Фомин Алексей. Время московское

   – Приступайте. – Рыбас вяло махнул ладонью, показывая, что Виталий может быть свободен.
   Выйдя из кабинета, Виталий аккуратно прикрыл дверь и, привалившись к ней спиной, наконец-то перевел дух.

IX

   Зычное эхо троицкого колокола, отражаясь от подмерзшей земли, катилось по широким монастырским полям, застревая в голых сучьях бесстыдно обнажившегося, не прикрытого еще первым снежком леса. Уже виден был монастырский частокол, и надвратная церковь над главным входом манила усталых путников, обещая скорый отдых.
   Перед полуприкрытыми воротами Адаш и Сашка спешились и, ведя за собой лошадей в поводу, прошли внутрь. Остановились у коновязи, осмотрелись. Большой двор пустынен: вся братия была на вечерней службе. И лишь через мгновение путешественники заметили чернеца, спускавшегося к ним сверху, из башни.
   – Эй, монах, – крикнул Адаш, – позаботься о лошадях, мы к преподобному Сергию с письмом от боярыни Вельяминовой!
   – Вся братия на службе и преподобный там же, – ответил монах, откидывая назад капюшон.
   – Ба-а! Брат Ослябя! – радостно завопил Адаш. – Ты ли это?! Сколько лет, сколько зим! – Старые знакомые крепко обнялись и троекратно расцеловались. – Вот уж где не ожидал встретить старого вояку!
   – Где ж мне еще быть, как не в монастыре? – грустно усмехнувшись, ответствовал монах. – Не завел семью вовремя, деток не нарожал, теперь приходится встречать старость в монастыре. Но ты-то как, брат Адаш? Где умудрился приткнуть свои старые кости?
   – Это я-то старый? – захорохорился Адаш, подкручивая одной рукой длинный вислый ус, а второй хлопая по плечу старого товарища. – Да мне только прошлым летом сорок исполнилось. Я еще и жениться успею и сынов себе завести. Ты-то постарше меня годков на десять будешь? А, старый греховодник?
   – На одиннадцать… Э-эх-хе-хе, грехи мои тяжкие, – притворно завздыхал монах. – Так, где теперь службу несешь, Адаш?
   – Вот, – Адаш указал на Сашку, – сынок нашего тысяцкого, Тимофей Васильевич.
   – Ну-у… Похож, похож. – Ослябя поклонился Сашке, а когда тот протянул для рукопожатия руку, несколько замешкался, видимо от неожиданности, но потом, спохватившись, ответил крепким рукопожатием хваткой еще руки.
   «Е-мое, – тем временем думал Сашка, – тот самый Ослябя! Ведь это ж я его могилу видел!»
   – Добрый воин растет, – похвалил своего воспитанника Адаш, – весь в отца. Ему бы только разок в большой битве побывать, чтобы опыту поднабраться, и…
   – Гм, гм-гм, – закашлялся Ослябя, перебивая товарища. – Поговаривают, что недолго больших битв ждать осталось. Это правда?
   – О том и говорить с преподобным присланы, – опередил Сашка Адаша.
   – Знаете что… – Ослябя заложил в рот два пальца и лихо, по-разбойничьи, свистнул. – Паисий, поди сюда. – Вечерние сумерки уже сгустились настолько, что только по грохоту подкованных сапог о ступени можно было догадаться, что с башни кто-то спускается.
   – Да, отец Андрей… – раздался ломкий юношеский басок, столь неожиданный при такой мелкой и тощей фигуре, как у приближающегося к ним монашка.
   – Запирай ворота, Паисий, да отведи коней в конюшню, да подпругу не забудь ослабить, да выводи их…
   – Да знаю все… – обиженно загудел Паисий. – Сделаю.
   – Вот и хорошо, – согласился с ним Ослябя. – А я путников в странноприимный дом провожу. Действуй, Паисий. Пойдемте, – сказал он, обращаясь уже к Сашке и Адашу. – Нет вам смысла преподобного дожидаться. Службы у нас длинные, а сегодня особенно. Потрапезничаете да спать ляжете. С дороги-то устали небось. А завтра утром и с преподобным поговорите.
   Путники, согласившись с Ослябей, последовали за ним.
   – А скажи-ка, брат Ослябя, извини, отец Андрей, – начал издалека Адаш, – не благословишь ли уставших путников на принятие толики хлебного вина под трапезу? А? – Он выразительно похлопал себя по бедру, где у него висела пристегнутая к поясу внушительного вида фляга.
   – А что ж не благословить? Благословлю. Вино и монаси приемлют. А вы люди вольные, никаким уставам неподотчетные.
   – Может быть, и ты, отец Андрей, как-нибудь…
   – Эх-хе-хе, – завздыхал старый солдат, – да уж замолю как-нибудь.
 
   Проснулся Сашка от яркого белого света, наполнившего всю светелку. Свет был так ярок, что резал глаза даже через закрытые веки.
   – Здоров же ты спать, государь, – услышал он голос Адаша. – Сразу видно, что совесть твоя пока чиста. Нет на ней еще пролитой кровушки.
   Спросонья Сашка чуть было не принялся разубеждать Адаша, но вовремя спохватился. Поднявшись, он выглянул в окно. Пушистое белое покрывало укрыло грешную землю, от чего божий мир казался новеньким, чистым и умиротворенным, и только парящих ангелов с большими белыми крыльями не хватало над всем этим великолепием. Сашка натянул штаны и босиком выбежал во двор. Чуть-чуть подзадержавшись, за ним последовал Адаш. Сашка, уже умывшийся первым снегом, встретил припозднившегося наставника большим пушистым снежком.
   – Сразу видно – потомственный воин, – с удовлетворением констатировал Адаш, когда они вернулись в светелку и растирались жесткими холщовыми полотенцами. – А иначе откуда тебе знать ордынский обычай?
   – Наверное, зов крови, – отшутился Сашка, не вдаваясь в объяснения. – Много я проспал-то?
   – Да уж заутреню отслужили.
   – Поспешим. Оденемся и сразу идем искать преподобного.
   Но искать никого не пришлось. Едва посланники боярыни Вельяминовой успели облачиться, как за дверью раздались шаги. Дверь распахнулась, и в светелку вошел преподобный в сопровождении Осляби. В простом черном одеянии, седобородый, высокий, худой. Из-под косматых бровей на них пристально глядели глубоко посаженные строгие глаза.
   – Мир вам, путники.
   – Благословите, отче! – Адаш бухнулся перед преподобным на колени, громыхнув об пол уже пристегнутым к поясу мечом.
   «Сам Сергий Радонежский! Вот это да! Неужто настоящий?» – успела промелькнуть у Сашки шальная мыслишка перед тем, как он вслед за Адашем преклонил колени перед одним из самых чтимых в русской истории людей.
   – Благослови, отче!
   – Бог благословит, – молвил преподобный, осеняя их крестным знамением. – Что у вас ко мне?
   – Письмо от матушки моей, боярыни Вельяминовой, – ответил Сашка, поднимаясь на ноги.
   Отец Сергий сломал печать, развернул свиток и принялся читать послание, писанное крупными, ровными буквами.
   – Значит, в Кострому, к князю Дмитрию отправляетесь, юноша? – строго спросил он у Сашки, завершив чтение. – И что намерены там сказать, чего добиваться?
   – Войны нельзя допустить, отче! Это все Некомат Сурожанин козни строит, хочет одних русских людей на других натравить. Не в наших это интересах, а на руку только врагам Руси. Использовал Некомат семейный конфликт и теперь его раздувает. А семейные дела внутри семьи и должны остаться. Пусть князь Дмитрий хоть слово доброе молвит моему и своему брату Мамаю, пусть хотя бы символически протянет ему руку, и я, Тимофей Вельяминов, клянусь, что мы с матушкой отправимся в Орду и упросим ли, заставим ли, но добьемся того, чтобы Мамай признал свою неправду. Наш род не стремится к тому, чтобы встать выше всех на Руси. Мы признаем главенство князя Дмитрия, хотим лишь справедливости, чтобы блюлись древние обычаи и установления.
   «Вот это я речугу затолкнул самому преподобному Сергию, – дивясь самому себе, подумал Сашка. – Жаль, что никто из наших ребят этого не видит».
   – Что ж, это похвальное стремление. А можете ли вы, юноша, ручаться за весь ваш род? – чуть прищурившись, как бы оценивая Сашку, спросил преподобный.
   – Матушка моя может, – твердо ответил Сашка. – Я лишь посланник ее; передаю в точности слова и волю ее.
   – Что ж… У вашей матушки государственный ум и железная воля. Ее слову можно верить. Я дам вам письмо для князя Дмитрия. Я поддерживаю стремление боярыни сохранить мир на Русской земле, не допустить до большой войны. А на словах скажите князю Дмитрию, что я благословил вас на вашу святую миссию.