Страница:
Проезжавшая мимо машина фыркнула, и из ее выхлопной трубы вылетело огромное облако белого дыма. Уже прыгнув в облако, Валентин оглянулся. Два черных атлета были метрах в десяти от него. «Но теперь фигушки, не достанете, – уверенно подумал он, ощутив под ногами родную крышу. Он скользнул сквозь отверстие на чердак и, ступив на лестницу, ведущую вниз, закрыл люк, заложив его массивным брусом. – Теперь в безопасности, – решил он, и тут же на крышку люка посыпались тяжелые удары. – Можете стучать сколько угодно. Такого бруса вам не переломить».
Удары сверху прекратились. Что и требовалось доказать. Оставалось спуститься со второго этажа на первый и выйти на улицу. Там-то его и ожидает Михалыч. Не спеша Валентин двинулся в сторону лестницы, и тут на крышку люка обрушились новые могучие удары. Теперь они сопровождались жалобным металлическим звяканьем. «Мамина машинка!» – успел сообразить Валентин и в ужасе бросился вниз. Брус треснул и с грохотом полетел вниз, крышка отвалилась, и на чердачной лестнице показались ноги преследователя. Валентин заметался по первому этажу. Наружу выходить нельзя, так он их приведет к Михалычу. Он заскочил на кухню. В окно? Нет, в окно тоже нельзя. Значит, придется драться. Он выдернул ящик из тумбы и вывернул его содержимое на пол. Ножи – как раз то, что нужно Валентину. Он схватил самый большой тесак и, прыгнув к двери, прижался к стене рядом с входом. Он рубанул что есть силы, слева направо, едва заметив скошенным взглядом, как в проеме появился преследователь. Разрубая упругие ткани живота, тесак погрузился в мягкое чрево врага. Враг завыл, застонал, завопил, мягко заваливаясь назад, на спину и освобождая смертельную сталь для нового удара. Валентин вновь отвел назад руку тесаком, с которого стекала черная кровь, и изготовился для нового удара.
Но второй преследователь не был столь беспечен. Он учел ошибку своего товарища и не вошел, а вкатился в кухню кубарем, проскочив под Валентиновым тесаком. Он тут же вскочил на ноги, приняв боевую стойку, и принялся озираться по сторонам в поисках оружия. Ножи, высыпанные Валентином на пол, были далеко, в другом конце кухни. Валентин поймал его взгляд и, прыгнув от двери на середину кухни, преградил ему путь. Выставив перед собой тесак, стоя на полусогнутых, напружиненных ногах, он внимательно следил за каждым движением соперника. Да, он был вооружен, но соперник был больше, массивнее и, судя по всему, существенно сильнее физически. Не говоря уже об опыте и мастерстве рукопашного боя. Последний раз Валентину довелось драться лет семь назад; а уж холодного-то оружия он и в руках никогда не держал. Но то, как ловко он разделался с одним из врагов, вдохновило его.
Резко бросая руку с тесаком из стороны в сторону, он осторожно, по четверть шажочка, двинулся на противника, стараясь зажать его в угол. В какой-то момент противник дернулся, пытаясь проскользнуть налево, и открыл свой правый бок для удара. Валентин сделал выпад, уже предвкушая услышать треск разрубаемой плоти, но противник захватил его руку и, заворачивая ее назад, локтем нанес ему удар в челюсть. Валентин потерял равновесие и стал заваливаться назад, а противник дожал его правую руку, вонзив тесак Валентину в бок. Валентин покатился кубарем, вскочил на ноги и сгоряча, еще не чувствуя боли, попытался вытянуть тесак из своего тела. Тут-то он и почувствовал, что такое адская боль. Из последних сил он заскочил за обеденный стол, как бы отгораживаясь им от врага. А тот, глумливо ухмыляясь, неторопливо, фланирующей походкой приближался к Валентину.
Стук в окно. Обернувшись назад, сквозь мутное, давно не мытое стекло Валентин узрел смутный абрис человеческого лица. Это Михалыч. Он что-то кричит и тычет пальцем вверх, указывая Валентину на подвесной шкафчик. Превозмогая боль, почти теряя сознание, Валентин потянулся к шкафчику, открыл дверку. Пистолет. Он схватил его. Противник прыгнул через стол. Валентин трижды нажал на спусковой крючок, и черную тушу силой выстрела отбросило к стене. Валентин уронил пистолет, ноги его подкосились, и он мягким кулем свалился на пол.
«Валя, Валя, Валентин! – Это Михалыч. Он колотит костяшками пальцев в стекло и орет что есть мочи. По крайней мере, Валентин теперь его слышит гораздо лучше. – Вставай, не смей лежать! Возьми пистолет!»
Валентин послушался его и, взяв в руку пистолет, встал на четвереньки. Как же у него все болит! Кажется, в теле не осталось ни единой клеточки, которая не стонала бы от рвущей ее на части боли. Он подполз к поверженному врагу. «Стреляй в голову!» – слышится крик Михалыча. Валентин приставил пистолет к черной голове и нажал на спуск. Голова дернулась, и тут же враг начал таять, уменьшаться в размерах, превращаясь в струйку едкого черного дыма, устремившегося вверх. «Ищи второго!» – И Валентин пополз, подчиняясь команде. За кухонной дверью – черный кровяной след. Валентин пополз вдоль него, пачкая колени и кисти рук в этой мерзкой, черной, липкой крови. Второго он нашел у лестницы, ведущей наверх. Он так же выстрелил ему в голову, и тот так же истаял черной дымной струйкой на глазах у Валентина. «Быстрее, Валя, быстрей на выход, пока они еще кого-нибудь не послали!» – услышал он тревожные крики.
Валентин дополз до входной двери, ухватился за ручку и, подтянувшись, встал на ноги. «Пистолет, выбрось пистолет!» Ох, черт, он забыл главную заповедь слипера – ничего не тащить из того мира в этот. Отшвырнув пистолет, он открыл дверь и перешагнул через порог. «Скорее закрывай дверь!» Валентин прислонился к ней спиной, и она под его весом захлопнулась, звонко щелкнув замком. Теперь никто сюда следом за ним не просочится. Валентин сделал шаг навстречу Михалычу и рухнул наземь, теряя сознание.
– Вентиляция… Разряд… Вентиляция… Разряд… Есть пульс! Вентиляция! Дышит самостоятельно! Роман Михайлович, выводите его из сна.
Реанимационная суета вокруг безжизненно лежащего тела закончилась, и Валентин даже попробовал открыть глаза, повинуясь условному знаку, поданному Лобовым.
– Слава богу, – с облегчением вздохнул Лобов. – А вы молодцом, Верочка, не потеряли ни секунды. К сожалению, на этом чрезвычайная ситуация у нас с вами не закончилась.
Вера, сидящая на кушетке рядом с Валентином, подняла на Романа Михайловича изумленные глаза.
– Что вы имеете в виду?
– Я не могу дать гарантий, что вслед за Валентином не просочился кто-нибудь еще. Да, я очень тщательно следил, но… Он был в ужасном состоянии… На грани. Вполне так может статься, что через десяток-другой минут здесь кто-нибудь появится по нашу душу. Готовьте носилки для Валентина, я сейчас подгоню машину к входу. На сборы у нас пять минут. Забираем компьютеры и все носители.
Через семь минут микроавтобус с красными крестами на бортах и надписью «Ambulance», миновав пост охраны, выехал с территории бывшего завода «Микродвигатель».
– Ну как он? – не оборачиваясь, громко спросил Лобов.
– Спит. Пульс в норме, давление слегка повышенное… В целом нормально, – ответила Вера. – Куда мы едем, Роман Михайлович?
– На запасную базу, – все так же не оборачиваясь, пояснил он. – Вера, ни вам, ни мне какое-то время нельзя будет появляться дома.
– Да уж… Догадываюсь. Что ж… Как говорится, нет худа без добра. Может быть, хоть теперь вы наконец-то обратите на меня внимание, – двусмысленно пошутила она.
– Что вы имеете в виду? – Роман Михайлович сделал попытку обернуться и чуть было не въехал в идущую впереди машину. – Вера, я только хотел сказать, что должен сначала убедиться, что наши противники нас не раскрыли. На это потребуется какое-то время. Наверное, три-четыре дня.
IV
Удары сверху прекратились. Что и требовалось доказать. Оставалось спуститься со второго этажа на первый и выйти на улицу. Там-то его и ожидает Михалыч. Не спеша Валентин двинулся в сторону лестницы, и тут на крышку люка обрушились новые могучие удары. Теперь они сопровождались жалобным металлическим звяканьем. «Мамина машинка!» – успел сообразить Валентин и в ужасе бросился вниз. Брус треснул и с грохотом полетел вниз, крышка отвалилась, и на чердачной лестнице показались ноги преследователя. Валентин заметался по первому этажу. Наружу выходить нельзя, так он их приведет к Михалычу. Он заскочил на кухню. В окно? Нет, в окно тоже нельзя. Значит, придется драться. Он выдернул ящик из тумбы и вывернул его содержимое на пол. Ножи – как раз то, что нужно Валентину. Он схватил самый большой тесак и, прыгнув к двери, прижался к стене рядом с входом. Он рубанул что есть силы, слева направо, едва заметив скошенным взглядом, как в проеме появился преследователь. Разрубая упругие ткани живота, тесак погрузился в мягкое чрево врага. Враг завыл, застонал, завопил, мягко заваливаясь назад, на спину и освобождая смертельную сталь для нового удара. Валентин вновь отвел назад руку тесаком, с которого стекала черная кровь, и изготовился для нового удара.
Но второй преследователь не был столь беспечен. Он учел ошибку своего товарища и не вошел, а вкатился в кухню кубарем, проскочив под Валентиновым тесаком. Он тут же вскочил на ноги, приняв боевую стойку, и принялся озираться по сторонам в поисках оружия. Ножи, высыпанные Валентином на пол, были далеко, в другом конце кухни. Валентин поймал его взгляд и, прыгнув от двери на середину кухни, преградил ему путь. Выставив перед собой тесак, стоя на полусогнутых, напружиненных ногах, он внимательно следил за каждым движением соперника. Да, он был вооружен, но соперник был больше, массивнее и, судя по всему, существенно сильнее физически. Не говоря уже об опыте и мастерстве рукопашного боя. Последний раз Валентину довелось драться лет семь назад; а уж холодного-то оружия он и в руках никогда не держал. Но то, как ловко он разделался с одним из врагов, вдохновило его.
Резко бросая руку с тесаком из стороны в сторону, он осторожно, по четверть шажочка, двинулся на противника, стараясь зажать его в угол. В какой-то момент противник дернулся, пытаясь проскользнуть налево, и открыл свой правый бок для удара. Валентин сделал выпад, уже предвкушая услышать треск разрубаемой плоти, но противник захватил его руку и, заворачивая ее назад, локтем нанес ему удар в челюсть. Валентин потерял равновесие и стал заваливаться назад, а противник дожал его правую руку, вонзив тесак Валентину в бок. Валентин покатился кубарем, вскочил на ноги и сгоряча, еще не чувствуя боли, попытался вытянуть тесак из своего тела. Тут-то он и почувствовал, что такое адская боль. Из последних сил он заскочил за обеденный стол, как бы отгораживаясь им от врага. А тот, глумливо ухмыляясь, неторопливо, фланирующей походкой приближался к Валентину.
Стук в окно. Обернувшись назад, сквозь мутное, давно не мытое стекло Валентин узрел смутный абрис человеческого лица. Это Михалыч. Он что-то кричит и тычет пальцем вверх, указывая Валентину на подвесной шкафчик. Превозмогая боль, почти теряя сознание, Валентин потянулся к шкафчику, открыл дверку. Пистолет. Он схватил его. Противник прыгнул через стол. Валентин трижды нажал на спусковой крючок, и черную тушу силой выстрела отбросило к стене. Валентин уронил пистолет, ноги его подкосились, и он мягким кулем свалился на пол.
«Валя, Валя, Валентин! – Это Михалыч. Он колотит костяшками пальцев в стекло и орет что есть мочи. По крайней мере, Валентин теперь его слышит гораздо лучше. – Вставай, не смей лежать! Возьми пистолет!»
Валентин послушался его и, взяв в руку пистолет, встал на четвереньки. Как же у него все болит! Кажется, в теле не осталось ни единой клеточки, которая не стонала бы от рвущей ее на части боли. Он подполз к поверженному врагу. «Стреляй в голову!» – слышится крик Михалыча. Валентин приставил пистолет к черной голове и нажал на спуск. Голова дернулась, и тут же враг начал таять, уменьшаться в размерах, превращаясь в струйку едкого черного дыма, устремившегося вверх. «Ищи второго!» – И Валентин пополз, подчиняясь команде. За кухонной дверью – черный кровяной след. Валентин пополз вдоль него, пачкая колени и кисти рук в этой мерзкой, черной, липкой крови. Второго он нашел у лестницы, ведущей наверх. Он так же выстрелил ему в голову, и тот так же истаял черной дымной струйкой на глазах у Валентина. «Быстрее, Валя, быстрей на выход, пока они еще кого-нибудь не послали!» – услышал он тревожные крики.
Валентин дополз до входной двери, ухватился за ручку и, подтянувшись, встал на ноги. «Пистолет, выбрось пистолет!» Ох, черт, он забыл главную заповедь слипера – ничего не тащить из того мира в этот. Отшвырнув пистолет, он открыл дверь и перешагнул через порог. «Скорее закрывай дверь!» Валентин прислонился к ней спиной, и она под его весом захлопнулась, звонко щелкнув замком. Теперь никто сюда следом за ним не просочится. Валентин сделал шаг навстречу Михалычу и рухнул наземь, теряя сознание.
– Вентиляция… Разряд… Вентиляция… Разряд… Есть пульс! Вентиляция! Дышит самостоятельно! Роман Михайлович, выводите его из сна.
Реанимационная суета вокруг безжизненно лежащего тела закончилась, и Валентин даже попробовал открыть глаза, повинуясь условному знаку, поданному Лобовым.
– Слава богу, – с облегчением вздохнул Лобов. – А вы молодцом, Верочка, не потеряли ни секунды. К сожалению, на этом чрезвычайная ситуация у нас с вами не закончилась.
Вера, сидящая на кушетке рядом с Валентином, подняла на Романа Михайловича изумленные глаза.
– Что вы имеете в виду?
– Я не могу дать гарантий, что вслед за Валентином не просочился кто-нибудь еще. Да, я очень тщательно следил, но… Он был в ужасном состоянии… На грани. Вполне так может статься, что через десяток-другой минут здесь кто-нибудь появится по нашу душу. Готовьте носилки для Валентина, я сейчас подгоню машину к входу. На сборы у нас пять минут. Забираем компьютеры и все носители.
Через семь минут микроавтобус с красными крестами на бортах и надписью «Ambulance», миновав пост охраны, выехал с территории бывшего завода «Микродвигатель».
– Ну как он? – не оборачиваясь, громко спросил Лобов.
– Спит. Пульс в норме, давление слегка повышенное… В целом нормально, – ответила Вера. – Куда мы едем, Роман Михайлович?
– На запасную базу, – все так же не оборачиваясь, пояснил он. – Вера, ни вам, ни мне какое-то время нельзя будет появляться дома.
– Да уж… Догадываюсь. Что ж… Как говорится, нет худа без добра. Может быть, хоть теперь вы наконец-то обратите на меня внимание, – двусмысленно пошутила она.
– Что вы имеете в виду? – Роман Михайлович сделал попытку обернуться и чуть было не въехал в идущую впереди машину. – Вера, я только хотел сказать, что должен сначала убедиться, что наши противники нас не раскрыли. На это потребуется какое-то время. Наверное, три-четыре дня.
IV
– Тимоша, мил дружок, что же ты стоишь? Вон ребята уж на речку убежали…
Перед Сашкой стояла странно одетая тетка лет сорока пяти – пятидесяти. Это она обращалась к какому-то Тимоше. Сашка оглянулся. Рядом с ним – никого, только какие-то пацаны в паре сотен метров бегут по лугу, направляясь вниз, к реке. Значит, это она его, Сашку, назвала Тимошей. Он хотел ей ответить, что он никакой не Тимоша и какого черта, он, взрослый мужик двадцати трех лет от роду, спецназовец, старший сержант, командир отделения, должен бежать за какими-то сопляками, но в горле у него так пересохло, что разбухший шершавый язык буквально прилип к небу. Сашка откашлялся, прочищая горло, но вновь не успел ничего сказать. Странная тетка шагнула к нему, весьма фамильярно взяла его обеими руками за голову и, наклонив к себе, поцеловала в лоб.
– Уж не жар ли у тебя? Какой-то ты странный сегодня… – промолвила она, с удивлением глядя на отскочившего назад Сашку. – Нигде ничего не болит? – Сашка отрицательно помотал головой. Откуда-то из бесчисленных складок широкой юбки она извлекла леденец и протянула его Сашке. – На, батюшка, петушок. Покушай. Сладкий…
Сам не зная, зачем он это делает, он взял у нее из рук красного карамельного петуха, сидевшего на гладко оструганной палочке, и лизнул его. И вкусом своим (вкусом пережженного сахара), и внешним видом петух точь-в-точь походил на те леденцы, которые в годы раннего Сашкиного детства продавали у станций метро подозрительного вида личности. Регулярно он канючил, упрашивая мать купить леденец, и столь же регулярно получал отказ. Сашка вновь лизнул приторно-сладкий леденец.
– Ну вот и молодец, – непонятно чему обрадовалась тетка. – Заболталась я с тобой, Тимоша, а мне еще с обедом хлопотать. Вон солнце уже как высоко. – Сашка задрал голову вверх – солнце действительно стояло в зените. Тетка неожиданно погрозила ему пальцем. – Но ты, батюшка, смотри, один со двора никуда не ходи, раз уж отстал от мальчишек… Не пойдешь? – Он отрицательно помотал головой. – Молодец… Поспешу я.
Она подхватила свою длинную юбку (ни дать ни взять участница фольклорного ансамбля песни и пляски в полном концертном облачении) и спорым шагом, чуть ли не бегом направилась к… Только теперь Сашка рассмотрел строение, перед которым он увидел эту странно одетую женщину. Большущий домина с крытой верандой, тянущейся по периметру всего второго этажа. На веранду ведет высокое крыльцо с шатровой крышей. Первый этаж сложен из белого камня, а второй – бревенчатый. Крыша, вся изломанная шатрами, бочками и причудливыми переходами, казалась (впрочем, как и весь дом) взятой из какой-то сказки. Справа от дома, чуть поодаль, тянулись вдоль наезженной грунтовой дороги какие-то хозпостройки, флигеля… И тоже поставлены не как-нибудь, а с придумкой, со вкусом. Слева, километрах в полутора виднелась деревня, за деревней – лес. Дорога же от деревни, мимо дома, мимо хозпостроек бежала вниз, к неширокой речке, перебрасывалась мостом на ту сторону и терялась в большом хлебном поле.
«Какой-то любитель русской старины дачку себе отгрохал в таком чудном месте, – подумал Сашка. – Впрочем, сейчас и не такое можно увидеть. Но… Как меня сюда занесло?»
Он прекрасно помнил все события последнего времени: и последние дни армейской службы, и возвращение домой на поезде «Адлер – Санкт-Петербург», и… Стоп! А вот домой-то он как раз и не доехал. В поезде он встретил мужика, представившегося старинным другом и сослуживцем отца. Мужик обещал ему рассказать об обстоятельствах гибели отца. Сашка позвонил матери, сказал, что на какое-то время задержится, и сошел с поезда в Москве. «А кстати, – вспомнил он, – где мой телефон?» Обнаружив, что до сих пор держит в руках леденец, Сашка, брезгливо поморщившись, отшвырнул его в сторону. Он полез в задний карман джинсов за телефоном и только тут обнаружил, что одет в длинную, чуть не до полу, хламиду без рукавов. Раздвинув в стороны полы пресловутой хламиды, Сашка внимательно оглядел себя. Белая рубаха без пуговиц и красные штаны – это, конечно, круто. Но красные сапожки с короткими голенищами и загнутыми кверху носами – это вообще жесть. Пошарив по себе руками, он наконец-то нашел карман и запустил туда руку, но вместо телефона извлек оттуда еще один липкий леденец. Этот, в отличие от только что выброшенного, был уже наполовину обсосан.
Что все это значило, было для Сашки полнейшей загадкой. Еще больше изумился он, когда из дома выбежала босая девица, одетая в длинное прямое платье, и, ухватив его за руку, со словами: «Трапезничать, батюшка Тимофей Васильевич, государыня-матушка ждут», – потащила его в дом. Она повела его через первый этаж; через кухню, подсобные помещения, потом по узкой крутой лестнице. Не столько симпатичная мордашка и гибкий, соблазнительный стан, сколько длинная (аж до самой попы), в руку толщиной коса и мелькающие из-под длинного подола голые ступни раззадорили Сашку до чрезвычайности. Он крепко сжал ладонь девицы в своей и, резко притянув ее к себе, притиснул к стенке, жадно шаря другой рукой по ее аппетитному телу.
– Слышь, тебя как зовут-то? – хрипло зашептал он, почти касаясь губами самого ее ушка.
– Фленушкой, государь, – так же шепотом ответила она.
В ее глазах не было ни испуга, ни возмущения. А вот удивление Сашкиными действиями прямо-таки читалось на ее простодушной мордашке. Огорошенный такой реакцией, Сашка несколько ослабил натиск, сообразив, что в данной ситуации он больше похож на насильника, чем на нежно влюбленного, пытающегося добиться расположения у объекта своей страсти.
– Слышь, Фленушка, ну его, этот обед. Пойдем лучше к тебе. – Долгие месяцы армейской службы отразились-таки на Сашкиных способностях к общению с противоположным полом. Прорываться к цели он теперь мог только кратчайшим путем.
– Что вы, батюшка, что вы… Нельзя обед пропускать. Матушка вас заругает. Да и меня Манефа-ключница прибьет… – зашептала она. – Я лучше сегодня ночью к вам сама приду.
Обнадеженный ее обещанием, Сашка попытался сорвать с ее губ поцелуй, но лишь мазнул губами по румяной, как персик, щечке. Фленушка увернулась и потащила его за руку наверх.
Большую часть комнаты, в которую они вошли (дверной проем был так низок, что Сашке пришлось пригибаться), занимал длинный, покрытый скатертью стол. Во главе стола сидела нестарая еще, властного вида женщина. Рядом с ней – девчушка и пацан – погодки, совсем мелкие. Чуть поодаль, прямо напротив двери, – парень лет двадцати пяти с русой ухоженной бородкой и девчонка где-то тех же годов. Полувзгляда на нее было достаточно, чтобы определить ее место в здешней иерархии – невестка. Фленушка споро перекрестилась на красный угол и поклонилась в пояс. Сашка на автомате (значит, в этой игре такие правила) повторил за ней, лишь в пояс кланяться не стал, а всего лишь учтиво склонил голову.
– Подойди, Тимоша, поздоровайся с матушкой, – сказала властная женщина и протянула для поцелуя унизанную перстнями руку.
Сашка только открыл рот, чтобы заявить, что он никакой не Тимоша и что здесь, вообще, путаница какая-то, но тут его легонечко толкнула в бок Фленушка, и он вспомнил, что на сегодняшнюю ночь у него назначено с ней свидание, а если начать разбираться и объяснять, что ты не тот, за кого тебя здесь принимают, то можно запросто вылететь из этого дома и остаться и без свидания, и без обеда с ужином в придачу. Он подошел и, поцеловав протянутую руку, сказал:
– Здравствуйте, государыня-матушка.
Она посмотрела на него с таким изумлением, что у Сашки екнуло сердце. «Не то что-то сделал. И что их так всех удивляет? Может, все-таки видят, что я не их Тимоша? Вот сейчас как дадут по одному месту мешалкой… И придется катиться отсюда. Плакало тогда мое ночное свидание…» Но женщина лишь сказала:
– Ступай, садись на свое место.
Свободных стульев было только два: один – рядом с этой женщиной, а второй – напротив супружеской пары. Решив, что ему лучше держаться подальше от этой тетки, Сашка выбрал дальний и исподтишка осмотрелся. Мебели в комнате было немного, и вся она была массивной, тяжелой, угловатой. Еще до армии ему довелось видеть такую в одном пафосном мебельном магазине на Петроградской стороне. Они с матерью отправились подыскивать мебель для новой квартиры и случайно забрели в этот заповедник красивой жизни. Как объяснил тогда продавец, мебель эта – имитация средневековой. Четырнадцатый-пятнадцатый век. Стиль, кажется, называется «рустик». Мебель та стоила, по Сашкиным понятиям, просто-таки запредельных денег.
– Николай, где Иван? – грозным тоном поинтересовалась женщина. – Он что, не собирается обедать?
– Откуда мне знать, мама? – с легким раздражением ответил вопросом на вопрос сидящий напротив парень. – Он передо мной не отчитывается.
– Баба, кушать хочется… – заканючила мелкая.
– Манефа, – распорядилась хозяйка, – подавай.
«Ага, понятно, – сообразил Сашка, – кто есть ху. Жесткая тетка – хозяйка дома, Тимофей и Николай – ее сыновья, а мелкие – детишки Николая и его молчаливой спутницы. С Манефой-ключницей я познакомился во дворе, а с девчонками… С девчонками я еще перезнакомлюсь. Со всеми», – твердо решил он.
Распоряжалась подачей блюд ключница, а прислуживали четверо симпатичных, молоденьких (лет по семнадцать-восемнадцать) девчонок. Споро подав на стол, они, как вышколенные официанты в приличном ресторане, застыли каждая на своем посту, причем две из них встали за мелкими, а Фленушка – за Сашкой. Мелким повязали на шею широкие салфетки, и то же самое Фленушка проделала с Сашкой. Никому больше салфеток не повязывали. «Да меня что здесь… с мелкими равняют, что ли?»
Он хотел было возмутиться, но, поразмыслив пару секунд, счел за лучшее не лезть в чужой монастырь со своим уставом.
На первое подали уху.
– Помолимся, – громко провозгласила хозяйка и принялась читать молитву.
Все остальные, склонив головы, то ли шепотом повторяли за ней, то ли делали вид, что повторяют. Сашка-то точно только делал вид, что повторяет, ибо толком так и не удосужился выучить ни одной настоящей молитвы. Вернее, одну молитву он все-таки знал, но она сюда никак не подходила, так как, во-первых, была сугубо военной, а во-вторых, была исключительно Сашкиного собственного сочинения. Сочинил он ее, когда его отделение, охотясь в дагестанских горах на боевиков, устроило им засаду. И боевики таки в засаду ту попали. Вот только было их раз в шесть больше, чем Сашкиных парней.
Молитва закончилась, и все зазвенели ложками. Ложки, кстати, как и вся остальная посуда, были металлическими, то ли оловянными, то ли серебряными, точнее он не разобрал. Девчонки, стоящие за мелкими, помогали им есть, следя за тем, чтобы те ложку мимо рта не проносили. Тем же самым, похоже, собиралась заниматься и Фленушка, но Сашка прекрасно управлялся сам, чем в очередной раз, кажется, удивил всех присутствующих. Трапеза протекала чинно, неспешно и завершилась банальным, осточертевшим Сашке за время армейской службы, компотом из сухофруктов.
– Так где все-таки Иван?
В невольно возникшей после окончания обеда тишине этот невинный с виду вопрос почему-то повис пудовой гирей в сгустившемся, как кисель, воздухе.
Николай, всем своим видом демонстрируя, что этот вопрос его не касается, аккуратно обстругивал огромным кинжалом какую-то палочку, потом самозабвенно ковырялся ею в зубах, время от времени цокая языком. Похоже, он только и ждал удобного момента, чтобы смыться из-за стола.
– Да он с утра еще уехал на пристань, на Москву-реку, – наконец-то не выдержала его супруга. С начала обеда это были ее первые слова. И, как оказалось, не последние. – Все с этим купчишкой сурожским… С Некоматкой… Подбивает тот его на нехорошее… С утра завтрашнего отплывать собираются… В Сарай… И мой с ними…
– Зачем? – Голос хозяйки, казалось, оледенел настолько, что Сашке даже послышался холодный звон соприкоснувшихся льдинок. – Николай, слышишь? Отвечай!
– Ну что вы, мама… – Николаю все же отмолчаться не удалось. – Почему сразу нехорошее?.. И Некомат Сурожанин вполне достойный человек…Он Ивана деньгами ссужает.
– Для чего Ивану деньги? И зачем вы едете в Сарай? – продолжала давить на сына хозяйка дома.
«Ох, крута тетенька, – подумал Сашка. – Навроде нашего комбата, подполковника Кубасова». Наконец Николай, как будто решившись на нечто важное, глубоко вздохнул и, словно боясь, что его перебьют, скороговоркой выпалил:
– Иван решил отъехать в Орду и объявить там себя темником[1]. А деньги нужны ему, чтобы раздать нужным людям.
На удивление, голос матери потеплел, в нем даже зазвучала игривая нотка:
– То-то он второй день как вернулся от князя Дмитрия, а времени не нашел и двух слов матери сказать. Темником, говоришь… Небось не только темником, но и царем. Да?
– Да! – запальчиво выкрикнул Николай. – Он имеет на это право! Наш отец был и темником, и царем! Целый год ждал Иван после смерти отца. По-хорошему хотел все сделать. И чего дождался? Отменил князь Дмитрий своим указом сан тысяцкого[2]! Теперь сам Дмитрий будет в Костроме великим князем, а в Орде – тысяцким и царем.
– Так ведь исстари так было, с самого Георгия Даниловича, хана Кингиса, – усталым голосом мудрого, много видавшего человека перебила мать его.
– Исстари разное было. И так, и эдак. Да что нам исстари… Отец наш был тысяцким и объявил себя царем. А мы наследуем ему!
– Наследуете ему… Понятно… Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие… – Она оглянулась на Манефу и негромко распорядилась: – Детей забери. – Дождавшись, пока прислуга исчезнет и в зале останутся одни взрослые, она тихонечко осведомилась: – А не думал ли ты, дорогой мой сынок, что ваш отец, если б хотел того, то не помер бы в одночасье, не оставив после себя духовной?[3] – И вдруг взревела, как ротный на плацу: – Дурак! Ты понимаешь, что это – война?
– Подумаешь, – легкомысленно пожав плечами, ответил Николай, – война. А то князья друг с другом мало дерутся…
– Ты что же, не видишь разницы? Одно дело, когда князья наскакивают друг на друга с дружиной в две-три тысячи человек, и совсем другое, когда вся стотысячная Орда на Русь явится. Да со стороны князя Дмитрия столько же… Так после такой войны от Руси, почитай, ничего и не останется. Над кем царствовать тогда будете? – Николай молчал. – Отец ваш царем себя в Орде провозгласил, потому что княжонок Дмитрий тогда одиннадцатилетним мальчонкой был, алчными соседями-родственниками окруженный, аки волками голодными. Смуты ваш отец старался не допустить. Чтоб князья не разорвали Русь на части, не залили ее кровью.
Запал у Николая несколько поугас, но он все-таки продолжал упорствовать:
– Все равно, неправ князь Дмитрий. Испокон веков род Вельяминовых носил сан тысяцкого и место темника в Орде занимал. Не имел он права нас сана лишать! Это за что же? За честную службу?
– Ты прав, сынок, испокон веков Вельяминовы были тысяцкими. Но чего не водилось в роду Вельяминовых-Воронцовых, так это дураков и предателей.
– О чем вы говорите, мама? – возмутился Николай. – О каких предателях?
– Брат твой Иван Вельяминов предатель и есть. А как еще назвать человека, на иноземные деньги собирающего войско, чтобы привести его к порогу родного дома? А ты, Николаша? Дурак – это ты. И дурнее тебя нету на всем белом свете. Иван-то хоть царем станет. А ты кем? Жар для него будешь из огня загребать? – Она перевела дух и вновь изменила тон с насмешливого на грозный. – Можете ехать, но знай… Прокляну! И наследства себе никакого не ждите! Все отдам Тимофею вон да внуку.
«В интересные игры они тут играют», – подумалось Сашке. Но теперь уже он и сам не знал, в каком смысле употребил слово «игры» – в прямом или переносном. На короткое время в разговоре возникла пауза, и тут же вклинилась с очередной ябедой Николашина женушка.
– А еще, мама, Иван задумал боговоплощенным и богоравным себя провозгласить, наподобие ромейского императора. И идолов своих ставить, как в Ромее это заведено, и заставлять народ себе поклоняться, как Богу.
– Ох… – только и смогла произнести в один миг постаревшая на целое десятилетие женщина. Она сползла со стула на колени и, повернувшись к иконе, висевшей в красном углу, запричитала: – Прости меня, Матерь Божья… Кого на белый свет привела, кого выродила… Мамайка, чертов сын, что удумал-то! Опоганиться решил и Русь в поганых язычников превратить… Не приведи увидеть такое, Пресвятая Дева, прости меня, прости… За грехи мои… За грехи…
– Ну что вы, матушка… – Николай казался смущенным, такая реакция матери, похоже, совсем его оконфузила. – Да не убивайтесь вы так… Это же… Ну, как бы сказать… Понарошку, что ли. Ну чтоб народ попривык, чтоб достоинство свое царское упрочить. Ну не взаправду ж он себя богоравным считает. Просто этим он обозначает, что наш род тоже от Исуса происходит, а не только Рюриковичи. Да и… Все равно они там, в Орде, все язычники поганые, ну будут еще одному идолу кланяться – Мамаю-Ивану нашему. Подумаешь…
Мать тяжело поднялась на ноги и в последний раз размашисто осенила себя крестным знамением.
– Прости, дурака, Пресвятая Дева, ибо сам не ведает, что говорит. – Она повернулась к сыну, опершись руками о стол и слегка подавшись вперед. – И в Орде не все язычники. В Сарае епископ сидит святой православной апостольской церкви нашей. Такими вещами не играют, сынок. Люди за истинную православную веру на муки смертные идут, а ты… понарошку… Страшное дело замыслил наш Иван. Сначала в Орде резня начнется, а потом и досюда докатится. – Она села на стул и, устало прикрыв глаза, велела: – Поезжай к нему, Николаша, попробуй вернуть его. Скажи: не послушает, родового наследства лишу и прокляну его. Тогда не сын он мне больше.
Перед Сашкой стояла странно одетая тетка лет сорока пяти – пятидесяти. Это она обращалась к какому-то Тимоше. Сашка оглянулся. Рядом с ним – никого, только какие-то пацаны в паре сотен метров бегут по лугу, направляясь вниз, к реке. Значит, это она его, Сашку, назвала Тимошей. Он хотел ей ответить, что он никакой не Тимоша и какого черта, он, взрослый мужик двадцати трех лет от роду, спецназовец, старший сержант, командир отделения, должен бежать за какими-то сопляками, но в горле у него так пересохло, что разбухший шершавый язык буквально прилип к небу. Сашка откашлялся, прочищая горло, но вновь не успел ничего сказать. Странная тетка шагнула к нему, весьма фамильярно взяла его обеими руками за голову и, наклонив к себе, поцеловала в лоб.
– Уж не жар ли у тебя? Какой-то ты странный сегодня… – промолвила она, с удивлением глядя на отскочившего назад Сашку. – Нигде ничего не болит? – Сашка отрицательно помотал головой. Откуда-то из бесчисленных складок широкой юбки она извлекла леденец и протянула его Сашке. – На, батюшка, петушок. Покушай. Сладкий…
Сам не зная, зачем он это делает, он взял у нее из рук красного карамельного петуха, сидевшего на гладко оструганной палочке, и лизнул его. И вкусом своим (вкусом пережженного сахара), и внешним видом петух точь-в-точь походил на те леденцы, которые в годы раннего Сашкиного детства продавали у станций метро подозрительного вида личности. Регулярно он канючил, упрашивая мать купить леденец, и столь же регулярно получал отказ. Сашка вновь лизнул приторно-сладкий леденец.
– Ну вот и молодец, – непонятно чему обрадовалась тетка. – Заболталась я с тобой, Тимоша, а мне еще с обедом хлопотать. Вон солнце уже как высоко. – Сашка задрал голову вверх – солнце действительно стояло в зените. Тетка неожиданно погрозила ему пальцем. – Но ты, батюшка, смотри, один со двора никуда не ходи, раз уж отстал от мальчишек… Не пойдешь? – Он отрицательно помотал головой. – Молодец… Поспешу я.
Она подхватила свою длинную юбку (ни дать ни взять участница фольклорного ансамбля песни и пляски в полном концертном облачении) и спорым шагом, чуть ли не бегом направилась к… Только теперь Сашка рассмотрел строение, перед которым он увидел эту странно одетую женщину. Большущий домина с крытой верандой, тянущейся по периметру всего второго этажа. На веранду ведет высокое крыльцо с шатровой крышей. Первый этаж сложен из белого камня, а второй – бревенчатый. Крыша, вся изломанная шатрами, бочками и причудливыми переходами, казалась (впрочем, как и весь дом) взятой из какой-то сказки. Справа от дома, чуть поодаль, тянулись вдоль наезженной грунтовой дороги какие-то хозпостройки, флигеля… И тоже поставлены не как-нибудь, а с придумкой, со вкусом. Слева, километрах в полутора виднелась деревня, за деревней – лес. Дорога же от деревни, мимо дома, мимо хозпостроек бежала вниз, к неширокой речке, перебрасывалась мостом на ту сторону и терялась в большом хлебном поле.
«Какой-то любитель русской старины дачку себе отгрохал в таком чудном месте, – подумал Сашка. – Впрочем, сейчас и не такое можно увидеть. Но… Как меня сюда занесло?»
Он прекрасно помнил все события последнего времени: и последние дни армейской службы, и возвращение домой на поезде «Адлер – Санкт-Петербург», и… Стоп! А вот домой-то он как раз и не доехал. В поезде он встретил мужика, представившегося старинным другом и сослуживцем отца. Мужик обещал ему рассказать об обстоятельствах гибели отца. Сашка позвонил матери, сказал, что на какое-то время задержится, и сошел с поезда в Москве. «А кстати, – вспомнил он, – где мой телефон?» Обнаружив, что до сих пор держит в руках леденец, Сашка, брезгливо поморщившись, отшвырнул его в сторону. Он полез в задний карман джинсов за телефоном и только тут обнаружил, что одет в длинную, чуть не до полу, хламиду без рукавов. Раздвинув в стороны полы пресловутой хламиды, Сашка внимательно оглядел себя. Белая рубаха без пуговиц и красные штаны – это, конечно, круто. Но красные сапожки с короткими голенищами и загнутыми кверху носами – это вообще жесть. Пошарив по себе руками, он наконец-то нашел карман и запустил туда руку, но вместо телефона извлек оттуда еще один липкий леденец. Этот, в отличие от только что выброшенного, был уже наполовину обсосан.
Что все это значило, было для Сашки полнейшей загадкой. Еще больше изумился он, когда из дома выбежала босая девица, одетая в длинное прямое платье, и, ухватив его за руку, со словами: «Трапезничать, батюшка Тимофей Васильевич, государыня-матушка ждут», – потащила его в дом. Она повела его через первый этаж; через кухню, подсобные помещения, потом по узкой крутой лестнице. Не столько симпатичная мордашка и гибкий, соблазнительный стан, сколько длинная (аж до самой попы), в руку толщиной коса и мелькающие из-под длинного подола голые ступни раззадорили Сашку до чрезвычайности. Он крепко сжал ладонь девицы в своей и, резко притянув ее к себе, притиснул к стенке, жадно шаря другой рукой по ее аппетитному телу.
– Слышь, тебя как зовут-то? – хрипло зашептал он, почти касаясь губами самого ее ушка.
– Фленушкой, государь, – так же шепотом ответила она.
В ее глазах не было ни испуга, ни возмущения. А вот удивление Сашкиными действиями прямо-таки читалось на ее простодушной мордашке. Огорошенный такой реакцией, Сашка несколько ослабил натиск, сообразив, что в данной ситуации он больше похож на насильника, чем на нежно влюбленного, пытающегося добиться расположения у объекта своей страсти.
– Слышь, Фленушка, ну его, этот обед. Пойдем лучше к тебе. – Долгие месяцы армейской службы отразились-таки на Сашкиных способностях к общению с противоположным полом. Прорываться к цели он теперь мог только кратчайшим путем.
– Что вы, батюшка, что вы… Нельзя обед пропускать. Матушка вас заругает. Да и меня Манефа-ключница прибьет… – зашептала она. – Я лучше сегодня ночью к вам сама приду.
Обнадеженный ее обещанием, Сашка попытался сорвать с ее губ поцелуй, но лишь мазнул губами по румяной, как персик, щечке. Фленушка увернулась и потащила его за руку наверх.
Большую часть комнаты, в которую они вошли (дверной проем был так низок, что Сашке пришлось пригибаться), занимал длинный, покрытый скатертью стол. Во главе стола сидела нестарая еще, властного вида женщина. Рядом с ней – девчушка и пацан – погодки, совсем мелкие. Чуть поодаль, прямо напротив двери, – парень лет двадцати пяти с русой ухоженной бородкой и девчонка где-то тех же годов. Полувзгляда на нее было достаточно, чтобы определить ее место в здешней иерархии – невестка. Фленушка споро перекрестилась на красный угол и поклонилась в пояс. Сашка на автомате (значит, в этой игре такие правила) повторил за ней, лишь в пояс кланяться не стал, а всего лишь учтиво склонил голову.
– Подойди, Тимоша, поздоровайся с матушкой, – сказала властная женщина и протянула для поцелуя унизанную перстнями руку.
Сашка только открыл рот, чтобы заявить, что он никакой не Тимоша и что здесь, вообще, путаница какая-то, но тут его легонечко толкнула в бок Фленушка, и он вспомнил, что на сегодняшнюю ночь у него назначено с ней свидание, а если начать разбираться и объяснять, что ты не тот, за кого тебя здесь принимают, то можно запросто вылететь из этого дома и остаться и без свидания, и без обеда с ужином в придачу. Он подошел и, поцеловав протянутую руку, сказал:
– Здравствуйте, государыня-матушка.
Она посмотрела на него с таким изумлением, что у Сашки екнуло сердце. «Не то что-то сделал. И что их так всех удивляет? Может, все-таки видят, что я не их Тимоша? Вот сейчас как дадут по одному месту мешалкой… И придется катиться отсюда. Плакало тогда мое ночное свидание…» Но женщина лишь сказала:
– Ступай, садись на свое место.
Свободных стульев было только два: один – рядом с этой женщиной, а второй – напротив супружеской пары. Решив, что ему лучше держаться подальше от этой тетки, Сашка выбрал дальний и исподтишка осмотрелся. Мебели в комнате было немного, и вся она была массивной, тяжелой, угловатой. Еще до армии ему довелось видеть такую в одном пафосном мебельном магазине на Петроградской стороне. Они с матерью отправились подыскивать мебель для новой квартиры и случайно забрели в этот заповедник красивой жизни. Как объяснил тогда продавец, мебель эта – имитация средневековой. Четырнадцатый-пятнадцатый век. Стиль, кажется, называется «рустик». Мебель та стоила, по Сашкиным понятиям, просто-таки запредельных денег.
– Николай, где Иван? – грозным тоном поинтересовалась женщина. – Он что, не собирается обедать?
– Откуда мне знать, мама? – с легким раздражением ответил вопросом на вопрос сидящий напротив парень. – Он передо мной не отчитывается.
– Баба, кушать хочется… – заканючила мелкая.
– Манефа, – распорядилась хозяйка, – подавай.
«Ага, понятно, – сообразил Сашка, – кто есть ху. Жесткая тетка – хозяйка дома, Тимофей и Николай – ее сыновья, а мелкие – детишки Николая и его молчаливой спутницы. С Манефой-ключницей я познакомился во дворе, а с девчонками… С девчонками я еще перезнакомлюсь. Со всеми», – твердо решил он.
Распоряжалась подачей блюд ключница, а прислуживали четверо симпатичных, молоденьких (лет по семнадцать-восемнадцать) девчонок. Споро подав на стол, они, как вышколенные официанты в приличном ресторане, застыли каждая на своем посту, причем две из них встали за мелкими, а Фленушка – за Сашкой. Мелким повязали на шею широкие салфетки, и то же самое Фленушка проделала с Сашкой. Никому больше салфеток не повязывали. «Да меня что здесь… с мелкими равняют, что ли?»
Он хотел было возмутиться, но, поразмыслив пару секунд, счел за лучшее не лезть в чужой монастырь со своим уставом.
На первое подали уху.
– Помолимся, – громко провозгласила хозяйка и принялась читать молитву.
Все остальные, склонив головы, то ли шепотом повторяли за ней, то ли делали вид, что повторяют. Сашка-то точно только делал вид, что повторяет, ибо толком так и не удосужился выучить ни одной настоящей молитвы. Вернее, одну молитву он все-таки знал, но она сюда никак не подходила, так как, во-первых, была сугубо военной, а во-вторых, была исключительно Сашкиного собственного сочинения. Сочинил он ее, когда его отделение, охотясь в дагестанских горах на боевиков, устроило им засаду. И боевики таки в засаду ту попали. Вот только было их раз в шесть больше, чем Сашкиных парней.
Молитва закончилась, и все зазвенели ложками. Ложки, кстати, как и вся остальная посуда, были металлическими, то ли оловянными, то ли серебряными, точнее он не разобрал. Девчонки, стоящие за мелкими, помогали им есть, следя за тем, чтобы те ложку мимо рта не проносили. Тем же самым, похоже, собиралась заниматься и Фленушка, но Сашка прекрасно управлялся сам, чем в очередной раз, кажется, удивил всех присутствующих. Трапеза протекала чинно, неспешно и завершилась банальным, осточертевшим Сашке за время армейской службы, компотом из сухофруктов.
– Так где все-таки Иван?
В невольно возникшей после окончания обеда тишине этот невинный с виду вопрос почему-то повис пудовой гирей в сгустившемся, как кисель, воздухе.
Николай, всем своим видом демонстрируя, что этот вопрос его не касается, аккуратно обстругивал огромным кинжалом какую-то палочку, потом самозабвенно ковырялся ею в зубах, время от времени цокая языком. Похоже, он только и ждал удобного момента, чтобы смыться из-за стола.
– Да он с утра еще уехал на пристань, на Москву-реку, – наконец-то не выдержала его супруга. С начала обеда это были ее первые слова. И, как оказалось, не последние. – Все с этим купчишкой сурожским… С Некоматкой… Подбивает тот его на нехорошее… С утра завтрашнего отплывать собираются… В Сарай… И мой с ними…
– Зачем? – Голос хозяйки, казалось, оледенел настолько, что Сашке даже послышался холодный звон соприкоснувшихся льдинок. – Николай, слышишь? Отвечай!
– Ну что вы, мама… – Николаю все же отмолчаться не удалось. – Почему сразу нехорошее?.. И Некомат Сурожанин вполне достойный человек…Он Ивана деньгами ссужает.
– Для чего Ивану деньги? И зачем вы едете в Сарай? – продолжала давить на сына хозяйка дома.
«Ох, крута тетенька, – подумал Сашка. – Навроде нашего комбата, подполковника Кубасова». Наконец Николай, как будто решившись на нечто важное, глубоко вздохнул и, словно боясь, что его перебьют, скороговоркой выпалил:
– Иван решил отъехать в Орду и объявить там себя темником[1]. А деньги нужны ему, чтобы раздать нужным людям.
На удивление, голос матери потеплел, в нем даже зазвучала игривая нотка:
– То-то он второй день как вернулся от князя Дмитрия, а времени не нашел и двух слов матери сказать. Темником, говоришь… Небось не только темником, но и царем. Да?
– Да! – запальчиво выкрикнул Николай. – Он имеет на это право! Наш отец был и темником, и царем! Целый год ждал Иван после смерти отца. По-хорошему хотел все сделать. И чего дождался? Отменил князь Дмитрий своим указом сан тысяцкого[2]! Теперь сам Дмитрий будет в Костроме великим князем, а в Орде – тысяцким и царем.
– Так ведь исстари так было, с самого Георгия Даниловича, хана Кингиса, – усталым голосом мудрого, много видавшего человека перебила мать его.
– Исстари разное было. И так, и эдак. Да что нам исстари… Отец наш был тысяцким и объявил себя царем. А мы наследуем ему!
– Наследуете ему… Понятно… Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие… – Она оглянулась на Манефу и негромко распорядилась: – Детей забери. – Дождавшись, пока прислуга исчезнет и в зале останутся одни взрослые, она тихонечко осведомилась: – А не думал ли ты, дорогой мой сынок, что ваш отец, если б хотел того, то не помер бы в одночасье, не оставив после себя духовной?[3] – И вдруг взревела, как ротный на плацу: – Дурак! Ты понимаешь, что это – война?
– Подумаешь, – легкомысленно пожав плечами, ответил Николай, – война. А то князья друг с другом мало дерутся…
– Ты что же, не видишь разницы? Одно дело, когда князья наскакивают друг на друга с дружиной в две-три тысячи человек, и совсем другое, когда вся стотысячная Орда на Русь явится. Да со стороны князя Дмитрия столько же… Так после такой войны от Руси, почитай, ничего и не останется. Над кем царствовать тогда будете? – Николай молчал. – Отец ваш царем себя в Орде провозгласил, потому что княжонок Дмитрий тогда одиннадцатилетним мальчонкой был, алчными соседями-родственниками окруженный, аки волками голодными. Смуты ваш отец старался не допустить. Чтоб князья не разорвали Русь на части, не залили ее кровью.
Запал у Николая несколько поугас, но он все-таки продолжал упорствовать:
– Все равно, неправ князь Дмитрий. Испокон веков род Вельяминовых носил сан тысяцкого и место темника в Орде занимал. Не имел он права нас сана лишать! Это за что же? За честную службу?
– Ты прав, сынок, испокон веков Вельяминовы были тысяцкими. Но чего не водилось в роду Вельяминовых-Воронцовых, так это дураков и предателей.
– О чем вы говорите, мама? – возмутился Николай. – О каких предателях?
– Брат твой Иван Вельяминов предатель и есть. А как еще назвать человека, на иноземные деньги собирающего войско, чтобы привести его к порогу родного дома? А ты, Николаша? Дурак – это ты. И дурнее тебя нету на всем белом свете. Иван-то хоть царем станет. А ты кем? Жар для него будешь из огня загребать? – Она перевела дух и вновь изменила тон с насмешливого на грозный. – Можете ехать, но знай… Прокляну! И наследства себе никакого не ждите! Все отдам Тимофею вон да внуку.
«В интересные игры они тут играют», – подумалось Сашке. Но теперь уже он и сам не знал, в каком смысле употребил слово «игры» – в прямом или переносном. На короткое время в разговоре возникла пауза, и тут же вклинилась с очередной ябедой Николашина женушка.
– А еще, мама, Иван задумал боговоплощенным и богоравным себя провозгласить, наподобие ромейского императора. И идолов своих ставить, как в Ромее это заведено, и заставлять народ себе поклоняться, как Богу.
– Ох… – только и смогла произнести в один миг постаревшая на целое десятилетие женщина. Она сползла со стула на колени и, повернувшись к иконе, висевшей в красном углу, запричитала: – Прости меня, Матерь Божья… Кого на белый свет привела, кого выродила… Мамайка, чертов сын, что удумал-то! Опоганиться решил и Русь в поганых язычников превратить… Не приведи увидеть такое, Пресвятая Дева, прости меня, прости… За грехи мои… За грехи…
– Ну что вы, матушка… – Николай казался смущенным, такая реакция матери, похоже, совсем его оконфузила. – Да не убивайтесь вы так… Это же… Ну, как бы сказать… Понарошку, что ли. Ну чтоб народ попривык, чтоб достоинство свое царское упрочить. Ну не взаправду ж он себя богоравным считает. Просто этим он обозначает, что наш род тоже от Исуса происходит, а не только Рюриковичи. Да и… Все равно они там, в Орде, все язычники поганые, ну будут еще одному идолу кланяться – Мамаю-Ивану нашему. Подумаешь…
Мать тяжело поднялась на ноги и в последний раз размашисто осенила себя крестным знамением.
– Прости, дурака, Пресвятая Дева, ибо сам не ведает, что говорит. – Она повернулась к сыну, опершись руками о стол и слегка подавшись вперед. – И в Орде не все язычники. В Сарае епископ сидит святой православной апостольской церкви нашей. Такими вещами не играют, сынок. Люди за истинную православную веру на муки смертные идут, а ты… понарошку… Страшное дело замыслил наш Иван. Сначала в Орде резня начнется, а потом и досюда докатится. – Она села на стул и, устало прикрыв глаза, велела: – Поезжай к нему, Николаша, попробуй вернуть его. Скажи: не послушает, родового наследства лишу и прокляну его. Тогда не сын он мне больше.