Многие соглашались с ним, но в день его казни они принужденно улыбались, когда расплавленный свинец шипел в его внутренностях. Приходилось изображать радость, чтобы не лишиться расположения всесильных служителей великого Мардука.
Один лишь Гамадан плакал, стиснув зубы. Родственникам это дозволялось, хотя в конце концов и он вынужден был с трудом выдавить из себя подобие улыбки, чтобы не попасть в немилость к жрецам, каждое деяние которых надлежало прославлять как единственное угодное богам.
С этой кривой усмешкой он и вернулся домой. Кривую усмешку затем стерло время, но теперь она вдруг появилась вновь, когда Гамадан доставал из шкатулки золотую цепь. Неужели он, очевидец мучений Синиба. слышавший последнюю его просьбу, предложит эту цепь собственной дочери? Сам оплатит ее бесчестие?
Когда он подошел к Нанаи с золотым ожерельем, чтобы надеть его ей на шею, ему снова почудились слова брата: «Да будет законный муж ее первым мужчиной. Только он имеет право на ее чистоту».
Слова Синиба звучали у него в ушах, и ему было тяжко нарушить завет брата. Но чей-то предостерегающий голос словно нашептывал, что если персы вторгнутся в Вавилонию и надругаются над Нанаи, будет еще ужаснее. Этого не миновать, если неприятель захватит страну. Он сам помнит, как халдейские воины в домах, на улицах, в храмах расправлялись с женщинами покоренных народов. Ему вспоминаются полные, ужаса глаза изнасилованных девушек одного финикийского города. Они пытались укрыться за статуей богини Астарты, но до них добрались и там. И одна за другой умирали они у алтаря в ненасытных объятиях воинов вавилонского царя. Может статься, что женщинам гордой и сильной Вавилонии тоже предстоит испытать подобное унижение. Сбудутся слова пророков: «Придет час, когда с вами сделают то, что делали вы с другими».
Все это мучительно взвешивал Гамадан. И, наконец, поднял руки и надел на шею Нанаи ожерелье, которое бросил к его ногам непобедимый Набусардар.
— Что это значит, отец? — спросила пораженная Нанаи. — Неужто наш дом оскудел настолько, что ты продал меня в рабство?
— Перед ликом творца нашего Энлиля клянусь, что я охотней принес бы в жертву свою голову, чем допустил, чтобы нас постигло такое несчастье.
— Или ты продал купцам-иудеям моих белых овечек?
— Ни то, ни другое, Нанаи, — тихо вымолвил старец. — Это вознаграждение от его величества царя…
— В пору опасности о нас вспомнили в Вавилоне и послали это золото в дар верному Гамадану, брату славного Синиба?
— Они не вспоминают о подвигах, уже совершенных. они посылают дары за подвиг, который предстоит совершить.
У него дрогнуло лицо.
— Ты уже стар, отец, и я не знаю, какую пользу ты мог бы принести Вавилону.
— Речь идет не обо мне, Нанаи. — И лицо его снова дрогнуло.
— А о ком? — еще более удивилась она.
— О тебе.
Она с изумлением смотрела на отца.
— Речь идет о тебе, Нанаи, — продолжал Гамадан. — Персидские купцы, с которыми в Оливковой роще делился хлебом Сурма, по всей вероятности, вражеские лазутчики. Через две недели состоится заседание государственного совета в Вавилоне. Если его величество царь будет иметь доказательства, что лазутчики проникли в страну и мутят народ, он велит Набусардару, своему непобедимому полководцу, подготовить войско, разослать отряды по всей державе и укрепить подступы к Вавилону.
— Я только не понимаю, при чем здесь я, — прошептала она.
— Ты прекрасна, Нанаи. Великая богиня сотворила тебя такой для того, чтобы твоя внешность ослепила самого страшного врага нашего народа. Пусть твоя красота станет хлебом, и как Сурма делился своим хлебом с персидскими лазутчиками, так и ты поделись с ними своим. Эту жертву ты принесешь своей несчастной отчизне.
Нанаи поняла.
После этих слов Гамадан и его дочь замерли, словно окаменев.
Вокруг воцарилась тишина, тишина перед бурей в мертвой пустыне.
Высоко в небе летала птица. Очевидно, она искала приюта на ночь. Птица кружилась у них над головой, а это всегда считалось дурным предзнаменованием. Для Гамадана это был второй дурной знак, потому что не меньшим несчастьем считалось и рождение девочки с красными волосами. Пятнадцать лет назад кровавый Сакус отворил двери своего небесного чертога, и на свет появилась прекрасная Нанаи. Она родилась на вечерней зорьке, и меркнущий свет заката красноватым налетом окрасил ее темные волосы. Хотя ее и уподобляли божественной Иштар, каждый верил, что с ее появлением на свет злой демон поселился в доме Гамадана.
Правда, в этот момент ни старик, ни его дочь не думали о приметах. Их мысли были обращены к Вечному Городу, который повелел им подчиниться жестокому приказу. Ради отчизны, царя, народа нужно было принести жертву. И нельзя забывать: за неповиновение отрубят голову. Гамадан и Нанаи молча согласились выполнить царский приказ.
Нанаи казалось, что золотая цепь душит ее, она сняла ожерелье и отдала отцу, чтобы он спрятал его обратно в шкатулку.
Гамадан отошел, и тут Нанаи поразила ужасная мысль, что ей не удастся сохранить себя для властелина своей жизни, что ее беспредельную преданность и чистоту с варварской жестокостью будет попирать какой-нибудь перс, поглощая ее красоту так же, как поглощали они хлеб, предложенный Сурмой.
Печаль застлала ей глаза, а щемящая боль заставила поднять лицо к небесам.
Небесная Иштар в образе вечерней звезды Билит глядела на нее своим ясным взором. Она читала в ее душе повесть о человеческой муке. Но едва божественная захотела поведать страдающему человеческому сердцу и о своей судьбе, об утрате любимого Таммуза, как крылья неведомой птицы заслонили ее свет от глаз Нанаи. Черная птица кружила при свете звезд в черном небе, кружила и кружила над головой Нанаи, как бездомный скиталец.
Она глядела вверх на это мятущееся крылатое пятно, как на подкрадывающуюся беду. Все сильнее ее охватывал страх перед будущим. Ей так недоставало поддержки сильных рук. В отчаянии она закрыла лицо ладонями и закричала в обступившую ее темноту, взывая к своей единственной надежде:
— Набусардар!
В тот самый момент, когда по окрестностям пронесся этот крик, взмокший от пота ездок подскакал к соединявшему Борсиппу с Вавилоном мосту, уже поднятому на ночь.
В ответ на короткое слово, означавшее тайный пароль, стража привела в действие опускающее устройство. Колесница, увлекаемая двумя конями, промчалась по мосту и исчезла в лабиринте вавилонских улиц.
— Сдается мне, что это был сам Набусардар, верховный военачальник его величества царя Валтасара, — заметил один из стражников.
— Тссс! — приложил палец к губам другой. — Разве ты не видел, что он был переодетым? Твоя чрезмерная догадливость может стоить тебе головы.
Озадаченный стражник засмеялся и ощупал свою голову — единственное достояние, которое у него пока еще оставалось в этой никчемной жизни.
Первыми всегда просыпались вершины холмов, дремавшие под сенью пальм, сикоморов и олив, над которыми летали белые и сизые, отливающие перламутром, голуби. Потом пробуждались башни и крыши дворцов и храмов, грандиозных построек, высившихся по обе стороны Евфрата. Наконец, солнечные лучи заливали улицы, и первые прохожие молча спешили по своим делам мимо многочисленных массивных ворот, охраняемых непременными стражами — крылатыми быками. Их каменные изваяния бесстрастно внимали шуму фонтанов в причудливых бассейнов, украшавших центр города.
Чем выше поднималось солнце, тем больше пешеходов появлялось на улицах. И наконец наступал час, когда просыпались и избранные жители Вавилона. Откидывались тяжелые занавесы на дверях, впуская в роскошные покои потоки утренней прохлады. В струях проникшего света сверкали стены просторных залов, выложенные плитами из мрамора и алебастра, металла и дерева, где почивали и благоденствовали их ненасытные, вечно алчущие обитатели.
Со времени падения надменной ассирийской Ниневии, стоявшей на берегу Тигра, не осталось города, который мог бы соперничать славой с Вавилоном. Его победоносный властелин Навуходоносор, царь царей и наместник богов на земле, сделал Вавилон колыбелью роскоши и образованности. Своей железной волей он превратил его в очаг культуры и величайший торговый центр мира. За могучими городскими стенами им были собраны сокровища искусства со всех концов света. Он воздвиг дворцы, перед блеском и сказочным великолепием которых покорно склонялись народы.
Над всеми зданиями Вавилона возвышался Храмовый Город, который назывался Эсагилой. Эта часть Вавилона была отделена от прочих кварталов толстой стеной. Среди храмов выделялась Этеменанки, легендарная семиэтажная башня, в которой пребывал божественный Мардук, покровитель столицы мира, названной «Бабилу», то есть «Воротами Божьими», потому что именно здесь, у священного Евфрата, боги спускались на землю.
Эсагила расположилась на самом высоком холме Вавилона, уже этим одним словно желая подчеркнуть, что именно она властвует не только над столицей державы, но и над всей Вавилонией, что перед ней должен склониться даже царь, которому по закону принадлежит первое место после богов. Верховный жрец бессмертного Мардука каждый раз во время новогодних праздненств публично провозглашает царя Вавилона священным наместником богов на земле. Но тот же самый верховный жрец люто ненавидит своего повелителя и ведет с ним тайную борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта борьба за власть переходит по наследству, и горе тому владыке Вавилонии, который обнажит меч против Храмового Города. Для вида жрецы всегда требовали от подданных смиренного подчинения царю, но посвященные знали, что царь, перед которым трепещет Вавилония, на деле — игрушка в руках Эсагилы. Любой его приказ исходит из ее уст. Любой его поступок, освященный именем богов, навязан ему честолюбивой Эсагилой. Каждая капля крови, пролитая на вавилонских площадях, льется по воле зловещих служителей святынь.
Знати было хорошо известно о соперничестве между царем и жрецами, и только простой народ оставался в неведении.
Глубже других постиг причину этих разногласий Набусардар. При здравом размышлении он принял сторону царя и вступил в открытую войну с Эсагилой. он отвернулся не только от жрецов, но и от богов. Ибо если боги требуют творить добро, почему они не карают Эсагилу за содеянное ею зло? Миром правят либо боги, либо Эсагила. Или же богов вовсе нет, и тогда правят люди от имени вымышленных богов.
Эти мысли преследовали Набусардара днем и ночью. Он не хотел прегрешить перед небесами, но не хотел и оказаться обманутым простыми смертными, тешившими себя божественной властью и пускавшими людям пыль в глаза.
Полный внутреннего беспокойства, поднялся он и в это утро; снедаемый тревогой, раздвинул шторы, впустив в комнату свет. Подойдя к дверям, он подставил грудь потоку утренней прохлады. Его взгляд уперся в башню Этеменанки.
— Покарай меня, великий Мардук, — воскликнул он, — если тебе этого хочется! Покарай меня за богохульство, но я отказываюсь считать тебя богом, пока ты позволяешь злым демонам от твоего имени править страной между священными реками. Ненавижу твою божественную обитель, потому что под ее сводами укрываются мошенники и самые заклятые недруги народа!
Он замолчал, всматриваясь в даль: восходящее солнце как раз осветило крыши Храмового Города.
В этот ранний час на улицах еще только появлялись первые редкие прохожие. Дворцы вельмож оставались погружёнными в глубокий сон. Набусардар первым из обитателей дворцов встречал новый день.
Думы мешали ему заснуть, несмотря на усталость от вчерашней поездки. Всю ночь он так и не сомкнул глаз. И едва забрезжил рассвет, он сразу же откинул занавес и в томительном беспокойстве стал обозревать окрестности.
Ему знаком был почти каждый дом в округе. Он узнавал пышные дворцы сановников, богатые палаты вельмож, внушительные торговые дома, конторы менял и ростовщиков, величественное здание финикийского корабельного сообщества, зимние и летние дворцы вавилонской знати, обширные парки и площади, высокие фонтаны и тихие пальмовые аллеи.
Но все это представлялось ему, как в тумане, он ясно видел одну лишь Эсагилу и к ней обращал слова ненависти.
— Один из нас падет, — продолжал он страстным шепотом. — И хотя я борюсь с твоим могуществом в одиночку, я должен победить. На восходе солнца клянусь в этом божественной…
Он запнулся.
Хотел привычно присягнуть божественной Иштар из Арбелы, но разум уже отказывался верить в богов.
Прищурив глаза, сквозь сомкнутые ресницы он с ненавистью глядел на Храмовый Город.
Не раз ему вспоминалась публичная казнь славного Синиба у Ворот Смерти. Вот и сейчас он явственно видел, как расплавленный свинец шипел в горле осужденного.
— Клянусь же тебе, Синиб! — вскричал он. — И тебе, Нанаи, всё еще безутешно оплакивающая его.
С этими словами он задернул окно, чтобы свет не бил в глаза, и застыл, вцепившись руками в занавес.
Набусардару приходилось вести великую борьбу не только со своими врагами, но и с самим собой. Все в нем кипело, бурлило, дрожало от нетерпения. У него не было, пожалуй, ни одного настоящего друга во всей Вавилонии, а ленивая знать и алчные жрецы настраивали против него простой люд, сея слухи, будто Набусардар по своему легкомыслию хочет ввязаться в войну. На его стороне был царь. Но много ли от этого проку, если царь ищет утехи только в хмельном разнузданном веселье! Царь переменчив, коварен и капризен, словно женщина. Как полагаться на царя, если его можно склонить на свою сторону льстивой улыбкой и превратить в заклятого врага словом правды?
Набусардар уже не раз убеждался, что при нем Валтасар настроен воинственно против Эсагилы.. Но верховному жрецу ничего не стоило вкрадчивыми речами восстановить Валтасара против целого Вавилона. Непостоянство — не единственная слабость царя. Ненавидя чужеземцев, Валтасар в то же время покровительствует финикийцам, потому что сановник, ведающий торговлей и дорожным сообщением, имеет долю в прибылях финикийского корабельного сообщества и внушил царю, будто из всех чужеземцев, живущих в Вавилонии, одни финикийцы искренне преданны державе и ставят интересы Вавилона превыше своих. Лихоимцы-судьи могут приговорить к смерти достойнейшего из граждан — и царь утвердит приговор, достаточно распустить слух, что обвиняемый готовил покушение на особу царя. Валтасар без колебаний принесет в жертву кровавым богам прекраснейших юношей и девушек Вавилона, если жрецы объявят, что такая жертва отвратит беду от его державы. Словом, Валтасар легко верит всякой вздорной молве.
Поэтому Набусардар и не может найти в нем опоры и понимания, когда речь идет об укреплении обороны. Валтасар обещает поддержку, но никогда нельзя быть уверенным, что царь сдержит слово. И все же этот слабый царь — единственная надежда Набусардара.
С такими мыслями он бессильно выпустил из рук занавес и обвел глазами роскошное убранство своей опочивальни, мерцавшее в неровном свете масляных светильников.
Вдруг его внимание привлекли крики и шум за дверью.
Он прислушался, затем стремительно подошел к двери и распахнул ее.
Один из телохранителей указал на воина в алом плаще и возбужденно воскликнул:
— Этот человек, господин, выдает себя за царского гонца, но нельзя поверить, что в столь ранний час его величество царь не почивает еще на своем ложе.
Воин в алом плаще прижал руки к груди и низко поклонился.
Оба телохранителя преграждали ему дорогу, скрестив перед ним копья.
Когда он поднял голову, полководец в самом деле признал в нем Асуму, нового царского посыльного.
Набусардар приказал страже убрать копья и произнес обычное:
— Да благословит тебя небо, войди!
Гонец подал ему серебряную пластинку, покрытую слоем воска.
— Его величество, — начал он, — его величество царь Валтасар бодрствовал сегодня всю ночь. Светлейший, его величество просит тебя тотчас пожаловать к нему.
Набусардар прочел депешу, выдавленную на восковом слое пластинки, подлинность которой удостоверялась приложенной внизу печатью.
— Сейчас я оденусь, милый Асума.
— Во дворе стоят две оседланные лошади, — добавил гонец, — одну из них его величество предназначил для тебя, Непобедимый. Дело крайне спешное, и твой приход не терпит отлагательств.
«Опять очередной каприз гораздого на выдумки владыки», — подумал полководец, но вслух предложил послу подождать, а сам удалился в соседнюю комнату переодеться.
Он вернулся поразительно быстро, готовый к отъезду.
Сообщил страже у дверей, где он будет находиться, приказав никого не впускать в свои покои.
— Даже благородную Телкизу, повелитель?
— Даже ее, — после недолгого раздумья ответил Набусардар.
И уже на ходу добавил:
— Лишь вернейший Киру имеет право входить туда.
Киру был старый раб, которого Набусардар не раз собирался отпустить на волю. Но Киру больше свободы ценил доброту и любовь своего господина. Он не представлял себе другого дела, чем служить своему повелителю. Набусардар уважал его преданность и платил ему доверием. Эта привязанность вызывала ревность у остальной прислуги; вот и теперь оба телохранителя многозначительно переглянулись.
Набусардар не придавал значения подобным мелочам. Величественной поступью спускался он по лестнице. Его высокую статную фигуру окутывал белый плащ с красным кантом, украшенный золотыми кистями. На груди сверкал золотой знак его воинского достоинства.
Они сели на коней и кратчайшей дорогой понеслись к Муджалибе, летнему дворцу царя, расположенному вблизи Вавилона среди чудесных висячих садов на искусственных террасах. Террасы, приказал насыпать и украсить садами могущественный Навуходоносор для жены своей Амугеи, дочери мидийского царя; они должны были заменить ей родные горы Мидии.
Муджалиба был любимый дворец Валтасара, его роскошное убранство пришлось по душе изнеженному царю. Здесь в обществе вельмож и военачальников он предавался плотским радостям, с утра до вечера и с вечера до утра проводя время в чувственных плясках и утехах с прекраснейшими женщинами мира.
Жителей Вавилона удивил столь ранний вызов Набусардара к царю, обычно занятому разгулом и пирами.
Речь, видимо, шла о деле чрезвычайной важности, и не известно, кому первому пришла в голову эта мысль, но по всему городу моментально пронесся слух, что персидский царь Кир стоит со своим войском у границ Вавилонии.
Это известие неслось от дома к дому вслед развевающемуся по ветру белому плащу Набусардара, который летел во весь опор по дороге к царскому дворцу.
Царь Валтасар еще и за то любил летний дворец, что считал его недоступным для чрезмерно любопытных жрецов, которые тайными путями выведывали самые строгие секреты и с помощью молитв и заклинаний читали в душах людей. В стенах и колоннах зимнего дворца Набопаласара повсюду были их глаза и уши. Они казались вездесущими. Свое загадочное всеведение жрецы приписывали божественной мудрости, а Набусардар называл это чарами и черной магией. Валтасар разделял его мнение и пренебрежительно посмеивался над мудростью халдейских жрецов, втайне побаиваясь их и считая пронырами и шарлатанами.
Видимо, от засилия Храмового Городе и диктата служителей Мардука можно было освободиться только силой оружия. Придя к власти, Валтасар объявил, что после двадцати лет упадка в Вавилоне снова будет править сильный царь. и этот царь — он, Валтасар, — ему суждено затмить своей славой славу Навуходоносора, мудростью — мудрость Навуходоносора, а величием — величие Навуходоносора. Стремясь во всем превзойти своего предшественника, он и ненависть к Эсагиле заострил, как лезвие меча. Избавление от господства и самоуправства жрецов было его сокровеннейшей мечтой.
Ненависть молодого царя очень скоро ощутили на себе те, против кого она была направлена. Эсагила повела борьбу с царским дворцом. За ненависть здесь платили двойной мерой ненависти.
Валтасар сам происходил из жреческого рода. Его отец, царь Набонид, был верховным жрецом. Эсагила объявила его царем, но правила вместо него. Набонид был ее рабом, жалкой игрушкой в ее руках. Валтасара тоже пытались сделать послушным исполнителем воли жрецов, но его строптивая и тщеславная натура быстро восстала против этого.
На первом же государственном совете он провозгласил:
— Царь является сыном богов и не нуждается в посредниках между собой и богами. Боги изъявляют мудрость, предназначенную для царя, не через своих служителей, а непосредственно своему божественному сыну, которым ныне являюсь я.
Это вызвало целую бурю, однако жрецам Мардука так и не удалось укротить царя и подчинить своей воле. В этом он остался тверд, и всякий раз в нем закипала кровь при мысли, что Эсагила хотела бы возвыситься над царем Вавилонии. Единственное, на чем могли еще играть жрецы, была его мнительность, неуверенность в себе. Он дрожал за свою власть, дрожал за свою жизнь. Жрецы неустанно подогревали этот страх. Он был убежден, что жрецы знают его врагов, потому что верил в их умение узнавать неведомое.
Для них не было тайной, что верховный военачальник царской армии, непобедимый Набусардар, отправился на поиски персидских лазутчиков и вернулся ни с чем. Знали они и о том. что Набусардар отдыхал под деревьями в Оливковой роще и беседовал с пастушкой по имени Нанаи из Деревни Золотых Колосьев.
Черная магия была тут ни при чем — о поездке Набусардара им сообщил их тайный приспешник Сан-Урри, помощник верховного военачальника по вавилонскому гарнизону. Только ему было известно намерение Набусардара накануне его отъезда из Вавилона.
Жрецы немедля держали совет в подземном святилище Мардука. Это совпало с приготовлениями Эсагилы к встрече важных паломников из далеких краев, которые шли поклониться великому Мардуку и божественному Набу.
Совещанию предшествовали богослужения в храме покровителя Священного Города.
Между колоннами курились благовония в чашах из драгоценных металлов, аромат кадильниц наполнял жилище бога. В высоких золотых подсвечниках горели свечи, на стенах мерцали масляные светильники. По мраморному полу тянулся ковер. У алтарей стояли резные скамьи из ливанского кедра с золотой жертвенной утварью и искусно литыми фигурками богов. У стены против входа, в самом конце необозримого зала, светилась статуя божественного Мардука из чистого золота, подавляющая своими гигантскими размерами.
Перед статуей молился верховный жрец Исме-Адад, в то время как верующие готовились к принесению даров. Жрецы совершали ритуал очищения алтарей от мирской скверны, чтобы Мардук не отверг приношения.
Верховный жрец поднял руки, и толпа принялась бить поклоны во славу бога. Одни только касались земли лбами, другие в религиозном исступлении целовали мраморные плиты пола.
Все верующие склонились к ногам Мардука, лишь двое продолжали стоять. Они обменялись взглядом с Исме-Ададом.
Эти двое были персидскими жрецами, прибывшими в качестве послов храма Ормузда из Экбатаны для участия в совете жрецов в подземном святилище.
Храмовый евнух трижды ударил в священный гонг, верующие поднялись и потянулись к алтарю со своими дарами.
Персидские паломники направились прямо к верховному жрецу и сообщили, что тоже хотят передать свои золотые дары.
Верховный жрец выслушал их и предложил следовать за ним.
Рабы отдернули дорогие шерстяные занавесы, и процессия двинулась. Впереди выступал Исме-Адад в белом облачении, с золотым жезлом в руке, за ним жрецы высшего сана, следом шли низшие служители храма и. наконец, два перса со шкатулкой из черного дерева, в которой лежал дар для Мардука.
Так они проследовали через анфиладу залов, пока не остановились перед входом в тайную обитель самого бога, куда, кроме верховного жреца, никто не смел заходить. Здесь жрецы свернули в сторону и удалились, а персидские паломники остались наедине с Исме-Ададом. Исме-Адад принял от персов дары, поместив их в священный тайник, в котором насыщаются божественные уста Мардука и где он облекает в одежды свое тело. Затем через длинные и темные комнаты он повел гостей потайным ходом, заканчивавшимся у ворот башни Эгеменанки.
Казалось, никто не усмотрел ничего особенного в приходе двух паломников из царства Кира, которое ныне считалось опаснейшим врагом Вавилонии. Однако среди жрецов, прислуживающих перед алтарем золотого бога, был один, по имени Улу, который был предан больше отчизне, чем Мардуку. Он обратил внимание на то, что чужеземцы не преклонили колен по знаку верховного жреца, — это было явным святотатством. От него не укрылось также, что, несмотря на это, Исме-Адад принял их весьма ласково. Нетрудно было догадаться, что это были не простые паломники. Он проследил и за тем, вернутся ли дарители золота обратно в храм. Выждав за колонной на лестнице, он отчетливо видел, как верховный жрец исчез вместе с пришельцами в потайном ходе, ведущем к башне Эгеменанки.
Один лишь Гамадан плакал, стиснув зубы. Родственникам это дозволялось, хотя в конце концов и он вынужден был с трудом выдавить из себя подобие улыбки, чтобы не попасть в немилость к жрецам, каждое деяние которых надлежало прославлять как единственное угодное богам.
С этой кривой усмешкой он и вернулся домой. Кривую усмешку затем стерло время, но теперь она вдруг появилась вновь, когда Гамадан доставал из шкатулки золотую цепь. Неужели он, очевидец мучений Синиба. слышавший последнюю его просьбу, предложит эту цепь собственной дочери? Сам оплатит ее бесчестие?
Когда он подошел к Нанаи с золотым ожерельем, чтобы надеть его ей на шею, ему снова почудились слова брата: «Да будет законный муж ее первым мужчиной. Только он имеет право на ее чистоту».
Слова Синиба звучали у него в ушах, и ему было тяжко нарушить завет брата. Но чей-то предостерегающий голос словно нашептывал, что если персы вторгнутся в Вавилонию и надругаются над Нанаи, будет еще ужаснее. Этого не миновать, если неприятель захватит страну. Он сам помнит, как халдейские воины в домах, на улицах, в храмах расправлялись с женщинами покоренных народов. Ему вспоминаются полные, ужаса глаза изнасилованных девушек одного финикийского города. Они пытались укрыться за статуей богини Астарты, но до них добрались и там. И одна за другой умирали они у алтаря в ненасытных объятиях воинов вавилонского царя. Может статься, что женщинам гордой и сильной Вавилонии тоже предстоит испытать подобное унижение. Сбудутся слова пророков: «Придет час, когда с вами сделают то, что делали вы с другими».
Все это мучительно взвешивал Гамадан. И, наконец, поднял руки и надел на шею Нанаи ожерелье, которое бросил к его ногам непобедимый Набусардар.
— Что это значит, отец? — спросила пораженная Нанаи. — Неужто наш дом оскудел настолько, что ты продал меня в рабство?
— Перед ликом творца нашего Энлиля клянусь, что я охотней принес бы в жертву свою голову, чем допустил, чтобы нас постигло такое несчастье.
— Или ты продал купцам-иудеям моих белых овечек?
— Ни то, ни другое, Нанаи, — тихо вымолвил старец. — Это вознаграждение от его величества царя…
— В пору опасности о нас вспомнили в Вавилоне и послали это золото в дар верному Гамадану, брату славного Синиба?
— Они не вспоминают о подвигах, уже совершенных. они посылают дары за подвиг, который предстоит совершить.
У него дрогнуло лицо.
— Ты уже стар, отец, и я не знаю, какую пользу ты мог бы принести Вавилону.
— Речь идет не обо мне, Нанаи. — И лицо его снова дрогнуло.
— А о ком? — еще более удивилась она.
— О тебе.
Она с изумлением смотрела на отца.
— Речь идет о тебе, Нанаи, — продолжал Гамадан. — Персидские купцы, с которыми в Оливковой роще делился хлебом Сурма, по всей вероятности, вражеские лазутчики. Через две недели состоится заседание государственного совета в Вавилоне. Если его величество царь будет иметь доказательства, что лазутчики проникли в страну и мутят народ, он велит Набусардару, своему непобедимому полководцу, подготовить войско, разослать отряды по всей державе и укрепить подступы к Вавилону.
— Я только не понимаю, при чем здесь я, — прошептала она.
— Ты прекрасна, Нанаи. Великая богиня сотворила тебя такой для того, чтобы твоя внешность ослепила самого страшного врага нашего народа. Пусть твоя красота станет хлебом, и как Сурма делился своим хлебом с персидскими лазутчиками, так и ты поделись с ними своим. Эту жертву ты принесешь своей несчастной отчизне.
Нанаи поняла.
После этих слов Гамадан и его дочь замерли, словно окаменев.
Вокруг воцарилась тишина, тишина перед бурей в мертвой пустыне.
Высоко в небе летала птица. Очевидно, она искала приюта на ночь. Птица кружилась у них над головой, а это всегда считалось дурным предзнаменованием. Для Гамадана это был второй дурной знак, потому что не меньшим несчастьем считалось и рождение девочки с красными волосами. Пятнадцать лет назад кровавый Сакус отворил двери своего небесного чертога, и на свет появилась прекрасная Нанаи. Она родилась на вечерней зорьке, и меркнущий свет заката красноватым налетом окрасил ее темные волосы. Хотя ее и уподобляли божественной Иштар, каждый верил, что с ее появлением на свет злой демон поселился в доме Гамадана.
Правда, в этот момент ни старик, ни его дочь не думали о приметах. Их мысли были обращены к Вечному Городу, который повелел им подчиниться жестокому приказу. Ради отчизны, царя, народа нужно было принести жертву. И нельзя забывать: за неповиновение отрубят голову. Гамадан и Нанаи молча согласились выполнить царский приказ.
Нанаи казалось, что золотая цепь душит ее, она сняла ожерелье и отдала отцу, чтобы он спрятал его обратно в шкатулку.
Гамадан отошел, и тут Нанаи поразила ужасная мысль, что ей не удастся сохранить себя для властелина своей жизни, что ее беспредельную преданность и чистоту с варварской жестокостью будет попирать какой-нибудь перс, поглощая ее красоту так же, как поглощали они хлеб, предложенный Сурмой.
Печаль застлала ей глаза, а щемящая боль заставила поднять лицо к небесам.
Небесная Иштар в образе вечерней звезды Билит глядела на нее своим ясным взором. Она читала в ее душе повесть о человеческой муке. Но едва божественная захотела поведать страдающему человеческому сердцу и о своей судьбе, об утрате любимого Таммуза, как крылья неведомой птицы заслонили ее свет от глаз Нанаи. Черная птица кружила при свете звезд в черном небе, кружила и кружила над головой Нанаи, как бездомный скиталец.
Она глядела вверх на это мятущееся крылатое пятно, как на подкрадывающуюся беду. Все сильнее ее охватывал страх перед будущим. Ей так недоставало поддержки сильных рук. В отчаянии она закрыла лицо ладонями и закричала в обступившую ее темноту, взывая к своей единственной надежде:
— Набусардар!
В тот самый момент, когда по окрестностям пронесся этот крик, взмокший от пота ездок подскакал к соединявшему Борсиппу с Вавилоном мосту, уже поднятому на ночь.
В ответ на короткое слово, означавшее тайный пароль, стража привела в действие опускающее устройство. Колесница, увлекаемая двумя конями, промчалась по мосту и исчезла в лабиринте вавилонских улиц.
— Сдается мне, что это был сам Набусардар, верховный военачальник его величества царя Валтасара, — заметил один из стражников.
— Тссс! — приложил палец к губам другой. — Разве ты не видел, что он был переодетым? Твоя чрезмерная догадливость может стоить тебе головы.
Озадаченный стражник засмеялся и ощупал свою голову — единственное достояние, которое у него пока еще оставалось в этой никчемной жизни.
* * *
Наутро после возвращения Набусардара Город Городов медленно пробуждался ото сна. Гордый и несокрушимый Вавилон сиял в первых лучах солнца, как золотая чаша на ладони мира. Пьяный от выпитого накануне вина, одурманенный ароматом дорогих благовоний, отягощенный пышными нарядами и редчайшими драгоценностями, изнуренный чувственной музыкой и плясками, он с трудом освобождался от власти сна, встречая наступающий день ленивой улыбкой.Первыми всегда просыпались вершины холмов, дремавшие под сенью пальм, сикоморов и олив, над которыми летали белые и сизые, отливающие перламутром, голуби. Потом пробуждались башни и крыши дворцов и храмов, грандиозных построек, высившихся по обе стороны Евфрата. Наконец, солнечные лучи заливали улицы, и первые прохожие молча спешили по своим делам мимо многочисленных массивных ворот, охраняемых непременными стражами — крылатыми быками. Их каменные изваяния бесстрастно внимали шуму фонтанов в причудливых бассейнов, украшавших центр города.
Чем выше поднималось солнце, тем больше пешеходов появлялось на улицах. И наконец наступал час, когда просыпались и избранные жители Вавилона. Откидывались тяжелые занавесы на дверях, впуская в роскошные покои потоки утренней прохлады. В струях проникшего света сверкали стены просторных залов, выложенные плитами из мрамора и алебастра, металла и дерева, где почивали и благоденствовали их ненасытные, вечно алчущие обитатели.
Со времени падения надменной ассирийской Ниневии, стоявшей на берегу Тигра, не осталось города, который мог бы соперничать славой с Вавилоном. Его победоносный властелин Навуходоносор, царь царей и наместник богов на земле, сделал Вавилон колыбелью роскоши и образованности. Своей железной волей он превратил его в очаг культуры и величайший торговый центр мира. За могучими городскими стенами им были собраны сокровища искусства со всех концов света. Он воздвиг дворцы, перед блеском и сказочным великолепием которых покорно склонялись народы.
Над всеми зданиями Вавилона возвышался Храмовый Город, который назывался Эсагилой. Эта часть Вавилона была отделена от прочих кварталов толстой стеной. Среди храмов выделялась Этеменанки, легендарная семиэтажная башня, в которой пребывал божественный Мардук, покровитель столицы мира, названной «Бабилу», то есть «Воротами Божьими», потому что именно здесь, у священного Евфрата, боги спускались на землю.
Эсагила расположилась на самом высоком холме Вавилона, уже этим одним словно желая подчеркнуть, что именно она властвует не только над столицей державы, но и над всей Вавилонией, что перед ней должен склониться даже царь, которому по закону принадлежит первое место после богов. Верховный жрец бессмертного Мардука каждый раз во время новогодних праздненств публично провозглашает царя Вавилона священным наместником богов на земле. Но тот же самый верховный жрец люто ненавидит своего повелителя и ведет с ним тайную борьбу не на жизнь, а на смерть. Эта борьба за власть переходит по наследству, и горе тому владыке Вавилонии, который обнажит меч против Храмового Города. Для вида жрецы всегда требовали от подданных смиренного подчинения царю, но посвященные знали, что царь, перед которым трепещет Вавилония, на деле — игрушка в руках Эсагилы. Любой его приказ исходит из ее уст. Любой его поступок, освященный именем богов, навязан ему честолюбивой Эсагилой. Каждая капля крови, пролитая на вавилонских площадях, льется по воле зловещих служителей святынь.
Знати было хорошо известно о соперничестве между царем и жрецами, и только простой народ оставался в неведении.
Глубже других постиг причину этих разногласий Набусардар. При здравом размышлении он принял сторону царя и вступил в открытую войну с Эсагилой. он отвернулся не только от жрецов, но и от богов. Ибо если боги требуют творить добро, почему они не карают Эсагилу за содеянное ею зло? Миром правят либо боги, либо Эсагила. Или же богов вовсе нет, и тогда правят люди от имени вымышленных богов.
Эти мысли преследовали Набусардара днем и ночью. Он не хотел прегрешить перед небесами, но не хотел и оказаться обманутым простыми смертными, тешившими себя божественной властью и пускавшими людям пыль в глаза.
Полный внутреннего беспокойства, поднялся он и в это утро; снедаемый тревогой, раздвинул шторы, впустив в комнату свет. Подойдя к дверям, он подставил грудь потоку утренней прохлады. Его взгляд уперся в башню Этеменанки.
— Покарай меня, великий Мардук, — воскликнул он, — если тебе этого хочется! Покарай меня за богохульство, но я отказываюсь считать тебя богом, пока ты позволяешь злым демонам от твоего имени править страной между священными реками. Ненавижу твою божественную обитель, потому что под ее сводами укрываются мошенники и самые заклятые недруги народа!
Он замолчал, всматриваясь в даль: восходящее солнце как раз осветило крыши Храмового Города.
В этот ранний час на улицах еще только появлялись первые редкие прохожие. Дворцы вельмож оставались погружёнными в глубокий сон. Набусардар первым из обитателей дворцов встречал новый день.
Думы мешали ему заснуть, несмотря на усталость от вчерашней поездки. Всю ночь он так и не сомкнул глаз. И едва забрезжил рассвет, он сразу же откинул занавес и в томительном беспокойстве стал обозревать окрестности.
Ему знаком был почти каждый дом в округе. Он узнавал пышные дворцы сановников, богатые палаты вельмож, внушительные торговые дома, конторы менял и ростовщиков, величественное здание финикийского корабельного сообщества, зимние и летние дворцы вавилонской знати, обширные парки и площади, высокие фонтаны и тихие пальмовые аллеи.
Но все это представлялось ему, как в тумане, он ясно видел одну лишь Эсагилу и к ней обращал слова ненависти.
— Один из нас падет, — продолжал он страстным шепотом. — И хотя я борюсь с твоим могуществом в одиночку, я должен победить. На восходе солнца клянусь в этом божественной…
Он запнулся.
Хотел привычно присягнуть божественной Иштар из Арбелы, но разум уже отказывался верить в богов.
Прищурив глаза, сквозь сомкнутые ресницы он с ненавистью глядел на Храмовый Город.
Не раз ему вспоминалась публичная казнь славного Синиба у Ворот Смерти. Вот и сейчас он явственно видел, как расплавленный свинец шипел в горле осужденного.
— Клянусь же тебе, Синиб! — вскричал он. — И тебе, Нанаи, всё еще безутешно оплакивающая его.
С этими словами он задернул окно, чтобы свет не бил в глаза, и застыл, вцепившись руками в занавес.
Набусардару приходилось вести великую борьбу не только со своими врагами, но и с самим собой. Все в нем кипело, бурлило, дрожало от нетерпения. У него не было, пожалуй, ни одного настоящего друга во всей Вавилонии, а ленивая знать и алчные жрецы настраивали против него простой люд, сея слухи, будто Набусардар по своему легкомыслию хочет ввязаться в войну. На его стороне был царь. Но много ли от этого проку, если царь ищет утехи только в хмельном разнузданном веселье! Царь переменчив, коварен и капризен, словно женщина. Как полагаться на царя, если его можно склонить на свою сторону льстивой улыбкой и превратить в заклятого врага словом правды?
Набусардар уже не раз убеждался, что при нем Валтасар настроен воинственно против Эсагилы.. Но верховному жрецу ничего не стоило вкрадчивыми речами восстановить Валтасара против целого Вавилона. Непостоянство — не единственная слабость царя. Ненавидя чужеземцев, Валтасар в то же время покровительствует финикийцам, потому что сановник, ведающий торговлей и дорожным сообщением, имеет долю в прибылях финикийского корабельного сообщества и внушил царю, будто из всех чужеземцев, живущих в Вавилонии, одни финикийцы искренне преданны державе и ставят интересы Вавилона превыше своих. Лихоимцы-судьи могут приговорить к смерти достойнейшего из граждан — и царь утвердит приговор, достаточно распустить слух, что обвиняемый готовил покушение на особу царя. Валтасар без колебаний принесет в жертву кровавым богам прекраснейших юношей и девушек Вавилона, если жрецы объявят, что такая жертва отвратит беду от его державы. Словом, Валтасар легко верит всякой вздорной молве.
Поэтому Набусардар и не может найти в нем опоры и понимания, когда речь идет об укреплении обороны. Валтасар обещает поддержку, но никогда нельзя быть уверенным, что царь сдержит слово. И все же этот слабый царь — единственная надежда Набусардара.
С такими мыслями он бессильно выпустил из рук занавес и обвел глазами роскошное убранство своей опочивальни, мерцавшее в неровном свете масляных светильников.
Вдруг его внимание привлекли крики и шум за дверью.
Он прислушался, затем стремительно подошел к двери и распахнул ее.
Один из телохранителей указал на воина в алом плаще и возбужденно воскликнул:
— Этот человек, господин, выдает себя за царского гонца, но нельзя поверить, что в столь ранний час его величество царь не почивает еще на своем ложе.
Воин в алом плаще прижал руки к груди и низко поклонился.
Оба телохранителя преграждали ему дорогу, скрестив перед ним копья.
Когда он поднял голову, полководец в самом деле признал в нем Асуму, нового царского посыльного.
Набусардар приказал страже убрать копья и произнес обычное:
— Да благословит тебя небо, войди!
Гонец подал ему серебряную пластинку, покрытую слоем воска.
— Его величество, — начал он, — его величество царь Валтасар бодрствовал сегодня всю ночь. Светлейший, его величество просит тебя тотчас пожаловать к нему.
Набусардар прочел депешу, выдавленную на восковом слое пластинки, подлинность которой удостоверялась приложенной внизу печатью.
— Сейчас я оденусь, милый Асума.
— Во дворе стоят две оседланные лошади, — добавил гонец, — одну из них его величество предназначил для тебя, Непобедимый. Дело крайне спешное, и твой приход не терпит отлагательств.
«Опять очередной каприз гораздого на выдумки владыки», — подумал полководец, но вслух предложил послу подождать, а сам удалился в соседнюю комнату переодеться.
Он вернулся поразительно быстро, готовый к отъезду.
Сообщил страже у дверей, где он будет находиться, приказав никого не впускать в свои покои.
— Даже благородную Телкизу, повелитель?
— Даже ее, — после недолгого раздумья ответил Набусардар.
И уже на ходу добавил:
— Лишь вернейший Киру имеет право входить туда.
Киру был старый раб, которого Набусардар не раз собирался отпустить на волю. Но Киру больше свободы ценил доброту и любовь своего господина. Он не представлял себе другого дела, чем служить своему повелителю. Набусардар уважал его преданность и платил ему доверием. Эта привязанность вызывала ревность у остальной прислуги; вот и теперь оба телохранителя многозначительно переглянулись.
Набусардар не придавал значения подобным мелочам. Величественной поступью спускался он по лестнице. Его высокую статную фигуру окутывал белый плащ с красным кантом, украшенный золотыми кистями. На груди сверкал золотой знак его воинского достоинства.
Они сели на коней и кратчайшей дорогой понеслись к Муджалибе, летнему дворцу царя, расположенному вблизи Вавилона среди чудесных висячих садов на искусственных террасах. Террасы, приказал насыпать и украсить садами могущественный Навуходоносор для жены своей Амугеи, дочери мидийского царя; они должны были заменить ей родные горы Мидии.
Муджалиба был любимый дворец Валтасара, его роскошное убранство пришлось по душе изнеженному царю. Здесь в обществе вельмож и военачальников он предавался плотским радостям, с утра до вечера и с вечера до утра проводя время в чувственных плясках и утехах с прекраснейшими женщинами мира.
Жителей Вавилона удивил столь ранний вызов Набусардара к царю, обычно занятому разгулом и пирами.
Речь, видимо, шла о деле чрезвычайной важности, и не известно, кому первому пришла в голову эта мысль, но по всему городу моментально пронесся слух, что персидский царь Кир стоит со своим войском у границ Вавилонии.
Это известие неслось от дома к дому вслед развевающемуся по ветру белому плащу Набусардара, который летел во весь опор по дороге к царскому дворцу.
* * *
Хотя Эсагила была обнесена массивными стенами, не уступавшими бастионам Вечного Города, жрецы великого Мардука первыми узнали о раннем визите Набусардара к его величеству.Царь Валтасар еще и за то любил летний дворец, что считал его недоступным для чрезмерно любопытных жрецов, которые тайными путями выведывали самые строгие секреты и с помощью молитв и заклинаний читали в душах людей. В стенах и колоннах зимнего дворца Набопаласара повсюду были их глаза и уши. Они казались вездесущими. Свое загадочное всеведение жрецы приписывали божественной мудрости, а Набусардар называл это чарами и черной магией. Валтасар разделял его мнение и пренебрежительно посмеивался над мудростью халдейских жрецов, втайне побаиваясь их и считая пронырами и шарлатанами.
Видимо, от засилия Храмового Городе и диктата служителей Мардука можно было освободиться только силой оружия. Придя к власти, Валтасар объявил, что после двадцати лет упадка в Вавилоне снова будет править сильный царь. и этот царь — он, Валтасар, — ему суждено затмить своей славой славу Навуходоносора, мудростью — мудрость Навуходоносора, а величием — величие Навуходоносора. Стремясь во всем превзойти своего предшественника, он и ненависть к Эсагиле заострил, как лезвие меча. Избавление от господства и самоуправства жрецов было его сокровеннейшей мечтой.
Ненависть молодого царя очень скоро ощутили на себе те, против кого она была направлена. Эсагила повела борьбу с царским дворцом. За ненависть здесь платили двойной мерой ненависти.
Валтасар сам происходил из жреческого рода. Его отец, царь Набонид, был верховным жрецом. Эсагила объявила его царем, но правила вместо него. Набонид был ее рабом, жалкой игрушкой в ее руках. Валтасара тоже пытались сделать послушным исполнителем воли жрецов, но его строптивая и тщеславная натура быстро восстала против этого.
На первом же государственном совете он провозгласил:
— Царь является сыном богов и не нуждается в посредниках между собой и богами. Боги изъявляют мудрость, предназначенную для царя, не через своих служителей, а непосредственно своему божественному сыну, которым ныне являюсь я.
Это вызвало целую бурю, однако жрецам Мардука так и не удалось укротить царя и подчинить своей воле. В этом он остался тверд, и всякий раз в нем закипала кровь при мысли, что Эсагила хотела бы возвыситься над царем Вавилонии. Единственное, на чем могли еще играть жрецы, была его мнительность, неуверенность в себе. Он дрожал за свою власть, дрожал за свою жизнь. Жрецы неустанно подогревали этот страх. Он был убежден, что жрецы знают его врагов, потому что верил в их умение узнавать неведомое.
Для них не было тайной, что верховный военачальник царской армии, непобедимый Набусардар, отправился на поиски персидских лазутчиков и вернулся ни с чем. Знали они и о том. что Набусардар отдыхал под деревьями в Оливковой роще и беседовал с пастушкой по имени Нанаи из Деревни Золотых Колосьев.
Черная магия была тут ни при чем — о поездке Набусардара им сообщил их тайный приспешник Сан-Урри, помощник верховного военачальника по вавилонскому гарнизону. Только ему было известно намерение Набусардара накануне его отъезда из Вавилона.
Жрецы немедля держали совет в подземном святилище Мардука. Это совпало с приготовлениями Эсагилы к встрече важных паломников из далеких краев, которые шли поклониться великому Мардуку и божественному Набу.
Совещанию предшествовали богослужения в храме покровителя Священного Города.
Между колоннами курились благовония в чашах из драгоценных металлов, аромат кадильниц наполнял жилище бога. В высоких золотых подсвечниках горели свечи, на стенах мерцали масляные светильники. По мраморному полу тянулся ковер. У алтарей стояли резные скамьи из ливанского кедра с золотой жертвенной утварью и искусно литыми фигурками богов. У стены против входа, в самом конце необозримого зала, светилась статуя божественного Мардука из чистого золота, подавляющая своими гигантскими размерами.
Перед статуей молился верховный жрец Исме-Адад, в то время как верующие готовились к принесению даров. Жрецы совершали ритуал очищения алтарей от мирской скверны, чтобы Мардук не отверг приношения.
Верховный жрец поднял руки, и толпа принялась бить поклоны во славу бога. Одни только касались земли лбами, другие в религиозном исступлении целовали мраморные плиты пола.
Все верующие склонились к ногам Мардука, лишь двое продолжали стоять. Они обменялись взглядом с Исме-Ададом.
Эти двое были персидскими жрецами, прибывшими в качестве послов храма Ормузда из Экбатаны для участия в совете жрецов в подземном святилище.
Храмовый евнух трижды ударил в священный гонг, верующие поднялись и потянулись к алтарю со своими дарами.
Персидские паломники направились прямо к верховному жрецу и сообщили, что тоже хотят передать свои золотые дары.
Верховный жрец выслушал их и предложил следовать за ним.
Рабы отдернули дорогие шерстяные занавесы, и процессия двинулась. Впереди выступал Исме-Адад в белом облачении, с золотым жезлом в руке, за ним жрецы высшего сана, следом шли низшие служители храма и. наконец, два перса со шкатулкой из черного дерева, в которой лежал дар для Мардука.
Так они проследовали через анфиладу залов, пока не остановились перед входом в тайную обитель самого бога, куда, кроме верховного жреца, никто не смел заходить. Здесь жрецы свернули в сторону и удалились, а персидские паломники остались наедине с Исме-Ададом. Исме-Адад принял от персов дары, поместив их в священный тайник, в котором насыщаются божественные уста Мардука и где он облекает в одежды свое тело. Затем через длинные и темные комнаты он повел гостей потайным ходом, заканчивавшимся у ворот башни Эгеменанки.
Казалось, никто не усмотрел ничего особенного в приходе двух паломников из царства Кира, которое ныне считалось опаснейшим врагом Вавилонии. Однако среди жрецов, прислуживающих перед алтарем золотого бога, был один, по имени Улу, который был предан больше отчизне, чем Мардуку. Он обратил внимание на то, что чужеземцы не преклонили колен по знаку верховного жреца, — это было явным святотатством. От него не укрылось также, что, несмотря на это, Исме-Адад принял их весьма ласково. Нетрудно было догадаться, что это были не простые паломники. Он проследил и за тем, вернутся ли дарители золота обратно в храм. Выждав за колонной на лестнице, он отчетливо видел, как верховный жрец исчез вместе с пришельцами в потайном ходе, ведущем к башне Эгеменанки.