Страница:
Рядом с воротами, за решетчатой оградой, стояла сторожка привратника. Человек подобрал свою цепь, намотал ее на кулак и что есть сил заколотил в стену сторожки. В ответ раздался хриплый лай, и почти тут же из-за сторожки к ограде выскочили два огромных кобеля. Они с таким остервенением бросились на человека, что железные прутья решетки, казалось, недолго выстоят под этим бешеным напором.
– Эй, привратник, – закричал человек. – Выйди наружу! Тут добрым людям нужна твоя помощь!
Наконец из-за сторожки показался разбуженный сторож. Высоко подняв над головой зажженный фонарь, он пытался рассмотреть того, кто осмелился среди ночи ломиться в храм Божий. Но резкий, порывистый ветер раскачивал фонарь из стороны в сторону, и скудный желтый луч, даваемый им, так же скакал с места на место, никак не желая останавливаться на ночном госте.
– Чего колотишь? – грубо выкрикнул привратник. – Иди себе мимо. Не то кобелей на тебя спущу!
– Спускай! – спокойно ответил человек. – Своей волей я не уйду. – И чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он просунул руку сквозь прутья и вновь заколотил намотанной на кулак цепью в стену сторожки.
– Ах так!.. – рассвирепел привратник и бросился открывать ворота.
«Ну все, – обрадовался Валентин. – Сейчас эти церберы разорвут нас на клочки, и сон закончится». Сторож уже приоткрыл одну створку, и бешеные псы вырвались наружу. Но, подлетев к опутанному цепями человеку, они перестали рычать и лаять и мирно сели у его ног. При виде такой небывальщины сторож даже дар речи потерял. Человек же прошел к воротам, окончательно распутал цепь, сдерживающую створку, и, распахнув ее, вошел внутрь. Псы послушно трусили за ним, как если бы он был их хозяином. Человек прошел мимо остолбеневшего привратника, рванул на себя дверь сторожки и шагнул внутрь. Он снял Валентина со своего плеча и осторожно уложил на топчан, покрытый овчинным тулупом.
– Прости, отче Василий, не признал тебя сразу, – прозвучало от дверей. – Темно.
– Бог простит. Ты и не обязан признавать меня. Водка есть? Растереть его надо.
– Есть, как не быть? – Подойдя к топчану, сторож нагнулся и, пошарив под ним, извлек оттуда глиняную бутыль. – Это ж каким надо быть изувером, чтоб в такую метель оставить человека в одном исподнем? – задал он сакраментальный вопрос, глядя на Валентина.
– Не болтай, растирай скорей. Ступни – тщательней и кисти.
Валентин почувствовал, как на него льют какую-то жидкость и жесткая мозолистая рука втирает ее в кожу, тут же загоревшуюся жарким пламенем. Его перевернули со спины на живот, потом обратно, закутали в тулуп, сверху набросали еще какого-то тряпья.
– Влей ему водки внутрь, – велел человек, опутанный цепями.
– Не, – ответил сторож, потянув носом, – этого добра у него внутри и так хватает. Теперь жить будет, а Бог даст, и пальцы все целыми сохранит.
Жар от кожи постепенно, волнами распространялся по всему телу. Наконец-то дурной сон, терзавший разум Валентина, начал туманиться, размываться, расползаясь на отдельные клочки и фрагменты. «Вот и отлично, – возликовал Валентин. – Кошмар исчезает! Надеюсь, теперь буду спать без каких либо сновидений». Последнее, что запомнилось ему из этого дурного сна, – это диалог между привратником и человеком, опутанным цепью.
– Куда же вы в такую метель, великий государь? Заночуйте здесь.
– Нет никакого государя. Есть монах Василий. Пойду я. Открой мне.
Морок кошмара окончательно рассеялся, и Валентин провалился в пустоту. Проснулся он от могучего храпа, похожего как две капли воды на звук работающего отбойного молотка. «Что за черт? Кто еще храпит в моей комнате? И почему стоит такая вонь?» Выпутавшись из кучи укрывавшего его тряпья (еще одна необъяснимая странность), он попытался опустить ноги на пол, но вместо этого ступил на что-то мягкое. Храп тут же прекратился, и совсем рядом прозвучал сонный голос:
– Ах, чтоб тебя…
От неожиданности Валентин прянул назад, а обладатель сонного голоса, спавший, видимо, на полу рядом с Валентином, громко сопя, кряхтя и чертыхаясь, принялся шумно возиться. Наконец вспыхнул огонек свечи и, по мере того как он, увеличиваясь, разгорался, тьма понемногу отступала, открывая Валентину окружающую обстановку. Это была будка привратника из ночного кошмара. А вот и сам привратник – стоит совсем рядом с Валентином.
– А я признал тебя, – сказал он. – Ты старший митряевский сынок. Подвезло тебе, паря, этой ночью. С одной стороны, оно конечно, не подвезло – невелика радость быть ограбленным и остаться на морозе без одежи. А с другой стороны, подвезло, что ночью хоть кто-то на тебя наткнулся да сюда тебя дотащил. А то встречал бы ты сегодняшний рассвет уже на небесах. Как пальцы? Чувствуешь?
Валентин пошевелил пальцами на руках и ногах. Вроде все в порядке. Он кивнул привратнику. Хриплым, не своим голосом попросил:
– Пить…
Привратник подал ему ковш, полный холодной воды.
– Перебрал ты вчера, паря… – Он хихикнул. – Мучит небось похмелье-то? Жжет все изнутри? Водочки, может, дать?
Стуча зубами о край деревянного ковша и проливая холодную воду себе на грудь, Валентин осушил весь ковш до конца.
– Нет, не надо водочки, – отказался он.
«Кошмарный сон – вовсе никакой не сон, – сообразил Валентин. – Это прошлое. Я в слиперском полете. И похоже, снова попал в этого козла, Митряева Михайлу. А он опять пьян, как свинья. Привратник прав, до рассвета я мог не дожить. Так бы и отправился на тот свет на пару с этим пьяным придурком. И почему я опять попал в него? Это что – неизбежность?»
– Да, подвезло тебе, – повторил привратник. – Да что там подвезло… Это, считай, знак. Оттуда… – Он воздел палец кверху. – Храм-то этот построен на пожертвование твоего родного отца, Михайла. И зовется он в честь архистратига Михаила, твоего небесного покровителя. Вот так вот. Хранит тебя твой ангел. Это, Михайла, считай, чистое чудо. И на выручку он к тебе послал… Знаешь того, кто принес тебя сюда?
– Н-нет, – прохрипел Валентин.
– Святого старца, провидца, монаха Василия, прозванного в народе Блаженным. Знак это, Михайла. А вот к чему тот знак, не скажу. Не знаю. Хочешь, о том с благочинным потолкуем?
– Н-нет, в другой раз.
– Ну как хочешь. Сегодня заутреню не служат, храм можно бы и попозже открыть. Но все равно уж проснулись… Небось светать еще и не начинало.
Привратник протопал в другой конец сторожки. Он наподдал плечом в разбухшую дверь, отворившуюся с глухим чмоканьем. Внутрь сразу же повалил густой белый пар, потянуло холодом. Только теперь Валентин сообразил, что сидит совершенно голый, тут же юркнув под кучу тряпья, которой был раньше укрыт.
– Закрой дверь, холодно, – попросил он.
Привратник, в последний раз глубоко вдохнув вкусного, чистого морозного воздуха, с видимым сожалением захлопнул дверь.
– Ну и вонища у меня тут стоит, – самокритично заметил он.
– Есть немного, – согласился Валентин.
– Зарозовело самый чуток. Можно было еще немного вздремнуть… А метель уж стихла. Снегу намело… Привалило мне работенки.
Церковный сторож, с которым его так неожиданно свела судьба, был, судя по первому впечатлению, мужиком невредным. К тому же, на данный конкретный момент, он был единственным в этом мире, с кем Валентин был знаком.
– Тебя как звать, дед?
– Кондратием зовут меня. Хочешь, так зови, а хочешь, дядькой Кондратом. Ты-то меня не помнишь, мал еще был, а я ведь у твоего родного батюшки приказчиком работал. А уж с отчимом твоим у меня не заладилось. Стар, мол, больно. Так и вышиб меня. С того дня жизнь моя и покатилась под откос. Пару раз попробовал я свое дело завести, да все как-то получалось, что отчим твой мне дорогу переходил. А потом и родные деточки мне подарочек преподнесли – выгнали из собственного дома. Слава богу, отец Феофан меня к себе взял да в сторожа определил.
То, что сторож не только был благожелательно настроен по отношению к Михаилу Митряеву, но и, оказывается, был знаком со всем митряевским семейством, показалось Валентину добрым знаком. Какой-никакой, а источник информации. Не дале как пару дней назад он, отправившись в прошлое с помощью браслета, полученного от Анастасии Федоровны, в первый раз угодил в тело этого самого Михайлы. Тогда попавшийся ему объект показался неперспективным. Сомнительный социальный статус, явная склонность к алкоголизму, слишком юный возраст (парню девятнадцать всего)… С такими исходными данными только гусей пасти, а не с рыбасоидами воевать. К тому же впервые оказавшись в прошлом, Валентин обнаружил несколько непривычных и неприятных для себя моментов. Во-первых, он оказался жестко привязан к этому телу. Он не мог покинуть его и тут же проникнуть в сознание другого человека, что он с успехом неоднократно проделывал в своем времени. Во-вторых, вернуться обратно, в свое время, он мог не когда угодно, по своему желанию, а только во время сна. И в третьих, находясь в теле этого Михайлы, он не чувствовал его сознания. Ведь даже у законченного алкоголика должны оставаться хоть какие-то остатки сознания. А к своим девятнадцати годам парень ну никак не мог стать законченным алкоголиком. Но получалось так, что, когда духовно-нематериальная матрица Валентина размещалась в этом теле, аналогичная матрица его хозяина пряталась так, что ее днем с огнем не сыскать. Оставались лишь условные рефлексы, типа дрожания рук при виде стакана с водкой.
Все это вкупе и побудило Валентина в первый раз отказаться от продолжения полета практически сразу же. Но вот тебе на! Второй заход – и снова Валентин попадает на этого Михайлу Митряева. Что ему делать, Валентин еще не решил. Самое простое – заснуть прямо сейчас, в этой будке, и сразу же вернуться в настоящее. Но после некоторого размышления Валентин решил, что так поступить он всегда успеет, а пока суд да дело, попробует здесь осмотреться.
– Дядька Кондрат, а одежда где моя?
– Исподнее там же, на топчане рядом с собой, ищи, а боле никакой одежды у тебя и не было. Но не кручинься, что-нибудь я тебе подберу.
Порывшись в куче укрывавшего его тряпья, Валентин разыскал белье и натянул его на себя. Кондрат, кряхтя, тоже принялся одеваться.
– Пойду двор чистить, – пояснил он.
– Дядька Кондрат, скажи на милость… Старец этот, Василий Блаженный… Ты его вроде великим государем назвал. Или послышалось мне?
Кондрат, похоже, был так удивлен вопросом, что даже замер, позабыв натянуть до конца порты.
– А ты что, сам не знаешь?
– Нет, – совершенно искренне ответил Валентин.
– Так то ж царь-батюшка наш Иоанн Васильевич.
К тому, что в прошлом его могут ожидать сюрпризы, он, предупрежденный Лобовым, был готов. Теоретически. Но вот так сразу… Еще вчера он, по настоянию Лобова, пролистал соответствующие тома Карамзина и Соловьева, чтобы, что называется, освежить в памяти историческую обстановку. И тут сразу же, в первые часы пребывания в прошлом, – бах-трах – царь-деспот оказывается нищим монахом-правдоискателем, почитаемым в народе за святого. Святой и есть – с босыми ногами, почти голышом по морозу ходит, несколько десятков килограммов железа на себе таскает… Обычному человеку разве такое под силу?
– Так это что же получается? Иоанн Васильевич и есть Василий Блаженный? – на всякий случай решил уточнить Валентин.
– Ну да. Он как заболел в… забыл, в каком году. Сильно плох был. Все думали, батюшка-государь наш отойдет вот-вот. Бояре присягу сыну его, Дмитрию, принесли, а сам государь принял монашеский постриг с именем Василий. А через несколько дней смерть отступила, но государь уже был монахом. После же выздоровления отправился он в Кирилло-Белозерский монастырь.
То, что поведал Валентину церковный сторож, в принципе соответствовало официальной исторической версии. С одним лишь исключением. Царь Иоанн, став монахом, не вернулся на трон.
– Слушай, дядька Кондрат, а чего он, как выздоровел, вновь на царский престол не сел?
– Ты что, Михайла, монах же не может быть царем, – с улыбкой в голосе, как несмысленышу, пояснил сторож.
С точки же зрения Валентина, это старик-сторож был несмышленышем. Какие еще могут быть ограничения, когда речь идет о верховной власти? Какое имеет значение – монах, не монах… Вот она лежит рядом с тобой – необъятная, ничем и никем, кроме Бога, не ограниченная власть! Взять и самостоятельно отказаться от нее? Чушь! Дичь! Для современного русского человека это звучит невероятно. Взять и самостоятельно отказаться от власти? Не-ве-ро-ят-но!
– И нельзя было переиграть все назад? Ну постриг этот самый? – засомневался Валентин. – В конце концов, знали об этом наверняка меньше десятка человек. Договориться с ними, приказать, пригрозить наконец…
– Как же так, Михайла? А Бог? Бог-то он все видит. Он ведь каждому определяет свой крест по жизни нести. Царю – свой крест, а монаху – свой. И если он, Бог-то, решил, что хватит человеку нести крест царский, что пора пришла ему возложить на себя крест монашеский, то как же человек может этому противиться? А, Михайла? Ведь людей обмануть можно, а Бога-то не обманешь?
«Черт возьми! – осенило Валентина. – Они тут, в прошлом, живут с совершенно иным мироощущением. Можно сказать, у них иная, принципиально отличная от нашей, экзистенция. Для них Бог – это не формализованная сущность, обитающая где-то за пределами привычного бытия, с которой человек вступает в договорные взаимоотношения, а постоянный собеседник, с которым ведешь непрекращающийся диалог. Для них власть – не средство удовлетворения амбиций и запросов, а миссия, служение, как выразился сторож, несение креста. Конечно, если мыслить в таких категориях, то шапка Мономаха ничуть не привлекательнее монашеских вериг, но… Во что бы мне одеться?»
– Дядька Кондрат, подбери мне одежонку какую-нибудь, чтоб можно было домой дойти.
Столь резкое изменение темы разговора вновь повергло церковного сторожа в недоумение.
– Чего?
– Одежду найди!
– А-а…
Кондрат взял свечу в руки и принялся ворошить тряпье, валявшееся поверх Валентина. Отобранное он сбрасывал на пол, чтобы вновь не попутать с лежавшим на топчане.
– Не бог весть, – самокритично заметил он, – но, чтоб до дому добежать, сгодится. Одевайся пока, а я на двор – снег чистить.
С этими словами сторож покинул свое жилище, а Валентин принялся разбираться с оставленными ему вещами. Особых проблем у него не возникло. Вместо поясного ремня для штанов он достаточно быстро нашел в хозяйстве Кондрата длинную бечевку и пламенем свечи отжег от нее кусок необходимой длины. Некое подобие удлиненного пиджака (кафтан, наверное) было ему почти впору, а наибольшие трудности возникли с обувью. Кондрат оставил пару сапог с портянками, а Валентин поначалу натянул сапоги на босу ногу (от одной мысли, что ему придется обматывать ступни этим вонючим тряпьем, его едва не стошнило), но, сделав в них всего лишь пару шагов, он вынужден был признать свою ошибку. С необходимостью использовать чужие, мягко говоря, не очень свежие портянки ему пришлось смириться. А поскольку с этим предметом мужского туалета Валентин был знаком лишь теоретически, то пришлось ему еще и поупражняться в наматывании портянок на ноги, прежде чем удалось добиться приемлемого результата. Полушубок и малахай он надевать не стал, а, сграбастав и то, и другое в руки, вывалился из сторожки на улицу.
– Р-р-р… – утробно зарычали псы, высунувшись из-под сторожки.
– Молчать! – грозно прикрикнул на них Кондрат. – Свои!
Утренняя заря уже окрасила восток розовым светом, но дневное светило еще и не думало показывать миру свой румяный лик. Легкий морозец приятно пощипывал щеки, воздух был таким свежим, таким вкусным, а выпавший за ночь снег – таким белым и пушистым, что Валентин не выдержал – зачерпнул снег обеими ладонями и умылся им.
– Здорово! – с изрядной дозой оптимизма в голосе воскликнул он. Валентин нацепил на себя полушубок, нахлобучил на голову малахай и поинтересовался у дядьки Кондрата: – Ну как?
– Сойдет. Только ты сейчас домой не ходи. Дождись, пока отчим в контору уедет. Увидит он тебя в таком виде с ночной гулянки возвращающегося, придирок не оберешься.
В этом предложении был смысл. Начинать знакомство с главой митряевского торгового дома с открытой стычки не стоило. Был и еще один скользкий момент. Ведь для того чтобы вернуться домой, надо еще знать, где тот дом находится.
– Ты прав, дядька Кондрат. Давай-ка я тебе снег помогу сгрести, а как работу закончим, ты меня до дому проводишь.
– Это еще зачем? – удивился сторож.
– Так я ж тебе должен одежду вернуть…
– Ничего. Занесешь потом.
Простейшая хитрость не прокатила, и Валентину не оставалось ничего другого, как сказать церковному сторожу правду. Почти правду.
– Знаешь, дядька Кондрат, я в последнее время, как крепко выпью, так не только то забываю, где пил и с кем, но и дорогу домой.
– Иди ты… – Старик был поражен услышанным. – Ты же еще вьюнош совсем, Михайла. Какие твои годы… А уже такое… Бросай ты это вино совсем!
– Да вот… Я тоже так думаю, – охотно согласился с ним Валентин.
V
– Эй, привратник, – закричал человек. – Выйди наружу! Тут добрым людям нужна твоя помощь!
Наконец из-за сторожки показался разбуженный сторож. Высоко подняв над головой зажженный фонарь, он пытался рассмотреть того, кто осмелился среди ночи ломиться в храм Божий. Но резкий, порывистый ветер раскачивал фонарь из стороны в сторону, и скудный желтый луч, даваемый им, так же скакал с места на место, никак не желая останавливаться на ночном госте.
– Чего колотишь? – грубо выкрикнул привратник. – Иди себе мимо. Не то кобелей на тебя спущу!
– Спускай! – спокойно ответил человек. – Своей волей я не уйду. – И чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, он просунул руку сквозь прутья и вновь заколотил намотанной на кулак цепью в стену сторожки.
– Ах так!.. – рассвирепел привратник и бросился открывать ворота.
«Ну все, – обрадовался Валентин. – Сейчас эти церберы разорвут нас на клочки, и сон закончится». Сторож уже приоткрыл одну створку, и бешеные псы вырвались наружу. Но, подлетев к опутанному цепями человеку, они перестали рычать и лаять и мирно сели у его ног. При виде такой небывальщины сторож даже дар речи потерял. Человек же прошел к воротам, окончательно распутал цепь, сдерживающую створку, и, распахнув ее, вошел внутрь. Псы послушно трусили за ним, как если бы он был их хозяином. Человек прошел мимо остолбеневшего привратника, рванул на себя дверь сторожки и шагнул внутрь. Он снял Валентина со своего плеча и осторожно уложил на топчан, покрытый овчинным тулупом.
– Прости, отче Василий, не признал тебя сразу, – прозвучало от дверей. – Темно.
– Бог простит. Ты и не обязан признавать меня. Водка есть? Растереть его надо.
– Есть, как не быть? – Подойдя к топчану, сторож нагнулся и, пошарив под ним, извлек оттуда глиняную бутыль. – Это ж каким надо быть изувером, чтоб в такую метель оставить человека в одном исподнем? – задал он сакраментальный вопрос, глядя на Валентина.
– Не болтай, растирай скорей. Ступни – тщательней и кисти.
Валентин почувствовал, как на него льют какую-то жидкость и жесткая мозолистая рука втирает ее в кожу, тут же загоревшуюся жарким пламенем. Его перевернули со спины на живот, потом обратно, закутали в тулуп, сверху набросали еще какого-то тряпья.
– Влей ему водки внутрь, – велел человек, опутанный цепями.
– Не, – ответил сторож, потянув носом, – этого добра у него внутри и так хватает. Теперь жить будет, а Бог даст, и пальцы все целыми сохранит.
Жар от кожи постепенно, волнами распространялся по всему телу. Наконец-то дурной сон, терзавший разум Валентина, начал туманиться, размываться, расползаясь на отдельные клочки и фрагменты. «Вот и отлично, – возликовал Валентин. – Кошмар исчезает! Надеюсь, теперь буду спать без каких либо сновидений». Последнее, что запомнилось ему из этого дурного сна, – это диалог между привратником и человеком, опутанным цепью.
– Куда же вы в такую метель, великий государь? Заночуйте здесь.
– Нет никакого государя. Есть монах Василий. Пойду я. Открой мне.
Морок кошмара окончательно рассеялся, и Валентин провалился в пустоту. Проснулся он от могучего храпа, похожего как две капли воды на звук работающего отбойного молотка. «Что за черт? Кто еще храпит в моей комнате? И почему стоит такая вонь?» Выпутавшись из кучи укрывавшего его тряпья (еще одна необъяснимая странность), он попытался опустить ноги на пол, но вместо этого ступил на что-то мягкое. Храп тут же прекратился, и совсем рядом прозвучал сонный голос:
– Ах, чтоб тебя…
От неожиданности Валентин прянул назад, а обладатель сонного голоса, спавший, видимо, на полу рядом с Валентином, громко сопя, кряхтя и чертыхаясь, принялся шумно возиться. Наконец вспыхнул огонек свечи и, по мере того как он, увеличиваясь, разгорался, тьма понемногу отступала, открывая Валентину окружающую обстановку. Это была будка привратника из ночного кошмара. А вот и сам привратник – стоит совсем рядом с Валентином.
– А я признал тебя, – сказал он. – Ты старший митряевский сынок. Подвезло тебе, паря, этой ночью. С одной стороны, оно конечно, не подвезло – невелика радость быть ограбленным и остаться на морозе без одежи. А с другой стороны, подвезло, что ночью хоть кто-то на тебя наткнулся да сюда тебя дотащил. А то встречал бы ты сегодняшний рассвет уже на небесах. Как пальцы? Чувствуешь?
Валентин пошевелил пальцами на руках и ногах. Вроде все в порядке. Он кивнул привратнику. Хриплым, не своим голосом попросил:
– Пить…
Привратник подал ему ковш, полный холодной воды.
– Перебрал ты вчера, паря… – Он хихикнул. – Мучит небось похмелье-то? Жжет все изнутри? Водочки, может, дать?
Стуча зубами о край деревянного ковша и проливая холодную воду себе на грудь, Валентин осушил весь ковш до конца.
– Нет, не надо водочки, – отказался он.
«Кошмарный сон – вовсе никакой не сон, – сообразил Валентин. – Это прошлое. Я в слиперском полете. И похоже, снова попал в этого козла, Митряева Михайлу. А он опять пьян, как свинья. Привратник прав, до рассвета я мог не дожить. Так бы и отправился на тот свет на пару с этим пьяным придурком. И почему я опять попал в него? Это что – неизбежность?»
– Да, подвезло тебе, – повторил привратник. – Да что там подвезло… Это, считай, знак. Оттуда… – Он воздел палец кверху. – Храм-то этот построен на пожертвование твоего родного отца, Михайла. И зовется он в честь архистратига Михаила, твоего небесного покровителя. Вот так вот. Хранит тебя твой ангел. Это, Михайла, считай, чистое чудо. И на выручку он к тебе послал… Знаешь того, кто принес тебя сюда?
– Н-нет, – прохрипел Валентин.
– Святого старца, провидца, монаха Василия, прозванного в народе Блаженным. Знак это, Михайла. А вот к чему тот знак, не скажу. Не знаю. Хочешь, о том с благочинным потолкуем?
– Н-нет, в другой раз.
– Ну как хочешь. Сегодня заутреню не служат, храм можно бы и попозже открыть. Но все равно уж проснулись… Небось светать еще и не начинало.
Привратник протопал в другой конец сторожки. Он наподдал плечом в разбухшую дверь, отворившуюся с глухим чмоканьем. Внутрь сразу же повалил густой белый пар, потянуло холодом. Только теперь Валентин сообразил, что сидит совершенно голый, тут же юркнув под кучу тряпья, которой был раньше укрыт.
– Закрой дверь, холодно, – попросил он.
Привратник, в последний раз глубоко вдохнув вкусного, чистого морозного воздуха, с видимым сожалением захлопнул дверь.
– Ну и вонища у меня тут стоит, – самокритично заметил он.
– Есть немного, – согласился Валентин.
– Зарозовело самый чуток. Можно было еще немного вздремнуть… А метель уж стихла. Снегу намело… Привалило мне работенки.
Церковный сторож, с которым его так неожиданно свела судьба, был, судя по первому впечатлению, мужиком невредным. К тому же, на данный конкретный момент, он был единственным в этом мире, с кем Валентин был знаком.
– Тебя как звать, дед?
– Кондратием зовут меня. Хочешь, так зови, а хочешь, дядькой Кондратом. Ты-то меня не помнишь, мал еще был, а я ведь у твоего родного батюшки приказчиком работал. А уж с отчимом твоим у меня не заладилось. Стар, мол, больно. Так и вышиб меня. С того дня жизнь моя и покатилась под откос. Пару раз попробовал я свое дело завести, да все как-то получалось, что отчим твой мне дорогу переходил. А потом и родные деточки мне подарочек преподнесли – выгнали из собственного дома. Слава богу, отец Феофан меня к себе взял да в сторожа определил.
То, что сторож не только был благожелательно настроен по отношению к Михаилу Митряеву, но и, оказывается, был знаком со всем митряевским семейством, показалось Валентину добрым знаком. Какой-никакой, а источник информации. Не дале как пару дней назад он, отправившись в прошлое с помощью браслета, полученного от Анастасии Федоровны, в первый раз угодил в тело этого самого Михайлы. Тогда попавшийся ему объект показался неперспективным. Сомнительный социальный статус, явная склонность к алкоголизму, слишком юный возраст (парню девятнадцать всего)… С такими исходными данными только гусей пасти, а не с рыбасоидами воевать. К тому же впервые оказавшись в прошлом, Валентин обнаружил несколько непривычных и неприятных для себя моментов. Во-первых, он оказался жестко привязан к этому телу. Он не мог покинуть его и тут же проникнуть в сознание другого человека, что он с успехом неоднократно проделывал в своем времени. Во-вторых, вернуться обратно, в свое время, он мог не когда угодно, по своему желанию, а только во время сна. И в третьих, находясь в теле этого Михайлы, он не чувствовал его сознания. Ведь даже у законченного алкоголика должны оставаться хоть какие-то остатки сознания. А к своим девятнадцати годам парень ну никак не мог стать законченным алкоголиком. Но получалось так, что, когда духовно-нематериальная матрица Валентина размещалась в этом теле, аналогичная матрица его хозяина пряталась так, что ее днем с огнем не сыскать. Оставались лишь условные рефлексы, типа дрожания рук при виде стакана с водкой.
Все это вкупе и побудило Валентина в первый раз отказаться от продолжения полета практически сразу же. Но вот тебе на! Второй заход – и снова Валентин попадает на этого Михайлу Митряева. Что ему делать, Валентин еще не решил. Самое простое – заснуть прямо сейчас, в этой будке, и сразу же вернуться в настоящее. Но после некоторого размышления Валентин решил, что так поступить он всегда успеет, а пока суд да дело, попробует здесь осмотреться.
– Дядька Кондрат, а одежда где моя?
– Исподнее там же, на топчане рядом с собой, ищи, а боле никакой одежды у тебя и не было. Но не кручинься, что-нибудь я тебе подберу.
Порывшись в куче укрывавшего его тряпья, Валентин разыскал белье и натянул его на себя. Кондрат, кряхтя, тоже принялся одеваться.
– Пойду двор чистить, – пояснил он.
– Дядька Кондрат, скажи на милость… Старец этот, Василий Блаженный… Ты его вроде великим государем назвал. Или послышалось мне?
Кондрат, похоже, был так удивлен вопросом, что даже замер, позабыв натянуть до конца порты.
– А ты что, сам не знаешь?
– Нет, – совершенно искренне ответил Валентин.
– Так то ж царь-батюшка наш Иоанн Васильевич.
К тому, что в прошлом его могут ожидать сюрпризы, он, предупрежденный Лобовым, был готов. Теоретически. Но вот так сразу… Еще вчера он, по настоянию Лобова, пролистал соответствующие тома Карамзина и Соловьева, чтобы, что называется, освежить в памяти историческую обстановку. И тут сразу же, в первые часы пребывания в прошлом, – бах-трах – царь-деспот оказывается нищим монахом-правдоискателем, почитаемым в народе за святого. Святой и есть – с босыми ногами, почти голышом по морозу ходит, несколько десятков килограммов железа на себе таскает… Обычному человеку разве такое под силу?
– Так это что же получается? Иоанн Васильевич и есть Василий Блаженный? – на всякий случай решил уточнить Валентин.
– Ну да. Он как заболел в… забыл, в каком году. Сильно плох был. Все думали, батюшка-государь наш отойдет вот-вот. Бояре присягу сыну его, Дмитрию, принесли, а сам государь принял монашеский постриг с именем Василий. А через несколько дней смерть отступила, но государь уже был монахом. После же выздоровления отправился он в Кирилло-Белозерский монастырь.
То, что поведал Валентину церковный сторож, в принципе соответствовало официальной исторической версии. С одним лишь исключением. Царь Иоанн, став монахом, не вернулся на трон.
– Слушай, дядька Кондрат, а чего он, как выздоровел, вновь на царский престол не сел?
– Ты что, Михайла, монах же не может быть царем, – с улыбкой в голосе, как несмысленышу, пояснил сторож.
С точки же зрения Валентина, это старик-сторож был несмышленышем. Какие еще могут быть ограничения, когда речь идет о верховной власти? Какое имеет значение – монах, не монах… Вот она лежит рядом с тобой – необъятная, ничем и никем, кроме Бога, не ограниченная власть! Взять и самостоятельно отказаться от нее? Чушь! Дичь! Для современного русского человека это звучит невероятно. Взять и самостоятельно отказаться от власти? Не-ве-ро-ят-но!
– И нельзя было переиграть все назад? Ну постриг этот самый? – засомневался Валентин. – В конце концов, знали об этом наверняка меньше десятка человек. Договориться с ними, приказать, пригрозить наконец…
– Как же так, Михайла? А Бог? Бог-то он все видит. Он ведь каждому определяет свой крест по жизни нести. Царю – свой крест, а монаху – свой. И если он, Бог-то, решил, что хватит человеку нести крест царский, что пора пришла ему возложить на себя крест монашеский, то как же человек может этому противиться? А, Михайла? Ведь людей обмануть можно, а Бога-то не обманешь?
«Черт возьми! – осенило Валентина. – Они тут, в прошлом, живут с совершенно иным мироощущением. Можно сказать, у них иная, принципиально отличная от нашей, экзистенция. Для них Бог – это не формализованная сущность, обитающая где-то за пределами привычного бытия, с которой человек вступает в договорные взаимоотношения, а постоянный собеседник, с которым ведешь непрекращающийся диалог. Для них власть – не средство удовлетворения амбиций и запросов, а миссия, служение, как выразился сторож, несение креста. Конечно, если мыслить в таких категориях, то шапка Мономаха ничуть не привлекательнее монашеских вериг, но… Во что бы мне одеться?»
– Дядька Кондрат, подбери мне одежонку какую-нибудь, чтоб можно было домой дойти.
Столь резкое изменение темы разговора вновь повергло церковного сторожа в недоумение.
– Чего?
– Одежду найди!
– А-а…
Кондрат взял свечу в руки и принялся ворошить тряпье, валявшееся поверх Валентина. Отобранное он сбрасывал на пол, чтобы вновь не попутать с лежавшим на топчане.
– Не бог весть, – самокритично заметил он, – но, чтоб до дому добежать, сгодится. Одевайся пока, а я на двор – снег чистить.
С этими словами сторож покинул свое жилище, а Валентин принялся разбираться с оставленными ему вещами. Особых проблем у него не возникло. Вместо поясного ремня для штанов он достаточно быстро нашел в хозяйстве Кондрата длинную бечевку и пламенем свечи отжег от нее кусок необходимой длины. Некое подобие удлиненного пиджака (кафтан, наверное) было ему почти впору, а наибольшие трудности возникли с обувью. Кондрат оставил пару сапог с портянками, а Валентин поначалу натянул сапоги на босу ногу (от одной мысли, что ему придется обматывать ступни этим вонючим тряпьем, его едва не стошнило), но, сделав в них всего лишь пару шагов, он вынужден был признать свою ошибку. С необходимостью использовать чужие, мягко говоря, не очень свежие портянки ему пришлось смириться. А поскольку с этим предметом мужского туалета Валентин был знаком лишь теоретически, то пришлось ему еще и поупражняться в наматывании портянок на ноги, прежде чем удалось добиться приемлемого результата. Полушубок и малахай он надевать не стал, а, сграбастав и то, и другое в руки, вывалился из сторожки на улицу.
– Р-р-р… – утробно зарычали псы, высунувшись из-под сторожки.
– Молчать! – грозно прикрикнул на них Кондрат. – Свои!
Утренняя заря уже окрасила восток розовым светом, но дневное светило еще и не думало показывать миру свой румяный лик. Легкий морозец приятно пощипывал щеки, воздух был таким свежим, таким вкусным, а выпавший за ночь снег – таким белым и пушистым, что Валентин не выдержал – зачерпнул снег обеими ладонями и умылся им.
– Здорово! – с изрядной дозой оптимизма в голосе воскликнул он. Валентин нацепил на себя полушубок, нахлобучил на голову малахай и поинтересовался у дядьки Кондрата: – Ну как?
– Сойдет. Только ты сейчас домой не ходи. Дождись, пока отчим в контору уедет. Увидит он тебя в таком виде с ночной гулянки возвращающегося, придирок не оберешься.
В этом предложении был смысл. Начинать знакомство с главой митряевского торгового дома с открытой стычки не стоило. Был и еще один скользкий момент. Ведь для того чтобы вернуться домой, надо еще знать, где тот дом находится.
– Ты прав, дядька Кондрат. Давай-ка я тебе снег помогу сгрести, а как работу закончим, ты меня до дому проводишь.
– Это еще зачем? – удивился сторож.
– Так я ж тебе должен одежду вернуть…
– Ничего. Занесешь потом.
Простейшая хитрость не прокатила, и Валентину не оставалось ничего другого, как сказать церковному сторожу правду. Почти правду.
– Знаешь, дядька Кондрат, я в последнее время, как крепко выпью, так не только то забываю, где пил и с кем, но и дорогу домой.
– Иди ты… – Старик был поражен услышанным. – Ты же еще вьюнош совсем, Михайла. Какие твои годы… А уже такое… Бросай ты это вино совсем!
– Да вот… Я тоже так думаю, – охотно согласился с ним Валентин.
V
Митряевская усадьба занимала целый квартал. Дом, выходящий фасадом на Никольскую улицу, по мнению Валентина, походил скорее на Ноев ковчег или крепость, чем на традиционную русскую постройку. Первый этаж был сложен из белого камня. Был он невысок, немногим выше Валентинова роста. Скорее, его правильнее было бы назвать высоким фундаментом, чем низким первым этажом. Окна, прорезанные в нем, были защищены толстыми прутьями решеток, а с ближнего к Валентину торца виднелась невысокая дверь. Второй этаж сделан из идеально подобранных по диаметру, потемневших от времени и непогоды почти до черноты, рубленных в лапу дубовых бревен. Он был шире и длиннее первого, выступая за его периметр и как бы нависая над ним примерно на полметра. Третий, тоже бревенчатый, выступал над вторым, как и второй над первым. Небольшие, узкие оконца второго и третьего этажей, более похожие на крепостные бойницы, были обрамлены резными наличниками, выкрашенными в белый цвет. Венчала это монументальное сооружение невысокая четырехскатная крыша из дубового же теса.
Справа и слева, отступая от линии фасада метров на пять вглубь, к дому примыкали два флигеля, увенчанных высокими островерхими крышами. Зрительно они продолжали линию первого этажа, составляя с домом единое целое. Стены их были глухими, без окон, но и в правом и в левом флигеле имелись широкие ворота. К заднему углу правого флигеля примыкал частокол, огораживающий митряевскую усадьбу со стороны переулка.
На углу этого самого переулка и Никольской и стоял Валентин, выслушивая последние указания дядьки Кондрата.
– Вон та дверь, – сторож указал пальцем на торец дома, – она сразу на кухню ведет. Но ты туда не ходи. Там народу всегда много толчется. Все тебя сразу и увидят. Начнут судачить, мол, в каком виде Митряев-младший поутру домой вернулся…
– Куда же мне идти, если не туда? – нетерпеливо перебил его Валентин, не давая старику вновь впасть в педагогический раж.
– А вот ворота во флигель видишь?
– Ну…
От ворот к улице вела свежая санная колея, а одна из створок была слегка приоткрыта.
– То санный сарай. Снег эти бездельники, митряевские слуги, перед воротами только и убрали. А дальше, вишь, до самой мостовой санный след? То отчим твой, Мудр Лукич, в контору небось поехал.
– Отчима зовут Мудр Лукич?
– Ох, Михайла, неужто и это забыл? – Сокрушаясь, сторож покачал головой.
– Забыл, дядька Кондрат, забыл! Да сколько можно об одном и том же!
– Никакой он, конечно, не Мудр и уж тем более не Лукич. Был он кучером у батюшки твоего, и звали его Ляпа из Лукова. Луково – это деревенька верстах в пятидесяти отсюда. А как умудрился он жениться на твоей матушке, так и велел себя звать…
– Понятно, – вновь перебил словоохотливого старика Валентин. – Так куда идти мне?
– Так я ж тебе уже в который раз твержу – в ворота. Юркнешь в них и пройдешь сарай насквозь. На той стороне ворота всегда открыты. А даже если и закрыты, то калитка в них вообще без запора. Дойдешь вдоль стеночки до дома – и сразу за углом дверь. То черный ход. Войдешь, а там лестница вверх ведет, в господские покои. А уж дальше сам смотри…
– Ладно. Спасибо за все, дядька Кондрат. Я к тебе сегодня же заскочу и вещи твои верну.
– Не к спеху. Бывай здоров, Михайла, и… не пей так больше.
Валентин пересек переулок, скользнул вдоль стены флигеля и заглянул в узкую щель между створками ворот. Дед был прав. Ворота на противоположной стене были распахнуты настежь. По обе стороны от прохода стояли двумя аккуратными рядами повозки различных форм и размеров, а прямо посередине широкого прохода, усердно шаркая лопатой по полу, ковырялся какой-то мужичонка в коротком распахнутом полушубке.
– Ведь сколь раз уже говорено этим охламонам-конюхам – впрягайте лошадь в санки во дворе, – ворчал он. – Нет, всенепременно скотину эту распроклятущую сюда заведут, а она всенепременно кучу наложит. Да еще и не одну… А я знай прибирай потом…
Валентин скользнул между створками и смело пошел прямо по проходу. Мужичонка, увлеченный своим занятием, увидел его не сразу, но, обнаружив в сарае постороннего, тут же заорал:
– Эй! Ты чего здесь шляешься?! Пошел вон отсюда! – Но уже через мгновение он, опознав хозяйского сына, сменил тональность с грозной на вкрадчиво-ехидную. – Минька, ты, что ли? Чего это ты в обноски драные вырядился? Ой, Минька… А кто ж тебе рожу-то так разукрасил?
Валентин лишь ускорил шаг, стараясь как можно скорее миновать противного мужичонку. Судя по его реакции на появление хозяйского сына, Михайла Митряев явно не вызывал у здешней прислуги приступов уважения и почтительности. Попросту говоря, митряевская дворня обращалась с ним как с равным себе.
Выйдя во двор, Валентин не стал задерживаться и разглядывать окружающую обстановку, а споро двинулся вдоль стены флигеля, как учил его дядька Кондрат. Уперевшись в дверь черного хода, он рванул ее на себя и заскочил внутрь. От двери в глубь дома уходил длинный коридор. Оттуда неслись приглушенные голоса, какой-то стук, бряканье и вкусные, раздражающие обоняние запахи готовящейся еды. «Ага, там кухня, помещение для прислуги и прочие подсобные помещения. А идти надо наверх, по лестнице», – вспомнил Валентин наставления дядьки Кондрата. Сдернув с головы дедов малахай и держа его в руках, Валентин уверенно двинулся вверх по лестнице. Пролет заканчивался площадкой, на которую выходили две двери, а вверх, на третий этаж, шел еще один лестничный пролет. Теперь у Валентина, как у сказочного добра молодца, был выбор из трех возможных маршрутов. Он на мгновение застыл на месте, решая, какой же вариант ему выбрать. Но поскольку, в отличие от сказки, ни один из представших перед ним вариантов не содержал никакой пояснительной надписи, то мгновение затягивалось, рискуя перерасти в вечность. Неизвестно, сколько бы еще Валентин мучился проблемой выбора, если бы с площадки третьего не прозвучал вопрос:
– Минька, ну чего ты застыл как истукан? Маманя вся извелась, уже третий раз меня посылает поглядеть, не вернулся ли ты.
Валентин повернулся на голос. На площадке третьего этажа стояла девчонка лет пятнадцати-шестнадцати. Младшая сестра, наверное. Сводная? Родная? А может быть, и прислуга. С Михайлой Митряевым в этом доме, похоже, не очень-то церемонятся даже слуги. Как-то ей надо было ответить таким образом, чтобы самому ничего не сказать и в то же время побудить ее выложить побольше информации, поэтому ответ Валентина был сколь лаконичен, столь и нейтрален.
– Ну…
– Что «ну»? Что «ну»? – возмутилась девчонка и тут, заметив синяк под глазом, жалобно воскликнула: – Ой, Миня, кто ж тебя так, а? – Она сбежала к Валентину и совершенно бесцеремонно повернула его лицо таким образом, чтобы получше разглядеть синяк. – Примочку ледяную надо сделать, – заключила она.
– Поздно, – отреагировал Валентин и мягко, ненавязчиво высвободился из ее рук.
– Ой, Минька, а на тебе и одежда чужая… Так что ж с тобой было-то?
– Не помню. Пьяный был.
– А Силушка с тобой был?
Силушка, которым она интересуется, – это, надо так понимать, некий человек по имени Сила. Михайла запросто мог не помнить, был ли тот с ним после пьянки, но не помнить, с кем он начинал пить, Михайла не мог. А если девчонка задала этот вопрос, Сила, судя по всему, имел обыкновение загуливать вместе с ним. Поэтому Валентин промычал нечто нечленораздельно-неопределенное.
– М-мн-нда… – Пора было брать инициативу в свои руки, поэтому он твердо ей заявил: – Ну чего ты меня тут держишь? Пойдем к мамане. Сама ж говорила, что она меня ждет не дождется!
– Ой, Минь, что ты… В таком виде лучше не надо… Зачем ее лишний раз расстраивать? – Она схватила Валентина за руку и потянула за собой. – Пойдем, ты хоть снимешь это рванье и в свое переоденешься.
Она открыла одну из дверей и прошла вперед, Валентину же лишь оставалось следовать за ней. Они пересекли небольшое помещение, заваленное всяким хламом, вышли в коридор, свернули налево и вошли в комнату. Девчонка по-хозяйски закрыла дверь и велела:
Справа и слева, отступая от линии фасада метров на пять вглубь, к дому примыкали два флигеля, увенчанных высокими островерхими крышами. Зрительно они продолжали линию первого этажа, составляя с домом единое целое. Стены их были глухими, без окон, но и в правом и в левом флигеле имелись широкие ворота. К заднему углу правого флигеля примыкал частокол, огораживающий митряевскую усадьбу со стороны переулка.
На углу этого самого переулка и Никольской и стоял Валентин, выслушивая последние указания дядьки Кондрата.
– Вон та дверь, – сторож указал пальцем на торец дома, – она сразу на кухню ведет. Но ты туда не ходи. Там народу всегда много толчется. Все тебя сразу и увидят. Начнут судачить, мол, в каком виде Митряев-младший поутру домой вернулся…
– Куда же мне идти, если не туда? – нетерпеливо перебил его Валентин, не давая старику вновь впасть в педагогический раж.
– А вот ворота во флигель видишь?
– Ну…
От ворот к улице вела свежая санная колея, а одна из створок была слегка приоткрыта.
– То санный сарай. Снег эти бездельники, митряевские слуги, перед воротами только и убрали. А дальше, вишь, до самой мостовой санный след? То отчим твой, Мудр Лукич, в контору небось поехал.
– Отчима зовут Мудр Лукич?
– Ох, Михайла, неужто и это забыл? – Сокрушаясь, сторож покачал головой.
– Забыл, дядька Кондрат, забыл! Да сколько можно об одном и том же!
– Никакой он, конечно, не Мудр и уж тем более не Лукич. Был он кучером у батюшки твоего, и звали его Ляпа из Лукова. Луково – это деревенька верстах в пятидесяти отсюда. А как умудрился он жениться на твоей матушке, так и велел себя звать…
– Понятно, – вновь перебил словоохотливого старика Валентин. – Так куда идти мне?
– Так я ж тебе уже в который раз твержу – в ворота. Юркнешь в них и пройдешь сарай насквозь. На той стороне ворота всегда открыты. А даже если и закрыты, то калитка в них вообще без запора. Дойдешь вдоль стеночки до дома – и сразу за углом дверь. То черный ход. Войдешь, а там лестница вверх ведет, в господские покои. А уж дальше сам смотри…
– Ладно. Спасибо за все, дядька Кондрат. Я к тебе сегодня же заскочу и вещи твои верну.
– Не к спеху. Бывай здоров, Михайла, и… не пей так больше.
Валентин пересек переулок, скользнул вдоль стены флигеля и заглянул в узкую щель между створками ворот. Дед был прав. Ворота на противоположной стене были распахнуты настежь. По обе стороны от прохода стояли двумя аккуратными рядами повозки различных форм и размеров, а прямо посередине широкого прохода, усердно шаркая лопатой по полу, ковырялся какой-то мужичонка в коротком распахнутом полушубке.
– Ведь сколь раз уже говорено этим охламонам-конюхам – впрягайте лошадь в санки во дворе, – ворчал он. – Нет, всенепременно скотину эту распроклятущую сюда заведут, а она всенепременно кучу наложит. Да еще и не одну… А я знай прибирай потом…
Валентин скользнул между створками и смело пошел прямо по проходу. Мужичонка, увлеченный своим занятием, увидел его не сразу, но, обнаружив в сарае постороннего, тут же заорал:
– Эй! Ты чего здесь шляешься?! Пошел вон отсюда! – Но уже через мгновение он, опознав хозяйского сына, сменил тональность с грозной на вкрадчиво-ехидную. – Минька, ты, что ли? Чего это ты в обноски драные вырядился? Ой, Минька… А кто ж тебе рожу-то так разукрасил?
Валентин лишь ускорил шаг, стараясь как можно скорее миновать противного мужичонку. Судя по его реакции на появление хозяйского сына, Михайла Митряев явно не вызывал у здешней прислуги приступов уважения и почтительности. Попросту говоря, митряевская дворня обращалась с ним как с равным себе.
Выйдя во двор, Валентин не стал задерживаться и разглядывать окружающую обстановку, а споро двинулся вдоль стены флигеля, как учил его дядька Кондрат. Уперевшись в дверь черного хода, он рванул ее на себя и заскочил внутрь. От двери в глубь дома уходил длинный коридор. Оттуда неслись приглушенные голоса, какой-то стук, бряканье и вкусные, раздражающие обоняние запахи готовящейся еды. «Ага, там кухня, помещение для прислуги и прочие подсобные помещения. А идти надо наверх, по лестнице», – вспомнил Валентин наставления дядьки Кондрата. Сдернув с головы дедов малахай и держа его в руках, Валентин уверенно двинулся вверх по лестнице. Пролет заканчивался площадкой, на которую выходили две двери, а вверх, на третий этаж, шел еще один лестничный пролет. Теперь у Валентина, как у сказочного добра молодца, был выбор из трех возможных маршрутов. Он на мгновение застыл на месте, решая, какой же вариант ему выбрать. Но поскольку, в отличие от сказки, ни один из представших перед ним вариантов не содержал никакой пояснительной надписи, то мгновение затягивалось, рискуя перерасти в вечность. Неизвестно, сколько бы еще Валентин мучился проблемой выбора, если бы с площадки третьего не прозвучал вопрос:
– Минька, ну чего ты застыл как истукан? Маманя вся извелась, уже третий раз меня посылает поглядеть, не вернулся ли ты.
Валентин повернулся на голос. На площадке третьего этажа стояла девчонка лет пятнадцати-шестнадцати. Младшая сестра, наверное. Сводная? Родная? А может быть, и прислуга. С Михайлой Митряевым в этом доме, похоже, не очень-то церемонятся даже слуги. Как-то ей надо было ответить таким образом, чтобы самому ничего не сказать и в то же время побудить ее выложить побольше информации, поэтому ответ Валентина был сколь лаконичен, столь и нейтрален.
– Ну…
– Что «ну»? Что «ну»? – возмутилась девчонка и тут, заметив синяк под глазом, жалобно воскликнула: – Ой, Миня, кто ж тебя так, а? – Она сбежала к Валентину и совершенно бесцеремонно повернула его лицо таким образом, чтобы получше разглядеть синяк. – Примочку ледяную надо сделать, – заключила она.
– Поздно, – отреагировал Валентин и мягко, ненавязчиво высвободился из ее рук.
– Ой, Минька, а на тебе и одежда чужая… Так что ж с тобой было-то?
– Не помню. Пьяный был.
– А Силушка с тобой был?
Силушка, которым она интересуется, – это, надо так понимать, некий человек по имени Сила. Михайла запросто мог не помнить, был ли тот с ним после пьянки, но не помнить, с кем он начинал пить, Михайла не мог. А если девчонка задала этот вопрос, Сила, судя по всему, имел обыкновение загуливать вместе с ним. Поэтому Валентин промычал нечто нечленораздельно-неопределенное.
– М-мн-нда… – Пора было брать инициативу в свои руки, поэтому он твердо ей заявил: – Ну чего ты меня тут держишь? Пойдем к мамане. Сама ж говорила, что она меня ждет не дождется!
– Ой, Минь, что ты… В таком виде лучше не надо… Зачем ее лишний раз расстраивать? – Она схватила Валентина за руку и потянула за собой. – Пойдем, ты хоть снимешь это рванье и в свое переоденешься.
Она открыла одну из дверей и прошла вперед, Валентину же лишь оставалось следовать за ней. Они пересекли небольшое помещение, заваленное всяким хламом, вышли в коридор, свернули налево и вошли в комнату. Девчонка по-хозяйски закрыла дверь и велела: