Страница:
Она покачала головой.
Дело не в Вадьке, Эдь. Дело во мне. Понимаешь… – Анна как-то сразу потеряла уверенный вид и стала похожа на школьницу, не выучившую урок и пойманную на этом учителем. – У нас в семье есть… нечто вроде предания. У моего прадеда был пароход, и он на нем спрятал клад. Понимаешь, он был богатый человек. Очень богатый. И вот я решила… – Она набрала в грудь побольше воздуха, собираясь продолжить изложение мотивов своего решения. Теперь, когда она произнесла эти слова вслух, Анна почувствовала, что сказанное ею звучит как-то… не очень убедительно.
Аннушка, солнце мое, – остатки сердечной боли у Эди мигом улетучились, – я тебе обещаю, клянусь тебе, чем хочешь – через три года ты себе купишь собственный пароход и спрячешь на нем, если тебе заблагорассудится, несколько десятков миллионов долларов.
Эдя довольно улыбался. И даже снова подтянул узел галстука. Он то думал, что речь идет о вещах серьезных, которых он, надо признать, всю свою жизнь опасался, таких как: любовь, брак, ревность… А тут – детский сад какой-то: предание, пароход, клад…
Эдя, ты ничего не понял. Может быть, тебе показалось, что то, что я сказала, звучит несерьезно, но я серьезна, как никогда. Своего решения я не поменяю. – Обычная уверенность вернулась к Анне.
Перед Эдей снова сидела энергичная деловая женщина с жестким взглядом зеленых глаз.
Эпизод 4. Анна. Нижний Новгород. 1913
Эпизод 5. Эдя, Вадя. Москва. 2006
Дело не в Вадьке, Эдь. Дело во мне. Понимаешь… – Анна как-то сразу потеряла уверенный вид и стала похожа на школьницу, не выучившую урок и пойманную на этом учителем. – У нас в семье есть… нечто вроде предания. У моего прадеда был пароход, и он на нем спрятал клад. Понимаешь, он был богатый человек. Очень богатый. И вот я решила… – Она набрала в грудь побольше воздуха, собираясь продолжить изложение мотивов своего решения. Теперь, когда она произнесла эти слова вслух, Анна почувствовала, что сказанное ею звучит как-то… не очень убедительно.
Аннушка, солнце мое, – остатки сердечной боли у Эди мигом улетучились, – я тебе обещаю, клянусь тебе, чем хочешь – через три года ты себе купишь собственный пароход и спрячешь на нем, если тебе заблагорассудится, несколько десятков миллионов долларов.
Эдя довольно улыбался. И даже снова подтянул узел галстука. Он то думал, что речь идет о вещах серьезных, которых он, надо признать, всю свою жизнь опасался, таких как: любовь, брак, ревность… А тут – детский сад какой-то: предание, пароход, клад…
Эдя, ты ничего не понял. Может быть, тебе показалось, что то, что я сказала, звучит несерьезно, но я серьезна, как никогда. Своего решения я не поменяю. – Обычная уверенность вернулась к Анне.
Перед Эдей снова сидела энергичная деловая женщина с жестким взглядом зеленых глаз.
Эпизод 4. Анна. Нижний Новгород. 1913
«…Боже наш, вместе со святыми своими учениками и апостолами плававший, бурный ветер утишивший и повелением своим волны на море упокоивший! Сам, Господи, и нам сопутствуй в плавании, всякий бурный ветер утиши и будь помощником и заступником…» – козлиным тенорком старательно выводит пожилой седенький попик в парчовой ризе, кропя окрест себя святой водою.
С высоты помоста, на котором, кроме них с Арсением, стояло заводское начальство в черных инженерских мундирах и капитан со старшим помощником, тоже в мундирах с галунами и золочеными пуговицами, Анна с интересом наблюдала за развертывающимся перед ней действом.
Справа и слева от помоста чинными, нестрогими, кое-где даже, не по-армейски изломанными шеренгами, стоят рабочие. Кое-кто в поддевках и ярких, праздничных рубахах, цветными пятнами выделяющимися на общем темном фоне. Но большинство в черных пиджаках. Ближе к помосту жмется одетая во все белое немногочисленная пока судовая команда. Фуражки, картузы, шляпы сдернуты с голов, а правые руки, следуя за диаконовским: «Аллилуйя», – вычерчивают в воздухе кресты. Кто-то крестится истово, не торопясь, с размахом, кто-то кладет на себя мелкие, кривенькие, торопливые крестики, а кто-то, подняв руку ко лбу, вдруг отвлекается и оборачивается к соседу, чтоб перемолвиться с ним парой слов. А над всей этой празднично разодетой людской массой белым айсбергом громоздится гигантская туша опирающегося на подпорки парохода.
Несколько сотен лохматых, лысых, гладко прилизанных и коротко стриженых голов смотрят в одну сторону, поворачиваясь вслед за процессией.
«…лодию же целу и невредиму соблюдая…» – заунывно тянет попик.
Ражий чернобородый дьякон так рьяно машет кадилом, что искры летят из него во все стороны. Краем глаза Анна заметила, как кто-то из заводских, ухмыляясь, склоняется к самому уху Арсения Захаровича и что-то долго шепчет ему. Арсений тоже начинает широко улыбаться, не забывая, однако, при этом креститься. И эта широкая, белозубая улыбка рождает у нее в груди, там, где сердце, горячую сладкую волну, наполняющую ее до самых кончиков пальцев ощущением подлинного, безграничного счастья. «Боже, как же я люблю этого человека, – подумала она. – И люблю во сто крат сильнее, чем два года назад».
«Отцу и Сыну, и Святому Духу…» – тянет попик.
«Ныне и присно, и во веки веков, – утробным басом вторит ему дьякон. – Аминь».
Попик и дьякон поднимаются на помост, а четверо служек, следовавших за ними во время освящения, жмутся к толпе. Толпа сразу зашумела, не очень стройные и до того шеренги вдруг как-то сразу распались, пропуская вперед людей, протискивающихся из задних рядов.
Кто-то из инженеров поднял вверх руку и громким голосом скомандовал: «К спуску приготовиться!» – и только тут Анна заметила в руках у людей, выступивших вперед толпы, большие, тяжелые кувалды и еще какие-то инструменты.
Анна почувствовала, что все, что было до сих пор: длинные торжественные речи, благодарственный молебен с освящением – это только прелюдия, а самое важное и главное начинается именно сейчас.
Арсений Захарович, прошу! – Управляющий сормовской верфью в черном парадном мундире протянул ему бутылку шампанского.
Нет, нет, нет, – запротестовал Арсений. Он отступил назад и, взяв Анну под руку, кивнул в ее сторону. – Она хозяйка, ей и честь.
С этой идеей: сделать Анну хозяйкой строящегося парохода, Арсений носился уже не первый месяц, чуть ли не с момента закладки судна. Он ей буквально все уши прожужжал этим пароходом. Арсений, казалось, мог говорить о нем бесконечно: о его превосходных технических характеристиках, об оборудовании и убранстве кают, о новых потрясающих возможностях, открывающихся перед их судоходной компанией, о своем желании открыть пассажирскую линию от Твери до Персидского порта Энзели. «Это будет настоящий круизный лайнер», – восхищенно говорил Арсений. Именно так, на английский манер, он называл строящийся корабль. Для себя Анна усвоила главное: этому кораблю не будет равных не только на Волге и на Каспии, не только в России, но и на всех других внутренних водах Европы.
А в какой-то момент Арсений вдруг загорелся сделать Анну владелицей нового парохода. Ей, признаться, было все равно, чье имя: его или ее будет вписано в какие-то там реестры, про которые он ей долго и увлеченно рассказывал. Но вовсе не потому, что она была равнодушна к делам и увлечениям супруга. Совсем наоборот. Ее чувство к Арсению было настолько полным, настолько всеобъемлющим, что все, что исходило он него было хорошо, правильно и не нуждалось в каком-либо обсуждении или осмысливании. А ожидание первенца, рождение и первый год его жизни наполнили ее существование новым содержанием и смыслом, отнюдь не потеснившим в ее душе любовь к Арсению, а лишь усилившим и обострившим ее.
Анна порой удивлялась самой себе, тем переменам, которые произошли в ней за последние два года. «И куда только подевалась та убежденная суфражистка, – так на американский лад называла себя Анна, – куда кануло неистовое желание борьбы за лучшее будущее для народа, эта интеллигентская экзальтированность и страсть к самопожертвованию? – недоумевала она. – А на этом месте образовалась сытая, холеная самочка. – Анне делалось обидно, и она поправлялась: – Довольная собой и своей жизнью дамочка, ничем и никем, кроме мужа и сына не интересующаяся. Миллионерская жена… Значит, это и была моя истинная сущность? А все прочее – от лукавого? Значит, земский статистик Петр Сергеевич и другие претенденты на руку и сердце, так активно навязываемые матушкой и ее товарками, были отвергнуты отнюдь не из идейных соображений? А просто потому, что не сумели вызвать у меня это странное, мучительно-сладкое чувство под названием любовь? А Арсений… Смог? Боже, как же я люблю его… Какое это счастье: любить и быть любимой… – Как правило, все ее самоедство и самокопание на этом и заканчивалось, уступая место восторгу от полноты бытия. Правда, иногда в голову закрадывались предательски провокационные мыслишки вроде: Анна возненавидела Каренина из-за формы его ушей… А если я тоже что-то вдруг обнаружу… А вдруг я его разлюблю? А уши… Я не помню, какие у него уши! Сегодня же вечером… Боже, какая же я дура! Ну, причем тут уши…» – Обрывала она себя, гоня прочь дурные мысли и тотчас возвращаясь к состоянию счастливого блаженства.
Их знакомство состоялось при обстоятельствах, которые смело можно назвать драматическими. Анна, работавшая учительницей в фабричной слободе, возвращалась после уроков домой. Слобода вплотную примыкала к городу, и путь от дома до школы был невелик. Зимой Анна проделывала его пешком, а с наступлением весны, когда пригрело солнышко и просохли мостовые, гордо оседлала новенький велосипед. Ох уж, этот велосипед! Он был притчей во языцех для всего города. Подумать только… Барышня на велосипеде! И не где-нибудь в столицах, а в нашей, забытой Богом, провинциальной Кинешме… Но Анне нравилось эпатировать общественное мнение.
Автомобиль вынырнул из-за поворота внезапно. Ярко блестящая на солнце решетка радиатора походила на хищный оскал сказочного зверя, а круглые большие фары, торчащие по бокам – на его глаза. Автомобиль издал два крякающих сигнала, предупреждая отважную велосипедистку. Расстояние до него было приличным, да и места на дороге для того, чтоб им разъехаться, было предостаточно, но Анна увидела авто вживую впервые и… И немножко испугалась. Руль у нее в руках вдруг завилял, велосипед неожиданно отказался ей повиноваться, и Анна кубарем слетела с седла.
Опершись на руку, попробовала подняться и тут же почувствовала острую боль.
Ай! – вскрикнула Анна.
Что с вами? Вы не ушиблись? – Из остановившегося неподалеку авто выскочил невысокий плотный мужчина в спортивном твидовом костюме и такой же твидовой кепке.
Подите к черту! Это все из-за вас. – Оберегая руку, Анна сделала попытку подняться самостоятельно. Учтивый незнакомец помог ей, поддержав под локоток. – Не смейте меня трогать руками! – Возмутилась она, уже твердо стоя на ногах, и дернула плечиком. – Ой! – Боль пронзила руку.
Простите меня великодушно, сударыня, но давайте я отвезу вас к доктору, – предложил незнакомец. – Я же вижу, что вы сильно ушибли руку. Вы теперь не сможете управлять вашим велосипедом. А вдруг у вас перелом?
Перелома у Анны не оказалось, но вывихнуть плечо и сильно ушибить локоть она все-таки умудрилась.
Ну, что ж ты размечталась, Нюточка. Бери ее смелее… – Арсений легонько притиснул ее локоть. – Ну, ты помнишь? Я же тебе рассказывал… Берешь бутылку, отводишь ее в сторону, так, чтобы веревка натянулась, и толкаешь ее туда, к борту. – Он показал рукой, куда надо толкать. – Это несложно… Ну… Но надо так, чтобы бутылка обязательно разбилась. Не то быть несчастью…
Действительно, всю дорогу от Самары до Нижнего Арсений ей рассказывал о предстоящей церемонии спуска на воду. В том числе, и про бутылку эту говорил… Правда, голова у нее в тот момент была занята другим: она впервые так надолго оставляла маленького Глебушку.
Прошу вас, Анна Андреевна. – Управляющий осторожно, как младенца, передал ей в руки бутылку шампанского. – Как только корабль двинется… – Предупредительно напомнил он.
Он подал знак, и сразу по доку загуляло эхо от звонкого стука кувалд, вышибающих клинья. И тут же грянул духовой оркестр. Корабль вдруг вздрогнул и замер, как бы остановленный множеством взглядов, прикованных к нему. Даже оркестр замолк, поддавшись всеобщему напряжению. Откуда-то снизу, из-под корабля вдруг возник противный металлический скрип, и он, как живое существо, как гигантское доисторическое земноводное, поеживаясь всем своим тысячетонным телом, потихоньку пополз к воде.
Давай! – нечеловеческим голосом заревел Арсений.
Давай! – в одну глотку выдохнули все, стоящие на помосте.
Давай! – в один голос подхватила толпа.
Анна отвела руку с бутылкой в сторону так, чтоб как можно сильнее натянулась веревка, привязанная к ее горлышку, и разжала пальцы. Бутылка стремительно понеслась к кораблю и с шипяще—хлюпающим звоном разбилась о белый борт, разлетевшись стеклянными брызгами.
Ура-а! – заревели сотни глоток, заглушая оркестр, заигравший какой-то бравурный марш.
Корабль полз все быстрее, и вот уже натянувшиеся веревки сдернули завесу, прикрывавшую название судна.
«Св. Анна», – прочитала выпуклую бронзовую надпись на белой скуле корабля Нюточка и поглядела на Арсения. Он хитро улыбался, довольный сделанным сюрпризом.
Корабль плюхнулся в воду, подняв огромный бурун, и вот уже, окончательно оторвавшись от земли, закачался на волнах.
Ну что ж, господа, милости просим. К столу! – пригласил всех управляющий верфью после того, как смолкла медь оркестра, и всеобщий восторг пошел на убыль.
Он уже было повернулся к спуску с помоста, как заметил в толпе рабочих человека с залитым кровью лицом. Он пытался платком зажать рану на лбу, но платок уже напитался кровью и помогал мало.
Александр Иванович, голубчик, разберитесь… – обратился управляющий к стоящему рядом помощнику. – И доктора… Доктора… Ничего, я думаю, не смертельно, – обратился он к остальным, после того как Александр Иванович сбежал вниз по ступеням. – Ну, что ж вы стоите, господа? Пойдемте, пойдемте. Анна Андреевна, пожалуйте вашу ручку.
Столы были накрыты прямо во дворе судоверфи под специально натянутыми навесами. Стол для руководства и гостей стоял рядом со столами для рабочих. На этом настоял Арсений Захарович.
Экий вы, Арсений Захарович, либерал, однако, – с хитрой улыбкой на устах попенял ему управляющий, после того, как тот произнес тост в честь сормовских рабочих. – Думаете, таким образом своим для рабочего класса стать? Бесполезно-с. Их господа марксисты уже распропагандировали в пух и прах. Вы для них теперь классовый враг. Именно так-с. И никак иначе.
Я, любезнейший Иван Матвеевич, этого самого Маркса изучил получше господ социалистов. – Арсений Захарович поставил бокал на стол и внимательно поглядел на управляющего. – Что-то у него правильно, но не ново. А то, что ново, то… Чуши много, конечно. Злобы звериной… И врет он в главном. Ведь мы промышленники; то есть хозяева, инженеры и рабочие – суть единый класс. Класс творцов. Ведь это нашей волей, энергией, умом и руками созидается все вокруг. И только душевнобольные люди могут хотеть нас поссорить. Ведь мы единый организм. Если он распадется, то остановится прогресс человеческой цивилизации. Начнется всеобщее одичание и деградация. Необходимо любым способом остановить этих господ социалистов.
Сие от нас с вами мало зависит, – скептически заметил управляющий. – Это – дело правительства.
Это-то и печально. Политику правительства в промышленном вопросе едва ли можно назвать разумной. А мы с вами – между двух огней. С одной стороны правительство со своими драконовскими мерами, а с другой – так называемые «друзья народа» со своей человеконенавистнической пропагандой. Конечно, я признаю, что рабочим необходимо объединяться для отстаивания своих интересов. Но совсем не на той платформе, которую предлагают господа революционеры. Право слово, порой, хоть бросай все свои дела и занимайся организацией профсоюза для своих рабочих…
Застолье текло своим чередом. Поднимались на ноги люди, произносили здравицы…
Молодой рыжий верзила с круглым, щекастым лицом, густо усыпанным конопушками, выпив в очередной раз вина, поставил стакан на стол и недовольно процедил сквозь зубы:
Поят всякой дрянью… Могли бы уж и водочки по такому случаю расстараться. Конечно, плевать им на нашего брата-рабочего… Вон, Митька-то из-за них эка себе лоб рассадил…
Будет тебе, Чухлинцев, брехать-то, – оборвал его пожилой седоусый сосед. – Кто ж вам оболтусам виноват, что от башмака кусок откололся да Митьке в лоб? Ты ж и садил кувалдой… Бережнее надо было, с умом…
А тебе б, дядь Федот, только б хозяев защищать. Ничего, придет еще наше время. Отольются кошке мышкины слезки.
С высоты помоста, на котором, кроме них с Арсением, стояло заводское начальство в черных инженерских мундирах и капитан со старшим помощником, тоже в мундирах с галунами и золочеными пуговицами, Анна с интересом наблюдала за развертывающимся перед ней действом.
Справа и слева от помоста чинными, нестрогими, кое-где даже, не по-армейски изломанными шеренгами, стоят рабочие. Кое-кто в поддевках и ярких, праздничных рубахах, цветными пятнами выделяющимися на общем темном фоне. Но большинство в черных пиджаках. Ближе к помосту жмется одетая во все белое немногочисленная пока судовая команда. Фуражки, картузы, шляпы сдернуты с голов, а правые руки, следуя за диаконовским: «Аллилуйя», – вычерчивают в воздухе кресты. Кто-то крестится истово, не торопясь, с размахом, кто-то кладет на себя мелкие, кривенькие, торопливые крестики, а кто-то, подняв руку ко лбу, вдруг отвлекается и оборачивается к соседу, чтоб перемолвиться с ним парой слов. А над всей этой празднично разодетой людской массой белым айсбергом громоздится гигантская туша опирающегося на подпорки парохода.
Несколько сотен лохматых, лысых, гладко прилизанных и коротко стриженых голов смотрят в одну сторону, поворачиваясь вслед за процессией.
«…лодию же целу и невредиму соблюдая…» – заунывно тянет попик.
Ражий чернобородый дьякон так рьяно машет кадилом, что искры летят из него во все стороны. Краем глаза Анна заметила, как кто-то из заводских, ухмыляясь, склоняется к самому уху Арсения Захаровича и что-то долго шепчет ему. Арсений тоже начинает широко улыбаться, не забывая, однако, при этом креститься. И эта широкая, белозубая улыбка рождает у нее в груди, там, где сердце, горячую сладкую волну, наполняющую ее до самых кончиков пальцев ощущением подлинного, безграничного счастья. «Боже, как же я люблю этого человека, – подумала она. – И люблю во сто крат сильнее, чем два года назад».
«Отцу и Сыну, и Святому Духу…» – тянет попик.
«Ныне и присно, и во веки веков, – утробным басом вторит ему дьякон. – Аминь».
Попик и дьякон поднимаются на помост, а четверо служек, следовавших за ними во время освящения, жмутся к толпе. Толпа сразу зашумела, не очень стройные и до того шеренги вдруг как-то сразу распались, пропуская вперед людей, протискивающихся из задних рядов.
Кто-то из инженеров поднял вверх руку и громким голосом скомандовал: «К спуску приготовиться!» – и только тут Анна заметила в руках у людей, выступивших вперед толпы, большие, тяжелые кувалды и еще какие-то инструменты.
Анна почувствовала, что все, что было до сих пор: длинные торжественные речи, благодарственный молебен с освящением – это только прелюдия, а самое важное и главное начинается именно сейчас.
Арсений Захарович, прошу! – Управляющий сормовской верфью в черном парадном мундире протянул ему бутылку шампанского.
Нет, нет, нет, – запротестовал Арсений. Он отступил назад и, взяв Анну под руку, кивнул в ее сторону. – Она хозяйка, ей и честь.
С этой идеей: сделать Анну хозяйкой строящегося парохода, Арсений носился уже не первый месяц, чуть ли не с момента закладки судна. Он ей буквально все уши прожужжал этим пароходом. Арсений, казалось, мог говорить о нем бесконечно: о его превосходных технических характеристиках, об оборудовании и убранстве кают, о новых потрясающих возможностях, открывающихся перед их судоходной компанией, о своем желании открыть пассажирскую линию от Твери до Персидского порта Энзели. «Это будет настоящий круизный лайнер», – восхищенно говорил Арсений. Именно так, на английский манер, он называл строящийся корабль. Для себя Анна усвоила главное: этому кораблю не будет равных не только на Волге и на Каспии, не только в России, но и на всех других внутренних водах Европы.
А в какой-то момент Арсений вдруг загорелся сделать Анну владелицей нового парохода. Ей, признаться, было все равно, чье имя: его или ее будет вписано в какие-то там реестры, про которые он ей долго и увлеченно рассказывал. Но вовсе не потому, что она была равнодушна к делам и увлечениям супруга. Совсем наоборот. Ее чувство к Арсению было настолько полным, настолько всеобъемлющим, что все, что исходило он него было хорошо, правильно и не нуждалось в каком-либо обсуждении или осмысливании. А ожидание первенца, рождение и первый год его жизни наполнили ее существование новым содержанием и смыслом, отнюдь не потеснившим в ее душе любовь к Арсению, а лишь усилившим и обострившим ее.
Анна порой удивлялась самой себе, тем переменам, которые произошли в ней за последние два года. «И куда только подевалась та убежденная суфражистка, – так на американский лад называла себя Анна, – куда кануло неистовое желание борьбы за лучшее будущее для народа, эта интеллигентская экзальтированность и страсть к самопожертвованию? – недоумевала она. – А на этом месте образовалась сытая, холеная самочка. – Анне делалось обидно, и она поправлялась: – Довольная собой и своей жизнью дамочка, ничем и никем, кроме мужа и сына не интересующаяся. Миллионерская жена… Значит, это и была моя истинная сущность? А все прочее – от лукавого? Значит, земский статистик Петр Сергеевич и другие претенденты на руку и сердце, так активно навязываемые матушкой и ее товарками, были отвергнуты отнюдь не из идейных соображений? А просто потому, что не сумели вызвать у меня это странное, мучительно-сладкое чувство под названием любовь? А Арсений… Смог? Боже, как же я люблю его… Какое это счастье: любить и быть любимой… – Как правило, все ее самоедство и самокопание на этом и заканчивалось, уступая место восторгу от полноты бытия. Правда, иногда в голову закрадывались предательски провокационные мыслишки вроде: Анна возненавидела Каренина из-за формы его ушей… А если я тоже что-то вдруг обнаружу… А вдруг я его разлюблю? А уши… Я не помню, какие у него уши! Сегодня же вечером… Боже, какая же я дура! Ну, причем тут уши…» – Обрывала она себя, гоня прочь дурные мысли и тотчас возвращаясь к состоянию счастливого блаженства.
Их знакомство состоялось при обстоятельствах, которые смело можно назвать драматическими. Анна, работавшая учительницей в фабричной слободе, возвращалась после уроков домой. Слобода вплотную примыкала к городу, и путь от дома до школы был невелик. Зимой Анна проделывала его пешком, а с наступлением весны, когда пригрело солнышко и просохли мостовые, гордо оседлала новенький велосипед. Ох уж, этот велосипед! Он был притчей во языцех для всего города. Подумать только… Барышня на велосипеде! И не где-нибудь в столицах, а в нашей, забытой Богом, провинциальной Кинешме… Но Анне нравилось эпатировать общественное мнение.
Автомобиль вынырнул из-за поворота внезапно. Ярко блестящая на солнце решетка радиатора походила на хищный оскал сказочного зверя, а круглые большие фары, торчащие по бокам – на его глаза. Автомобиль издал два крякающих сигнала, предупреждая отважную велосипедистку. Расстояние до него было приличным, да и места на дороге для того, чтоб им разъехаться, было предостаточно, но Анна увидела авто вживую впервые и… И немножко испугалась. Руль у нее в руках вдруг завилял, велосипед неожиданно отказался ей повиноваться, и Анна кубарем слетела с седла.
Опершись на руку, попробовала подняться и тут же почувствовала острую боль.
Ай! – вскрикнула Анна.
Что с вами? Вы не ушиблись? – Из остановившегося неподалеку авто выскочил невысокий плотный мужчина в спортивном твидовом костюме и такой же твидовой кепке.
Подите к черту! Это все из-за вас. – Оберегая руку, Анна сделала попытку подняться самостоятельно. Учтивый незнакомец помог ей, поддержав под локоток. – Не смейте меня трогать руками! – Возмутилась она, уже твердо стоя на ногах, и дернула плечиком. – Ой! – Боль пронзила руку.
Простите меня великодушно, сударыня, но давайте я отвезу вас к доктору, – предложил незнакомец. – Я же вижу, что вы сильно ушибли руку. Вы теперь не сможете управлять вашим велосипедом. А вдруг у вас перелом?
Перелома у Анны не оказалось, но вывихнуть плечо и сильно ушибить локоть она все-таки умудрилась.
Ну, что ж ты размечталась, Нюточка. Бери ее смелее… – Арсений легонько притиснул ее локоть. – Ну, ты помнишь? Я же тебе рассказывал… Берешь бутылку, отводишь ее в сторону, так, чтобы веревка натянулась, и толкаешь ее туда, к борту. – Он показал рукой, куда надо толкать. – Это несложно… Ну… Но надо так, чтобы бутылка обязательно разбилась. Не то быть несчастью…
Действительно, всю дорогу от Самары до Нижнего Арсений ей рассказывал о предстоящей церемонии спуска на воду. В том числе, и про бутылку эту говорил… Правда, голова у нее в тот момент была занята другим: она впервые так надолго оставляла маленького Глебушку.
Прошу вас, Анна Андреевна. – Управляющий осторожно, как младенца, передал ей в руки бутылку шампанского. – Как только корабль двинется… – Предупредительно напомнил он.
Он подал знак, и сразу по доку загуляло эхо от звонкого стука кувалд, вышибающих клинья. И тут же грянул духовой оркестр. Корабль вдруг вздрогнул и замер, как бы остановленный множеством взглядов, прикованных к нему. Даже оркестр замолк, поддавшись всеобщему напряжению. Откуда-то снизу, из-под корабля вдруг возник противный металлический скрип, и он, как живое существо, как гигантское доисторическое земноводное, поеживаясь всем своим тысячетонным телом, потихоньку пополз к воде.
Давай! – нечеловеческим голосом заревел Арсений.
Давай! – в одну глотку выдохнули все, стоящие на помосте.
Давай! – в один голос подхватила толпа.
Анна отвела руку с бутылкой в сторону так, чтоб как можно сильнее натянулась веревка, привязанная к ее горлышку, и разжала пальцы. Бутылка стремительно понеслась к кораблю и с шипяще—хлюпающим звоном разбилась о белый борт, разлетевшись стеклянными брызгами.
Ура-а! – заревели сотни глоток, заглушая оркестр, заигравший какой-то бравурный марш.
Корабль полз все быстрее, и вот уже натянувшиеся веревки сдернули завесу, прикрывавшую название судна.
«Св. Анна», – прочитала выпуклую бронзовую надпись на белой скуле корабля Нюточка и поглядела на Арсения. Он хитро улыбался, довольный сделанным сюрпризом.
Корабль плюхнулся в воду, подняв огромный бурун, и вот уже, окончательно оторвавшись от земли, закачался на волнах.
Ну что ж, господа, милости просим. К столу! – пригласил всех управляющий верфью после того, как смолкла медь оркестра, и всеобщий восторг пошел на убыль.
Он уже было повернулся к спуску с помоста, как заметил в толпе рабочих человека с залитым кровью лицом. Он пытался платком зажать рану на лбу, но платок уже напитался кровью и помогал мало.
Александр Иванович, голубчик, разберитесь… – обратился управляющий к стоящему рядом помощнику. – И доктора… Доктора… Ничего, я думаю, не смертельно, – обратился он к остальным, после того как Александр Иванович сбежал вниз по ступеням. – Ну, что ж вы стоите, господа? Пойдемте, пойдемте. Анна Андреевна, пожалуйте вашу ручку.
Столы были накрыты прямо во дворе судоверфи под специально натянутыми навесами. Стол для руководства и гостей стоял рядом со столами для рабочих. На этом настоял Арсений Захарович.
Экий вы, Арсений Захарович, либерал, однако, – с хитрой улыбкой на устах попенял ему управляющий, после того, как тот произнес тост в честь сормовских рабочих. – Думаете, таким образом своим для рабочего класса стать? Бесполезно-с. Их господа марксисты уже распропагандировали в пух и прах. Вы для них теперь классовый враг. Именно так-с. И никак иначе.
Я, любезнейший Иван Матвеевич, этого самого Маркса изучил получше господ социалистов. – Арсений Захарович поставил бокал на стол и внимательно поглядел на управляющего. – Что-то у него правильно, но не ново. А то, что ново, то… Чуши много, конечно. Злобы звериной… И врет он в главном. Ведь мы промышленники; то есть хозяева, инженеры и рабочие – суть единый класс. Класс творцов. Ведь это нашей волей, энергией, умом и руками созидается все вокруг. И только душевнобольные люди могут хотеть нас поссорить. Ведь мы единый организм. Если он распадется, то остановится прогресс человеческой цивилизации. Начнется всеобщее одичание и деградация. Необходимо любым способом остановить этих господ социалистов.
Сие от нас с вами мало зависит, – скептически заметил управляющий. – Это – дело правительства.
Это-то и печально. Политику правительства в промышленном вопросе едва ли можно назвать разумной. А мы с вами – между двух огней. С одной стороны правительство со своими драконовскими мерами, а с другой – так называемые «друзья народа» со своей человеконенавистнической пропагандой. Конечно, я признаю, что рабочим необходимо объединяться для отстаивания своих интересов. Но совсем не на той платформе, которую предлагают господа революционеры. Право слово, порой, хоть бросай все свои дела и занимайся организацией профсоюза для своих рабочих…
Застолье текло своим чередом. Поднимались на ноги люди, произносили здравицы…
Молодой рыжий верзила с круглым, щекастым лицом, густо усыпанным конопушками, выпив в очередной раз вина, поставил стакан на стол и недовольно процедил сквозь зубы:
Поят всякой дрянью… Могли бы уж и водочки по такому случаю расстараться. Конечно, плевать им на нашего брата-рабочего… Вон, Митька-то из-за них эка себе лоб рассадил…
Будет тебе, Чухлинцев, брехать-то, – оборвал его пожилой седоусый сосед. – Кто ж вам оболтусам виноват, что от башмака кусок откололся да Митьке в лоб? Ты ж и садил кувалдой… Бережнее надо было, с умом…
А тебе б, дядь Федот, только б хозяев защищать. Ничего, придет еще наше время. Отольются кошке мышкины слезки.
Эпизод 5. Эдя, Вадя. Москва. 2006
Дверь тихонечко приоткрылась, и в образовавшуюся щель кто-то явно обозревал кабинет.
Смелее, смелее, – подбодрил Эдя того, кто стоял за дверью.
Но стоящий за дверью не торопился обнаруживать себя.
Какого черта! – не выдержав, взорвался Эдя. Нажав кнопку громкой связи, заорал: – Ниночка, ну что за безобразие!
Никакого ответа. Тогда Эдя, пыхтя как самовар и бормоча себе под нос: «Ну, никакого сладу с этой дурой», – выбрался из-за стола и, подойдя к двери, резким рывком распахнул ее. Перед ним, виновато улыбаясь, стоял Вадя.
Привет, – сказал он.
Эдя выглянул в приемную. Так и есть. Ниночки опять нет на месте. Несносная девица. Гнать ее надо к чертовой матери.
Привет, Казанова, – ответил Эдя.
Вадя протиснулся мимо него и направился к своему столу.
Что означает этот цирк? – спросил Эдя, закрывая дверь в их общий кабинет.
Бросив портфель на стол, Вадя по-хозяйски расположился в своем кресле.
Ого, сколько навалило, – сказал он, проведя указательным пальцем по корешкам толстенных отчетов, сложенных аккуратной стопкой у него на столе. – Нефедов старается?
Так что это за обезьянничанье за дверью? – спросил Эдя, игнорируя его вопрос.
Вадя, деланно хохотнув, всплеснул руками и, как бы через силу, выдавил из себя признание:
Ну, хорошо, хорошо, додавил ты меня. Ну, боюсь я ее, боюсь… Пытался убедиться, что Аньки нет у тебя, вот и подглядывал, как школьник.
А почему опоздал? – продолжал давить на него Эдя. – Ведь обещался быть в десять, как штык.
Почему, почему… – Вадя выглядел уж совсем обескураженным. – Да все по той же причине. Думаю, в одиннадцать она уже либо уедет куда-нибудь на переговоры, либо будет сидеть у себя в кабинете. А в десять она скорее всего будет у тебя. Вот и… Конечно, я понимаю, что со стороны все это кажется смешным и… нелепым. Но… Знаешь, Эдь… У меня было много баб и со всеми я расставался по-разному. Бывало, что и со скандалом, и с угрозами. Но я всегда понимал, что это все ерунда. А с ней… Ты бы видел ее глаза, Эдь, когда она обещала меня убить. И вообще… Она же слов на ветер никогда не бросает. Раз обещает, значит сделает. Сам знаешь…
Ну что ж, теперь ходи и оглядывайся, – подбавил ему страху Эдя.
Я понимаю… Конечно, стресс и все такое… Чего человек в таком состоянии не наговорит. Но … Я ей поверил, Эдь. Понимаешь?
Тут включился интерком, и нежный Ниночкин голосок залепетал, оправдываясь:
Эдуард Яковлевич, вы меня вызывали? Мне девочки из бухгалтерии сказали… А я на стоянку бегала машину переставлять. Снизу позвонили, говорят, мешает…
Эдя энергичным шагом промаршировал к своему столу и, рявкнув: «Нет, ничего не надо», – нажал отбой. Пробормотал: – Дура… Давай, Вадька, займись. – Скомандовал он. – Надо подыскать на ее место толковую женщину средних лет. Ну… Так чтоб дети уже были взрослые.
Я давно говорил тебе, что нам нужен кадровик.
На кой он нам сдался? – возмутился Эдя. – Зарплату ему только платить? У нас деньги заработанные, а не халявные. Лишних не бывает. Нет… Ты и займись этим вопросом. Ладно, вернемся к нашим баранам. Так вот, зря ты кривлялся перед дверью. Анны нет и больше не будет.
В каком это смысле? – поинтересовался Вадя.
В прямом. Она ушла. Уволилась.
Ну, слава Богу, – с облегчением выдохнул Вадя, картинно воздев руки к потолку.
Эдя, собиравшийся было, по своему обыкновению, заорать от переизбытка эмоций, быстро взял себя в руки, подумав про себя: «Все равно это бесполезно…»
Конечно. Слава Богу, – спокойным тоном поддержал он Вадю. – А ты не знаешь случайно, кто теперь нам заказ за заказом таскать будет вместо нее? Может быть ты?
Да будет тебе, Эдька, – Вадя был обрадован и даже не пытался скрывать этого. – Как-нибудь образуется. Жили же мы без нее.
Ну да, ну да, – с притворным сочувствием покивал головой Эдя, – теперь-то уж я как наяву вижу, как будто это у меня на глазах происходило. Вы с Анной эдак мило побеседовали, она ушла, а ты заперся на все запоры, вырубил телефоны, и давай напиваться со страху. Пока все запасы не выхлебал, из дому не вылезал. Так было?
Ага, – смутившись, подтвердил Вадя.
Ну ладно. Тебя еще интересует, как дела в фирме идут, нет? – все тем же тоном продолжал Эдя. – Так вот. Немецкий контракт подписан. Аванс будет сегодня – завтра. Так что вызывай Нефедова и начинайте работать. Все документы по контракту в кабинете у Анны. Вот тебе ключи. Работу надо закончить за три, максимум четыре месяца.
Какого черта, Эдь, к чему такая гонка? – возмутился Вадя. – Немцы ведь давали год.
А я тебе говорю – четыре месяца! – голос Эди окреп, налился злым звенящим металлом. – Я уже говорил с Нефедовым, он ручается.
Как скажешь, – Вадя пожал плечами. – Я конечно виноват, признаю, но чего орать почем зря?
Эдя не стал объяснять ему, что деньги эти нужны для проведения одной чертовски выгодной операции. Невероятно выгодной. И нужны максимум через полгода.
Ладно, извини. Я сейчас уезжаю, мне надо заскочить в два-три места, поговорить кое с кем. Я тебе попозже позвоню, пересечемся где-нибудь. Разговор есть.
А что здесь мы поговорить не можем? – удивился Вадя.
Нет. Так надо. Я тебе потом все объясню. Не прощаюсь, – с этими словами Эдя, взяв свой кейс, вышел из кабинета, оставив Вадю одного – удивляться странностям поведения генерального директора.
Эдя позвонил через два часа и назначил встречу в шесть у ипподрома, на стоянке. Ваде никогда не доводилось бывать там, да и за Эдей страсти к лошадям, игре он раньше не замечал. Он было попробовал воспротивиться, предложив для встречи более подходящее, как ему казалось, место, их любимый с Эдей ресторанчик «Mon ange». Но Эдя резко оборвал его, приказав не выдумывать. «Ну что ж, ипподром так ипподром», – мысленно согласился с другом Вадя.
Ровно в восемнадцать ноль-ноль он свернул с Беговой на площадь перед ипподромом и покатился вдоль ряда оставленных хозяевами машин, ища свободное место. Свободное место нашлось рядом с Эдькиным «Лэндкрузером».
Вот так всегда, – хвастливо сказал Эдя. – Все на мне, все на мне. Я даже место тебе на стоянке должен занимать. Чтобы ты без меня делал…
Да хватит тебе сегодня на меня наезжать по поводу и без повода, – возмутился Вадя. – Говори уж лучше, зачем заставил меня сюда притащиться.
Давай в машину сядем, не стоя же беседовать, – предложил Эдя.
Ну, садись, – Вадя широко распахнул дверь своего «Порше».
Нет, у тебя не хочу. Слишком низко, тесно… Пойдем лучше ко мне. Хоть посидим свободно, как люди.
Вадя поставил на сигнализацию свое авто и с кислой физиономией, долженствующей означать: «Ну, на вас не угодишь», – обошел Эдькин сундук и, усевшись рядом с ним, спросил:
Итак… О чем монсеньор желает побеседовать?
Скажи, Вадь, а что, ты не можешь не выпендриваться? Что, попроще жить нельзя? – Эдя кивнул на Вадькиного любимца «Порше». – Купил бы себе подержанную «Камрюху» или «Максимку», на крайний случай «Мерс» какой-нибудь. Ты что, бандит? Или сын олигарха?
Так ты притащил меня сюда, чтобы нравоучения читать? – возмутился было Вадя, а потом подумал: «Черт с ним, пускай гундит. Это он так за прошлую неделю отыгрывается. Потерплю… Брань на вороту не виснет».
Деньги у тебя есть? – внезапно поинтересовался Эдя.
Вадя охотно достал бумажник.
Да я не об этих деньгах говорю, – досадливо поморщился Эдя. – У тебя за душой что-нибудь есть? Ведь кроме машины, которых ты поменял за последние три года семь или восемь…
Эта девятая, – уточнил Вадя.
Вот, – Эдя согласно кивнул. – Кроме машин, баб, которых ты поменял еще больше, чем машин, да кучи тряпок, которые уже ничего не стоят, у тебя ведь и нет ничего. Ты даже себе квартиру не удосужился купить.
У меня есть квартира, – осторожно вставил Вадя, не понимая, куда клонит его партнер. – Та, в которой я сейчас живу.
Эта квартира принадлежит нам троим, вернее фирме, – поправил его Эдя. – Ты погоди, о ней еще будет отдельный разговор. Ты живешь одним днем. Ты о будущем когда-нибудь задумываешься? Ты хоть представляешь себе сколько стоит жениться? Ребенка завести? Вырастить, выучить его? А?
Эдя, – с притворной скромностью потупив глаза и изобразив полнейшую покорность, промямлил Вадя, – я не собираюсь жениться, тем более ребеночка заводить.
Ну и дурак, – все так же, с пылом воскликнул генеральный, совершенно не заметив Вадиной игры, содержащей изрядную долю издевки. – Вот на ком, на ком, а на Анне следовало жениться и детей с ней завести, и пройти всю жизнь рука об руку…
Вадин смех был для него полнейшей неожиданностью. Он хохотал так, что из глаз у него полились слезы.
Ой, уморил, – он достал платок и вытер слезы, размазывая их по лицу. – Я все понял, Эдька. – Он судорожно всхлипнул, подавив очередной приступ хохота. – Ты в нее влюблен. Дурачок… Ну и чего же ты таишься? Пойди и откройся ей. Она баба ласковая, как кошка. Ты не обращай внимания на суровый взгляд. А так она, знаешь, какая нежная… Она тебя поймет и примет… Вот увидишь.
То-то ты после ее ласкового взгляда в штаны наложил и неделю прятался как… – Эдя постарался задеть друга, как можно больнее, но не найдя сравнения осекся.
Это ты зря. Я же по-дружески тебе советую. – Вадя уже полностью овладел ситуацией и чувствовал себя вполне комфортно, в то время как Эдя потерялся и сник. – Ведь бабы, они, знаешь, какие… По сути все одинаковые. И нос у нее кверху, и взгляд отстраненный, и вся из себя она такая деловая… А ты ей предложи просто: «Давай жить вместе…», – и все. Она твоя. Ведь разговоры про гражданский брак, равенство полов, эмансипацию – это все фигня. На самом деле они все хотят замуж. И каждая дура думает, что она поживет с тобой немножко, а потом ты, весь такой ею очарованный, потащишь ее под венец. А на самом деле, попользовался и… Пом-м, – причмокнув губами, Вадя издал звонкий звук, – под зад коленом. Следующая…
Смелее, смелее, – подбодрил Эдя того, кто стоял за дверью.
Но стоящий за дверью не торопился обнаруживать себя.
Какого черта! – не выдержав, взорвался Эдя. Нажав кнопку громкой связи, заорал: – Ниночка, ну что за безобразие!
Никакого ответа. Тогда Эдя, пыхтя как самовар и бормоча себе под нос: «Ну, никакого сладу с этой дурой», – выбрался из-за стола и, подойдя к двери, резким рывком распахнул ее. Перед ним, виновато улыбаясь, стоял Вадя.
Привет, – сказал он.
Эдя выглянул в приемную. Так и есть. Ниночки опять нет на месте. Несносная девица. Гнать ее надо к чертовой матери.
Привет, Казанова, – ответил Эдя.
Вадя протиснулся мимо него и направился к своему столу.
Что означает этот цирк? – спросил Эдя, закрывая дверь в их общий кабинет.
Бросив портфель на стол, Вадя по-хозяйски расположился в своем кресле.
Ого, сколько навалило, – сказал он, проведя указательным пальцем по корешкам толстенных отчетов, сложенных аккуратной стопкой у него на столе. – Нефедов старается?
Так что это за обезьянничанье за дверью? – спросил Эдя, игнорируя его вопрос.
Вадя, деланно хохотнув, всплеснул руками и, как бы через силу, выдавил из себя признание:
Ну, хорошо, хорошо, додавил ты меня. Ну, боюсь я ее, боюсь… Пытался убедиться, что Аньки нет у тебя, вот и подглядывал, как школьник.
А почему опоздал? – продолжал давить на него Эдя. – Ведь обещался быть в десять, как штык.
Почему, почему… – Вадя выглядел уж совсем обескураженным. – Да все по той же причине. Думаю, в одиннадцать она уже либо уедет куда-нибудь на переговоры, либо будет сидеть у себя в кабинете. А в десять она скорее всего будет у тебя. Вот и… Конечно, я понимаю, что со стороны все это кажется смешным и… нелепым. Но… Знаешь, Эдь… У меня было много баб и со всеми я расставался по-разному. Бывало, что и со скандалом, и с угрозами. Но я всегда понимал, что это все ерунда. А с ней… Ты бы видел ее глаза, Эдь, когда она обещала меня убить. И вообще… Она же слов на ветер никогда не бросает. Раз обещает, значит сделает. Сам знаешь…
Ну что ж, теперь ходи и оглядывайся, – подбавил ему страху Эдя.
Я понимаю… Конечно, стресс и все такое… Чего человек в таком состоянии не наговорит. Но … Я ей поверил, Эдь. Понимаешь?
Тут включился интерком, и нежный Ниночкин голосок залепетал, оправдываясь:
Эдуард Яковлевич, вы меня вызывали? Мне девочки из бухгалтерии сказали… А я на стоянку бегала машину переставлять. Снизу позвонили, говорят, мешает…
Эдя энергичным шагом промаршировал к своему столу и, рявкнув: «Нет, ничего не надо», – нажал отбой. Пробормотал: – Дура… Давай, Вадька, займись. – Скомандовал он. – Надо подыскать на ее место толковую женщину средних лет. Ну… Так чтоб дети уже были взрослые.
Я давно говорил тебе, что нам нужен кадровик.
На кой он нам сдался? – возмутился Эдя. – Зарплату ему только платить? У нас деньги заработанные, а не халявные. Лишних не бывает. Нет… Ты и займись этим вопросом. Ладно, вернемся к нашим баранам. Так вот, зря ты кривлялся перед дверью. Анны нет и больше не будет.
В каком это смысле? – поинтересовался Вадя.
В прямом. Она ушла. Уволилась.
Ну, слава Богу, – с облегчением выдохнул Вадя, картинно воздев руки к потолку.
Эдя, собиравшийся было, по своему обыкновению, заорать от переизбытка эмоций, быстро взял себя в руки, подумав про себя: «Все равно это бесполезно…»
Конечно. Слава Богу, – спокойным тоном поддержал он Вадю. – А ты не знаешь случайно, кто теперь нам заказ за заказом таскать будет вместо нее? Может быть ты?
Да будет тебе, Эдька, – Вадя был обрадован и даже не пытался скрывать этого. – Как-нибудь образуется. Жили же мы без нее.
Ну да, ну да, – с притворным сочувствием покивал головой Эдя, – теперь-то уж я как наяву вижу, как будто это у меня на глазах происходило. Вы с Анной эдак мило побеседовали, она ушла, а ты заперся на все запоры, вырубил телефоны, и давай напиваться со страху. Пока все запасы не выхлебал, из дому не вылезал. Так было?
Ага, – смутившись, подтвердил Вадя.
Ну ладно. Тебя еще интересует, как дела в фирме идут, нет? – все тем же тоном продолжал Эдя. – Так вот. Немецкий контракт подписан. Аванс будет сегодня – завтра. Так что вызывай Нефедова и начинайте работать. Все документы по контракту в кабинете у Анны. Вот тебе ключи. Работу надо закончить за три, максимум четыре месяца.
Какого черта, Эдь, к чему такая гонка? – возмутился Вадя. – Немцы ведь давали год.
А я тебе говорю – четыре месяца! – голос Эди окреп, налился злым звенящим металлом. – Я уже говорил с Нефедовым, он ручается.
Как скажешь, – Вадя пожал плечами. – Я конечно виноват, признаю, но чего орать почем зря?
Эдя не стал объяснять ему, что деньги эти нужны для проведения одной чертовски выгодной операции. Невероятно выгодной. И нужны максимум через полгода.
Ладно, извини. Я сейчас уезжаю, мне надо заскочить в два-три места, поговорить кое с кем. Я тебе попозже позвоню, пересечемся где-нибудь. Разговор есть.
А что здесь мы поговорить не можем? – удивился Вадя.
Нет. Так надо. Я тебе потом все объясню. Не прощаюсь, – с этими словами Эдя, взяв свой кейс, вышел из кабинета, оставив Вадю одного – удивляться странностям поведения генерального директора.
Эдя позвонил через два часа и назначил встречу в шесть у ипподрома, на стоянке. Ваде никогда не доводилось бывать там, да и за Эдей страсти к лошадям, игре он раньше не замечал. Он было попробовал воспротивиться, предложив для встречи более подходящее, как ему казалось, место, их любимый с Эдей ресторанчик «Mon ange». Но Эдя резко оборвал его, приказав не выдумывать. «Ну что ж, ипподром так ипподром», – мысленно согласился с другом Вадя.
Ровно в восемнадцать ноль-ноль он свернул с Беговой на площадь перед ипподромом и покатился вдоль ряда оставленных хозяевами машин, ища свободное место. Свободное место нашлось рядом с Эдькиным «Лэндкрузером».
Вот так всегда, – хвастливо сказал Эдя. – Все на мне, все на мне. Я даже место тебе на стоянке должен занимать. Чтобы ты без меня делал…
Да хватит тебе сегодня на меня наезжать по поводу и без повода, – возмутился Вадя. – Говори уж лучше, зачем заставил меня сюда притащиться.
Давай в машину сядем, не стоя же беседовать, – предложил Эдя.
Ну, садись, – Вадя широко распахнул дверь своего «Порше».
Нет, у тебя не хочу. Слишком низко, тесно… Пойдем лучше ко мне. Хоть посидим свободно, как люди.
Вадя поставил на сигнализацию свое авто и с кислой физиономией, долженствующей означать: «Ну, на вас не угодишь», – обошел Эдькин сундук и, усевшись рядом с ним, спросил:
Итак… О чем монсеньор желает побеседовать?
Скажи, Вадь, а что, ты не можешь не выпендриваться? Что, попроще жить нельзя? – Эдя кивнул на Вадькиного любимца «Порше». – Купил бы себе подержанную «Камрюху» или «Максимку», на крайний случай «Мерс» какой-нибудь. Ты что, бандит? Или сын олигарха?
Так ты притащил меня сюда, чтобы нравоучения читать? – возмутился было Вадя, а потом подумал: «Черт с ним, пускай гундит. Это он так за прошлую неделю отыгрывается. Потерплю… Брань на вороту не виснет».
Деньги у тебя есть? – внезапно поинтересовался Эдя.
Вадя охотно достал бумажник.
Да я не об этих деньгах говорю, – досадливо поморщился Эдя. – У тебя за душой что-нибудь есть? Ведь кроме машины, которых ты поменял за последние три года семь или восемь…
Эта девятая, – уточнил Вадя.
Вот, – Эдя согласно кивнул. – Кроме машин, баб, которых ты поменял еще больше, чем машин, да кучи тряпок, которые уже ничего не стоят, у тебя ведь и нет ничего. Ты даже себе квартиру не удосужился купить.
У меня есть квартира, – осторожно вставил Вадя, не понимая, куда клонит его партнер. – Та, в которой я сейчас живу.
Эта квартира принадлежит нам троим, вернее фирме, – поправил его Эдя. – Ты погоди, о ней еще будет отдельный разговор. Ты живешь одним днем. Ты о будущем когда-нибудь задумываешься? Ты хоть представляешь себе сколько стоит жениться? Ребенка завести? Вырастить, выучить его? А?
Эдя, – с притворной скромностью потупив глаза и изобразив полнейшую покорность, промямлил Вадя, – я не собираюсь жениться, тем более ребеночка заводить.
Ну и дурак, – все так же, с пылом воскликнул генеральный, совершенно не заметив Вадиной игры, содержащей изрядную долю издевки. – Вот на ком, на ком, а на Анне следовало жениться и детей с ней завести, и пройти всю жизнь рука об руку…
Вадин смех был для него полнейшей неожиданностью. Он хохотал так, что из глаз у него полились слезы.
Ой, уморил, – он достал платок и вытер слезы, размазывая их по лицу. – Я все понял, Эдька. – Он судорожно всхлипнул, подавив очередной приступ хохота. – Ты в нее влюблен. Дурачок… Ну и чего же ты таишься? Пойди и откройся ей. Она баба ласковая, как кошка. Ты не обращай внимания на суровый взгляд. А так она, знаешь, какая нежная… Она тебя поймет и примет… Вот увидишь.
То-то ты после ее ласкового взгляда в штаны наложил и неделю прятался как… – Эдя постарался задеть друга, как можно больнее, но не найдя сравнения осекся.
Это ты зря. Я же по-дружески тебе советую. – Вадя уже полностью овладел ситуацией и чувствовал себя вполне комфортно, в то время как Эдя потерялся и сник. – Ведь бабы, они, знаешь, какие… По сути все одинаковые. И нос у нее кверху, и взгляд отстраненный, и вся из себя она такая деловая… А ты ей предложи просто: «Давай жить вместе…», – и все. Она твоя. Ведь разговоры про гражданский брак, равенство полов, эмансипацию – это все фигня. На самом деле они все хотят замуж. И каждая дура думает, что она поживет с тобой немножко, а потом ты, весь такой ею очарованный, потащишь ее под венец. А на самом деле, попользовался и… Пом-м, – причмокнув губами, Вадя издал звонкий звук, – под зад коленом. Следующая…