Страница:
Как раз в это время Маклины пригласили нас на уик-энд к себе на дачу, расположенную в подмосковном лесу. Мы были там поздней осенью один или два раза и еще раз – весной. В этом районе жили очень высокопоставленные лица. Во время прогулки в лесу мы встретили Молотова. Это был прекрасный, девственный лес. Я подумала, что луг с соседней речкой мог бы стать прекрасным полем для гольфа, но, когда я сказала об этом вслух, мне было заявлено, что гольф – дурацкая капиталистическая игра, совершенно не подходящая для товарищей.
Вскоре после того, как мы приехали в тот уик-энд, Ким отвел меня в сторону и сказал, что Дональд хочет поговорить со мной наедине и ждет меня в ванной комнате. Оказалось, его больше всего беспокоило, чтобы по возвращении на Запад я не раскрыла ничего дискредитирующего о нем самом, его работе или его семье. «Не уезжайте – сказал Дональд, – но если вы все-таки должны уехать, ни слова о том, чем я занимаюсь». Я заметила, что не имею ни малейшего представления, чем он занимается, но про себя подумала, что его работа вряд ли была такой уж важной.
Маклин видел себя дипломатом и государственным деятелем, чья жизнь определялась его убеждениями. Он был невероятно высокого мнения о себе. Маклина глубоко ранило, что в западной прессе его изобразили алкоголиком и гомосексуалистом. Он категорически запретил приносить к нему в дом книгу Пурди и Сутерленда «Берджес и Маклин».
Я вышла из ванной комнаты в ярости, и Ким повел меня погулять на лугу, чтобы я успокоилась. Я сказала ему, что Дональд – просто осел, и он засмеялся. Потом я сказала ему, как ужасно мне не хотелось оставлять его одного, но я должна это сделать. Я хотела увидеться с дочерью и одновременно остаться американской гражданкой. Я не могла сделать ни того, ни другого, оставаясь в Москве. Я надеялась, что он понял. Но Ким снова промолчал: он явно не одобрял моего решения, но ни единым словом не попытался меня отговорить.
Все лето я потратила на то, чтобы убедить моего первого мужа разрешить нашей дочери встретиться со мной в Европе. Это значительно облегчило бы мои проблемы, потому что и ехать мне пришлось бы не так далеко, да и русские, как я чувствовала, предпочитали, чтобы я лучше поехала, скажем, во Францию, чем в Америку. Но он отказался, будучи убежденным, что «европейский вариант» – всего лишь моя уловка, чтобы забрать нашу дочь в Россию.
Когда русские уяснили, что я твердо решила ехать, они начали всерьез готовиться к моему отъезду. Сергей занялся визами и билетами, но более деликатный вопрос заключался в том, как подготовить меня к почти неизбежному допросу в ФБР. После долгих собеседований Кима с его русскими друзьями они решили, что лучше всего будет не накладывать на меня никаких запретов. Я могла сказать все, что мне вздумается, хорошее или плохое. С одним исключением. «Единственное, что мы действительно хотим сохранить в тайне, – сказал мне Ким, – это – мой адрес, мой номер телефона и мою русскую фамилию. Если ты им это расскажешь, то просто осложнишь мою жизнь. Тогда мне придется переехать».
Это был тонкий психологический ход. Я могла сказать все что угодно и кому угодно. Что касается русской фамилии Кима – громоздкой, трехсложной конструкции, то мне трудно было ее запомнить и в лучшие времена. Это была своего рода формальность, и мы никогда ей не пользовались. Наш адрес тоже было не так-то легко указать. Мы жили на безымянном углу, в безымянном доме. Наша почта приходила на адрес номерного почтового ящика.
Где-то среди моих бумаг – я уже не помню точно, где именно – лежит крошечная записка с фамилией и адресом Кима, написанными русскими буквами, которые я едва могу разобрать. В любом случае эта информация уже устарела. Когда я уезжала из России навсегда, я была уверена, что Ким переедет на новый анонимный адрес. Но я слишком забегаю вперед.
Ким и его друзья не объяснили мне подробно, чего именно они опасаются, но, по всей вероятности, они ожидали, что у меня возникнут проблемы с иммиграционными властями или ФБР или с теми и с другими. Ким дал мне лист бумаги, на котором он напечатал четыре вида телеграмм. Внешне совершенно невинные, они были тем кодом, с помощью которого я должна была сообщить, что со мной может случиться. «ДОЕХАЛА БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что по приезде я не встретила никаких трудностей вообще. «ДОЕХАЛА СПОКОЙНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» указывало на трудности с ФБР. «ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» относилось к паспортному контролю. В то время как «ХОРОШИЙ ПОЛЕТ, ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что я борюсь одновременно с ФБР и паспортным контролем. Я должна была послать Киму одну из этих телеграмм немедленно по прибытии.
Я провела еще одну бессонную ночь, мучаясь от очередного приступа астмы и думая, что могут иметь американцы против меня – кроме моего неразумного брака с советским шпионом. Мне никогда даже не приходило в голову спросить Кима о его политических убеждениях. Я могла бы поинтересоваться его вероисповеданием, но уж никак не спросить впрямую: «Ты – коммунист?» Мне нечего было скрывать. И вот снова мне пришлось подниматься на борт самолета, не зная, какой прием уготован мне на другой стороне; на этот раз мои страхи были связаны не с русскими, а с моими соотечественниками. Русские не пытались «промывать мне мозги» и обращать в свою веру. Они обращались со мной с какой-то неуклюжей вежливостью, будто не зная наверняка, как вести себя с такими людьми. Я не участвовала в тайной деятельности Кима и не была похожа на тех наивных западных коммунистов с широко открытыми глазами, к которым русские давно привыкли.
Во многих смыслах я была очень хорошим посланцем. Сам факт моего свободного возвращения в Соединенные Штаты – факт уникальный для жены известного советского агента – был данью терпимости советской системы. Когда леса России начали растворяться под крылом самолета, я почувствовала в себе желание и готовность защитить тот народ, который я покидала.
За десять месяцев Россия начала становиться для меня домом. Жизнь моя была нелегкой, но неожиданно я ощутила приступ ностальгии по Анне, шампанскому в ГУМе и долгим прогулкам с Кимом.
У меня не было ни малейшего сомнения в том, что я вернусь в Россию, но я покидала Москву с плохим предчувствием. Ким, сопровождаемый верным Сергеем, выглядел особенно худым и усталым. Я была такой дурой, что сказала Мелинде: «Присматривай за моим мужем». Вместо этого я должна была бы сказать Сергею: «Пожалуйста, сделайте так, чтобы он был занят все время».
Я вылетела на самолете «Аэрофлота» в Копенгаген, а оттуда – в Нью-Йорк. После посадки я услышала, что мою фамилию объявляют по радио, и ожидала встретить своего давнего приятеля из информационного отдела аэропорта, который в прошлом не раз помогал мне быстро пройти таможенный досмотр. Я сообщила своему бывшему мужу номер рейса и была совершенно уверена, что он созвонился с моим приятелем. Я была уверена также, что и моя дочь приехала меня встретить.
Но, когда я подошла к отделу информации, меня проводили в стеклянную клетку в центре здания, где сидел крупный мужчина в форме. Он попросил мой паспорт и в обмен вручил мне конверт. В конверте содержалось письмо за подписью государственного секретаря Дина Раска, где сообщалось, что ввиду моего брака с господином Филби и моей деятельности в Советском Союзе, противоречащей интересам США, мой паспорт изымается американскими властями до дальнейшего уведомления.
Было пять часов пополудни, 40 градусов в тени, и никто не пришел меня встречать. Я плюхнулась в такси и поехала к своей подруге. Она встретила меня с огромным удивлением и сказала, что моя дочь за городом и должна вернуться в Нью-Йорк на следующий день. Я немедленно послала Киму телеграмму «ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ», означающую, что первыми начались паспортные неприятности.
17-го июля Ким получил мое первое письмо, где описывалось, как американские власти отобрали мой паспорт, и в тот же день ответил:
«Моя самая любимая, я обдумывал твое первое письмо – не самый ясный из документов! – и мне кажется, что решение Госдепартамента основано на полном недоразумении. Ты говоришь, что изъятие твоего паспорта «было вызвано вашей деятельностью в Советском Союзе в связи с вашим мужем, который… и т д.». Разумеется, только они могут сказать, какая именно деятельность имеется в виду. Но, в конце концов, ты – всего лишь домашняя хозяйка, и приравнять обязанности домохозяйки к «деятельности в связи с вашим мужем» – это явная крайность.
Совершенно абсурдно предположить, что ты могла бы вернуться в США, если бы в самом деле работала против их интересов. Конечно, Госдепартамент должен себя страховать, и можно понять их точку зрения. Но в ту минуту, когда они убедятся, что ты – всего лишь домохозяйка и только – я уверен, они сразу же изменят свою позицию. Твой адвокат несомненно обратится к соответствующим чиновникам Госдепартамента, и, пожалуйста, держи меня в курсе всего происходящего. Кстати, если ты предвидишь значительные судебные расходы, напиши мне заранее, если потребуется – телеграммой, и укажи точно, какая сумма тебе требуется».
Через два дня после моего прибытия в Америку мне позвонили из ФБР. Температура снова поднялась до 40 градусов, и я чувствовала себя такой растерянной и подавленной в ожидании предстоящего допроса, что попросила их позвонить еще раз после праздника 4-го июля, на что они согласились.
Это были два молодых человека в одинаковых черных костюмах, очень вежливые и выдержанные. Я приготовила им большой кувшин чая со льдом, но они до него даже не дотронулись.
Я впервые столкнулась с американской службой безопасности и была поражена, как прилично вели себя эти следователи. Они совершенно не походили на популярный образ бравых сыщиков. Должно быть, они очень быстро поняли, что я не могу рассказать им ничего существенного, и после нескольких рутинных вопросов ушли. Больше меня никто не беспокоил, если не считать еще одного звонка несколько дней спустя. Моя совесть была чиста. Тактика Кима помогла мне преодолеть первое препятствие.
В письме от 25-го июля Ким комментировал мои впечатления от визита следователей:
«Моя дорогая (…) Я был рад узнать, что люди из ФБР оказались приятными ребятами. Они, очевидно, вправе задать тебе определенные вопросы, и, как я сказал тебе перед отъездом, надеюсь, ты ничего не будешь от них скрывать. Я не думаю, что они будут разочарованы твоим незнанием. Поскольку между нами всегда было оговорено, что ты вернешься в Штаты, как только пожелаешь, то совершенно ясно, что тебя не стали бы обременять той информацией, которая тем или иным образом могла бы повредить твоему статусу американской гражданки. Так что держи нос кверху, старушка!»
Единственная цель моего возвращения в США заключалась в том, чтобы провести лето с моей дочерью в Калифорнии, где жили многие из моих старых друзей. Вскоре после моего приезда мой бывший муж предложил мне передать ему опеку над нашей дочерью. Я согласилась, но он по-прежнему не соглашался на мой план провести каникулы в Калифорнии. К сожалению, газетчики обнаружили мое местонахождение в Нью-Йорке, заставив меня вылететь в Калифорнию вместе с дочерью под вымышленным именем по совету моего адвоката. Все эти заботы не позволяли мне писать Киму так часто, как я хотела бы. Это было невероятно тяжелое время для нас обоих.
Мой неожиданный отъезд в Калифорнию возбудил страхи моего бывшего мужа, который поторопился наболтать газетчикам, что я собираюсь похитить мою дочь и увезти ее в Россию. К счастью, эти недоразумения не испортили нашего тихого калифорнийского лета. Будучи вдалеке от Кима, я писала бы ему почти ежедневно, но в Калифорнии мне пришлось отказаться от своих привычек, поскольку я заподозрила, что мои письма проверяются, и не хотела раскрывать своего местонахождения. Два очень важных письма, посланных Киму из Нью-Йорка, где я подробно рассказала о своих паспортных проблемах, он, очевидно, так и не получил. Должно быть, власти перехватили эти письма.
Мое молчание заставило Кима разразиться несколькими встревоженными письмами. Он повторно спрашивал, что я делаю для того, чтобы получить обратно свой паспорт. Он требовал информации и предлагал советы. Он был озабочен и раздражен тем, что не располагал всеми необходимыми фактами.
Некоторые факты он узнал из газет.
27-го июля он написал:
«Конечно, я все знаю об идиотской свистопляске в прессе по поводу твоего «исчезновения». Кстати, первые публикации по характеру приближаются к клевете. «Геральд трибюн», например, цитируя Ю-Пи, указывает, что, «судя по сообщениям», ты собиралась увезти свою дочь в Москву. Кто об этом сообщал? Я не представляю, как вся эта шумиха повлияла на тебя в Сан-Франциско, но надеюсь, что все утихомирится, когда они поймут, что на самом деле ты уехала на Запад, а не на Восток. Собирается ли твой адвокат подать на газеты в суд за клевету?»
В письме от 10-го августа он вернулся к теме, которая занимала меня больше всего остального:
«Что касается твоей дочери (…) насколько я понимаю, единственным шансом сохранить твою опеку будет заявление, где ты укажешь, что и далее намерена проживать на территории США. Эта мысль для меня нетерпима. Надеюсь, ты сумела убедить все заинтересованные стороны, что не имеешь ни малейшего желания увозить ее из США. Убедить в этом не так уж трудно, учитывая ее воспитание, образование и т д. (…) все – американское. И было бы идиотизмом прерывать ее учебу и отбрасывать на два-три года назад, привозя ее сюда, в иное окружение, иную языковую среду и пр. (…)»
Далее следовал первый поток просьб (которые повторялись в последующих письмах) привезти ему и Маклинам те вещи, которые было невозможно достать в России.
«Мелинда (на случай, если ты забыла) хочет немного зерен мяты, заколки, давилку для чеснока, а также правила игры в «скрэббл». Было бы также очень мило, если бы ты привезла им в качестве рождественского подарка корзинку для пикника наподобие нашей Они одолжили нашу корзинку для своей балтийской поездки и остались ею очень довольны.
Моя дочь получила диплом колледжа, и с будущего года будет работать секретаршей казначея Пемброкского колледжа за 8 фунтов стерлингов в неделю, с пятью неделями оплаченного отпуска! Ох, уж эти детки! Подумать только, что я начинал с двух фунтов в неделю – с дипломом Кембриджа, с тремя иностранными языками и с приличным знанием общеполитической ситуации! (…)
Что касается моих скромных нужд, я хотел бы получить набоковский перевод «Евгения Онегина» (4 тома), «Биффеновы миллионы» П.Вудхауза, и «Шпион, который вернулся с холода» Джона Ле-Карре…»
5.МОСКОВСКИЕ ПИСЬМА КИМА
6. СНОВА В МОСКВЕ
Вскоре после того, как мы приехали в тот уик-энд, Ким отвел меня в сторону и сказал, что Дональд хочет поговорить со мной наедине и ждет меня в ванной комнате. Оказалось, его больше всего беспокоило, чтобы по возвращении на Запад я не раскрыла ничего дискредитирующего о нем самом, его работе или его семье. «Не уезжайте – сказал Дональд, – но если вы все-таки должны уехать, ни слова о том, чем я занимаюсь». Я заметила, что не имею ни малейшего представления, чем он занимается, но про себя подумала, что его работа вряд ли была такой уж важной.
Маклин видел себя дипломатом и государственным деятелем, чья жизнь определялась его убеждениями. Он был невероятно высокого мнения о себе. Маклина глубоко ранило, что в западной прессе его изобразили алкоголиком и гомосексуалистом. Он категорически запретил приносить к нему в дом книгу Пурди и Сутерленда «Берджес и Маклин».
Я вышла из ванной комнаты в ярости, и Ким повел меня погулять на лугу, чтобы я успокоилась. Я сказала ему, что Дональд – просто осел, и он засмеялся. Потом я сказала ему, как ужасно мне не хотелось оставлять его одного, но я должна это сделать. Я хотела увидеться с дочерью и одновременно остаться американской гражданкой. Я не могла сделать ни того, ни другого, оставаясь в Москве. Я надеялась, что он понял. Но Ким снова промолчал: он явно не одобрял моего решения, но ни единым словом не попытался меня отговорить.
Все лето я потратила на то, чтобы убедить моего первого мужа разрешить нашей дочери встретиться со мной в Европе. Это значительно облегчило бы мои проблемы, потому что и ехать мне пришлось бы не так далеко, да и русские, как я чувствовала, предпочитали, чтобы я лучше поехала, скажем, во Францию, чем в Америку. Но он отказался, будучи убежденным, что «европейский вариант» – всего лишь моя уловка, чтобы забрать нашу дочь в Россию.
Когда русские уяснили, что я твердо решила ехать, они начали всерьез готовиться к моему отъезду. Сергей занялся визами и билетами, но более деликатный вопрос заключался в том, как подготовить меня к почти неизбежному допросу в ФБР. После долгих собеседований Кима с его русскими друзьями они решили, что лучше всего будет не накладывать на меня никаких запретов. Я могла сказать все, что мне вздумается, хорошее или плохое. С одним исключением. «Единственное, что мы действительно хотим сохранить в тайне, – сказал мне Ким, – это – мой адрес, мой номер телефона и мою русскую фамилию. Если ты им это расскажешь, то просто осложнишь мою жизнь. Тогда мне придется переехать».
Это был тонкий психологический ход. Я могла сказать все что угодно и кому угодно. Что касается русской фамилии Кима – громоздкой, трехсложной конструкции, то мне трудно было ее запомнить и в лучшие времена. Это была своего рода формальность, и мы никогда ей не пользовались. Наш адрес тоже было не так-то легко указать. Мы жили на безымянном углу, в безымянном доме. Наша почта приходила на адрес номерного почтового ящика.
Где-то среди моих бумаг – я уже не помню точно, где именно – лежит крошечная записка с фамилией и адресом Кима, написанными русскими буквами, которые я едва могу разобрать. В любом случае эта информация уже устарела. Когда я уезжала из России навсегда, я была уверена, что Ким переедет на новый анонимный адрес. Но я слишком забегаю вперед.
Ким и его друзья не объяснили мне подробно, чего именно они опасаются, но, по всей вероятности, они ожидали, что у меня возникнут проблемы с иммиграционными властями или ФБР или с теми и с другими. Ким дал мне лист бумаги, на котором он напечатал четыре вида телеграмм. Внешне совершенно невинные, они были тем кодом, с помощью которого я должна была сообщить, что со мной может случиться. «ДОЕХАЛА БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что по приезде я не встретила никаких трудностей вообще. «ДОЕХАЛА СПОКОЙНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» указывало на трудности с ФБР. «ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» относилось к паспортному контролю. В то время как «ХОРОШИЙ ПОЛЕТ, ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ» означало, что я борюсь одновременно с ФБР и паспортным контролем. Я должна была послать Киму одну из этих телеграмм немедленно по прибытии.
Я провела еще одну бессонную ночь, мучаясь от очередного приступа астмы и думая, что могут иметь американцы против меня – кроме моего неразумного брака с советским шпионом. Мне никогда даже не приходило в голову спросить Кима о его политических убеждениях. Я могла бы поинтересоваться его вероисповеданием, но уж никак не спросить впрямую: «Ты – коммунист?» Мне нечего было скрывать. И вот снова мне пришлось подниматься на борт самолета, не зная, какой прием уготован мне на другой стороне; на этот раз мои страхи были связаны не с русскими, а с моими соотечественниками. Русские не пытались «промывать мне мозги» и обращать в свою веру. Они обращались со мной с какой-то неуклюжей вежливостью, будто не зная наверняка, как вести себя с такими людьми. Я не участвовала в тайной деятельности Кима и не была похожа на тех наивных западных коммунистов с широко открытыми глазами, к которым русские давно привыкли.
Во многих смыслах я была очень хорошим посланцем. Сам факт моего свободного возвращения в Соединенные Штаты – факт уникальный для жены известного советского агента – был данью терпимости советской системы. Когда леса России начали растворяться под крылом самолета, я почувствовала в себе желание и готовность защитить тот народ, который я покидала.
За десять месяцев Россия начала становиться для меня домом. Жизнь моя была нелегкой, но неожиданно я ощутила приступ ностальгии по Анне, шампанскому в ГУМе и долгим прогулкам с Кимом.
У меня не было ни малейшего сомнения в том, что я вернусь в Россию, но я покидала Москву с плохим предчувствием. Ким, сопровождаемый верным Сергеем, выглядел особенно худым и усталым. Я была такой дурой, что сказала Мелинде: «Присматривай за моим мужем». Вместо этого я должна была бы сказать Сергею: «Пожалуйста, сделайте так, чтобы он был занят все время».
Я вылетела на самолете «Аэрофлота» в Копенгаген, а оттуда – в Нью-Йорк. После посадки я услышала, что мою фамилию объявляют по радио, и ожидала встретить своего давнего приятеля из информационного отдела аэропорта, который в прошлом не раз помогал мне быстро пройти таможенный досмотр. Я сообщила своему бывшему мужу номер рейса и была совершенно уверена, что он созвонился с моим приятелем. Я была уверена также, что и моя дочь приехала меня встретить.
Но, когда я подошла к отделу информации, меня проводили в стеклянную клетку в центре здания, где сидел крупный мужчина в форме. Он попросил мой паспорт и в обмен вручил мне конверт. В конверте содержалось письмо за подписью государственного секретаря Дина Раска, где сообщалось, что ввиду моего брака с господином Филби и моей деятельности в Советском Союзе, противоречащей интересам США, мой паспорт изымается американскими властями до дальнейшего уведомления.
Было пять часов пополудни, 40 градусов в тени, и никто не пришел меня встречать. Я плюхнулась в такси и поехала к своей подруге. Она встретила меня с огромным удивлением и сказала, что моя дочь за городом и должна вернуться в Нью-Йорк на следующий день. Я немедленно послала Киму телеграмму «ПРИЗЕМЛИЛАСЬ БЛАГОПОЛУЧНО. ЛЮБЛЮ, ЦЕЛУЮ», означающую, что первыми начались паспортные неприятности.
17-го июля Ким получил мое первое письмо, где описывалось, как американские власти отобрали мой паспорт, и в тот же день ответил:
«Моя самая любимая, я обдумывал твое первое письмо – не самый ясный из документов! – и мне кажется, что решение Госдепартамента основано на полном недоразумении. Ты говоришь, что изъятие твоего паспорта «было вызвано вашей деятельностью в Советском Союзе в связи с вашим мужем, который… и т д.». Разумеется, только они могут сказать, какая именно деятельность имеется в виду. Но, в конце концов, ты – всего лишь домашняя хозяйка, и приравнять обязанности домохозяйки к «деятельности в связи с вашим мужем» – это явная крайность.
Совершенно абсурдно предположить, что ты могла бы вернуться в США, если бы в самом деле работала против их интересов. Конечно, Госдепартамент должен себя страховать, и можно понять их точку зрения. Но в ту минуту, когда они убедятся, что ты – всего лишь домохозяйка и только – я уверен, они сразу же изменят свою позицию. Твой адвокат несомненно обратится к соответствующим чиновникам Госдепартамента, и, пожалуйста, держи меня в курсе всего происходящего. Кстати, если ты предвидишь значительные судебные расходы, напиши мне заранее, если потребуется – телеграммой, и укажи точно, какая сумма тебе требуется».
Через два дня после моего прибытия в Америку мне позвонили из ФБР. Температура снова поднялась до 40 градусов, и я чувствовала себя такой растерянной и подавленной в ожидании предстоящего допроса, что попросила их позвонить еще раз после праздника 4-го июля, на что они согласились.
Это были два молодых человека в одинаковых черных костюмах, очень вежливые и выдержанные. Я приготовила им большой кувшин чая со льдом, но они до него даже не дотронулись.
Я впервые столкнулась с американской службой безопасности и была поражена, как прилично вели себя эти следователи. Они совершенно не походили на популярный образ бравых сыщиков. Должно быть, они очень быстро поняли, что я не могу рассказать им ничего существенного, и после нескольких рутинных вопросов ушли. Больше меня никто не беспокоил, если не считать еще одного звонка несколько дней спустя. Моя совесть была чиста. Тактика Кима помогла мне преодолеть первое препятствие.
В письме от 25-го июля Ким комментировал мои впечатления от визита следователей:
«Моя дорогая (…) Я был рад узнать, что люди из ФБР оказались приятными ребятами. Они, очевидно, вправе задать тебе определенные вопросы, и, как я сказал тебе перед отъездом, надеюсь, ты ничего не будешь от них скрывать. Я не думаю, что они будут разочарованы твоим незнанием. Поскольку между нами всегда было оговорено, что ты вернешься в Штаты, как только пожелаешь, то совершенно ясно, что тебя не стали бы обременять той информацией, которая тем или иным образом могла бы повредить твоему статусу американской гражданки. Так что держи нос кверху, старушка!»
Единственная цель моего возвращения в США заключалась в том, чтобы провести лето с моей дочерью в Калифорнии, где жили многие из моих старых друзей. Вскоре после моего приезда мой бывший муж предложил мне передать ему опеку над нашей дочерью. Я согласилась, но он по-прежнему не соглашался на мой план провести каникулы в Калифорнии. К сожалению, газетчики обнаружили мое местонахождение в Нью-Йорке, заставив меня вылететь в Калифорнию вместе с дочерью под вымышленным именем по совету моего адвоката. Все эти заботы не позволяли мне писать Киму так часто, как я хотела бы. Это было невероятно тяжелое время для нас обоих.
Мой неожиданный отъезд в Калифорнию возбудил страхи моего бывшего мужа, который поторопился наболтать газетчикам, что я собираюсь похитить мою дочь и увезти ее в Россию. К счастью, эти недоразумения не испортили нашего тихого калифорнийского лета. Будучи вдалеке от Кима, я писала бы ему почти ежедневно, но в Калифорнии мне пришлось отказаться от своих привычек, поскольку я заподозрила, что мои письма проверяются, и не хотела раскрывать своего местонахождения. Два очень важных письма, посланных Киму из Нью-Йорка, где я подробно рассказала о своих паспортных проблемах, он, очевидно, так и не получил. Должно быть, власти перехватили эти письма.
Мое молчание заставило Кима разразиться несколькими встревоженными письмами. Он повторно спрашивал, что я делаю для того, чтобы получить обратно свой паспорт. Он требовал информации и предлагал советы. Он был озабочен и раздражен тем, что не располагал всеми необходимыми фактами.
Некоторые факты он узнал из газет.
27-го июля он написал:
«Конечно, я все знаю об идиотской свистопляске в прессе по поводу твоего «исчезновения». Кстати, первые публикации по характеру приближаются к клевете. «Геральд трибюн», например, цитируя Ю-Пи, указывает, что, «судя по сообщениям», ты собиралась увезти свою дочь в Москву. Кто об этом сообщал? Я не представляю, как вся эта шумиха повлияла на тебя в Сан-Франциско, но надеюсь, что все утихомирится, когда они поймут, что на самом деле ты уехала на Запад, а не на Восток. Собирается ли твой адвокат подать на газеты в суд за клевету?»
В письме от 10-го августа он вернулся к теме, которая занимала меня больше всего остального:
«Что касается твоей дочери (…) насколько я понимаю, единственным шансом сохранить твою опеку будет заявление, где ты укажешь, что и далее намерена проживать на территории США. Эта мысль для меня нетерпима. Надеюсь, ты сумела убедить все заинтересованные стороны, что не имеешь ни малейшего желания увозить ее из США. Убедить в этом не так уж трудно, учитывая ее воспитание, образование и т д. (…) все – американское. И было бы идиотизмом прерывать ее учебу и отбрасывать на два-три года назад, привозя ее сюда, в иное окружение, иную языковую среду и пр. (…)»
Далее следовал первый поток просьб (которые повторялись в последующих письмах) привезти ему и Маклинам те вещи, которые было невозможно достать в России.
«Мелинда (на случай, если ты забыла) хочет немного зерен мяты, заколки, давилку для чеснока, а также правила игры в «скрэббл». Было бы также очень мило, если бы ты привезла им в качестве рождественского подарка корзинку для пикника наподобие нашей Они одолжили нашу корзинку для своей балтийской поездки и остались ею очень довольны.
Моя дочь получила диплом колледжа, и с будущего года будет работать секретаршей казначея Пемброкского колледжа за 8 фунтов стерлингов в неделю, с пятью неделями оплаченного отпуска! Ох, уж эти детки! Подумать только, что я начинал с двух фунтов в неделю – с дипломом Кембриджа, с тремя иностранными языками и с приличным знанием общеполитической ситуации! (…)
Что касается моих скромных нужд, я хотел бы получить набоковский перевод «Евгения Онегина» (4 тома), «Биффеновы миллионы» П.Вудхауза, и «Шпион, который вернулся с холода» Джона Ле-Карре…»
5.МОСКОВСКИЕ ПИСЬМА КИМА
До самого конца августа, пока мы с дочерью отдыхали в Калифорнии, Ким из своего московского одиночества писал длинные, нежные письма, упрекая меня за молчание.
Московские письма Кима говорят сами за себя. Они исключительно достоверно рассказывают о жизни и размышлениях образованного англичанина в его добровольной ссылке. Ким говорит о Хрущеве и Голдуотере, комментирует книжные новинки, впервые намекает на свою растущую дружбу с Мелиндой. Он пишет о своих костюмах, об ужинах с другими изгнанниками, о переменчивой московской погоде.
Одна сквозная тема проходит через все его письма: сага жизни и смерти наших попугаев.
В конце августа Маклины вернулись из своего путешествия по Прибалтике, и письма Кима, по-прежнему разнообразные и нежные, начали наполняться упоминаниями о Дональде и Мелинде. Больше о Мелинде.
Я все еще не получила обратно свой паспорт, и было неясно, когда я смогу вернуться в Россию. В своем холостяцком положении Ким был одинок и уязвим.
Только в сентябре, по возвращении в Нью-Йорк, когда я передала опеку над моей дочерью ее отцу, у меня нашлось время, чтобы сосредоточиться на моих паспортных проблемах. Еще в начале июля, с помощью моего нью-йоркского адвоката, я обратилась к известному вашингтонскому юристу с просьбой потребовать от Госдепартамента немедленного решения моего дела. Пришлось выкроить 3500 долларов из скромного наследства, который оставил мне дядя. Я обратилась к друзьям со связями в Вашингтоне и, кроме того, имела длительную беседу с руководителем нью-йоркского Комитета гражданских прав. После многочисленных отговорок и полного застоя я пришла к выводу, что, пока не пройдут президентские выборы, до которых оставалось шесть недель, мое дело не сдвинется с места. Никто в Вашингтоне не собирался занимать какую-либо позицию в таком щекотливом деле. Я сидела в старой, дешевой нью-йоркской гостинице, умирая от жары.
Ким непрерывно требовал, чтобы я сделала все возможное для ускорения своего возвращения. Моя советская виза истекла 31-го августа, и это было еще одной проблемой.
Письмо от 12-го сентября начиналось поздравлениями:
«Моя любимая! Сегодня – наша восьмая годовщина, и я надеюсь, ты уже получила телеграмму, которую я послал тебе с самого утра. Я так ясно помню ту первую встречу, когда нас познакомили в баре (…) Я думаю, ты получила мое письмо насчет проблемы с визой. Подводя итог, ты можешь получить визу в советском посольстве в Вашингтоне или в аэропорту в Стокгольме либо даже здесь. Но в любом из двух последних случаев, пожалуйста, сообщи мне за десять дней, когда и каким рейсом ты вылетаешь. Тогда у меня будет достаточно времени, чтобы все устроить…»
Как все сентиментальные американские ирландцы, я люблю праздновать мой день рождения. Но мои немногочисленные друзья и родственники, живущие в Нью-Йорке, были заняты. В этот день я была одинока и подавленна, как вдруг совершенно неожиданно, на углу Пятой авеню и 52-й улицы остановилось такси, из него выпрыгнул низкорослый мужчина и расцеловал меня в обе щеки. Он оказался старым приятелем из Саудовской Аравии. Он немедленно предложил вернуться в его отель «Хильтон» и выпить, что мы и сделали. Более того, он одолжил мне тысячу долларов.
Прошло еще шесть беспокойных недель полного бездействия, пока исход президентской избирательной кампании в ноябре не позволил мне возобновить собственную кампанию борьбы за мой паспорт. Чтобы хоть чем-то заняться по вечерам, я взяла напрокат телевизор и следила за ходом выборов – впервые со времен Рузвельта.
Письма Кима, удивительно регулярные и интимные, описывали картину его жизни, чуть менее одинокой, чем моя. Его жизнь была анонимной и, тем не менее, строго нормированной. Его письма могли походить на послания досрочно освобожденного заключенного. Но он заставлял их выглядеть иначе. Его забавляли птицы, чирикавшие в своих клетках. Он уделял много внимания приготовлению еды и принимал свое затруднительное положение с благородно-комической отрешенностью. Именно из писем Кима я начала понимать его терпение и стоицизм – два качества, на которых были построены грандиозные достижения его жизни.
«Москва, 4 октября 1964 года. Вчера на почтамте у меня был урожайный день: сразу три письма (…) фотография мне очень нравится, хотя, конечно, никакой, повторяю, никакой снимок не может сравниться с любимым мной оригиналом. Увидев эту фотографию на бронзовом столе, Анна набросилась на нее с криком «Красивая!» (пишу это слово по-русски и по-английски на тот случай, если ты забыла русский) (…) Твой список подарков для моей семьи в Англии звучит очень аппетитно, и я уверен, что все они будут в восторге. Я послал Жозефине (старшая дочь Кима. – Э.Ф.) чек на 200 фунтов стерлингов, который должен покрыть стоимость всех именинных и рождественских подарков на этот год. Джон (старший сын Кима. – Э.Ф.), которому исполнился 21 год, получает, конечно, львиную долю – 50 фунтов. Вопрос: снизойдет ли он до благодарности? Ответ: нет.
Большое спасибо также за посланные книги, ставшие для меня великим благом. Это звучит несколько идиотически, принимая во внимание три-четыре тысячи томов, уже заполнивших квартиру, но все они представляют для меня особенный интерес (…)
Я должен признаться в некоторых сомнениях по поводу твоей новой прически и твоего новоприобретенного обожания «Битлз». Чем скорее ты приедешь, тем быстрее сможешь избавиться от тревожного капиталистического влияния. В любом случае, я уверен, что твой прежний вкус, как и раньше, непогрешим и, следовательно, мне нечего бояться. Пользуюсь бессмертными словами Маклина: богемная элегантность!»
«Москва, 19 октября 1964 года. Я был перегружен работой и, в дополнение к легкой простуде, переживал сильное возбуждение от выборов в Англии и здешних перемен (устранение Хрущева от власти. – Э.Ф.). Тороплюсь заверить тебя в отношении последнего, что все перемены прошли очень спокойно, и не было ни взаимных обвинений, ни сведения счетов – по крайней мере, публично. Конечно, прошло еще не так много времени, и трудно избавиться от дурных старых привычек. Но, по-моему, нет никаких причин ожидать что-либо неблагоприятное.
Я уже прочитал Вудхауза и «Шпиона, который вернулся с холода». Вудхауз, после несколько медленного старта, оказался совершенно бесподобным. Хорошо, что тебя здесь не было, а то я свел бы тебя с ума своим беспомощным хихиканьем. С другой стороны, «Шпион» меня очень разочаровал. После всего этого джеймс-бондовского идиотизма я с облегчением прочитал достаточно разумный шпионский роман, где есть некоторые хорошо продуманные куски. Но весь сюжет от начала до конца в основе своей неправдоподобен, и это неправдоподобие непрерывно колет глаза – во всяком случае, всякому, кто действительно знаком с этой работой.
Пушкинское издание выглядит совершенно роскошным и еще более полным, чем я ожидал (например, я никогда не думал, что туда входит и русский текст вместе с переводом)».
«Москва, 26 октября 1964 года. …Сегодня я встречаюсь с Мелиндой на ступеньках Большого театра, чтобы посмотреть, что творится в этом сезоне с операми, балетами и пр. Она радуется возможности изредка сбежать из дому, а я рад тому, что могу с кем-нибудь выйти в отсутствие моей любимой…».
«Москва, 29 октября 1964 года. Здешняя ситуация остается нормальной и спокойной. Было бы не совсем верным сказать, что Хрущев ушел в отставку; фактически его сместили с поста, но все было сделано вполне корректно и по правилам. Несколько беспокоит то, что до сих пор не опубликовано какое-либо заявление с разъяснением причин всех перемен. Ясно, что со стариком стало все труднее ладить и что он совершил не одну ошибку. Но было бы хорошо, если бы появилось заявление с разъяснением, в чем именно он ошибся, и, между прочим, с благодарностью за его значительные достижения – главным образом в либерализации советской жизни и в выработке и упрочении политики мирного сосуществования. Если Хрущева нужно винить за его неудачи, то нельзя забывать и о его успехах. Я не думаю, что можно оттягивать публикацию такого заявления, хотя бы из-за европейских компартий.
Нужно помнить, что коммунизм впервые восторжествовал в России и должен в течение определенного времени нести на себе специфически русский отпечаток, включая многовековую традицию правительственной секретности. Даже самая крупная революция не способна стереть эту традицию в течение одного поколения (…)
Р.S. Привези побольше шариковых ручек!»
Московские письма Кима говорят сами за себя. Они исключительно достоверно рассказывают о жизни и размышлениях образованного англичанина в его добровольной ссылке. Ким говорит о Хрущеве и Голдуотере, комментирует книжные новинки, впервые намекает на свою растущую дружбу с Мелиндой. Он пишет о своих костюмах, об ужинах с другими изгнанниками, о переменчивой московской погоде.
Одна сквозная тема проходит через все его письма: сага жизни и смерти наших попугаев.
В конце августа Маклины вернулись из своего путешествия по Прибалтике, и письма Кима, по-прежнему разнообразные и нежные, начали наполняться упоминаниями о Дональде и Мелинде. Больше о Мелинде.
Я все еще не получила обратно свой паспорт, и было неясно, когда я смогу вернуться в Россию. В своем холостяцком положении Ким был одинок и уязвим.
Только в сентябре, по возвращении в Нью-Йорк, когда я передала опеку над моей дочерью ее отцу, у меня нашлось время, чтобы сосредоточиться на моих паспортных проблемах. Еще в начале июля, с помощью моего нью-йоркского адвоката, я обратилась к известному вашингтонскому юристу с просьбой потребовать от Госдепартамента немедленного решения моего дела. Пришлось выкроить 3500 долларов из скромного наследства, который оставил мне дядя. Я обратилась к друзьям со связями в Вашингтоне и, кроме того, имела длительную беседу с руководителем нью-йоркского Комитета гражданских прав. После многочисленных отговорок и полного застоя я пришла к выводу, что, пока не пройдут президентские выборы, до которых оставалось шесть недель, мое дело не сдвинется с места. Никто в Вашингтоне не собирался занимать какую-либо позицию в таком щекотливом деле. Я сидела в старой, дешевой нью-йоркской гостинице, умирая от жары.
Ким непрерывно требовал, чтобы я сделала все возможное для ускорения своего возвращения. Моя советская виза истекла 31-го августа, и это было еще одной проблемой.
Письмо от 12-го сентября начиналось поздравлениями:
«Моя любимая! Сегодня – наша восьмая годовщина, и я надеюсь, ты уже получила телеграмму, которую я послал тебе с самого утра. Я так ясно помню ту первую встречу, когда нас познакомили в баре (…) Я думаю, ты получила мое письмо насчет проблемы с визой. Подводя итог, ты можешь получить визу в советском посольстве в Вашингтоне или в аэропорту в Стокгольме либо даже здесь. Но в любом из двух последних случаев, пожалуйста, сообщи мне за десять дней, когда и каким рейсом ты вылетаешь. Тогда у меня будет достаточно времени, чтобы все устроить…»
Как все сентиментальные американские ирландцы, я люблю праздновать мой день рождения. Но мои немногочисленные друзья и родственники, живущие в Нью-Йорке, были заняты. В этот день я была одинока и подавленна, как вдруг совершенно неожиданно, на углу Пятой авеню и 52-й улицы остановилось такси, из него выпрыгнул низкорослый мужчина и расцеловал меня в обе щеки. Он оказался старым приятелем из Саудовской Аравии. Он немедленно предложил вернуться в его отель «Хильтон» и выпить, что мы и сделали. Более того, он одолжил мне тысячу долларов.
Прошло еще шесть беспокойных недель полного бездействия, пока исход президентской избирательной кампании в ноябре не позволил мне возобновить собственную кампанию борьбы за мой паспорт. Чтобы хоть чем-то заняться по вечерам, я взяла напрокат телевизор и следила за ходом выборов – впервые со времен Рузвельта.
Письма Кима, удивительно регулярные и интимные, описывали картину его жизни, чуть менее одинокой, чем моя. Его жизнь была анонимной и, тем не менее, строго нормированной. Его письма могли походить на послания досрочно освобожденного заключенного. Но он заставлял их выглядеть иначе. Его забавляли птицы, чирикавшие в своих клетках. Он уделял много внимания приготовлению еды и принимал свое затруднительное положение с благородно-комической отрешенностью. Именно из писем Кима я начала понимать его терпение и стоицизм – два качества, на которых были построены грандиозные достижения его жизни.
«Москва, 4 октября 1964 года. Вчера на почтамте у меня был урожайный день: сразу три письма (…) фотография мне очень нравится, хотя, конечно, никакой, повторяю, никакой снимок не может сравниться с любимым мной оригиналом. Увидев эту фотографию на бронзовом столе, Анна набросилась на нее с криком «Красивая!» (пишу это слово по-русски и по-английски на тот случай, если ты забыла русский) (…) Твой список подарков для моей семьи в Англии звучит очень аппетитно, и я уверен, что все они будут в восторге. Я послал Жозефине (старшая дочь Кима. – Э.Ф.) чек на 200 фунтов стерлингов, который должен покрыть стоимость всех именинных и рождественских подарков на этот год. Джон (старший сын Кима. – Э.Ф.), которому исполнился 21 год, получает, конечно, львиную долю – 50 фунтов. Вопрос: снизойдет ли он до благодарности? Ответ: нет.
Большое спасибо также за посланные книги, ставшие для меня великим благом. Это звучит несколько идиотически, принимая во внимание три-четыре тысячи томов, уже заполнивших квартиру, но все они представляют для меня особенный интерес (…)
Я должен признаться в некоторых сомнениях по поводу твоей новой прически и твоего новоприобретенного обожания «Битлз». Чем скорее ты приедешь, тем быстрее сможешь избавиться от тревожного капиталистического влияния. В любом случае, я уверен, что твой прежний вкус, как и раньше, непогрешим и, следовательно, мне нечего бояться. Пользуюсь бессмертными словами Маклина: богемная элегантность!»
«Москва, 19 октября 1964 года. Я был перегружен работой и, в дополнение к легкой простуде, переживал сильное возбуждение от выборов в Англии и здешних перемен (устранение Хрущева от власти. – Э.Ф.). Тороплюсь заверить тебя в отношении последнего, что все перемены прошли очень спокойно, и не было ни взаимных обвинений, ни сведения счетов – по крайней мере, публично. Конечно, прошло еще не так много времени, и трудно избавиться от дурных старых привычек. Но, по-моему, нет никаких причин ожидать что-либо неблагоприятное.
Я уже прочитал Вудхауза и «Шпиона, который вернулся с холода». Вудхауз, после несколько медленного старта, оказался совершенно бесподобным. Хорошо, что тебя здесь не было, а то я свел бы тебя с ума своим беспомощным хихиканьем. С другой стороны, «Шпион» меня очень разочаровал. После всего этого джеймс-бондовского идиотизма я с облегчением прочитал достаточно разумный шпионский роман, где есть некоторые хорошо продуманные куски. Но весь сюжет от начала до конца в основе своей неправдоподобен, и это неправдоподобие непрерывно колет глаза – во всяком случае, всякому, кто действительно знаком с этой работой.
Пушкинское издание выглядит совершенно роскошным и еще более полным, чем я ожидал (например, я никогда не думал, что туда входит и русский текст вместе с переводом)».
«Москва, 26 октября 1964 года. …Сегодня я встречаюсь с Мелиндой на ступеньках Большого театра, чтобы посмотреть, что творится в этом сезоне с операми, балетами и пр. Она радуется возможности изредка сбежать из дому, а я рад тому, что могу с кем-нибудь выйти в отсутствие моей любимой…».
«Москва, 29 октября 1964 года. Здешняя ситуация остается нормальной и спокойной. Было бы не совсем верным сказать, что Хрущев ушел в отставку; фактически его сместили с поста, но все было сделано вполне корректно и по правилам. Несколько беспокоит то, что до сих пор не опубликовано какое-либо заявление с разъяснением причин всех перемен. Ясно, что со стариком стало все труднее ладить и что он совершил не одну ошибку. Но было бы хорошо, если бы появилось заявление с разъяснением, в чем именно он ошибся, и, между прочим, с благодарностью за его значительные достижения – главным образом в либерализации советской жизни и в выработке и упрочении политики мирного сосуществования. Если Хрущева нужно винить за его неудачи, то нельзя забывать и о его успехах. Я не думаю, что можно оттягивать публикацию такого заявления, хотя бы из-за европейских компартий.
Нужно помнить, что коммунизм впервые восторжествовал в России и должен в течение определенного времени нести на себе специфически русский отпечаток, включая многовековую традицию правительственной секретности. Даже самая крупная революция не способна стереть эту традицию в течение одного поколения (…)
Р.S. Привези побольше шариковых ручек!»
6. СНОВА В МОСКВЕ
Президентские выборы 1964 года имели для меня особую важность не только потому, что я надеялась на победу Джонсона над Голдуотером, но еще и по той причине, что любое решение Госдепартамента по поводу моего паспорта могло последовать только после выборов. Весь этот политический цирк парализовал правительство на долгие недели и вынудил меня сидеть в Нью-Йорке.
Ким изо всех сил старался подбодрить меня регулярными письмами.
«Москва, 2 ноября. Я знаю, что твое терпение подходит к концу, как, впрочем, и мое. Все это, как ты и говоришь, очень несправедливо и совершенно бессмысленно. Я не могу себе представить, на какой выигрыш они рассчитывают, ограничив твое передвижение. Становится все яснее, что они просто ожидают окончания выборов, поскольку на данном этапе никто в нынешней администрации не может позволить себе снабдить Голдуотера лучшим материалом о предполагаемых прокоммунистических симпатиях президента!!
Я верю и надеюсь, что Джонсон отхватит свой кусок. Иногда американских избирателей можно напугать, но в момент острой необходимости они обычно поддерживают более конструктивную сторону. Сегодня и завтра буду слушать «Голос Америки»…».
Голдуотер потерпел поражение, к облегчению многих людей, включая Кима.
«Москва, 5 ноября 1964 года. Гип-гип ура американскому народу! Я доволен результатами голосования, но есть кое-что поважнее. Здесь большинство знающих людей ожидали победу Джонсона, хотя некоторые из них боялись, что Голдуотер наберет достаточно голосов, чтобы связать президенту руки. Тот факт, что он был разбит с таким решающим преимуществом, дает нам всем настоящую надежду на будущее. Также очень приятно слышать стихийную реакцию людей на улице. «Это доказывает, что американцы в самом деле хотят мира, – сказал мне один водитель такси. – В конце концов, они такие же мужчины и женщины, как и мы!»
Ким изо всех сил старался подбодрить меня регулярными письмами.
«Москва, 2 ноября. Я знаю, что твое терпение подходит к концу, как, впрочем, и мое. Все это, как ты и говоришь, очень несправедливо и совершенно бессмысленно. Я не могу себе представить, на какой выигрыш они рассчитывают, ограничив твое передвижение. Становится все яснее, что они просто ожидают окончания выборов, поскольку на данном этапе никто в нынешней администрации не может позволить себе снабдить Голдуотера лучшим материалом о предполагаемых прокоммунистических симпатиях президента!!
Я верю и надеюсь, что Джонсон отхватит свой кусок. Иногда американских избирателей можно напугать, но в момент острой необходимости они обычно поддерживают более конструктивную сторону. Сегодня и завтра буду слушать «Голос Америки»…».
Голдуотер потерпел поражение, к облегчению многих людей, включая Кима.
«Москва, 5 ноября 1964 года. Гип-гип ура американскому народу! Я доволен результатами голосования, но есть кое-что поважнее. Здесь большинство знающих людей ожидали победу Джонсона, хотя некоторые из них боялись, что Голдуотер наберет достаточно голосов, чтобы связать президенту руки. Тот факт, что он был разбит с таким решающим преимуществом, дает нам всем настоящую надежду на будущее. Также очень приятно слышать стихийную реакцию людей на улице. «Это доказывает, что американцы в самом деле хотят мира, – сказал мне один водитель такси. – В конце концов, они такие же мужчины и женщины, как и мы!»