Форд Джеффри. Империя мороженого

   объемность. И все это возникало под кончиком обычного графитового карандаша, которым другие просто делают подсчеты или пишут записки. Не будь я ее обожателем, я мог бы и позавидовать ее прирожденному таланту.
   До какой-то степени мне удалось разглядеть и отдельные картинки того, что ее окружало. Увиденное меня тоже поразило, потому что жила она в полноценном, но собственноммире, какой-то инойреальности, очень похожей на нашу. Я подсмотрел вполне достаточно и вскоре уже знал, что живет она в большом старом доме со множеством комнат, где на окнах висят длинные портьеры, заслоняющие свет. В ее рабочем «кабинете» царил хаос, стопки рисунков загромождали столики и теснились по краям рабочего стола. Нередко «в кадре» появлялся, а потом уходил черно-белый кот. Она очень любила цветы и часто работала в каком-нибудь залитом солнцем парке или саду, создавая точнейшие портреты амариллисов или анютиных глазок. За моим окном мог литься дождь, а в ее мире небо оставалось бездонно-голубым.
   Хотя за прошедшие годы я многим делился со Стэллином, раскрыл ему свои амбиции и тайные желания, про Анну я не сказал ни разу. И лишь закончив среднюю школу и собравшись уезжать в соседний город на учебу в консерватории «Гелсбет», я решил поведать ему о ее существовании. Доктор стал для меня хорошим другом, хотя и получал за свою работу деньги, и всегда с искренним сочувствием и пониманием выслушивал меня, когда я выплескивал на него свое отчаяние. Он упорно внушал мне оптимизм даже в те дни, когда все вокруг казалось чернильно-черным, словно запах отцовского лосьона после бритья. Проведенные с ним часы так и не внесли ощутимой разницы в мою способность привлекать друзей или чувствовать себя увереннее на людях, но его обществом я искренне наслаждался. Одновременно я испытывал нечто вроде облегчения из-за того, что рвал все связи со своим беспокойным прошлым и окончательно сбегал из детства. И мне хотелось выбросить за борт пристрастную доброту Стэллина, чтобы избавиться и от остального.
   Мы сидели в той же маленькой солнечной комнате в задней части дома, и он расспрашивал меня о том, какие цели я поставил перед собой, решив учиться дальше. Стэллин неплохо знал классическую музыку, а во время одной из наших первых встреч поведал и о том, что в молодости учился играть на пианино. Его слабостью были композиторы-романтики, но я его за это не винил. И примерно в середине разговора я просто взял и выложил подробности своих экспериментов с кофейным мороженым, в результате которых появлялась Анна. Стэллина мои слова явно поразили. Он подался вперед и медленно совершил процедуру раскуривания сигареты.
   - Знаешь, - сказал он наконец, выпустив струйку дыма, запах которого я неизменно воспринимал как писк комара, - это весьма необычно. Насколько мне известно, еще никогда не описывались случаи синестетических видений, достигающих образного уровня. Они всегда абстрактны. Фигуры, цвета - да, но никогда образ предмета, не говоря уже о человеке.
   - Зато я уверен, что это синестезия. Я это чувствую. Переживание точно такое же, как и цвета, возникающие при музицировании.
   - И она, по твоим словам, всегда появляется, когда ты ешь мороженое? - спросил он, прищурившись.
   - Кофейное мороженое, - уточнил я.
   Он усмехнулся, но улыбка быстро исчезла, и он принялся теребить бороду свободной рукой. Я уже знал, что для него это жест обеспокоенности.
   - То, что ты описал, согласно современной медицинской литературе должно быть галлюцинацией.
   Я пожал плечами.
   - Но все же, - продолжил он, - с учетом того, что явление всегда связано с употреблением мороженого, а ты способен идентифицировать связанное с ним ноэтическое ощущение, я вынужден с тобой согласиться и признать: тут прослеживается связь с твоим состоянием.
   - Я сам понимал всю необычность этого явления. Только боялся о нем рассказать.
   - Нет-нет, очень хорошо, что ты это сделал. Меня только одно беспокоит… я прекрасно знаю о твоем желании обрести друга-сверстника. Если честно, тут я вижу все признаки стремления к исполнению этого желания, а они, в свою очередь, все же указывают на галлюцинацию. Послушай, тебе сейчас не нужна эта помеха. Ты начинаешь новую жизнь, движешься вперед, и все указывает на то, что ты добьешься успеха в своем искусстве. Когда другие студенты консерватории оценят твои способности, у тебя появятся друзья, уж поверь мне. Все будет не так, как было в школе. А погоня за этим бесплотным призраком может повлиять на твои успехи. Оставь его в покое.
   И я, пусть и не без сожаления, последовал его совету. В известной степени Стэллин оказался прав насчет «Гелсбета». Тут все сильно отличалось от школы, и я познакомился со многими, кто мыслил подобно мне и с кем я мог поговорить хотя бы о музыке. Можете поверить, я был далеко не единственной странной рыбкой в этом пруду. Если у молодого человека главным интересом в жизни был Бах, Моцарт или Скрябин, то в те времена этого более чем хватало, чтобы прослыть эксцентричным. В консерватории царил дух жесткой состязательности, и я принял вызов. Мои ученические музыкальные композиции были встречены преподавателями с большим интересом, а когда однажды кто-то из студентов увидел, как я сочиняю камерную пьесу для скрипки и виолончели с помощью набора цветных карандашей, моя репутация приобрела и оттенок скандальности. Я всегда работал, записывая музыку соответствующими сине-стетическими цветами, а затем переписывал ее обычными нотными знаками.
   Пролетали годы. Пожалуй, они были самыми плодотворными годами моей жизни. Я редко приезжал домой погостить, если не считать каникул, когда закрывали консерваторию, хотя от дома меня отделяла лишь недолгая поездка на поезде. Профессора оказались превосходными, но не прощали лени и ошибок. Мне было совсем нетрудно оправдать их ожидания. Впервые в жизни я ощутил, что означает «играть» - то, чего я никогда не испытывал в детстве. Погружение в великую музыку, тонкий анализ ее души непрерывно поддерживали мою заинтересованность, наполняли ощущением чуда.
   На последнем курсе я получил право участвовать в конкурсе композиторов. Победителю доставался крупный денежный приз, а в качестве дополнительной награды его произведение исполнялось на концерте в городском симфоническом зале известными музыкантами. Во все времена композитору было очень трудно организовать публичное исполнение своих творений опытными музыкантами. Конкурс же такую возможность предоставлял, и упустить ее я никак не мог. А гораздо важнее денег или похвал окажется признание, которое привлечет ко мне внимание потенциальных меценатов, и те могут заказать мне какой-нибудь опус. Я понял, что наконец-то пришло время сочинить фугу, задуманную еще несколько лет назад. Как я полагал, сама чрезвычайная сложность этой музыкальной формы станет лучшей демонстрацией всех моих талантов.
   Когда настало время сочинять фугу, я взял деньги, заработанные воскресным репетиторством, и снял на две недели пляжный домик на острове Варион. Каждое лето он превращался в популярное место отдыха богатых туристов, которых привлекал старомодный, но изящный городок в центре острова. В разгар сезона моих денег не хватило бы снять там на сутки даже самое дешевое жилье. Но стояла зима, и я взял в консерватории отпуск, прихватил цветные карандаши, книги и маленький магнитофон и укрылся в своем тайном убежище.
   Я поселился не в одном из величественных деревянных особняков на сваях, что выстроились по обочинам дороги вдоль насыпной дамбы, а в небольшом бунгало, очень похожем на бетонный бункер. Домик был покрашен в обескураживающий желтый цвет, воспринимаемый мной на вкус как цветная капуста. Он располагался на вершине небольшого холма, а его фасад выходил на океан, и я мог любоваться изумительным видом дюн и пляжа. Более того, от соседней деревушки его отделяли всего несколько минут ходьбы. Внутри было достаточно тепло, имелись телефон, телевизор, кухня со всей необходимой утварью, и я мгновенно ощутил себя дома. Сам же остров был совершенно пустынным. В первый же день я проделал вдоль океанского берега полторы мили до его восточной оконечности, а затем вернулся по главной дороге мимо пустых домов и не встретил ни одного прохожего. Сдавшая домик сотрудница агентства сказала по телефону, что закусочная в городке и лавочка, где продают сигареты и газеты, работают всю зиму. К счастью, она оказалась права, потому что иначе я начал бы голодать.
   Обстановка в домике была очаровательно меланхоличной, а при моей повышенной чувствительности это означало стимул к работе. Я слышал далекий шум прибоя, а на его фоне - шорох песка, швыряемого ветром в оконные стекла, но эти звуки меня не отвлекали. Как раз наоборот, они стали компонентами тишины, приглашающей грезить наяву, распахнуть воображение, и я сразу погрузился в работу. В первый же вечер я принялся набрасывать в тетради общий план фуги. Я решил, что в ней будет только два голоса. Разумеется, некоторые композиторы сочиняли фуги, включающие до восьми голосов, но я не собирался с ними тягаться. Проявление сдержанности - такая же важная черта технического мастерства, как и сложность.
   У меня уже имелась мелодическая линия темы, исключенная из другого сочинения, над которым я работал в начале года. Хоть я и решил, что тема для того сочинения не подходит, но не смог забыть эту мелодию и время от времени наигрывал ее, освежая в памяти и понемногу шлифуя. В структуру фуги сначала вводится мелодическая линия или тема, а затем добавляется ответ (контрапункт), то есть повторение этой темы с различными степенями вариации, и делается все таким образом, что слушатель воспринимает музыку как диалог (или как голос и его эхо) с нарастающей сложностью. После того как прозвучал каждый из голосов, вставляется эпизод, ведущий к повторному звучанию голосов и ответов, но уже в других тональностях. Я планировал использовать технику, называемую «стретто», при которой начинающие звучать ответы частично пересекаются с исходными линиями темы. Это позволяет сплетать голоса и за счет этого создавать замысловатый звуковой гобелен.
   Все это трудно сочинить, но ничего особо оригинального не представляет. Моей задумкой, однако, было произвести впечатление на судей, испробовав нечто новое. Как только фуга достигнет величайшей степени сложности, я хотел медленно и сперва почти логично, а позже уже без ритма или меры обрушить ее в хаос. В самом же конце из хаотичной какофонии возникнет одна нота, растянется на какое-то время и постепенно угаснет.
   Всю первую неделю работа шла хорошо. Каждое утро и вечер я совершал короткие прогулки по пляжу. Поздним вечером отправлялся в закусочную, потом возвращался в домик и слушал «Искусство фуги» или «Токкату и фугу ре-минор» Баха, кое-что из Брамса, Гайдна, Моцарта, а затем произведения основоположников этой формы - таких композиторов, как Швелинк и Фробергер. Я работал цветными карандашами на большом листе хорошей рисовальной бумаги, и хотя для любого постороннего результат совершенно не походил бы на запись музыки, разглядывая его, я совершенно четко знал, как она прозвучит. Однако в начале второй недели темп работы начал снижаться, а к субботнему вечеру она и вовсе со скрежетом замерла. То, что я начал творить с таким ясным чувством направления, загнало меня в ловушку. Я потерялся в сложности и запутанности собственных идей. Если честно, то я просто выдохся и уже не мог разделять ниточки композиции - тема, ответ и контртема перепутались, как клубок пряжи.
   Я безумно устал и понимал, что мне необходим отдых, но, даже рухнув на кровать и закрыв глаза, не мог заснуть. Весь воскресный день я просидел в кресле, разглядывая пляж через окно. Я слишком устал, чтобы работать, и это приводило меня в такое отчаяние, что не давало заснуть. В тот вечер, так ничего и не сделав за весь день, я приплелся в закусочную и сел на обычное место. В закусочной не было никого, кроме одинокого старика в дальнем углу - он ужинал, читая книгу. Из-за седой бороды он чем-то напоминал мне Стэллина, а на первый взгляд, мне показалось (я мог бы в этом поклясться, если бы не знал, что такого быть не может), что книга его называется «Центробежный рикша-танцор». Но я не стал к нему приближаться, опасаясь, что старик может со мной заговорить.
   Подошла официантка, приняла заказ. Записав его в блокноте, она сказала:
   - У вас сегодня усталый вид. Я кивнул.
   - Вам нужно поспать.
   - Меня ждет работа.
   - Тогда, давайте, я принесу вам кофе. Я рассмеялся:
   - Знаете, я за всю жизнь не выпил даже чашки кофе.
   - Быть такого не может! По-моему, сегодня самое подходящее время, чтобы начать.
   - Пожалуй, попробую, - решил я. Похоже, мои слова ей понравились.
   За едой я пролистал тетрадь и попытался восстановить для себя архитектуру фуги. Как и всегда, когда я смотрел на черновики, все было кристально ясно, но стоило начать работу над партитурой, каждый потенциальный шаг вперед казался ведущим в неправильном направлении. В какой-то момент, погруженный в размышления, я отодвинул тарелку и потянул к себе чашку. Обычно я пил чай и совершенно забыл, что сегодня изменил заказ. Я сделал глоток, и мрачный, горький вкус черного кофе буквально поразил меня. Я взглянул перед собой и увидел Анну. Она смотрела на меня, только что отведя свою чашку от губ. В ее глазах мелькнуло узнавание, словно она действительно меня видела. Уверен, что в моих глазах она прочла то же самое.
   - Я тебя вижу, - прошептал я.
   - Я тоже тебя вижу, - ответила она, улыбнувшись.
   Заговори вдруг со мной собака, я удивился бы меньше. Все еще ошеломленный, я медленно протянул к ней руку - туда, где, как мне казалось, она сидит, прямо напротив меня. Но едва моя рука приблизилась, девушка отпрянула.
   - Я наблюдаю за тобой уже много лет, - сказала она.
   - Кофе? Она кивнула.
   - Ты ведь синестетик, правильно?
   - Да, - согласился я. - Но ведь ты плод моего воображения, продукт неврологической аномалии.
   Тут она рассмеялась и возразила:
   - Нет, это ты такой.
   После первого обмена словами мы некоторое время молчали. Наверное, я все еще не вышел из легкого шока. «Этого не может быть», раз за разом мысленно повторял я… но вот же она, совсем рядом, я даже слышу ее дыхание. Анна выглядела намного четче, чем когда я видел ее прежде, под воздействием кофейного мороженого. И теперь благодаря вкусу кофе, не разбавленного сливками, сахаром и холодом, ее образ оставался четким целых несколько минут подряд и лишь затем начинал затуманиваться по краям, вынуждая меня сделать новый глоток. Когда я поднес чашку к губам, она сделала то же движение одновременно со мной - словно была моим отражением. Или я был ее отражением. Мы улыбнулись.
   - Я сейчас в таком месте, где не могу с тобой говорить. А то все решат, что я сошел с ума, - прошептал я.
   - И я в такой же ситуации.
   - Дай мне полчаса, а затем выпей еще кофе, и мы сможем поговорить без помех.
   Она кивнула и стала смотреть, как я подзываю официантку.
   К тому времени когда официантка подошла, Анна уже растаяла туманным облачком, как тает выдохнутый курильщиком дым. Меня это не волновало - ведь я знал, что ее никто не может увидеть. Пока под моим счетом не подвели итог, я заказал три чашки кофе с собой.
   - Этот кофе - замечательная вещь, правда? - спросила официантка. - Клянусь. До сих пор не могу поверить, что никогда раньше вы его не пробовали. Я пью его столько, что у меня даже кровь на три четверти превратилась в кофе.
   - Чудесная вещь, - согласился я.
   Воистину чудесная, потому что он пробудил мои чувства, и я шагал сквозь морозную ветреную ночь, неся коробку с тремя упакованными чашками эликсира, преисполненный радости мальчишки, который в пятницу мчится домой после уроков. Я не мог не осознать абсурдности всей этой ситуации и рассмеялся, вспомнив, как шепотом сообщил ей свой план - выждать полчаса, а потом выпить еще кофе. Меня возбуждало, что при этом мы походили на заговорщиков, и я осознал - впервые с тех пор, как видел ее в последний раз, - что за эти годы Анна выросла, повзрослела и стала еще прекраснее.
   Вернувшись в бунгало, я поставил в микроволновку на кухне первый из больших пенопластовых контейнеров с кофе и включил подогрев на тридцать секунд. Меня снедала тревога. А вдруг в мире Анны время течет иначе, и мои полчаса могут обернуться для нее двумя или тремя днями? Поэтому, едва микроволновка звякнула, отмерив заданное время, я достал контейнер, уселся за кухонный столик и щедро глотнул темного настоя. И, даже не успев опустить чашку, увидел Анну, сидящую напротив меня.
   - Я знаю, что тебя зовут Анна, - выпалил я. - Увидел имя на одном из твоих альбомов.
   Она уложила прядку волос за левое ухо и спросила:
   - А как зовут тебя?
   - Уильям. - Потом я рассказал ей о кофейном мороженом и как увидел ее в первый раз.
   - А я помню, - поведала она, - что когда мне было лет девять, отец оставил на столе недопитую чашку кофе. Я сделала глоточек и вдруг увидела тебя, за пианино. Тогда я подумала, что ты привидение, побежала к маме, хотела ей тебя показать, но когда мы вернулись, ты уже исчез. Мама не обратила на мои слова внимания, потому что из-за синестезии я вечно пыталась описать ей то, что не имело для нее смысла.
   - А когда ты поняла, что причина - в кофе?
   - Через некоторое время. Как-то утром во время завтрака мне налили немного кофе, я выпила и сразу увидела тебя. Ты сидел за нашим обеденным столом, и вид у тебя был такой одинокий, несчастный… Я тогда едва сдержалась, чтобы не проболтаться о тебе. А потом сообразила, что к чему. И после этого старалась взглянуть на тебя как можно чаще. Когда ты был моложе, то часто выглядел очень печальным. Уж это я знаю.
   Я взглянул в ее лицо - единственному человеку, которого я искренне волновал, - и на глазах у меня едва не выступили слезы. Перед Анной прошла вся моя жизнь. Значит, я был не столь одинок, как всегда думал.
   - Ты замечательная художница. Она улыбнулась:
   - Я отлично рисую карандашом, но мои профессора требуют изобразить что-нибудь в цвете. Над этим я сейчас и работаю.
   Во время разговора мы периодически делали по глотку кофе, поддерживая связь. Как выяснилось, она тоже сбежала от привычной рутины и сняла себе квартирку, чтобы поработать над заданным рисунком. Мы вообще обнаружили множество совпадений в наших жизнях. Она призналась, что в детстве тоже была одинока, а родителям также пришлось очень нелегко из-за ее синестезии. Как она выразилась: «Пока мы не обнаружили, что все это реальность, они, кажется, думали, что я сумасшедшая». Анна рассмеялась, но по выражению ее глаз я мог судить, насколько это на нее повлияло.
   - Ты кому-нибудь говорила обо мне?
   - Только своему терапевту. И мне так полегчало, когда он сказал, что слышал о редких случаях вроде моего.
   Это откровение меня насторожило, ведь Стэллин говорил, что в специальной литературе ничего подобного ему не попадалось. Следствия подобной нестыковки мгновенно напомнили мне, что Анна не реальна, но я быстро отогнал эту мысль и продолжил разговор.
   В тот раз, растягивая имевшийся у нас запас кофе, мы пробыли вместе до двух часов ночи, рассказывая друг другу о своей жизни, творческих идеях, мечтах о будущем. Как выяснилось, синестетиче-ские ощущения у нас сходные, а чувственное восприятие преобразуется с одинаковыми результатами. Например, и для меня, и для нее запах свежескошенной травы был круглым, а звук автомобильного клаксона имел вкус лимона или апельсина. Анна рассказала, что ее отец был музыкантом-самоучкой, любителем пианино и классической музыки. Я объяснял ей тонкости композиции задуманной фуги, как вдруг она заглянула в свою чашку и сказала:
   - Ой, а у меня кончился кофе.
   Я заглянул в свою и понял, что только что выпил последний глоток.
   - Завтра в полдень, - предложила Анна, когда ее образ начал таять.
   - Да! - крикнул я в ответ, боясь не быть услышанным.
   Тут она стала фантомом, дымкой, воспоминанием, а я остался в одиночестве, уставясь в стену кухни. Без Анны я не смог долго усидеть на месте. По жилам струился весь выпитый кофе, а поскольку моя хрупкая нервная система никогда прежде не знала, что такое стимулятор, руки буквально тряслись. Я понял, что о сне можно забыть, и, побродив около часа по комнаткам бунгало, уселся за стол, решив проверить, смогу ли что-нибудь сделать с заброшенной фугой.
   И мне немедленно удалось двинуться в направлении, заблокированном субботним ментальным ступором. Все вдруг стало пронзительно ясным, и я услышал музыку, которую записывал различными цветами, с такой отчетливостью, словно включил запись того самого произведения, которое одновременно сочинял. Я работал, как одержимый - торопливо и безостановочно, - и та легкость, с какой я находил ответы на возникающие музыкальные проблемы, наполняла меня уверенностью и делала мои решения оригинальными. Наконец, около восьми утра (я даже не заметил восхода), выпитый кофе жестоко отомстил, и мне внезапно стало плохо. Желудок свело, голову стиснуло мучительной болью. Около десяти меня стошнило, и боль слегка отпустила. А в одиннадцать я уже был в закусочной, куда пришел купить еще четыре порции кофе.
   Официантка попыталась заинтересовать меня завтраком, но я сказал, что не голоден. Она заметила, что я неважно выгляжу, я попробовал отшутиться, но это не удалось, она проявила настойчивость, я бросил ей в ответ что-то грубоватое, уже не помню, что именно, и она поняла: меня ничто не интересует, кроме кофе. Прихватив свои четыре порции, я прямиком направился на пляж. Погода в тот день была теплее, чем накануне, от свежего воздуха в голове прояснилось. Укрываясь от ветра, я сидел в глубокой лощине между дюнами, пил кофе и смотрел, как работает Анна (там, где она сейчас находилась) над своим проектом - большим и многоцветным абстрактным рисунком. Присмотревшись к нему, я через несколько минут понял: композиция рисунка и подбор цветов воспринимаются мною как мелодическая линия «Симфонии номер восемь си-минор» Франца Шуберта. Сперва меня развлекла мысль, что мои музыкальные знания нашли воплощение в ее мире и что суть этого мира составляет мое воображение. Любопытным было также, что оно воплотилось именно через Шуберта, к которому я особого интереса не проявлял. Возможно, пищей для этого воображаемого процесса мог стать любой аспект моей жизни, даже самый незначительный. Однако я столь же быстро осознал, что не хочу этого. А хотелось мне, чтобы Анна существовала отдельно от меня - как независимая личность, - ведь иначе какой смысл в ее дружбе? Я даже потряс головой, лишь бы избавиться от этой мысли. И когда в полдень она возникла рядом со мной в ложбинке между дюнами, я почти сумел позабыть об этом червячке в яблоке.
   Утро мы провели вместе - разговаривали и смеялись, гуляли вдоль берега, взбирались на скалы у края острова. Когда около трех стал подходить к концу мой кофе, мы вернулись в закусочную за добавкой. Я попросил заварить мне два полных кофейника и перелить их в большие пластиковые емкости на вынос. Официантка промолчала, но покачала головой. Пока я ждал кофе, Анна в своем мире тоже сварила себе еще.
   Мы снова встретились в моем бунгало и с наступлением вечера взялись каждый за свою работу, сидя напротив за кухонным столом. Ее присутствие воспламенило мое музыкальное воображение, а она призналась, что впервые представила целиком арочную структуру своего рисунка, а также чем и как его следует дополнить. В какой-то момент я настолько погрузился в работу, что протянул руку и взял (как я думал) один из своих карандашей. Но он оказался фиолетовым пастельным мелком. У меня их не было. У Анны были.
   - Посмотри, - сказал я, и тут у меня закружилась голова, а за глазами вспыхнула головная боль.
   Она оторвалась от работы и увидела, как я держу фиолетовую палочку. Мы молча сидели, потрясенные смыслом этого события. Потом она медленно протянула ко мне руку. Я уронил мелок и потянулся к ней. Наши руки соприкоснулись и - клянусь! - я ощутил, как наши пальцы переплелись.
   - Что это означает, Уильям? - спросила она с оттенком страха в голосе и отдернула руку.
   Вставая, я потерял равновесие и был вынужден ухватиться за спинку стула. Она тоже встала, а когда я направился к ней, попятилась.
   - Нет, так нельзя! - воскликнула она.
   - Не волнуйся, - прошептал я, - это же я.
   Еще два неуверенных шага, и я подошел настолько близко, что ощутил аромат ее духов. Она напряглась, но осталась на месте. Я обнял ее и попытался поцеловать.
   - Нет! - крикнула она. Тут я ощутил, как она уперлась ладонями мне в грудь, я запнулся и неуклюже упал. - Я этого не хочу. Это все не настоящее! - бросила она и принялась торопливо собирать свои карандаши.