Майк тащил свою ношу и не жаловался. «[Он] в детстве вовсе не был бунтарем, – позднее вспоминал Джо. – Дома с семьей он был очень приятный мальчик и помогал присматривать за младшим братом». И в самом деле, единственным облачком на горизонте было то, что маминым любимчиком, похоже, был Крис, а Майк, видимо, не получал от нее вдосталь нежности и внимания. В результате и он, в свою очередь, не готов был нежничать – пожизненное его свойство, – был застенчив и робок с незнакомыми людьми, а когда Ева подталкивала его поздороваться или пожать кому-нибудь руку, сгорал со стыда.
   В год, когда семья переехала в Уилмингтон, Майк сдал экзамены для одиннадцатилетних – так система британского государственного образования предварительно сортировала детей на успешных и провальных. Умненькие отправлялись в академические средние школы, зачастую не уступавшие элитарным платным заведениям, менее умненькие – в школы с профессиональным уклоном, а тупицы – в «технические школы», где, быть может, им удастся приобрести полезные навыки какого-нибудь ремесла. Последние два варианта Майку Джаггеру не грозили. Он с легкостью сдал экзамены и в сентябре 1954-го пошел в Дартфордскую среднюю школу на Уэст-Хилле.
   Отец его был счастлив. Дартфордская средняя, основанная в XVIII веке, была лучшей среди себе подобных в этом районе графства, полагалась на те же стандарты и соблюдала те же традиции, за которые выкладывали круглую сумму родители учеников Итона и Харроу. У школы имелся герб и латинский девиз «Ora et Labora» («Молитва и работа»); там были «наставники», а не просто учителя, и облачались они в черные мантии; что было важнее всего для Джо, спорт и физкультура ценились в школе не меньше академических успехов. Среди выпускников числился герой восстания сипаев сэр Генри Хейвлок, а в XIX веке над одним из корпусов работал великий писатель Томас Харди, по первой профессии архитектор.
   Однако в этой обстановке Майк блистал отнюдь не так ярко, как прежде. По результатам экзамена для одиннадцатилетних его поместили в поток «А» для особо многообещающих учеников: им предстояли высокие оценки на экзаменах обычного уровня, а затем два года в шестом классе и, вероятно, поступление в университет. Майку от природы хорошо давался английский, он питал некую страсть к истории (благодаря воодушевленному преподаванию учителя по имени Уолтер Уилкинсон), а его французское произношение оставляло позади почти всех одноклассников. Но на естественных дисциплинах, на математике, физике и химии он скучал и почти не старался. В списках класса по средневзвешенному баллу он обычно болтался в середине. «Я не был зубрила и не был болван, – позже рассказывал он. – Я всегда был где-то посередке».
   В спорте, невзирая на всесторонние отцовские тренировки, он тоже был серединка на половинку. Летом проблем не было – в Дартфордской школе играли в крикет, а он любил смотреть и любил играть; благодаря отцу он блистал на легкой атлетике, особенно в беге на средних дистанциях и метании копья. Но зимой школа играла в великосветское регби, а не в пролетарский футбол. Майк быстро бегал и хорошо ловил мяч, а потому с легкостью попадал в основной состав команды. Но он ненавидел захваты – в результате которых нередко оказывался носом в хлюпающей слякоти – и отлынивал изо всех сил.
   Директор школы Рональд Лофтус Хадсон, которого саркастически звали «Каланча», был миниатюрный человек, способный, однако, принудить самую буйную толпу к мертвой тишине, всего лишь воздев бровь. В период его царствования существовали мириады мелочных правил относительно внешнего вида и поведения, но самые строгие касались отдельной, однако дразняще близкой Дартфордской школы для девочек. Мальчикам запрещалось разговаривать с девочками, даже сталкиваясь с ними после уроков – скажем, на автобусных остановках. Директор прибегал и к физическим наказаниям – так поступало тогда большинство британских педагогов, без малейших юридических санкций и без страха перед негодованием родителей, – от двух до шести ударов по заднице палкой или кедом. «Полагалось ждать у его кабинета, пока не включится лампочка. Тогда заходишь, – вспоминал Джаггер в будущем. – А все остальные толкутся на лестнице – интересуются, сколько раз он влепит и насколько плохое выдалось утро».
   Учителя-мужчины устраивали показательные порки перед всем классом, а многие вдобавок прибегали к непринужденному, юморному даже насилию, за которое сегодня мигом очутились бы в суде. Всех, кто выказывал слабость (как преподаватель английского, «милый, добрый мистер Брэндон»), у них за спиной или же в лицо беспощадно передразнивал Джаггер, главный имитатор класса. «На всех фронтах шли партизанские бои, гражданское неповиновение, необъявленная война; [учителя] швырялись в нас губками для доски, мы швырялись обратно, – вспоминал он. – Некоторые просто давали в морду. Так били по лицу, что ты падал. Другие ухо выкручивали и тащили – ухо красное, жжет». Так что эта строка из «Jumpin’ Jack Flash» – «I was schooled with a strap right across my back»[24], – возможно, не такая уж и фантазия.
   В Тупике, в доме 23, жил сверстник Майка Алан Эзерингтон, который тоже ходил в Дартфордскую среднюю. Ребята быстро подружились, по утрам вместе гоняли в школу на велосипедах и ходили друг к другу пить чай. «Мы все время шутили, когда Майк появлялся, что это он отлынивает от работы, которую родители поручили, – посуду там помыть, постричь газон», – вспоминает Эзерингтон. Образцовая домохозяйка Ева умела нагнать страху, но вокруг Джо, невзирая на его «молчаливый авторитет», всегда витало здоровое веселье. Когда забегал Эзерингтон, обычно на скорую руку играли в крикет, в лапту или на лужайке тренировались поднимать тяжести. Порой, чтобы порадовать мальчиков, Джо вел их на большую лужайку в конце Тупика и разрешал под своим надзором метать копье.
   Отец и сам был из учительского мира, а потому ежедневное окончание занятий не освобождало Майка от школы, как других мальчиков. Джо был знаком кое с кем из преподавателей Дартфордской средней и пристально следил за сыновними успехами в учебе и поведением. И от домашних заданий тоже не увильнешь: Мик вспоминал потом, как вставал в шесть утра, чтоб дописать сочинение или доделать упражнение, потому что накануне ночью заснул над учебниками. Но в остальном школьные знакомства Джо были кстати. Тренер Артур Пейдж, известный местный крикетист, был другом семьи и на тренировках с битой на школьном поле уделял Майку особое внимание. И по просьбе Джо один учитель математики помогал Майку с самым слабым его предметом, хотя Майк лично у него даже не учился.
   В конце концов Джо и сам стал преподавать в Дартфордской средней – приходил по вторникам вечером и занимался любимым делом: тренировал баскетбольную команду. Хотя бы в этом спорте Майк целиком разделял и отцовский энтузиазм, и отцовское усердие. В баскетболе бегаешь, лавируешь, ловишь, бросаешь, и никто тебя не толкнет в грязь; а что лучше всего, невзирая на терпеливые разъяснения Джо касательно долгой истории этой игры в Великобритании, баскетбол выглядел шикарно, экзотически американским. Самые знаменитые баскетболисты – сплошь чернокожая команда «Гарлем Глобтроттерс», под насвистанную «Sweet Georgia Brown»[25] управлявшая мячом почти магически, – едва ли не впервые показали Майку Джаггеру и бесчисленным британским мальчишкам, что же такое «клевый». Майк стал секретарем школьного баскетбольного общества, сложившегося на тренировках Джо, и ни одной тренировки не пропустил. Друзья его играли в обычных кедах, он же надевал специальные черно-белые парусиновые кроссовки, что не только улучшало игру на поле, но и ослепляло подростковым обувным шиком.
   В остальном же он был малозаметным членом школьного коллектива, не вызывал ни особого уважения, ни особого порицания, не подрывал статус-кво, и недюжинный свой ум применял во избежание неприятностей с учителями, которые кидаются губками и крутят уши, а не ради провокаций. Его школьный друг Джон Спинкс вспоминает его как «гуттаперчевого типа», который «куда угодно нагнется, лишь бы не попасть в переделку».
   По понятиям середины 1950-х красавцем он не считался. Сексапильность тогда целиком определяли кинозвезды, и мужские архетипы были высоки, мускулисты и с тяжелыми подбородками, с коротко стриженными блестящими волосами: американские звезды боевиков – Джон Уэйн, Рок Хадсон – или британские «офицерские типажи» – Джек Хокинс и Ричард Тодд[26]. Майк, как и его отец, был невысок и так худ, что торчали ребра, хотя, в отличие от Джо, никаких признаков надвигающегося облысения у него не наблюдалось. Волосы его, когда-то рыжеватые, стали мышасто-бурыми и уже не поддавались укрощению.
   Самой выдающейся его чертой был рот, который занимал пол-лица, как у некоторых бультерьеров, отчего улыбка выходила буквально от уха до уха, а изогнутые губы поразительной толщины и цвета нуждались в увлажнении языком вдвое больше положенного. У его матери тоже замечательно полные губы – и в великолепной форме, поскольку говорила она много, – но Джо был убежден, что Майк пошел в Джаггеров, и порой извинялся, не вполне шутя, что тому досталось такое наследство.
   Его одногодки достигли переходного возраста (да, в Великобритании 1950-х пубертат в самом деле наступал так поздно) и внезапно болезненно увлеклись вопросами одежды, гигиены и сексуальной привлекательности; казалось бы, маленький, тощий и губастый Майк Джаггер особыми преимуществами тут не располагал. И однако же, встречаясь с девочками из запретной девичьей школы, он как-то умудрялся разжигать больше всего улыбок, вспыхнувших щек, хиханек и перешептываний за спиной. «Почти с самого нашего знакомства девчонки за ним табуном ходили, – вспоминает Алан Эзерингтон. – Многие наши друзья были вроде посимпатичнее, но до его успехов им было как до неба. Где он ни появлялся, что бы ни делал, он знал, что в одиночестве не останется».
   В то же время его взрослеющее лицо, особенно эти губы, вызывали странное негодование среди мужской части населения; одноклассники дразнили его и издевались, а те, кто постарше, иногда и поколачивали. Не за женственность – его удаль на спортивном поле автоматически вычеркивала такую возможность, – но за проступок гораздо серьезнее. Даже в самых воспитанных и либеральных кругах Великобритании цвел тогда упертый расизм образца девятнадцатого столетия – так называемый цветной барьер. Ученикам Дартфордской средней, как и их родителям, при виде этих толстых губ на ум приходило только одно, и называлось оно однозначно – теперь это отвратительно, тогда было в порядке вещей.
   Спустя многие десятилетия, в редкий момент откровенности, он сознался, что во время учебы в Дартфордской средней школе не раз и не два его обзывали «словом на „Н“», то есть «ниггером». Времена, когда такое сравнение ему польстит, наступят еще очень не скоро.
* * *
   Тысячи британских мужчин, выросших в 1950-е, – и почти все, кто в шестидесятых царил в поп-культуре, – вспоминают приход американского рок-н-ролла как момент переворота. Майк Джаггер, однако, ничего такого не пережил. В жестко структурированном классовом обществе послевоенной Англии рок-н-ролл поначалу заражал нижние слои, так называемых тедди-боев. На ранних этапах он почти не затронул буржуазию и аристократию, чьи молодые представители взирали на эту музыку, почти разделяя родительское отвращение. В иерархической образовательной системе своих первых завороженных поклонников рок-н-ролл нашел в профессиональных и технических школах. В заведениях, подобных Дартфордской средней, он был, скорее, предметом напыщенных дебатов шестиклассников: «Рок-н-ролл – симптом упадка морали в двадцатом столетии?»
   Как испанка сорока годами раньше, он накатил двумя волнами, и вторая оказалась заразнее первой. В 1955 году песня Билла Хейли и The Comets «Rock Around the Clock» взлетела на первую позицию в снулых британских чартах и спровоцировала мятежи в рабочих дансингах, однако британские СМИ убедительно списали этот феномен на эффект очередного недолговечного заморского новшества. А спустя год появился Элвис Пресли – молодой, опасный извод простой жизнерадостности Хейли, сдобренный щепотью неприкрытого секса.
   Майк, ученик привилегированной средней школы, представитель среднего класса, лишь праздно созерцал фурор вокруг Пресли – «двусмысленность» его виляния бедрами и дрожания коленками, длину его волос, угрюмое тление взора, истерию вплоть до (буквально) недержания, в которую он повергал юных слушательниц. Страх и отвращение взрослой Америки почти догоняли общеамериканскую ненависть к коммунистам, однако взрослая Великобритания наблюдала, не без самодовольства забавляясь. Считалось, что фигура, подобная Пресли, могла возникнуть только в вульгарном, гиперактивном краю голливудского кино, чикагских гангстеров и шумных политических съездов. Здесь, на древней родине немногословности, иронии и выдержки, певец хоть сколько-нибудь близкого свойства был бы непостижим.
   Обвинение в беспардонной сексуальности, предъявляемое рок-н-роллу – и не только Пресли, – было откровенно абсурдно. Рок-н-ролл – прямой потомок блюза, дуэта негритянского голоса с гитарой, и осовремененного, электризованного, мажорного жанра, называвшегося ритм-энд-блюз. В блюзе сексуальность никогда не подавлялась; и «rock», и «roll» десятилетиями были синонимами секса и в таком значении фигурировали в текстах и названиях песен («Rock Me, Baby», «Roll with Me, Henry» и т. д.), но звучало это все лишь на сегрегированных радиостанциях и студиях звукозаписи. Пение и возмутительные телодвижения Пресли просто-напросто подглядел на сценах и танцполах клубов для чернокожих в родном Мемфисе, штат Теннесси. Большинство рок-н-ролльных хитов были ритм-энд-блюзовыми стандартами, которые спели белые вокалисты, и все низменное было оттуда вычищено, или же сленг оказывался настолько невнятен («I’m like a one-eyed cat peepin’ in a seafood store»[27]), что ни до кого все равно не доходило. И даже этот дезинфицированный продукт, чуточку выступая за рамки, серьезно рисковал. Когда белый и богобоязненный Пэт Бун спел «Ain’t That a Shame» Фэтса Домино, его раскритиковали за распространение заразительно вульгарного, как тогда считали, «черного» оборота речи[28].
   Ученику Дартфордской средней школы Майку Джаггеру полагался джаз, в особенности современный, со сложной мелодикой, приглушенным звуком и налетом интеллектуальности. И даже такая музыка почти не играла роли в повседневной школьной жизни, где музыкальная диета ограничивалась гимнами на утренних собраниях и народными песнями типа «Early One Morning» или «Sweet Lass of Richmond Hill»[29] (эта последняя тоже намекает на замечательное Майково будущее). «Как-то все считали, что музыка – это не важно, – вспоминал он. – Кое-кто из учителей довольно неохотно послушивал джаз, но не признавался… Джаз был умный, его играли очкарики, и нам всем приходилось делать вид, будто мы врубаемся в Дэйва Брубека. Любить джаз было клево, любить рок-н-ролл – отнюдь нет».
   Социальные барьеры сломал скиффл, недолговечная, сугубо британская мания, которая тем не менее соперничала с рок-н-роллом и даже грозила его затмить. Изначально скиффл был американской фолковой (то есть белой) музыкой, развившейся в годы Великой депрессии 1930-х; в новом своем рождении, однако, он многое черпал и из блюзовых гигантов того же периода, в особенности Хадди «Ледбелли» Ледбеттера. Действие песен Ледбелли «Rock Island Line», «Midnight Special» и «Bring Me Little Water, Sylvie» разворачивалось главным образом на хлопковых полях и железных дорогах, они обладали рок-н-ролльным драйвовым битом и строились на растрясающих гормоны последовательностях аккордов, но лишены были сексуального привкуса и способности провоцировать восстания в среде пролов. Что важнее всего, скиффл был ответвлением джаза и возвратился на сцену антрактной новинкой благодаря руководителям оркестров, интересовавшимся историей, таким как Кен Кольер и Крис Барбер[30]. Крупнейшая звезда скиффла Тони Донеган, бывший банджист Барбера, в честь блюзмена Лонни Джонсона и сам переименовался в Лонни[31].
   Скиффлу британского розлива предстояло сыграть роль куда значимее, нежели предвещал его двухлетний, а то и короче, коммерческий успех. Оригинальный американский скиффл играли бедные музыканты, которые зачастую были не в состоянии позволить себе традиционные инструменты и потому использовали кухонные принадлежности – стиральные доски, ложки, крышки от мусорных корзин, – дополняя их гребнями, казу, а изредка гитарой. Успех «скиффл-группы» Лонни Донегана вдохновил слушателей на создание многочисленных подобий, и по всей Великобритании молодежь гремела и грохотала всевозможными кухонными примочками (которые у Донегана, вообще говоря, не использовались). Традиция любительского музицирования, после своего викторианского взлета давно завядшая, внезапно вновь расцвела пышным цветом. Застегнутые на все пуговицы британские мальчики, прежде не заподозренные в музыкальности, смело выступали перед родными и друзьями, пели и играли, себя не помня. В мгновение ока гитара, бывшая прежде лишь второго ряда элементом ритм-секции, стала объектом юношеского обожания и вожделения посильнее грез о футбольном мяче. Перед музыкальными магазинами выстраивались очереди, и «Дейли миррор» даже объявила государственный гитарный дефицит, что многим напомнило недостачи сравнительно недавних военных времен.
   Тут Майк Джаггер всех опередил. Гитара у него уже была – акустическая, с круглой розеткой, купленная родителями в семейном отпуске в Испании. На одной отпускной фотографии он в обвислой соломенной шляпе держит гитару за гриф, а-ля фламенко, и губами складывает рыбоиспанские слова. Эта гитара открыла бы ему двери в любую скиффл-группу из тех, что зарождались в Дартфордской средней и в окрестностях Уилмингтона. Но осваивать даже несколько простых аккордов, которых хватало на большинство скиффл-композиций, – слишком тяжкий труд, а дергать за однострунный «бас» из коробки для чая или скрести по стиральной доске – недостаточно клево. Призвав на помощь свои организационные таланты, уже пригодившиеся для устройства баскетбольных соревнований, он открыл школьный музыкальный клуб. Встречи проходили в классе в обеденный перерыв и, как он рассказывал позже, сильно смахивали на лишний урок. «Мы сидели… а учитель хмурился за столом, пока мы крутили пластинки Лонни Донегана».
   Очищенные от заразы ритм-энд-блюзовые песни приумножали славу безликих белых певцов, а изначальные черные исполнители в основном пребывали в давно привычной им безвестности. Одним замечательным исключением стал Ричард Пеннимен, он же Литтл Ричард, бывший посудомой из Мейкона, штат Джорджия, чей репертуар оглушительных воплей, вскриков и фальцетных трелей оскорблял взрослые уши посильнее дюжины Пресли. Послушно изображая рок-н-ролльные подростковые нелепости, Ричард со своими золотыми костюмами, ослепительной бижутерией и шевелюрой как лакричные конфеты проецировал то, что тогда еще не научились называть высоким кэмпом. Его коронный хит «Tutti Frutti», якобы гимн мороженому, начинался как живописное описание однополого секса (а вопль «Awopbopaloobopalopbamboom!» обозначал долго сдерживаемую эякуляцию). Он стал первой звездой рок-н-ролла, которая заставила Майка Джаггера забыть свою умудренность и отстраненность средней школы и среднего класса и целиком отдаться чистой, бездумной радости музыки.
   Многочисленные Кассандры от журналистики, предсказывавшие закат рок-н-ролла в течение месяцев, а скорее недель, обрели в Литтл Ричарде скорое подтверждение прогнозам. В 1958 году, приехав с концертами в Австралию, он увидел в небе советский космический спутник, трактовал это событие как Слово Божие, швырнул дорогое брильянтовое кольцо в Сиднейский залив и объявил, что прекращает музыкальную деятельность и становится священником. Когда история докатилась до британских СМИ, Майк попросил у отца шесть шиллингов и восемь пенсов (это где-то тридцать восемь пенсов), чтобы купить «Good Golly Miss Molly», поскольку Ричард «уходит на покой», и это, быть может, его прощальный сингл. Но Джо отказался раскошеливаться и сказал: «Я рад, что он уходит на покой», – как будто предстоит официальная церемония с вручением золотых часов за верную службу.
   В Америке сплошная сеть коммерческих радиостанций, которые руководствовались исключительно спросом слушателей, за несколько месяцев превратила рок-н-ролл в повсеместное явление. Британской же аудитории для начала требовалось этот рок-н-ролл отыскать. Би-би-си, державшая монополию на национальный радиоэфир, в ежедневном потоке симфонических и танцевальных концертов едва находила время на любые пластинки, не говоря уж о безвкусных. Дабы перехватить хиты, что текли теперь через Атлантику, Майк с друзьями настраивали старые ламповые приемники на «Радио Люксембург» – крошечный континентальный оазис терпимости к подросткам; его англоязычный ночной эфир в основном состоял из поп-композиций. Были еще радиостанции для военных, готовящихся к советскому ядерному удару, – «Радио Американских сил» (AFN) и «Голос Америки», – обе сдабривали свою пропаганду щедрыми дозами рока и джаза.
   Поглядеть на американских рок-н-ролльщиков живьем было еще проблематичнее. Билл Хейли прибыл в Великобританию всего раз (на круизном лайнере), и его встретили восторженные толпы, каких страна не видывала с самой коронации тремя годами раньше. Ожидалось, что по его следам вскоре приедет Элвис Пресли, но тот, как ни странно, не приехал. Подавляющему большинству британских поклонников рок-н-ролла оставалось довольствоваться киноэкраном. «Rock Around the Clock» изначально звучал в фильме (естественно, о юношеской преступности). Едва появившись, Пресли тоже начал сниматься, и это лишний раз доказывало клеветникам, что его музыка сама по себе ничто. Большинство этих «эксплуатационных» фильмов выступали просто поводом для песен, но некоторые оказались свежими и остроумными самостоятельными драмами, в особенности «Король Креол» Пресли[32] и «Что делать девчонке?»[33] с Литтл Ричардом и новыми белыми покорителями сердец Эдди Кокрэном и Джином Винсентом. Озарение случилось у Майка в уютной темноте дартфордского кинотеатра, где у светящихся часов был мутен циферблат, а в луче кинопроектора плыл сигаретный дым: «Я увидел Элвиса и Джина Винсента и подумал: „Ну, так и я могу“».