Филдинг Генри. История Тома Джонса, найденыша (Книги 15-18)

   Фитцпатрик, получив от миссис Вотерс самые убедительные доказательства невинного поведения жены его с Джонсом в Эптоне, а может быть, и по другим причинам, проникся таким равнодушием к этому делу, что дал лорду Фелламару самый благоприятный отзыв о Джонсе, взял всю вину на себя и сказал, что противник его вел себя, как подобает джентльмену и человеку, дорожащему своей честью; а в ответ на дальнейшие расспросы лорда относительно мистера Джонса сообщил, что Джонс - племянник одного очень знатного и богатого джентльмена, как передала ему только что миссис Вотерс со слов Даулинга.
   После этого лорд Фелламар счел своим долгом сделать все от него зависевшее, чтобы загладить свою вину перед джентльменом, которого так грубо оскорбил; оставив всякое помышление о соперничестве (ибо теперь он отказался от всяких видов на Софью), лорд решил выхлопотать мистеру Джонсу свободу, тем более что нанесенная им рана, по уверению хирурга и самого Фитцпатрика, была не смертельна. Поэтому он уговорил ирландского пэра поехать с ним в место заточения Джонса, где они и побывали, как было сказано выше.
   Возвратясь домой, Олверти тотчас же увел Джонса к себе в комнату и рассказал ему все, что узнал от миссис Вотерс и мистера Даулинга.
   Джонс выслушал его рассказ с большим удивлением и не меньшим огорчением, но не сказал ни слова. В это время мистер Блайфил прислал спросить, может ли дядя его принять. Олверти вздрогнул и побледнел, а затем совершенно несвойственным ему раздраженным тоном приказал слуге передать Блайфилу, что он его не знает.
   - Подумайте, сэр...- начал было Джонс дрожащим голосом.
   - Я уже все обдумал,- прервал его Олверти,- и ты сам передашь мой ответ этому мерзавцу. Лучше всего, если он услышит приговор от человека, гибель которого он так подло замышлял.
   - Простите, сэр,- сказал Джонс,- небольшое размышление, я уверен, заставит вас отказаться от этого плана. То, что было бы, может быть, справедливым в других устах,- сказанное мною будет оскорблением; и кого приказываете вы мне оскорбить? Моего брата и вашего племянника. Он не поступал со мной так жестоко,- право, с моей стороны это было бы непростительнее всех его проступков. Корыстолюбие может соблазнить и не очень дурного человека на дурное дело, но оскорбления исходят только от душ злобных и мстительных и не могут быть оправданы никакими соблазнами. Умоляю вас, сэр, ничего не предпринимайте против него сейчас, в порыве гнева! Вспомните, дорогой дядя, что даже меня вы не судили, не выслушав моих оправданий.
   Олверти несколько мгновений хранил молчание, потом заключил Джонса в объятия и сказал со слезами, хлынувшими из глаз:
   - Милый мальчик! И я так долго мог быть слеп к такой доброте!
   В эту минуту в комнату вошла миссис Миллер; предварительно она тихонько постучалась, но ее стука не услышали. Увидев Джонса в объятиях дяди, добрая женщина вне себя от радости упала на колени и вознесла пламенные благодарения богу за случившееся, затем, подбежав к Джонсу, крепко его обняла и воскликнула:
   - Дорогой друг, желаю вам тысячу и тысячу раз радоваться, вспоминая этот благословенный день!
   Потом она принесла такие же поздравления мистеру Олверти, который ей отвечал:
   - Да, да, миссис Миллер, я невыразимо счастлив! Последовало еще несколько выражений восторга со стороны каждого из присутствующих, а затем миссис Миллер пригласила дядю и племянника спуститься в столовую пообедать, сказав, что там уже собрался целый кружок счастливых людей, а именно: мистер Найтингейл с молодой женой и его кузина Гарриет с молодым мужем.
   Олверти попросил извинения, сказав, что ему нужно поговорить с племянником о многих своих делах и потому он уже велел подать закусить у себя в комнатах, зато пообещал отужинать с Джонсом в ее обществе.
   Тогда миссис Миллер спросила, как быть с Блайфилом.
   - Я не могу быть спокойна, пока этот негодяй у меня в доме,- объяснила она.
   Олверти отвечал, что он вполне разделяет ее чувства.
   - О, если так,- сказала миссис Миллер,- так предоставьте мне самой с ним разделаться: я живо укажу ему двери, будьте спокойны. У меня найдется два-три дюжих молодца среди слуг.
   - Нет, вам не придется прибегать к насилию, - сказал Олверти.- Если вы пожелаете передать ему мое поручение, он, я убежден, уйдет добровольно.
   - Пожелаю ли я? - отвечала миссис Миллер.- Я в жизни своей ничего не делала с большей охотой.
   Тут вмешался Джонс, сказав, что, по зрелом размышлении, он, если угодно мистеру Олверти, согласен сам передать Блайфилу его волю.
   - Теперь я хорошо знаю ваше желание, сэр,- сказал он,- и прошу вас позволить мне ознакомить его с ним лично. Подумайте, пожалуйста, сэр, какие ужасные последствия может иметь для него жестокое и внезапное отчаяние. Какая неподходящая минута для смерти этого несчастного!
   Это предостережение не оказало ни малейшего действия на миссис Миллер, она вышла из комнаты, воскликнув:
   - Вы бесконечно добры, мистер Джонс, слишком добры, чтобы жить в этом мире!
   Зато оно произвело сильное впечатление на Олверти.
   - Любезный друг,- сказал он,- я давно дивлюсь доброте твоего сердца и проницательности твоего ума. Сохрани бог лишить этого несчастного средств и времени раскаяться! Это было бы действительно ужасно. Пойди к нему и действуй по своему усмотрению, но не вселяй в него надежды на мое прощение: я никогда не буду снисходителен к подлости больше, чем того требует от меня религия, а она не требует ни великодушия к подлецу, ни общения с ним.
   Джонс поднялся в комнату Блайфила и застал его в положении, возбудившем в нем жалость, хотя в других зрителях оно возбудило бы, пожалуй, другое чувство. Блайфил лежал на кровати, предавшись отчаянию, и плакал навзрыд: но то не были слезы сокрушения, смывающие с души тяжесть проступка, совершенного нами неумышленно, вопреки нашим природным склонностям, как это подчас случается, вследствие слабости человеческой, и с праведниками,- нет, то были слезы ужаса, слезы вора, которого ведут на казнь, слезы тревоги за свою участь, нередко испытываемой даже самыми закоренелыми злодеями.
   Было бы неприятно и скучно изображать эту сцену во всех подробностях. Довольно будет сказать, что Джонс простер доброту свою до крайних пределов. Он пустил в ход всю свою изобретательность, чтобы ободрить и утешить упавшего духом Блайфила, прежде чем объявил ему распоряжение дяди, чтобы он сегодня же вечером оставил этот дом. Он предлагал ему денег, сколько понадобится, уверял, что искренне прощает все его козни против него, что готов впоследствии жить с ним как с братом и приложит все усилия, чтобы примирить его с дядей.
   Сначала Блайфил угрюмо молчал, соображая, не следует ли ему отпереться от всего, но, увидя, что улики против него слишком сильны, решил наконец принести повинную. Плачущим голосом начал он молить брата о прощении, упав перед ним на колени и целуя ему ноги,- словом, проявил безграничную низость, равнявшуюся его прежней безграничной злобе.
   При виде этого пресмыкательства Джонс не в силах был подавить невольно выразившееся на лице его презрение. Он поспешил поднять брата и посоветовал ему переносить несчастья мужественнее, повторив свое обещание сделать все возможное, чтобы облегчить их. В ответ на это Блайфил, признавая всю гнусность своего поведения, разразился целым потоком благодарностей и в заключение объявил, что немедленно переезжает на другую квартиру. Тогда Джонс покинул его и возвратился к дяде.
   Разговаривая с Джонсом, Олверти сообщил ему о сделанном им открытии насчет банковых билетов на пятьсот фунтов.
   - Я уже советовался с юристом,- сказал он,- и, к великому моему удивлению, узнал, что за подобную утайку не полагается никакого наказания. Право, я нахожу, что по сравнению с черной неблагодарностью этого человека к тебе разбой на большой дороге есть самое невинное дело.
   - Боже мой, возможно ли это?! - воскликнул Джонс.- Меня крайне поражает это известие. Я считал его честнейшим человеком на свете... Видно, соблазн был велик и он не мог устоять: меньшие суммы всегда доходили до меня в целости через его руки. Право, дорогой дядя, вы должны согласиться, что это скорее слабость, чем неблагодарность; я убежден, что бедняга меня любит: он оказывал мне услуги, которых я никогда не забуду; я даже думаю, что он раскаялся в своем поступке, потому что не далее как день или два тому назад, когда дела мои находились в самом плачевном состоянии, он посетил меня в тюрьме и предлагал денег, сколько мне понадобится. Подумайте, сэр, какой соблазн для человека, испытавшего самую ужасную нищету, увидеть в своем распоряжении сумму, которая способна на всю жизнь обеспечить его самого и его семью.
   - Ты простираешь снисходительность слишком далеко, друг мой,- сказал Олверти.- Твое ошибочное милосердие не только слабость, но граничит с несправедливостью и весьма пагубно для общества, потому что поощряет порок. Нечестность я бы еще мог, пожалуй, ему простить, но неблагодарность никогда. И позволь тебе сказать: когда мы склоняемся проявить снисходительность к нечестному поступку, то в нашем милосердии нет ничего дурного - я сам, бывши членом большого совета присяжных, часто проникался состраданием к участи разбойников и не раз ходатайствовал за них перед судьей, если находил какие-нибудь смягчающие обстоятельства их вины; но когда нечестный поступок сопровождается худшим преступлением, например, жестокостью, убийством, неблагодарностью, то сострадание и снисходительность недопустимы. Я убежден, что этот человек негодяй, и он должен быть наказан; по крайней мере, я приложу к этому все старания.
   Это было сказано таким непреклонным тоном, что Джонс счел всякие возражения неуместными; кроме того, час, назначенный для посещения ими мистера Вестерна, был уже так близок, что ему едва оставалось время одеться. Таким образом, разговор дяди с племянником на этом закончился, и Джонс удалился в другую комнату, где приказал Партриджу ожидать его с платьем.
   Партридж почти не видел своего господина со времени счастливого открытия. Бедняга неспособен был ни сдержать, ни выразить свой восторг. Он вел себя как помешанный и делал ошибку за ошибкой, подавая Джонсу платье, вроде того как это делает арлекин, одеваясь перед публикой на сцене.
   Память, однако, ему нисколько не изменила: он припомнил множество предзнаменований этого счастливого события, из которых иные были им отмечены тогда же, но большая часть пришла на память только сейчас; не забыл он и сна, виденного им накануне встречи с Джонсом, и в заключение сказал:
   - Я всегда говорил вашей милости о моем предчувствии, что рано или поздно, а вы меня облагодетельствуете.
   Джонс отвечал, что предчувствие это, наверное, оправдается на Партридже, как все прочие предзнаменования оправдались на нем самом, что немало усилило восторги педагога, охватившие его по случаю радостного оборота дел Джонса.
   ГЛАВА XII Все ближе к концу
   Закончив свой туалет, Джонс поехал с дядей к мистеру Вестерну. Он был красавец хоть куда, и одна его внешность могла обворожить большую часть представительниц прекрасного пола; но читатель, надеемся мы, заметил в продолжение этой истории, что природа, создавая его, не ограничилась, как это нередко бывает, одним этим даром, а украсила его также и другими.
   Софья, несмотря на весь свой гнев, тоже принарядилась,- почему, представляю найти причину моим читательницам,- и явилась такой писаной красавицей, что даже Олверти, увидя ее, не удержался и шепнул Вестерну, что, по его мнению, она красивейшая в мире женщина. На что Вестерн отвечал ему тоже шепотом, но таким, что его слышали все присутствующие:
   - Тем лучше для Тома! Будь я неладен, если он не найдет в ней чем полакомиться.
   При этих словах Софья покраснела, как маков цвет, а Том сделался белее полотна и готов был сквозь землю провалиться.
   Едва только убрали со стола, как Вестерн потащил Олверти в другую комнату, сказав, что у него есть к нему важное дело, о котором он должен сейчас же поговорить с соседом наедине, чтобы не позабыть.
   Влюбленные остались одни, и многим читателям покажется, без сомнения, странным, что те, которые имели сказать друг другу так много, когда раз! сваривать было опасно и трудно, и, казалось, так страстно желали броситься в объятия друг друга, когда на пути лежало столько препятствий, оставались теперь, имея полную волю говорить и делать что угодно, некоторое время безмолвны и неподвижны; настолько, что не слишком проницательный наблюдатель мог бы подумать, что они друг к другу равнодушны. Но было именно так, как ни странно это может показаться: оба сидели опустив глаза в землю и несколько минут хранили полное молчание.
   Мистер Джонс раз или два сделал попытку заговорить, но это ему совершенно не удалось, и он только пробормотал или, вернее, испустил в виде вздоха несколько бессвязных слов. Наконец Софья, частью из жалости к нему, частью желая отклонить разговор от того предмета, о котором, как она ясно чувствовала, Джонс собирался заговорить, сказала:
   - Это открытие, сэр, верно, сделало вас счастливейшим человеком на свете?
   - Неужели вы действительно можете считать меня счастливым, сударыня,отвечал Джонс со вздохом,- в то время как я навлек на себя ваше неудовольствие?
   - Что до этого, сэр, то вам лучше знать, заслужили ли вы его.
   - Право, сударыня, вы тоже хорошо осведомлены о всех моих провинностях. Миссис Миллер рассказала вам всю правду. Ах, Софья, неужели нет надежды на прощение?
   - Мне кажется, мистер Джонс, я могу обратиться к вашему собственному чувству справедливости и предложить вам самому произнести приговор вашему поведению.
   - Увы, сударыня, я молю вас о милосердии, а не о справедливости. Справедливость, я знаю, признает меня виновным, однако не в том, что я написал леди Белластон. Насчет этого письма я торжественно объявляю: вам сказали чистую правду.
   И он с жаром заговорил об уверениях мистера Найтингейла в том, что всегда найдется предлог отступиться, если бы, вопреки их ожиданиям, леди согласилась принять его предложение; однако признался, что поступил очень неосторожно, дав ей в руки такое письмо, "за что,- сказал он,- я дорого поплатился, как видно по впечатлению, которое оно на вас произвело".
   - Я думаю об этом письме,- отвечала Софья,- именно так, как вам желательно, и не могу думать иначе. Мое поведение, кажется, ясно вам показывает, что я не придаю ему большого значения. И все же, мистер Джонс, разве у меня нет других поводов на вас сердиться? После всего, что произошло в Эптоне, так скоро завести интригу с другой женщиной, когда я думала, как вы уверяли, что сердце ваше переполнено любовью ко мне! Какое странное поведение! Могу ли я поверить в искренность любви, о которой вы мне столько твердили? Да если бы я и поверила, что ожидает меня с человеком, способным быть настолько непостоянным?
   - Ах, Софья, не сомневайтесь в искренности чистейшего чувства, какое когда-либо пылало в человеческом сердце! Подумайте, дорогая, в каком я был ужасном положении, какое овладело мной отчаяние! Если бы я мог, обожаемая Софья, льстить себя самой слабой надеждой, что мне когда-нибудь позволено будет броситься к вашим ногам, как бросаюсь я теперь, то никакая женщина в мире не в силах была бы пробудить во мне и тени сколько-нибудь предосудительных в нравственном отношении помыслов. Быть неверным вам! О Софья, если вы можете быть настолько добры, чтобы простить прошедшее, да не остановят "вашего милосердия опасения за будущее! Никогда не было более искреннего раскаяния. О, пусть примирит оно меня с небом - небом, заключенным в вашем сердце!
   - Искреннее раскаяние, мистер Джонс, дает прощение грешнику, но его прощает судия, для которого открыты все наши помыслы. А человека можно обмануть, и нет никакого верного средства избежать обмана. Вы должны поэтому ожидать, что если раскаяние ваше побудит меня простить вас, то я потребую от вас убедительного доказательства вашей искренности.
   - Требуйте любого доказательства, какое только в моей власти,- с жаром сказал Джонс.
   - Время, только время, мистер Джонс, может убедить меня в том, что вы действительно раскаиваетесь и твердо решили отказаться от порочных привычек, за которые я бы вас возненавидела, если бы считала, что они укоренились в вашей натуре.
   - Не считайте меня таким дурным! На коленях прошу, умоляю вас оказать мне доверие, и всю свою жизнь я посвящу на то, чтобы его оправдать.
   - Посвятите хотя бы часть ее. Кажется, я довольно ясно сказала, что не откажу вам в доверии, когда увижу, что вы его заслуживаете. После всего случившегося, сэр, разве могу я полагаться на одни ваши слова?
   - Хорошо, не верьте моим словам,- отвечал Джонс,- я располагаю более надежной порукой - залогом моей верности,- и он рассеет все ваши сомнения.
   - Каким залогом? - спросила Софья с некоторым удивлением.
   - Сейчас я покажу вам его, мой прелестный ангел,- сказал Джонс, беря Софью за руку и подводя ее к зеркалу.- Вот он, взгляните на эту очаровательную фигуру, на это лицо, на этот стан, на эти глаза, в которых светится ум. Может ли обладатель этих сокровищ быть им неверным? Нет, это невозможно, милая Софья; они навеки приковали бы самого Дориманта, самого лорда Рочестера. Вы бы в этом не сомневались, если бы могли смотреть на себя чужими глазами.
   Софья покраснела и не могла удержаться от улыбки, но потом опять нахмурила брови и сказала:
   - Если судить о будущем по прошедшему, то образ мой так же исчезнет из вашего сердца, когда я скроюсь с ваших глаз, как исчезает он в этом зеркале, когда я ухожу из комнаты.
   - Клянусь небом, клянусь всем святым, он никогда не исчезнет из моего сердца! Ваша женская деликатность не может понять мужской грубости и того, как мало участвует сердце в известного рода любви.
   - Я никогда не выйду замуж за человека,- сказала Софья очень серьезно,- который не научится быть настолько деликатным, чтобы перестать чувствовать это различие.
   - Я научусь,- отвечал Джонс, - я уже научился. То мгновение, когда у меня появилась надежда, что Софья может стать моей женой, сразу этому научило; и с этого мгновения ни одна женщина, кроме вас, не способна возбудить во мне ни грубого желания, ни сердечного чувства.
   - Справедливость этих слов покажет время. Ваше положение, мистер Джонс, теперь изменилось, и, могу вас уверить, я этому очень рада. Теперь у вас будет довольно случаев встречаться со мной и доказать мне, что и ваш образ мыслей тоже изменился.
   - Вы ангел! -- воскликнул Джонс.- Как мне отблагодарить вас за вашу доброту? И вы говорите, что вас радует благополучная перемена в моей жизни... Поверьте же, сударыня, поверьте, что вы одна дали цену этому благополучию, поскольку я ему обязан надеждой... Ах, Софья, не откладывайте ее осуществления! Я буду беспрекословно вам повиноваться. Не смею ничего вынуждать у вас больше, чем вы позволяете, но, умоляю вас, сократите срок испытания. Скажите, когда могу я ожидать, что вы убедитесь в истине того, что, клянусь вам, есть святая истина?
   - Согласившись пойти так далеко, я прошу вас, мистер Джонс, не вынуждать у меня никаких обещаний. Убедительно прошу.
   - Ради бога, не смотрите на меня так сердито, дорогая Софья! Я ничего у вас не вынуждаю, не смею вынуждать. Позвольте мне только еще раз просить вас назначить срок. Будьте милосердны: любовь так нетерпелива.
   - Ну, может быть... год.
   - Боже мой, Софья, вы назвали целую вечность!
   - Может быть, немного раньше,- отстаньте от меня. Если ваша любовь ко мне такая, как я желаю, то, мне кажется, вы должны быть теперь довольны.
   - Доволен! Не называйте моего ликующего счастья этим холодным словом... О, сладкая надежда! Быть уверенным, что придет благословенный день, когда я назову вас моей, когда все страхи исчезнут, когда я буду иметь высокую, несказанную, безмерную, упоительную отраду заботиться о счастье моей Софьи!
   - Наступление этого дня зависит от вас, сэр.
   - Ангел мой, божество мое! Слова эти сводят меня с ума от радости... Я должен, я не могу не поблагодарить милые уста, даровавшие мне блаженство.
   И он заключил Софью в объятия и стал целовать так пылко, как никогда раньше не осмеливался.
   В эту минуту Вестерн, подслушивавший некоторое время у дверей, ворвался в комнату и закричал на охотничий лад:
   - Ату ее, малый, ату, ату! Вот так, вот так, горько! Ну что, покончили? Назначила она день? Когда же - завтра или послезавтра? Не вздумайте откладывать и на минуту дольше - я уже решил.
   - Позвольте вас просить, сэр,- сказал Джонс,- не заставляйте меня быть поводом...
   - Ступай ты со своими просьбами... Я думал, в тебе больше огня н ты не поддашься на девичьи штучки... Все это вздор, поверь мне. Фигли-мигли! Она готова под ненец хоть сейчас. Разве не правда, Софи? Ну признайся же, скажи хоть раз в жизни правду! Что ж ты молчишь? Почему не отвечаешь?
   - Зачем же мне признаваться, сэр,- отвечала Софья,- если вы так хорошо знаете мои мысли?
   - Дельно сказано! Так ты согласна?
   - Нет, сэр, я своего согласия не давала.
   - Так ты не хочешь за него ни завтра, ни послезавтра?
   - Нет, сэр, у меня нет такого желания.
   - И я скажу тебе почему: потому что тебе нравится быть непослушной, мучить и раздражать твоего отца.
   - Пожалуйста, сэр...- вмешался Джонс.
   - Да и ты тоже - щенок, не больше того! - остановил его Вестерн.Когда я ей запрещал, так только и было, что вздохи, да слезы, да тоска, да письма. Теперь я за тебя, а она - прочь. Лишь бы наперекор. Она, видишь ли, выше того, чтобы подчиняться приказаниям отца и слушаться его советов, все дело в этом. Ей бы только досаждать и перечить отцу.
   - Чего же папеньке от меня угодно? - спросила Софья.
   - Чего мне от тебя надо? Дай ему руку сию минуту!
   - Извольте, сэр, я вам повинуюсь. Вот моя рука, мистер Джонс.
   - И ты согласна идти под венец завтра утром?
   - Я готова вам повиноваться, сэр,- отвечала Софья.
   - Ну, так завтра же утром сыграем свадьбу! - воскликнул Вестерн.
   - Хорошо, папенька, я согласна, если такова ваша воля. Тут Джонс упал на колени и принялся в исступлении покрывать поцелуями руки Софьи, а Вестерн заплясал и запрыгал по комнате, восклицая:
   - Да куда же провалился Олверти? Все возится с этим крючкотвором Даулингом, когда тут есть дело поважнее!
   И он побежал отыскивать Олверти, очень кстати оставив влюбленных на несколько минут наедине.
   Скоро, однако, он возвратился с Олверти, приговаривая"
   - Если не верите мне, спросите у нее самой. Ведь ты согласилась, Софья, завтра же обвенчаться?
   - Таково ваше приказание, сэр,- отвечала Софья,- и я не смею вас ослушаться.
   - Надеюсь, сударыня,- сказал Олверти,- племянник мой будет достоин вашей доброты и сумеет, подобно мне, оценить великую честь, которую вы оказываете моей семье. Союз с такой очаровательной и прекрасной девушкой сделал бы честь самым знатным людям Англии.
   - Да,- подхватил Вестерн,- а позволь я ей мяться да колебаться, так долго бы еще не видать вам этой чести! Я принужден был прибегнуть к отцовской власти.
   - Надеюсь, сэр, здесь нет никакого принуждения? - спросил Олверти.
   - Что же, если вам угодно, велите ей взять слово назад. Ты очень раскаиваешься, что дала его, или нет? Скажи, Софья.
   - Нет, не раскаиваюсь, папенька,- отвечала Софья,- и думаю, что никогда не раскаюсь ни в одном обещании, которое я дала ради мистера Джонса.
   - В таком случае, племянник, поздравляю тебя от всей души,- сказал Олверти.-Ты счастливейший из смертных. Позвольте поздравить и вас, сударыня, по случаю этого радостного события: я уверен, что вы отдали свою руку человеку, который оценит .ваши достоинства и приложит все старания, чтобы заслужить вашу любовь.
   - Приложит старания! Да, он постарается, за это я поручусь! воскликнул Вестерн.- Слушай, Олверти: держу пять фунтов против кроны, что ровно через девять месяцев с завтрашнего дня мы будем иметь внучка. Однако скажи, чего велеть подать: бургундского, шампанского или чего другого? Чего-нибудь надо, потому что, клянусь Юпитером, мы сегодня же отпразднуем помолвку.
   - Извините, сэр,- отвечал Олверти,- я с племянником уже дал слово, не подозревая, что дело придет к развязке так скоро.
   - Дал слово! - воскликнул сквайр.- Как бы не так! Я ни за что на свете не отпущу тебя сегодня. Ты у меня поужинаешь,- знать ничего не хочу.
   - Нет, извините, дорогой сосед: я дал слово, а вы знаете, что я всегда держу свое слово.