– К сожалению, мне пришлось оборвать ваш отпуск, профессор, – сказал он, усаживаясь в кресло и закуривая.
   – Я только рад этому, – заметил Эмерсон и коротко рассказал о своих намерениях.
   Митчел скривился
   – Искусственная эйфория?.. Занятно!.. Пожалуй, стоит покорпеть на досуге. Но сейчас это меня не интересует. – Он сделал паузу и спросил, глядя в упор на Эмерсона: – Скажите, на каком расстоянии действует ваш генератор?
   – Максимум – десять метров. Однако наибольшая эффективность – в пределах пяти.
   – А нельзя ли увеличить это расстояние в несколько сот, а еще лучше – в несколько тысяч раз?
   Эмерсон с удивлением посмотрел на своего патрона.
   – В несколько тысяч раз? – переспросил он. – Я не ослышался?.. Да это же… И какой смысл?..
   – Что касается смысла, то предоставьте другим позаботиться об этом, – нахмурился Митчел. – Мне нужно знать, сможете ли вы сконструировать более мощный генератор при условии полной безопасности для здоровья?
   – Я не думал об этом, – растерянно пробормотал Эмерсон. Я совершенно не думал об этом.
   Он, потянувшись к столу, взял индикатор напряжения и принялся рассеянно натирать его желтую ручку суконкой.
   – Мне важно знать, реальное ли это дело. Сейчас меня интересует только теоретическая сторона вопроса.
   Эмерсон молчал. Он продолжал автоматически натирать ручку индикатора, потом так же автоматически поднес ее к стоящему на столе прибору. Стрелка прибора качнулась и замерла на числе 13. Глаза Эмерсона радостно блеснули.
   – Вам знаком этот прибор, мистер Митчел? – спросил он.
   – Эти игрушки выпускает мой завод в Детройте. Что-то вроде электроскопа. У вас в руках янтарь, по-видимому?
   – Да, янтарь, – ответил Эмерсон
   Он прикоснулся к прибору пальцем. Стрелка медленно поползла к нулю. Тогда он снова энергично потер янтарную ручку индикатора суконкой и опять поднес ее к прибору.
   – Конечно, это игрушка, – произнес он, глядя на стрелку. – Статическое электричество. Янтарная палочка и суконная тряпка. Но… было время, когда эта игрушка повергла ученых в изумление. Ничтожный заряд. А сейчас… Вот как далеко мы ушли. – Он шагнул к пульту, укрепленному на противоположной стене, и резким движением руки включил рубильник.
   Между металлическими шарами проскочила гигантская искра. Громоподобный грохот потряс здание. В комнате запахло озоном. Эмерсон выключил рубильник и снова включил его. Снова разряд.
   – Теоретически можно! – решительно произнес он, возвращаясь к столу. – Я согласен заняться изысканиями в этой области.
   – Вот это мне и нужно было услышать от вас, – спокойно проговорил мистер Митчел и поднялся. – Пойдемте отсюда: терпеть не могу запаха озона.

21. ЭКСПЕРИМЕНТ В КЛИНИКЕ ПРОФЕССОРА КОРОБОВА

   В этот день операции в хирургической клинике профессора Коробова проходили не совсем обычно. Работали, как и всегда, четыре операционные. Наркотизаторы стояли у изголовья со своими аппаратами для наркоза. Аппараты были в полной готовности, но хирурги во всех четырех операционных сегодня обходились без них. Больные доставлялись уже спящими. Санитары бесшумно вкатывали тележку с носилками, перекладывали больных на операционный стол и так же бесшумно удалялись.
   Хирурги знали, что усыпление проводится в соседней с операционным блоком комнате с помощью анестезиотрона профессора Браилова. Они были хорошо подготовлены к этому эксперименту, хорошо знали физиологическую сущность нового метода обезболивания. Знали и не могли отделаться от неприятного чувства настороженяости и тревоги. А вдруг расчеты окажутся неправильными и больной проснется во время операции?
   Впрочем, профессору Браилову тоже было не по себе. Санитары положили на стол девушку лет девятнадцати–двадцати. Сестра по привычке взялась было за ремни, чтобы привязать руки. Профессор Коробов бросил из-под марлевой маски:
   – Не нужно!
   Сестра виновато посмотрела на него и отошла в сторону.
   Ассистент смазал операционное поле йодом, потом стал обкладывать его пожелтевшими от частой стерилизации полотенцами. Профессор Коробов помогал ему. Старшая операционная сестра, стоя у своего столика, передавала инструменты. Шла подготовка к большой полостной операции.
   Антон Романович ничего этого не замечал. Он смотрел на лицо девушки. Прекрасное в своем безмятежном спокойствии лицо.
   Антон Романович знал, что у девушки тяжелая желчнокаменная болезнь. Он видел ее минут сорок тому назад во время очередного приступа. Она металась в постели и кричала. Бледное, покрытое потом, искаженное лицо ее было жалко… и неприятно. Да, да, неприятно. Антон Романович уже давно заметил, что бурная болевая реакция всегда вызывает у него какое-то неприятное чувство. Иногда оно бывает настолько сильным, что заглушает даже чувство жалости. Впервые он обратил на это внимание, еще будучи студентом, во время дежурства в родильном отделении акушерской клиники. Молодая, здоровая женщина, исходила криками. Искаженное болью, потемневшее от натуги лицо было страшно. Во время схваток она то пронзительно визжала, то вдруг этот визг сменялся протяжным воем. Тогда в нем слышалось что-то нечеловеческое, звериное. Антон Романович понимал тогда, что она не виновата, что это страдания, что нужно пожалеть ее. Но вместо жалости к сердцу подкатывалось чувство неприязни. Он никак не мог преодолеть это чувство и злился, корил себя за жестокость. Потом запомнилась другая, немолодая уже, некрасивая – с покрытым рябинами широкоскулым лицом. Она лежала молча, сосредоточенно глядя перед собой, и только во время схваток бледнела вдруг, закрывала глаза и, прикусив нижнюю губу, медленно покачивала головой из стороны в сторону. В этот момент загрубевшие пальцы, все время перебиравшие край одеяла, так стискивали его, что ногти становились белыми. Если бы только можно было взять на себя всю ее боль, до последней капли, Антон Романович с радостью согласился бы. В ту ночь ему было не до анализа своих чувств. Лишь много времени спустя он понял, что человек и в страданиях своих может быть прекрасен. Боль сильный враг, решительный, настойчивый. Не каждому дано справиться с ним. Вот эта девушка, например, не могла…
   Операция продолжалась. Движения рук профессора Коробова были безукоризненно точными. Но Антон Романович чутьем старого опытного психоневролога чувствовал, что и этот человек, человек поразительного спокойствия и стальных нервов, чем-то вышиблен сегодня из колеи.
   – Закройте ей лицо! – сказал Коробов.
   “Ее лицо отвлекает его, – подумал Антон Романович. Ничего удивительного, к этому надо привыкнуть”.
   Представление о хирургической операции всегда связывалось в сознании Антона Романовича с представлением пыток. Совсем недавно, перечитывая снова “Войну и мир”, он задержался на странице, где описывалось ранение и оперирование Андрея Волконского. Пронзительно визжащий и хрюкающий от боли татарин. Глухие рыдания Курагина, увидевшего свою отрезанную ногу, молодой врач, побледневший, с трясущимися рука– ми… Великий художник сумел одним взглядом охватить все и несколькими яркими штрихами запечатлеть на века потрясающую картину человеческих страданий. Да, хирургическая операция до открытия наркоза была пыткой-пыткой для больного, пыткой для врача. Потом пришел наркоз – веселящий газ, хлороформ, эфир. Он принес больным забытье. Но сам процесс наркотизирования и даже приготовления к нему сохранили в себе тягостные элементы насилия. Больного распинают, привязывают руки, ноги, потом душат. И прежде чем наступит спасительный дурман, он долго хрипит и мечется, стараясь изо всех сил разорвать связывающие его путы. Но вот больной затих, обмяк весь. Можно приступить к операции. Она требует всего внимания хирурга. А оно все время раздваивается. Глаза следят за движениями своих рук, за движениями рук ассистента, а ухо сосредоточенно прислушивается к дыханию больного: не останавливается ли оно. А наркотизирующие средства! Список их растет с каждым годом, они совершенствуются все более и более, становятся безобидней, но даже самые безобидные из них таят в себе угрозу для больного. Этот же сон…
   Антон Романович прислушивался к дыханию больной. Оно было ровное, спокойное.
   – Ну вот и все! – произнес Коробов и бросил в металлический тазик один за одним три желтых камушка. – Зашивать! распорядился он, сдернул с рук перчатки, пошел в предоперационную. Вскорости он вернулся, вытирая на ходу руки полотенцем. Стал около Браилова. Несколько минут продолжая автоматически вытирать руки, внимательно следил за тем, как ассистенты зашивали рану. Потом кивнул головой сестре:
   – Дайте-ка взглянуть, как она выглядит. Девушка лежала, чуть повернув голову, и чему-то улыбалась во сне. Тонкие крылья носа едва заметно вздрагивали в такт дыханию.
   – Красиво спит а? Ты не находишь, Антон Романович?
   Профессор Браилов в знак согласия кивнул головой.
   – Я заметил, – продолжал Коробов, – что красивые люди во сне становятся еще краше.
   – Да, конечно…
   – Э, тебе, я вижу, не до эстетики сейчас, – усмехнулся одними глазами Коробов. – Пойдем поглядим, как у других дела идут.
   Операции закончились около часа. Ассистенты собрались в большом кабинете Коробова. Они взволнованно делились впечатлениями, поглядывая время от времени на Браилова. Потом профессор Коробов выступил с анализом эксперимента.
   – Ваш аппарат, Антон Романович, великолепен, – сказал он в заключение. – Введя в практику хирургии эфирный наркоз, Пирогов сделал революцию в этой области. Полагаю, не будет преувеличением сказать, что ваш анестезиотрон тоже делает революцию в хирургии. Причем несравнимо более значительную. От меня, от хирургов моей клиники сердечное спасибо вам, Антон Романович!
   Казарин все время наблюдал за работой аппарата. Пока в кабинете Коробова шло обсуждение эксперимента, он разобрал анестезиотрон на блоки и погрузил их в машины.
   – Будь я на месте Коробова, ни за что не отдал бы вам этого аппарата, – сказал ординатор клиники, помогавший Казарину во время усыпления.
   – То есть как так? – посмотрел на него Казарин.
   – А очень просто: запретил бы трогать и все. Ведь вы в драку не полезете: люди, по всему видать, культурные. А полезли б – санитаров пригласили бы. Они у нас – один к одному.
   – Это как же понимать? Разбой среди бела дня?
   – Как хотите, так и понимайте, а аппарата не отдал бы. Он здесь нужнее. Ведь пока его к производству подготовят да усвоят много времени пройдет. А у нас за сутки до семидесяти человек оперируется.
   По дороге в институт Казарин вспомнил об этом разговоре и тут же рассказал о нем Браилову.
   – Ничего, – не отрывая глаз от дороги, сказал Браилов. Еще немного – и будет у них свой аппарат. И не только у них. И не только этот. Главный инженер обещал сегодня закончить монтаж УНГИ-16. Завтра испытаем, и тогда… Не закапризничал бы только во время испытаний.
   – Не закапризничает, – убежденно произнес Казарин.

22. УНГИ-16

   Серый, мышиного цвета ЗИЛ минул неширокие улицы окраины и выскочил за город. Ирина нажала на акселератор. Машина мягко присела на рессорах и рванулась вперед. Замелькали деревья на обочинах автострады, запрыгали, убегая назад, телеграфные столбы.
   Ирина любила водить машину. Приятно, положив руки на баранку, смотреть вперед на отполированную шинами асфальтовую ленту. Мотора почти не слышно, только ветер тонко посвистывает в полуоткрытом окне слева, да вспыхивает, быстро нарастая и сразу же исчезая, звук встречных автомобилей. Вжжжик!.. Вжжжик!.. Вжжжик!..
   Ирина знала, что отец и Мирон Григорьевич с нетерпением ожидают момента, когда будет включен УНГИ-16. Отец очень заинтересован в результатах испытания этого аппарата. Он говорит, что от результатов этого испытания зависит многое, Наверное, он очень волнуется сейчас. Отец всегда волнуется в ожидании эксперимента. Что они сейчас делают? Казарин, по-видимому, возится с генератором, а отец ходит по кабинету из угла в угол и с нетерпением поглядывает на часы.
   Ирина хотела думать только о них, только о предстоящем эксперименте, но мысли, помимо ее воли, в который раз уже сегодня, снова и снова возвращались к Лосеву. Что-то с ним творится неладное последнее время. Внешне он, как и всегда, элегантен, добродушно приветлив, беззаботно весел. Но Ирина видела, что все это, так располагающее к себе: мягкость характера и подчеркнутое спокойствие, веселость и даже восторженное восприятие природы – не больше, как маска, скрывающая истинные чувства. Даже самый талантливый артист не может играть свою роль бесконечно. И чем острее чувства, обуревающие человека, тем ярче они проявляются – на лице, во взгляде, в движениях рук, даже о позе. Ирина не могла не заметить за этой маской веселого добродушия тех следов, какие накладывает на человека глубокое раздумье, постоянная озабоченность и глухая тревога.
   – Вас что-то гнетет, Георгий Степанович, – сказала она ему как-то.
   Лосев удивленно вскинул брови, растопыренной пятерней откинул назад волосы.
   – Меня? Гнетет?
   – Да, да, гнетет. И вы напрасно скрываете от меня.
   – На этот раз ваша прозорливость, Ирина Антоновна, не имеет под собой никаких оснований, – рассмеялся Лосев. – Я никогда не был так счастлив, как сейчас.
   – Когда человек счастлив, у него совсем другие глаза, грустно заметила Ирина, и, взглянув на Лосева, спросила: Может быть, на работе неприятности какие?
   – На работе? Дайте-ка вспомнить. – И Лосев с озабоченным видом вскинул голову кверху. – Неделю тому назад получил благодарность по редакции, а позавчера – денежную премию за рассказ. И значительную сумму. – Он рассмеялся. – Ну, если благодарность в приказе и денежная премия могут быть отнесены к неприятностям, то считайте, что у меня по работе крупные неприятности.
   – Вы прикрываетесь шуткой, как щитом, – сказала тогда Ирина. – Но меня вам не провести. Я знаю, что иногда у вас бывает очень не спокойно на душе, вам хочется поговорить со мной о чем-то большом, очень важном, но вы сдерживаете себя. Не считайте это назойливостью, Георгий Степанович, но когда у человека беда и он поделится ею с другом… Когда беду разделишь с другом, это уже не беда, а полбеды. Или вы меня не считаете своим другом?
   – В вашей искренности я не сомневаюсь, Ирина Антоновна. – Он помолчал немного, потом продолжал: – И вы правы, мне действительно нужно бы с вами поговорить. Я боюсь только, что этот разговор будет последним.
   – Почему последним? – испуганным шепотом спросила Ирина.
   Лосев не ответил. В шагах десяти от них три здоровых подвыпивших парня нахально приставали к девушке. Георгий Степанович, разговаривая с Ириной, давно уже следил за ними. Сейчас один, самый высокий, схватил девушку за руку, стал тянуть к себе. Девушка вырывалась. Двое других пьяно смеялись, подзадоривая товарища.
   – Не кажется ли вам, что эти молодые люди ведут себя слишком развязно? – спросил Лосев. – Одну минуточку.
   Он зашагал к парням.
   В полутемной аллее парка в это время было безлюдно. Ирина заторопилась вслед за Лосевым, чтобы быть рядом с ним. Она понимала, что связываться с тремя здоровыми подвыпившими парнями небезопасно. Но не вмешаться Лосев не мог. Это она тоже понимала.
   – А ну-ка, оставьте девушку! – сказал Георгий Степанович со злостью в голосе.
   – А ты кто такой, чтобы командовать здесь?
   – Оставь девушку! – повысил голос Лосев.
   Высокий разразился пьяной руганью и, не отпуская девушку, размахнулся свободной рукой. Ирина вскрикнула: такой удар наотмашь свалил бы с ног человека и покрепче Лосева. Но Георгий Степанович мгновенно перехватил руку хулигана. В следующее мгновение тот полетел в кусты. Девушка убежала. Двое других бросились было к Лосеву. Он отступил на шаг, потом… Ирина стояла рядом, все ясно видела, но так и не поняла, как случилось, что один из этих двух в следующую секунду лежал, распластавшись на песке, лицом вниз, без движений, а второй стоял рядом с Георгием Степановичем, неестественно изогнувшись, с рукой, заломленной за спину, и, запрокинув голову, орал благим матом.
   Когда Лосев привел их, связанных по рукам, в комсомольский штаб, дежурные с почтительным вниманием рассматривали его.
   – Как же это вы один – троих?
   – Самбо, – коротко бросил Лосев. – Скажите, где у вас можно руки вымыть?
   Ирина всегда предпочитала нравственную силу физической. Но сейчас, когда она смотрела на Лосева, стоящего с полотенцем в руках в чистой, непомятой рубахе, словно он и не дрался, – она гордилась им.
   Сегодня утром он позвонил и сказал, что будет вечером ждать ее на приморском бульваре, что должен сообщить ей нечто важное. Интересно, что бы это могло быть?
   Она глянула на промелькнувший километровый столб, увидела цифру двадцать девять и затормозила машину. Как это она не заметила, что проехала лишних девять километров? Ведь отец сказал остановиться на двадцатом. Ирина развернула машину и поехала обратно. У двадцатого километра свернула на проселочную дорогу, проехала еще немного и остановилась у березовой рощи. Включила рацию.
   Одновременно с гулом в репродукторе засветился небольшой телевизионный экран. Ирина увидела отца. Он сидел в кресле. Казарин возился у пульта гипнотрона.
   – Алло! Я уже на месте, папа! – сказала в микрофон Ирина.
   – Наконец-то! – облегченно вздохнул Браилов. – Что-то ты сегодня замешкалась, – сказал он. – Мы ждем с нетерпением.
   – Я задумалась и проехала мимо.
   – Будь внимательней, дочка. Проверь аппарат – не испортилось ли что-нибудь в дороге.
   Ирина нажала на рычажки включателей. На высоких нотах взвыл преобразователь тока. Забегали стрелки на многочисленных приборах. Ирина внимательно оглядела их.
 
 
   – Все в порядке!
   – Поднята ли антенна?
   – Я уже проверила. Все в порядке.
   – Тогда начнем.
   Ирина внимательно следила за приборами, изредка бросая взгляд на экран телевизора. Странно, обычно она всегда испытывала во время опытов легкое стеснение в груди. На этот раз она была спокойна. Почему? Потому что этот эксперимент отличался от всех прочих? Или, может быть, потому, что она верила в новый прибор?
   Браилов распорядился включить гипнотрон. Ирина видела, как Мирон Гри­горьевич наклонился над пультом, слышала, как щелкают пе­ре­клю­ча­те­ли. Потом вокруг экрана гипнотрона появилось мягкое, пульсирующее сия­ние. Антон Романович сидел в кресле, полусфера экрана была направлена на его голову. Прошла минута, Другая, третья.
   Антон Романович улыбнулся.
   – Очень хорошо! – воскликнул он. – Переключите на анестезию.
   Браилов вооружился иглой и стал покалывать себе то руку, то лицо.
   – Великолепно! Теперь двигательный центр. Он то следил за часами, то хватался за свой блокнот и торопливо делал в нем заметки. Потом снова да­вал распоряжения. Спустя полчаса он поднялся.
   – Чудесно! Полный эффект по всей шкале. Можешь переезжать на другую точку, Ирина.
   На тридцатом, сороковом и пятидесятом километрах результат получился тот же. На шестидесятом пришлось поднять воздушную антенну. Обычная на таком расстоянии уже не могла действовать.
   Ирина подключила резиновый шар к баллону с гелием. Отвернула кран. Когда шар наполнился, прикрепила к нему капроновый шнурок с антенной. Сухо затрещал стопор ручной лебедки.
   На экране телевизора изображение теперь стало неясным. Его словно застилал серебристый снежок. Но Ирина все же различала и внутренность лаборатории, и людей. Только лица были неясными. Звук был четкий. Казарин все время молчал. А распоряжение давал только Антон Романович. И по голосу его Ирина чувствовала, что испытания идут хорошо. Отец был доволен.
   Да, универсальный нейтрализатор гипнотических излучений УНГИ-16 работал. Антон Романович, радостно возбужденный, потирал руки.
   – Ну, Мирон Григорьевич, с победой вас! – встряхнул он крепко стиснутыми кулаками. – Теперь мож­но! Теперь можно опубликовать все наши схемы. Отправьте их в редакцию.
   – Все?
   – Все! Кроме одной. Аппарат, выключающий оптический центр, практического значения не имеет. К слову, дайте-ка мне эту схему. Я хочу сегодня вечерком посидеть над ней. У меня есть кое-какие соображения.
   Казарин достал из сейфа схему и передал ее Браилову. Тот посмотрел на нее и покачал головой.
   – “Генератор слепоты”. Чудовищное название. Ну ничего, еще немного, и мы с вами создадим нечто диаметрально противоположное. Когда вы намерены закончить монтаж этого “диаметрально противоположного”?
   – Монтаж уже закончен, Антон Романович, – сказал Казарин и, подойдя к аппарату, стоящему в углу у окна, снял с него простыню. – Вот. Вид у него, правда, еще непривлекательный, но когда лишнее все уберется…
   Антон Романович, приятно изумленный, несколько минут разглядывал аппарат, а потом перевел взгляд на Казарина.
   – Испытывали?
   – Нет. Надо еще предварительно проверить все узлы, а уж потом…
   – Название придумали?
   – Придумал, – усмехнулся Казарин. – Оптический стимулятор. Как вы считаете, подойдет?
   – Оптический стимулятор? – переспросил Браилов и, подумав немного, сказал: – А что ж, неплохо. Оптический стимулятор. Хорошо Очень хорошо! А сейчас вам следовало бы отдохнуть.

23. ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ СОБЫТИЕ

   Казарин наспех пообедал в институтской столовой и, на ходу дожевывая пирог с яблоками, направился снова в свою лабораторию. Ему не терпелось еще сегодня испытать оптический стимулятор.
   Он очень устал. Ночная работа над монтажом, только что законченный эксперимент давали себя знать. Конечно, разумнее всего было бы послушать совета Антона Романовича и отдохнуть. Но Казарин хорошо знал, что отдохнуть он не сможет. Он все время будет думать только об аппарате, и отдых превратится для него в пытку.
   Браилов придавал очень большое значение результатам испытания. Дело в том, что торможение зрительных центров, приводящее к слепоте, не представляло особых трудностей. Излучения, “усыпляющие” зрительные центры, были получены еще весной, во время первых экспериментов с гипнотроном.
   Эти излучения возникли совершенно случайно из-за ошибки при расчетах блока настройки. Подобных ошибок было в то время много. Они принесли Казарину массу неприятностей. Антон Романович до сих пор не может простить того, что произошло с Володей Шведовым. Хорошо, что мощность первого генератора была ничтожной и действие его сказывалось на расстоянии всего нескольких метров. Профессор рвал и метал тогда. “А что, если мощность вашего генератора оказалась бы более значительной? Что сталось бы, если бы вы по рассеянности повернули экран на девяносто градусов? Ведь против окна вашей квартиры – крупный машиностроительный завод. Подумать только, каких бед натворили бы вы, внезапно ослепив несколько сот рабочих, деятельность которых связана со множеством движущихся механизмов!”
   Когда Казарин отшлифовал схему “генератора слепоты” и показал уже готовый аппарат Браилову, Антон Романович не проявил особой радости. “Видите ли. Мирон Григорьевич, – сказал он, – изолированное торможение некоторых центров чрезвычайно ценно. Устранить восприятие болевых ощущений – нужно и полезно. Выключить или понизить тонические рефлексы – в некоторых случаях спасительно. Даже затормозить на время слуховой или двигательный центры тоже может оказаться необходимым при некоторых заболеваниях. Но скажите на милость, кому нужна слепота? А если вам взбредет в голову изобрести машину, парализующую центр дыхания или работу сердца, то я первый засажу вас в лечебницу для душевнобольных. Ломать тонкие механизмы головного мозга – не велика мудрость. Вы помогите нам их ремонтировать. Вот если бы нам удалось усилить восприятие зрительного аппарата… О, тогда тысячи и тысячи людей сказали бы вам спасибо”.
   – В человеческом глазу миллионы нервных окончаний. И только небольшой участок, маленькая точка в центре в состоянии остро различать цвета и детали предметов. Уничтожьте этот маленький участок, и человек, нет, он не ослепнет, но для него наступят вечные сумерки. Если бы удалось добиться, чтобы вся поверхность сетчатки в любой точке ее обладала такой же остротой восприятия, как в центре… Вот такой аппарат нужно сделать.
   Расчеты оказались значительно сложнее, чем предполагал Казарин. Нужно было учесть функции многочисленных приборов, принимающих участие в процессе зрения, м– порог возбудимости нервных клеток сетчатки, в глубине мозга, в коре, особенности зрительных путей, нервных центров, регулирующих аккомодацию, адаптацию и многое другое.
   Казарин подсчитал, что если б не электронная машина, то одни только вычисления отняли бы шесть-восемь лет.
   И вот этот аппарат смонтирован. Как же удержаться и не испытать его сегодня же, сейчас?!
   Казарин внимательно проверил все узлы генератора. Они работали исправно. “Можно, пожалуй, начинать”, – подумал он и позвонил Ирине.
   – Вы хотели присутствовать при испытании оптического стимулятора, Ирина Антоновна. Если у вас есть время…
   – Иду, – ответила Ирина.
   Балкон кабинета выходил на широкую площадь. День был знойный. Прошла поливальная машина, и сразу же потянуло свежестью. Машина обогнула площадь и вышла на улицу, ведущую к вокзалу. За ней на сером асфальте оставалась темная полоса. У киоска на противоположной стороне площади образовалась очередь. Привезли газеты. “Рано сегодня вышла вечерка”, – подумал Казарин.