вероломства идут лишь низменные натуры.
— Ты хочешь и нас уверить в том, что Нанаи не сможет стать предательницей? — вмешался Забада и многозначительно усмехнулся.
— Заверяю вас в том перед лицом высшей справедливости, — торжественно произнес Устига, и его глаза вспыхнули, подобно факелам, освещавшим подвал и распространявшим вокруг запах земляной смолы.
Забада лишь покачал головой.
— Желаю тебе не обмануться. Желаю этого во имя твоей и нашей родины, потому что едва ли Персия найдет более отважного и преданного сына. Твоя гибель была бы невозместимой утратой.
Всякий раз, когда речь заходила о его жизни, Устига пренебрежительно усмехался. И теперь не замедлил возразить:
— Ничего бы не случилось. Ничего непоправимого. Таких сыновей уже обрела Персия и в тебе, Забада, и в тебе, Элос.
Он задумался и, обняв их за плечи, прошел с ними в соседнее подземелье.
Человеку не дано знать последнюю черту своей жизни. Устига чувствовал, что с ним творится неладное. Он вдруг усомнился в своей воле, в собственных силах. Тем не менее он противился мысли, что его сомнения связаны с Нанаи, видя в ней скорее дар, ниспосланный судьбой.
Однако, вняв своему внутреннему голосу, князь задумал связать присягой Забаду и Элоса. своих возможных преемников. Он велел им положить руки на рукоять своего меча и повторить за ним слова клятвы.
Они дружно запротестовали, не желая допустить даже мысли о возможной гибели своего руководителя.
— Кто знает, что ждет нас впереди? — твердо произнес Устига. — И вы должны поклясться мне, что всегда согласие пребудет меж вами, что без зависти, ненависти и козней будете сообща служить своему народу в этой чужой стране, которую готовится покорить великий Кир. Станьте же вы двое единым мужем, и пусть моя смерть навеки свяжет вас неразрывными узами воли и духа.
Прозвучала клятва, и в подземелье повеяло могильным холодом.
Устига еще раз вышел взглянуть, не проснулась ли Нанаи, и собрался слушать рассказ о событиях в Вавилоне.
В первую очередь его заинтересовало известие о том, что тайный договор между жрецами Эсагилы и Экбатаны вступил в силу. Посланцы святыни Ормузда подписали соглашение и от имени царя Кира, так как в Персии каста жрецов отличалась патриотизмом и боготворила царя. Персидские жрецы были преданны родине, в отличие от Эсагилы, пестовавшей изменников.
Перед встречей со жрецами Мардука служители Ормузда побывали в пещерах Оливковой рощи. Они передали новые распоряжения Кира, из которых явствовало, что царь намерен тотчас после спада летней жары вторгнуться в Вавилонию и овладеть ее столицей. Армия готова к этому, вооружена по последнему слову военной техники, в ее составе непобедимая персидская конница, во главе — опытные и славные военачальники. Кир намеревается окружить Вавилонию сразу с трех сторон. Одну часть войска он бросит под прикрытием Эламских холмов на юг, вторая займет позицию на берегу Тигра, нацеливаясь на Вавилон, третья останется на севере. Труднее всего будет форсировать реку, в этом месте очень глубокую и бурную. Легче было бы проникнуть в Вавилонию со стороны Мидийской стены. Поэтому Кир приказал. Устиге любой ценой раздобыть план этого оборонительного сооружения.
Не теряя времени, Устига принялся за работу. Вслед за экбатанскими жрецами он отослал в Вавилон Забаду и Элоса. Они-то и сыграли роль шпионов, которых Эсагила подсунула царю Валтасару.
После допроса их под конвоем должны были доставить к границе и выдворить за пределы Халдейской державы. Но Эсагила позаботилась о том, чтобы конвой состоял из храмовых солдат, которые, выведя шпионов за городские ворота, по приказу верховного жреца тут же отпустили их на все четыре стороны. Так Забада и Злое вместе с третьим персом оказались на свободе. Они потом долго бродили по улицам и увеселительным заведениям Вавилона, выдавая себя то за портовых грузчиков, то за богатых чужестранцев.
Так они стали очевидцами всех важнейших событий в столице.
Они узнали от Сан-Урри, что Набусардар сам отправился на поимку персидских лазутчиков.
Для них не осталось тайной, что за измену Сан-Урри смещен со своего поста. Забада и Элос выяснили даже то, что пока не было известно Набусардару. Они выследили Сан-Урри, который нашел убежище в Храмовом Городе, снискав благоволение могущественного Мардука тем, что передал Исме-Ададу выкраденный план Мидийской стены с описанием ее военных секретов.
И наконец, они стали свидетелями того, как подкупленный суд оправдал развратника и дважды убийцу Сибар-Сина. Когда после оглашения приговора Сибар-Син вышел из здания суда, собравшаяся толпа чествовала его как праведника. Телкиза, жена Набусардара, вышла к нему из толпы и собственноручно протянула цветок лотоса.
— До чего дошла испорченность Вавилона! — закончил свой рассказ Забада. — Это гибнущий город, и я не верю, чтобы он мог отстоять свою независимость. Повсюду там правит зло в самой гнусной форме, и мерзости творятся среди бела дня. Честь там подменяют золотом, а правду меряют драгоценностями. Богачи предаются распутству, простой же народ прозябает в нищете.
— Значит, ты полагаешь, что нам в самом Вавилоне не так уж трудно будет привлечь на свою сторону обиженных и посеять рознь среди его жителей?
— Сдается мне, что вавилоняне уже сейчас настроены друг против друга. Нужен лишь повод, чтобы их ненависть вышла наружу. Стоит кинуть подходящую приманку, и можно брать их голыми руками.
— Верно. Мы посеем в городе семена раздора и, пока жители будут грызться между собой, подчиним их нашему влиянию. До сих пор наша работа в этой стране шла успешно, я надеюсь, что и в Вавилоне нас ждет удача.
— Готов дать голову на отсечение, что его не спасут никакие городские стены, — засмеялся Забада.
— А кто с кем заодно и кто с кем враждует? — расспрашивал князь. Тут захохотал молчавший до сих пор Элос. Он рассмеялся потому, что Вавилон по части единодушия напоминал Иерусалим, павший от раздиравших его внутренних дрязг.
В Вавилоне соперничали две господствующие силы — жрецы и царь, смертельно ненавидевшие друг друга. Часть знати, в основном представители обедневших аристократических фамилий, поддерживала царя, от которого ожидала наделов за счет отторжения земель, присвоенных Храмовым Городом. Жрецы пользовались доходами с этих угодий, не имея на это прав. Богачи держали сторону Эсагилы, которая позволяла им именем божественного Мардука чинить произвол, окупленный золотыми дарами. Купцы стояли за тех сановников, которые добивались выгодных для них привилегий в торговых делах. Часть образованных людей выступала против Валтасара, при котором искусства и науки пришли в упадок. Одни при этом мечтали о перевороте, надеясь вернуть оттесненного от кормила власти царя Набонида, отца Валтасара, который питал великую любовь к древней халдейской культуре и препятствовал проникновению чужеземных влияний. Другие, недовольные нынешним состоянием культуры, напротив, преклонялись перед искусством соседних народов, считая его более зрелым. Наконец, трудовой люд добивался лишь хлеба насущного и чаял избавления от господских бичей. Именно в простом народе сильнее всего было недовольство, так как страдания его были безмерны, а нужда беспредельна. Оставалась армия, но по всему было видно, что без основательной реорганизации она едва ли способна противостоять армии Кира. К тому же и она не была единой. Половина состояла на службе у царя, другая же половина подчинялась Эсагиле. Такое войско легко ослабить и даже уничтожить, если натравить обе части друг на друга.