Фоллетт Кен. Трое (Из огня и крови)

   - Не бейте меня. Я отдам вам все деньги. - Он вынул бумажник.
   - Давай его сюда, - приказал юноша.
   Дикштейн не хотел вступать в драку с ними, но, если он мог легко расстаться с наличностью, то попал бы в затруднительное положение, потеряв все свои документы и кредитные карточки. Он вынул из бумажника банкноты и протянул их нападающим.
   - Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я ничего не сообщу о нашей встрече.
   Стоящий впереди схватил деньги.
   - Бери и кредитные карточки, - опять приказал тот, что сзади.
   Стоящий впереди казался явно послабее. Дикштейн внимательно пригляделся к нему и вежливо попросил:
   - Почему бы тебе не убраться у меня с пути, сынок? - И шагнул вперед, обойдя молодого человека по мостовой.
   Кожаные подметки выбили дробь, кинувшись за Дикштейном, и теперь ему ничего больше не...
   Резко повернувшись, он перехватил ногу этого мальчишки, когда тот занес ее для удара, и одним движением сломал ему коленную чашечку. Вскрикнув от боли, парень рухнул.
   Владелец ножа бросился на Дикштейна. Отпрянув назад. Нат нанес удар нападавшему по голени, отклонился и снова ударил. Последовал выпад ножом. Отпрыгнув, Дикштейн нанес ему третий удар, точно в то же место. Раздался звук ломающейся кости, и грабитель рухнул на землю.
   Несколько секунд Дикштейн смотрел на двух изувеченных воришек. Он чувствовал себя в роли отца, которому пришлось наказать непослушных детей. Сущие дети, лет семнадцати, прикинул он. Они были опасны, охотясь за гомосексуалистами. но этим вечером Дикштейн занимался тем же.
   Он двинулся дальше. Перед ним был весь вечер, и все забудется. Нат решил, что утром покинет город.
   Когда Дикштейн работал, то старался отсиживаться в гостинице, чтобы никому не попадаться на глаза. Он позволял себе даже выпивать, хоть пить во время операции было бессмысленно - алкоголь лишал ясности восприятия - и. в общем-то. он не испытывал потребности в нем. Он проводил часть времени, глядя из окна или просиживая у мерцающего экрана телевизора. Он не бродил по улицам, не околачивался в баре отеля, даже не спускался в гостиничный ресторан, предпочитая заказывать еду в номер. Но был определенный предел предосторожностям: человек не невидимка. И в холле отеля "Альфа" в Люксембурге он наткнулся на человека, который знал его.
   Нат стоял у конторки портье, оформляя счет. Просмотрев его, протянул кредитную карточку на имя Эда Роджерса и ждал, чтобы подписать счет. И в это время голос у него за спиной произнес по-английски:
   - Боже мой! Никак, это Нат Дикштейн?
   Его охватил ужас. Как и любой агент, выступающий в другом обличье, он жил в постоянном страхе перед случайной встречей с кем-то из далекого прошлого, кто может разоблачить его. Но, как и любой другой агент, он готовился к таким ситуациям. Правило было простое: "Кто бы там ни был, ты его не знаешь". К этому их готовили в школе.
   Дикштейну пришлось сразу же вспомнить все, чему его учили. Первым делом, он бросил взгляд на клерка, который в данный момент записывал его как Эда Роджерса. Клерк никак не отреагировал на обращенные к Дикштейну слова: то ли не понял или не слышал их, то ли не обратил внимания.
   Чья-то рука хлопнула Дикштейна по плечу. Он соорудил на лице смущенную улыбку и повернулся, со словами на французском: "Боюсь, что вы спутали меня с..."
   "Юбка ее была задрана до пояса, лицо пылало от наслаждения, и она страстно целовала Ясифа Хассана".
   - Это в самом деле вы! - воскликнул Ясиф Хассан. И тут, возможно, из-за того, что перед ним предстало то ужасное мгновение в Оксфорде двадцать лет назад, Дикштейн на долю секунды потерял контроль над собой, выучка изменила ему, и он сделал самую крупную ошибку за свою деятельность. Потрясенный, он произнес:
   - Господи, никак Хассан.
   Тот улыбнулся, стиснул его руку и сказал:
   - Сколько лет... должно быть... прошло больше двадцати лет!
   Дикштейн механически пожал протянутую руку, понимая. что оказался в отчаянном положении, и постарался взять себя в руки.
   - Вроде так, - пробормотал он. - А что вы тут делаете?
   - Я живу тут. А вы?
   - Вот-вот уезжаю. - Дикштейн решил, что ему надо как можно скорее уносить ноги, пока не случилась какая-нибудь беда. Клерк протянул ему счет, и он нацарапал "Эд Роджерс". Нат глянул на часы: - Черт, мне нужно на самолет.
   - У отеля стоит моя машина. Я подброшу вас до аэропорта. Мы должны поговорить.
   - Я заказал такси...
   Хассан обратился к портье.
   - Отмените вызов... и заплатите водителю за беспокойство. - Он протянул несколько банкнот.
   - Я в самом деле спешу, - пробормотал Дикштейн.
   - Так двинулись! - С этими словами Хассан подхватил чемоданчик Дикштейна и вышел.
   Чувствуя себя совершенно беспомощным, в глупом и непонятном положении. Дикштейн последовал за ним.
   Они уселись в его потрепанную двухместную английскую спортивную машину. Когда Хассан выводил ее в поток уличного движения с места, где стоянка была запрещена, Нат украдкой изучал его. Араб изменился, и сказались на нем не только годы. Седина в усах, раздавшаяся талия, хрипотца в голосе - всего этого можно было ждать. Но появилось и нечто другое. Хассан всегда казался Дикштейну архитипичным аристократом. Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.
   Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:
   - Вы в данное время живете здесь?
   - Здесь европейская штаб-квартира моего банка.
   - Что это за банк?
   - "Седар-банк" из Ливана. Но чем вы занимаетесь?
   - Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино - и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.
   - Со своим углем в Ньюкастл.
   - Я и сам начинаю так думать.
   - Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.
   - Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. - Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн. он всегда может заключать договоры и торговать вином.
   - Итак, - улыбнулся Хассан, - ваш дом в Палестине, а мой - в Европе. Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.
   - Как дела в банке? - спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова "мой банк" - то ли "банк, который принадлежит мне", то ли "банк, которым я управляю", то ли "банк, в котором работаю".
   - О. достаточно хорошо.
   Видно было, что говорить им почти не о чем. Дикштейну хотелось спросить, какая судьба постигла семью Хассана в Палестине, как его роман с Эйлой Эшфорд и почему он ездит в спортивной машине: но боялся, что ответы окажутся болезненными как для Хассана, так и для него.
   - Вы женаты? - спросил Хассан.
   - Нет. А вы?
   - Нет.
   - Как странно, - удивился Дикштейн. Хассан улыбнулся.
   - Мы из тех людей, которые не рискуют брать на себя такую ответственность, и вы, и я.
   - Ну, кое за кого я отвечаю. - Дикштейн подумал о сироте Мотти, с которым он пока так и не кончил "Остров сокровищ".
   - Но вы что-то отводите глаза, - подмигнув, бросил Хассан.
   - Насколько припоминаю, именно вы быта дамским угодником, - смущаясь, напомнил Дикштейн.
   - Да, были денечки.
   Дикштейн попытался не думать об Эйле. Они доехали до аэропорта, и Хассан остановил машину.
   - Спасибо, что подбросили меня.
   Хассан повернулся и внимательно вгляделся в него.
   - Никак не могу понять, - сказал он. - Вы выглядите моложе, чем в 1947 году.
   Дикштейн подал ему руку.
   - Простите, что вынужден так спешить. - Он вылез из машины.
   - Не забывайте... и звоните, как только будете здесь, - бросил Хассан.
   - Всего хорошего. - Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.
   И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.
   Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.
   Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:
   - Господи, ну и горячая штучка.
   - Давай не будем говорить на эту тему, - предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, - но ругать некого, кроме самого себя.
   К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к "Джорджу". Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.
   - Слушай, Нат, - начал Кортоне, - я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?
   - Да, - ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.
   Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.
   Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану. ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.
   Вскоре после этих событий он направился в Палестину, хотя отнюдь не только из-за Эйлы.
   За последующие двадцать один год рядом с ним так и не появилась ни одна женщина, что опять-таки объясняется далеко не только Эйлой.
   По дороге из Люксембургского аэропорта Ясиф Хассан испытывал черную ярость. Так ясно, словно это было вчера, он видел перед собой юного Дикштейна: бледный еврейчик в дешевом пиджачке, худенький, как девочка, всегда слегка сутулящийся, словно ждет, что сзади ему вот-вот врежут, с нескрываемым вожделением глядевший на пышное тело Эйлы Эшфорд и к тому же упрямо доказывавший, что его народ должен обладать Палестиной - хотят этого арабы или нет. И вот теперь Дикштейн живет в Израиле, выращивает виноград, из которого гонит вино: он обрел дом, а Хассан потерял свой.
   У Хассана больше не было богатства. Да по арабским стандартам он вообще никогда не был сказочно богат, но всегда имел возможность есть изысканную пищу, шить себе. дорогие костюмы, получать лучшее образование, и он невольно усвоил манеры, присущие арабской аристократии. Его дедушка известный врач - своему старшему сыну дал медицинское образование, а младшего направил в бизнес. Младший, отец Хассана, продавал и покупал ткани в Палестине, Ливане и Трансиордании. Под британским управлением бизнес процветал, а иммиграция сионистов расширила рынок сбыта. К 1947 году семья обладала магазинами по всему Леванту и владела родной деревушкой около Назарета.
   Война 1948 года положила всему конец.
   Когда государство Израиль объявило о своем существовании и в его пределы вторглись армии арабских стран, семья Хассана сделала фатальную ошибку, собрав вещи и поспешив в Сирию. Они так никогда и не вернулись. Склады в Иерусалиме сгорели, магазины разрушены или перешли в руки евреев; семейные земли оказались под "управлением" израильского правительства. Хассан слышал, что теперь в его деревне кибуц.
   С тех пор отец Хассана так и жил в лагерях беженцев под эгидой ООН. Последняя толковая вещь, что он сделал, было рекомендательное письмо для Ясифа, адресованное его ливанскому банкиру. У Ясифа был университетский диплом и он бегло говорил на безукоризненном английском; банк предоставил ему работу.
   Он обратился к израильскому правительству за компенсацией в соответствии с Актом о возвращении земель, но ему отказали.
   Посетил семью в лагере он только один раз, но представшее его глазам зрелище осталось на всю жизнь. Его родные жили в сколоченной из обломков хижине и ходили в общественный туалет. Они ничем не отличались от всех прочих и были точно такими же, как тысячи других семей без дома, без цели или надежд на будущее. Увидев своего отца, в свое время умного решительного человека, твердой рукой управлявшего своим огромным делом, а сейчас мечтавшего только о еде и проводившего время за игрой в трик-трак, Ясиф пришел в такое состояние. что был готов бросать бомбы в школьные автобусы.
   Женщины таскали воду и, как всегда, убирали жилище, а мужчины слонялись по окрестностям лагеря в обносках, ничего не хотя и не желая, мозги их тупели, а тела дряхлели. Подростки или подпирали стены, или ссорились и дрались, пуская в ход ножи, потому что впереди их ничего не ждало, кроме жалкого бесцельного существования под палящим солнцем.
   Лагерь беженцев пропах отбросами и отчаянием. Хассан никогда больше не посещал его, хотя продолжал писать матери. Он избежал его ловушки. И если даже то была заслуга его отца, ну что ж, отец помог ему, поскольку он должен был это сделать.
   В роли банковского клерка успехи его оказались достаточно скромны. Он был интеллигентен и честен, но его высокомерие не позволило ему предаваться тщательной скрупулезной работе, в ходе которой надо было держать в голове массу указаний и готовить документы в трех экземплярах. Кроме того, сердце его было в другом месте.
   Он никогда не позволял себе сетовать на свою судьбу, горевать о потерях. Он нес сквозь жизнь свою ненависть как тайный груз. Что бы логика ни подсказывала ему, душа говорила: он бросил отца в нужде, когда больше всего был нужен ему, и это чувство вины подпитывало его ненависть к Израилю. Каждый год он надеялся, что арабские армии уничтожат сионистских захватчиков, и каждый раз, когда они терпели поражение, в нем росло и крепло чувство гнева.
   В 1957 году он стал работать на египетскую разведку.
   Он не считался значительным агентом, но по мере того, как банк расширял свою деятельность в Европе, до него стали доходить обрывки слухов, курсировавших и в. его офисе, и вообще в банке. Порой Каир запрашивал его об информации по специфическим темам. Например, о финансах производителей оружия, о еврейских филантропах или арабских миллиардерах; и, если Хассан не мог заглянуть непосредственно в их банковские досье, он получал сведения от своих друзей и деловых контактов. Кроме того, у него было задание присматривать за израильскими бизнесменами в Европе на тот случай. если они окажутся шпионами; именно поэтому он и подошел к Вату Дикштейну и сделал вид. что рад их встрече.
   Хассан решил, что история Дикштейна достаточно правдоподобна. Поношенный пиджачок, те самые круглые очки - нет, вид его не вызывал подозрений, и, скорее всего, он в самом деле неудачливый коммивояжер, рекламирующий товар, который никак не мог продать. Тем не менее, предыдущей ночью тут на Рю Дик случилось странное происшествие: двое юношей, известные полиции как мелкие воришки, были найдены в грязи в совершенно беспомощном состоянии. Хассан узнал все подробности от своего приятеля в городском управлении полиции. Ясно было, что они налетели явно не на ту жертву. Травмы их носили профессиональный характер: человек, который изуродовал их, был, скорее всего, солдатом, полицейским, телохранителем... или агентом. После подобного инцидента имело смысл присмотреться к любому израильтянину, покидающему город.
   Доехав до гостиницы "Альфа", Хассан переговорил с портье. - Я был у вас тут час назад, когда рассчитывался один из гостей, - напомнил он. Помните?
   - Думаю, что да, сэр.
   Хассан вручил ему двести люксембургских франков.
   - Можете ли вы сказать мне, под каким именем он зарегистрировался?
   - Конечно, сэр. - Клерк заглянул в записи. - Эдвард Роджерс, из журнала "Международная наука".
   - Не Натаниел Дикштейн?
   Клерк терпеливо покачал головой.
   - Не могли бы взглянуть, не останавливался ли у вас и Натаниел Дикштейн из Израиля?
   - Естественно. - Ему потребовалось несколько минут, чтобы просмотреть стопу бумаг. Возбуждение Хассана росло. Если Дикштейн зарегистрировался под фальшивым именем, значит, он не торговец вином. - значит, кем он может быть иным, как не израильским агентом? Наконец, портье закрыл досье. - Вне всякого сомнения, такого тут не было, сэр.
   - Благодарю вас. - Хассан вышел. По пути домой он торжествовал: пустив в ход свою сметку, он выявил нечто действительно важное. Очутившись за столом, он сразу же составил послание: "Здесь был предполагаемый израильский агент Нат Дикштейн, он же Эд Роджерс. Пять футов шесть дюймов, хрупкого телосложения, темные волосы, карие лаза, возраст около сорока лет".
   Закодировав послание, он поставил в начале кодовое слово, означавшее спешность, и послал его по телексу в египетскую штаб-квартиру банка. До адресата оно так и не дошло: увидев дополнительное кодовое слово, почтамт в Каире тут же переадресовал телекс в Управление общих расследований.
   Послав телеграмму, он испытал естественный упадок сил. С другого конца не последует никакой реакции, никакой благодарности. Хассану не оставалось ничего другого, как погрузиться в банковскую рутину, стараясь не впасть в сонливость.
   И тут Каир вызвал его по телефону.
   Ничего подобного ранее не случалось. Они ему никогда не звонили. Его сообщение, очевидно, играло более важное значение, чем он мог предполагать.
   Звонивший желал узнать все подробности о Дикштейне.
   - Я хотел бы убедиться, что это тот самый человек, о котором вы говорите в своем послании. Он носит круглые очки?
   - Да.
   - И говорит по-английски с акцентом кокни? Можете ли вы определить такой акцент?
   - Да, и еще раз да.
   - Есть ли у него вытатуированный на предплечье номер?
   - Сегодня я его не видел, но знаю, что таковой есть... Много лет назад я учился с ним в Оксфорде. И я совершенно уверен, что это он.
   - Вы знали его? - В голосе из Каира звучало явное удивление. - И эта информация есть в вашем досье?
   - Нет, я никогда...
   - В таком случае она должна там быть, - гневно прервал его человек. Как давно вы у нас?
   - С 1957 года.
   - Тогда понятно... то было в старые времена, О'кей, слушайте. Этот человек очень важный... клиент. Мы хотим, чтобы вы были рядом с ним двадцать четыре часа в сутки, понимаете?
   - Не могу, - с отчаянием сказал Хассан. - Он покинул город.
   - Куда он направился?
   - Я подвез его в аэропорт. И не знаю, куда он улетел.
   - Так выясните. Позвоните в аэропорт, спросите на какой рейс у него был билет и перезвоните мне через пятнадцать минут.
   - Я сделаю все, что в моих силах...
   - Меня не интересуют ваши силы, - отрезал голос, из Каира. - Мне нужно выяснить, куда он направился, и выяснить до того, как он окажется на месте. Так что не забывайте - вы звоните мне через пятнадцать минут. И чтобы мы вышли на него, мы не должны снова потерять его.
   - Я сразу же принимаюсь за дело, - послушно ответил Хассан. но на линии наступило молчание до того, как он закончил предложение.
   Он осторожно положил трубку. Как и предполагал, благодарности из Каира он не дождался, но этому можно только радоваться. Внезапно он стал значительным лицом, его труд обратил на себя внимание и теперь они там зависят от него. Ему представилась возможность внести свой вклад в арабское дело, шанс нанести, наконец, ответный удар.
   Он снова снял трубку и стал набирать номер телефона аэропорта.
   Глава четвертая
   Нат Дикштейн решил посетить французскую ядерную станцию по причине своего французского, которым он владел достаточно хорошо, не считая английского, но Англия не входила в Евроатом. До станции он добирался в автобусе в разношерстной компании студентов и туристов. За окном летела запыленная зелень пригородных пейзажей, напоминавших ему больше Галилею, чем Эссекс, на природе которого Дикштейн рос мальчишкой. С тех пор ему довелось много попутешествовать по миру. летая на самых разных самолетах, включая реактивные истребители, но отчетливо помнил то время, когда его горизонты замыкались Парк-Лейн на западе и Саутхендом на востоке. Он также помнил, как внезапно стали раздвигаться эти пределы, когда он стал воспринимать себя мужчиной после дня бар-мицвы и смерти отца. Остальные ребята его лет уже подыскивали себе работу в доках или в типографиях, женились на местных девушках, приобретали дома в четверти мили от обиталищей их родителей и основательно обосновывались там: их желания не простирались дальше того, чтобы вырастить призовую гончую собаку, увидеть, как "Вест-Хэм" победит в финале Кубка, или купить мотоцикл. Молодой Нат мечтал, как он отправится в Калифорнию, Родезию или в Гонконг, станет нейрохирургом, археологом или миллионером. Частично это объяснялось тем, что он был значительно умнее большинства своих сверстников, а частью тем, что для них чужие языки представлялись странными и загадочными, а школьные предметы типа алгебры пустой тратой времени; но главное различие заключалось в том, что он был евреем. Дикштейн знал - хотя и не мог припомнить, чтобы ему кто-то об этом говорил - что в любом месте рождения евреи старались проложить себе путь для учебы в лучших университетах, что они основывали новые отрасли, например киноиндустрию, становились удачливыми банкирами, юристами и промышленниками; и если они не могли воплотить свои замыслы в стране рождения, то переселялись в другое место и снова пытались. Просто удивительно, думал Дикштейн, вспоминая детство, что народ, которого преследовали из столетия в столетие, был так уверен в своих способностях добиться того, что замыслил. Так что, когда им понадобилась атомная бомба, они создадут ее.
   Уверенность в силе этих традиций несколько успокаивала его, но не помогала, когда он размышлял, каким образом ему действовать.
   Вдали показались очертания атомной электростанции. Внешняя охрана носила характер, присущий не столько военным, сколько промышленным учреждениям. Строение окружала высокая однорядная изгородь, провода которой не были подключены к высокому напряжению. Пока гид занимался формальностями, Дикштейн заглянул сквозь высокие ворота: у стражников стояли всего лишь два телеэкрана кругового обзора. Дикштейн подумал: можно при свете дня ввести в ограду человек пятьдесят, прежде, чем охрана что-то заподозрит. Это плохая примета, мрачно подумал он: значит, у них есть основания и другого порядка чувствовать себя столь уверенно.
   Он покинул автобус вместе с остальной группой и прошел через расчерченную полосами стоянку к приемному помещению. Тут гости могли познакомиться с привычным образом ядерной энергетики - вокруг простирались ухоженные газоны и пышные цветочные клумбы, стояли ряды аккуратно подстриженных деревьев; все блистало чистотой и ухоженностью. Обернувшись к воротам, Дикштейн увидел, как на дорогу вырулил серый "Опель". Один из сидящих в нем заговорил с охранником, который подошел к машине, чтобы показать им направление. Внутри машины что-то блеснуло на солнце.
   Вместе с группой Дикштейн проследовал в холл. В стеклянной витрине хранился внушительный трофей за победу футбольной команды станции. На стенах висели аэроснимки предприятия. Дикштейн остановился перед ними, запоминая детали, смутно представляя, как он может попасть сюда, тем более, что из головы у него почему-то не выходил серый "Опель".
   Затем в сопровождении четырех симпатичных девушек в аккуратных мундирчиках группа направилась непосредственно на энергостанцию.
   Дикштейна не интересовали ни могучие турбины, ни контрольная система космического века с бесконечными рядами шкал и выключателей, ни система очистки воды, которая, давая приют рыбам, потом опять возвращалась в реку. Он прикидывал. не из-за него ли появился тут серый "Опель" и если да. что было тому причиной.
   Особенно его заинтересовала система доставки. Он спросил у Сопровождающей девушки:
   - Как поступает сюда ядерное топливо?
   - На машинах, - лукаво ответила она. Кое-кто из группы нервно засмеялся, представляя, как через эти мирные пейзажи на машинах везут уран. - Это не опасно, - продолжила гид, переждав ожидаемый смех. - Пока уран не загружен в атомный котел, он не радиоактивен. Из кузовов машин он сразу же поступает в хранилище-элеватор и поднимается на склад на седьмом этаже. И там уже царствует сплошная автоматика.
   - А как вы проверяете количество и качество поступлений? - допытывался Дикштейн.
   - Проверка проводится на фабрике ядерного топлива. Груз поступает сюда под печатями и проверяется только их сохранность.
   - Благодарю вас, - с удовлетворением кивнул Дикштейн. Система далеко не столь жесткая, как убеждал его мистер Пфаффер из Евроатома. У него в голове смутно стали вырисовываться наметки одного из планов.
   Они посмотрели в действии загрузочный агрегат, который снабжал реактор, действуя исключительно на дистанционном контроле.
   Девушка-гид, изъяснявшаяся на изысканном парижском диалекте, воркующим голосом объяснила им:
   - Реактор включает в себя три тысячи каналов, в каждом из которых находятся до восьми ядерных стержней. Каждый из них служит от четырех до восьми лет. Загрузочная машина в ходе каждой операции обновляет содержимое пяти каналов.
   Они отправились полюбоваться прудами системы охлаждения. Под двадцатифутовым слоем воды размещались отработанные стержни, после пребывания в которой, они, остывшие, но все еще высокорадиоактивные, укладывались в пятидесятитонные свинцовые контейнеры, по двести элементов в каждом, для транспортировки до восстановительного предприятия.