Карл вышел. Предрассветная тьма поглотила его. Он прошел прямо к Неве. Хотя она еще была скована льдом, но уже не было в нем зимней прочности. Особая, предвесенняя мягкая сырость шла от реки.
Карл глубоко задумался, не замечая бегущих часов. Перед ним только что раскрылась жизнь человека замечательного, и он ярко понял, что каждый рожден как бы начерно, условно названный "человек", но по-настоящему больше это имя каждому надо еще заслужить. По праву назовется им не за то только, что растет, множится, умирает, а лишь когда найдет дело своей жизни и вольет в это дело всего себя, всю свою энергию, отдаст ему свое неповторимое, неотъемлемое лицо...
И еще думал он, что, может быть, необходимо судьбе разбить человеку все, что зовется "личное счастье", чтобы он опирался на эти развалины, как на трамплин, для необходимости прыжка в нечто большее своей эгоистически личной природы.
Из великих личных страданий выросли в великих художников Данте, Микеланджело, Леонардо.
И как бы мог справиться со своей горестной судьбой гениального зодчего Баженов, чьи замыслы остались лишь в чертежах, и обломках, если бы он не перевел уже свою лучшую силу творца в область совершенного бескорыстия, не превратил ее в источник вдохновения грядущих за ним...
Но тут же Карл ощутил величайший протест против этой горестной судьбы Баженова. И со всей страстью нерастраченных юных сил и сознанного дарования он поклялся себе, что добьется своего, оставит после себя не только проекты, но всё задуманное выполнит.
В эту лунную мягкую ночь, полную ожиданий весны, Карл до рассвета бродил по великому городу, глубоко принимал его в душу с его великолепными зданиями, уже вознесенными над Невой, и с дворцами и домами новыми, которым, он уже знал наверное, даст когда-нибудь жизнь и воплощение не чья иная - его творческая сила.
Карл не заметил, как дошел до старого деревянного театра Казасси. Придворное ведомство его купило и переименовало в Малый. Карл остановился. В проясневшем небе далеко взором обвел пространство. Мечты охватили его: этот старый театр снести, возвести новый, великолепный в своей гармонии. Перед парадным фасадом с колоннадой развернуть до проспекта партерный цветник, а сзади театра - полукруглую площадь, как в парижском Пале-Рояль, окружить ее сводчатой галереей.
Долго в воображении Карл раздвигал пространство, создавал великолепному зданию своей мечты достойное его окружение.
Совсем посветлело небо, ожил ранний занятой люд. Открылся на Неве последний неопасный проход. Серо-голубое тающее небо над адмиралтейской золотой иг-лой, бледно-желтый с белым орнаментом чудесный фасад - как дивно открыта гармония сочетания красок. Эти тона, эта роскошная простота должны быть неотъемлемы от петербургского зодчества.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Имя Маши, которую, как это теперь было в моде, князь Игреев одарил новой, звучной фамилией - Яхонтова, появлялось все чаще в афишах, все хвалебней были о ней отзывы ценителей, и даже проскользнуло в газетах, что Психея, которую она как-то танцевала, заменяя больную мадам Гертруду Росси, в ее исполнении получила новую прелесть и свежесть.
Гертруда рассердилась и в присутствии Карла безобразно кричала, что Маша никак не сильфида, а всего лишь хитрая змея, которая хочет завладеть ее лаврами, и отказалась давать ей уроки. Бедная Маша была в отчаянии. Она в Карле искала поддержку, робко надеясь, что он ей устроит свидание с Митей. Но Карл и сам давно не видал друга и чувствовал, что тот намеренно его избегает. Так оно и было.
Митя, никогда раньше не задумывавшийся о том, что он был рожден крепостным и если бы не доброта дяди-литейщика, то, вероятно, навеки остался б рабом, сейчас болезненно переживал это обстоятельство. Никем не оскорбляемый, здоровый, красивый юноша, он до горестного события, связанного с утратой любимой невесты, был бессознательно эгоистичен, счастлив и полон надежд на будущее благодаря сразу признанным способностям и легкой удаче в живописи.
Все, что пришлось ему испытать из-за Маши, довело в несколько месяцев -ум его и чувства до внутренней зрелости.
Тысячи мыслей, одна рождаемая другой, мучили его теперь, не находя себе разрешения и ответа.
Страстное возмущение рабством, которым была полна неистовая книга Радищева, хранившаяся у него как святыня, стало постоянным его состоянием. Легче всего Мите было теперь в доме Воронихина. У него к Андрею Никифоровичу появилось чувство, похожее иа обожание, за то, что он был тоже рожден крепостным, немало претерпел унижений на своем пути, но все победил и стал таким могучим человеком. Благодарен был ему и за отношение к его горю как к своему собственному, чего не мог он ожидать от Карла Росси, при всей его дружбе.
Родным стал Мите и смышленый мужичок-самокатчик, который с необыкновенным спокойствием и уверенностью в успехе мастерил свое мудреное орудие освобождения - удивлявший всех самокат. Чем ближе узнавал его Митя, тем сильней поражал его необыкновенно умными, насмешливыми суждениями прирожденного наблюдателя.
Сегодня Артамонов и Митя опять должны были обойти, как говорил Воронихин, "невольничьи рынки" в поисках подручного, хорошего слесаря, которого они всё еще не нашли. Прежде всего оба двинулись к Синему мосту на Мойке, где перед великолепным дворцом Чернышева кишел народ. На скате у самой реки было пестро от людей, закусывавших и отдыхавших в ожидании подходящего наемника.
Кое-кто после хмельной выпивки крепко спал просто на камнях. Эта площадь была главным местом купли-продажи, найма и обмена.
И кого только тут не было! Олонецкие пильщики с отливавшими синью, на совесть разведенными пилами чинно стояли целой артелью, как войско с особым видом оружия. Ярославские маляры, тороватые говорливые мужики в фартуках, сидели при своих ведрах с целым набором больших кистей; кисти малого размера они аккуратно засунули за свои голенища. Ямские кучера в синих суконных армяках, подпоясанные красными кушаками сразу под мышками, казавшиеся оттого великанами, степенно гуторили, выхваляя друг перед другом отличные стати жеребцов, прошедших через их руки, и богатых господ, которыми сейчас гордились, забыв, как те их драли на конюшне.
Ямские эти как бы держались без помощи ног - на одних лишь туго простеганных ватных армяках, доходящих до земли. И так велика была их важность от привычки надменно покрикивать на пешеходов с высоких козел, что и сейчас ни один не удостаивал разговором сновавшую вокруг мелкоту вроде садовника с лейкой и мальчишек-парикмахеров, взаимно завивших друг другу головы бараном, чтобы нанимателю стало наглядным их высокое искусство.
Только появление дородной кормилицы, в расшитом кокошнике, богатых бусах и лентах привлекло внимание извозчиков. Все они на нее обернулись, а один даже выкрикнул одобрительную оценку ее дородству:
- Король-баба!
Но кормилица, сопровождаемая строгой женщиной в темном, которая оказалась свекровью, только тихо плакала и просила старуху:
- Уж вы, матушка, бога ради, моему Ванюшке молочко-то водой не разводите! Вы ему целенькое...
- Сыт будет, не твой первый на рожке выпоен, - ворчала старуха, а ты смотри, не больно-то реви. Хорошие господа уважают мамок приятных, да чтобы к родному своему дитю не тянулась...
Лакей, прогнанный за беспробудное пьянство, прихорашиваясь и глядясь в карманное зеркальце, сказал:
- Хорошие господа завсегда имеют в себе бесчувственность. Они этого не потерпят - чтобы убиваться. Им которая из ваших сестер поумней обязательно соврет, что ребенок ее помер, хотя б он и жил.
- Ванюшка чтоб помер! - завопила мамка и, грозно наступая на лакея, ко всеобщей радости осыпала его отборнейшей бранью.
Под общий веселый хохот лакей поспешил скрыться в толпе.
- Вот она - взаправдашняя-то жизнь, - глянул самокатчик на Митю, - в хоромах сидеть - вовек правды не узнать.
К ним подошел, поздоровался Павел Иванович Аргунов. Он сюда пришел в поисках штукатуров для Фонтанного дома. Рассказали ему про мамку...
- Этим еще не так плохо, - знающим тоном сказал Аргунов, - они уже обломались в городе, и ночлег верный есть. Вот пришлым плохо, тому, кто впервые сюда залетел оброк барину собирать. Все-то ему чужаки, все звери, всякого-то он боится. Ну и ловят их, сердешных, за грош! Чиновники на это дело особые мастаки. Наймет девчонку одной прислугой, да и навалит весь дом ей на плечи.
- А нужда-то мужичка из избы гонит, - сказал самокатчик. - Хлеба до весны редко где хватит, весной иди в кусочки, побирайся.
Внезапно поднялась в толпе брань, перешедшая в крики, а вот уже стали стеной, засучили рукава одни на других - и пошли в кулачки.
- Это подрядчики со старостами, выбранными обществом, никак в драку вступают, - пояснил Артамонов. - Наниматели больно ценой их прижали, а у старост еще и к рукам с этой платы прилипнуть должно. Даром все норовят мужицкий труд взять. А ну-ка, пойти разузнать...
Самокатчик и Аргунов пошли к гудящей, как улей, толпе. Митя же оцепенел на месте, наблюдая, как подошедший к пожилой женщине чиновник, словно лошадь, осматривал ее сына, подростка-паренька; он отворачивал ему губу, считал зубы, пока мать его безмолвно плакала.
- Не от нужды наши господа продают - от излишка, - скороговоркой расхваливал паренька доверенный от хозяев. - Больно много этих недомерков у нас в вотчине наплодилось, девать их некуда! А он парнишка тихий, еще вовсе не поротый, - тараторил приказчик, - и в комнатах хорошо обучен и при гардеробе, он на все руки вам будет. В придачу, ваша милость, и матку его берите - тоже кухарка за повара.
Чиновник, оглядев женщину тем же глазом барышника, угрюмо сказал:
- Была да вся вышла, ты б еще мальчишкину бабку мне сватал. - Чиновник стал не торопясь платить за мальчика.
Митя, конечно, знал, что такие сцены происходят ежедневно на вот этой самой площади, да и в книге Радищева довольно было примеров жестокой продажи людей. И все же, когда чиновник вместе с приказчиком стал из объятий матери вырывать парнишку, Митя не выдержал и, подбежав, крикнул;
- Звери вы - не люди. Хоть попрощаться дайте да адрес ваш скажите, чтобы мать сына могла навестить.
- А нам материнских визитов не потребуется, неизвестный молодой человек, - язвительно сказал чиновник. - Себя же вы успокойте, беззаконных дел здесь не производится. А коли вы законами государя императора недовольны, уж это будет иной разговор, и на вас мы найдем управу.
Митя, вне себя, заладил одно:
- Обязаны дать ваш адрес, обязаны! Подоспевший Аргунов отвел его за руку и шепнул:
- Молчи, они сейчас будочника позовут и такое обвинение на тебя состряпают, что не обрадуешься. И чего ты своим криком добьешься? Ведь они в своем праве. Лучше пусть Артамонов пойдет тихонько за чиновником и своими глазами увидит, где тот проживает. Парнишкину мать, наверное, в отъезд продадут, и необходимо, чтобы она не потеряла своего сына из виду.
Самокатчик тем временем шушукался с матерью мальчика и, узнав, где она живет, обнадежил ее насчет сына, подмигнул Мите и, как ни в чем не бывало, потихоньку пошел следом за чиновником, уводившим паренька, да так хитро, что тому было невдомек. Митя упорно остался ждать возвращения Артамонова, отдав плачущей кухарке все, что при нем было. На эту историю в толпе и внимания не обратили.
Как улей, все взбудоражены были победой плотницкой артели, которая не пошла в кабалу к нанимателю, устояла и нагнала себе цену.
Оброчные со всех концов России прибывали сюда все новыми партиями. Были тут землекопы из Белоруссии, ярославские штукатуры, печники, галицкие плотники...
- Эй, чухлома! - кричали кожевникам, неразлучным с особым кислым дубильным запахом. - Пойдем на кулачки, погреемся, пока покупатель не клюет, - подступали веселые саечники-хлебопеки к мрачным мужикам.
- Пошехонье, - пренебрежительно отвечали кожемяки, - да рази такой это час, чтобы в кулачки иттить? Эх, неправильный вы народ!
Ростовец-огородник, указывая на победителей, позавидовал:
- У этих всегда прибыточные дела будут, потому - ловкачи-москвичи!
- Павел Иванович, - сказал Аргунову Митя, - ужели этот народ, который, как скот, набирают на работу и содержат еще хуже скота, неужели он никогда не взбунтуется?
- А Пугачев? - вопросом ответил тихо Аргунов. - Сообрази он тогда свернуть вместо степей на Москву - может быть, о крепостном рабстве только понаслышке б и знали. Да и помимо Пугачева бывали дела... Недалече ходить при матушке-царице, в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году, богатый подрядчик, купец Долгов, руководил работами по облицовке гранитом набережных Фонтанки и учинял ужасные притеснения находившимся при строении. И вот, помнится, осенью выборные четыреста человек от четырех тысяч двинулись к Зимнему дворцу с челобитной. Они кланялись до земли каждой фрейлине, высунувшейся из окна, по невинности принимая ее за царицу, много над этим смеялись в свете, слыхал от Шереметевых. Ну что же, сколько-то челобитчиков схватили под караул за "учинепие скопа и заговора", только про них и слыхали. Видом они были от горя и нищеты - краше в гроб кладут, тоже заговорщики!. Да, Митенька, - закончил печально Аргунов, дорого плачено за гранитные набережные, за красоту города Санкт-Петербурга. Кровью да потом народными.
Особый интерес был у Мити к судьбе продававшихся крепостных женщин, потому что невольно гвоздила мысль: вот такова была б участь Маши, не пойди она на посулы князя Игреева. Аргунов и о крепостных женщинах мог в подробности рассказать. Кроме продажи по газетным объявлениям рядом с борзыми и дорогой сбруей, были невольничьи женские рынки и в центре города и в преуютных прицерковных двориках. Искусницы разного рода рукоделий ценились подороже, черная рабочая девка шла вовсе дешево.
Рассказал Аргунов и про более затейливые способы сбыта девушек с рук. Так, одна шереметевская знакомая, именитая барыня, отобрав самых пригожих девочек, обучила их танцам и музыке и продала за большой куш предпринимателю "веселого заведения".
- За одной такой - Анетой звали ее - я долго следил, - невесело сказал Аргунов, - дважды ее в карты проигрывали, переходила из рук в руки, пока особо злому издевателю не попала. Заколола его, а потом и себя... Гордая была.
У Мити злобно промелькнуло в голове: а Маша не закололась, в балете сильфидой порхает!
И желая услышать от Аргунова какое-либо косвенное осуждение поступка Маши, в надежде хоть немного разрешить свою сердечную боль, Митя с раздражением спросил:
- Заколоть оскорбителя с пьяных глаз сумела, а заработать на выкуп честно - пороху не хватило? Если она танцы и музыку знала, могла бы в оброк отпроситься.
- Так ее и отпустят! Еще мужчину туда-сюда, да и то пока барина каприз не прошел. А не то, хоть европейским портретистом считается, домой отзовут, и, бывает, в лакейскую. А непокорливый нрав - на конюшню. Нет, брат, крепостному с талантом впору петлю на шею либо водку глушить. А девка коль хороша, один путь - в канареечки. Хоть золотой клеткой потешится. А в оброк - не слыхал, чтоб пускали... Наши Шереметевы - наилучшие из господ. Уж эти и разбогатевшему оброчному вовек не скажут: сам ты весь мой, значит, и деньги твои - мои. Эти чужого не отберут, напротив того: "Пользуйся своим миллионом на здоровье, - сказал наш граф одному бо-гатею, принесшему его за себя в выкуп, - а вольной тебе не дам. Своих денег у меня довольно, а владеть тобой, богачом, мне только лестно".
- А как же Шелушин, шереметевский крепостной, получил вольную? поспешил спросить Митя.
- А за что? За анекдот веселый. Тысячу раз прав наш сибиряк-самокатчик: хохотком да прибауткой, а не честью надо господ брать, всего они объевшись, их только на пряное тянет. А с Шелушиным вышло так, неоднократно просил он отпускную, уже известный богач. Уперся наш - на что тебе воля? Что я, богатеть тебе мешаю? Да на здоровье! И вот какая оказия вышла, привез как-то Шелушин в подарок графу устриц бочонок и тут нежданно-негаданно свою фортуну прямо за косы и схватил. Как раз в этот день у графа на Фонтанном доме парадный ужин предполагался, а в устрицах нехватка. Во всем городе, как назло, нет и нет. Шумит граф, у метрдотеля требует - вынь да положь. А тут и принесло к нему оброчника-богатея. Граф ему: вот просил ты у меня не раз вольную; слово мое - отпущу, добудь только нынче к ужину устриц. А у богатея в прихожей - готовенькие. Выкатил он молча бочонок - получайте, ваше сиятельство! Граф тут ему в обмен - свой подарочек. На том самом бочонке и вольную написал.
- То-то я не дурак, что свой самокат затеял, - усмехаясь, сказал недавно подоспевший Артамонов, - не я буду, если мой самокат не обернется тем бочонком с устрицами...
- В добрый час сказано, - потряс ему Аргунов руку, - я уж и сам тебя к слову помянул. Ну, узнал адресок?
- До самой калиточки довел, теперь только маменьку-кухарку порадовать. Она тоже помещена к некоей старушке, видать не окончательно лютой, и по пути к сыну живет. Проведаю ужо обоих.
- А сейчас пройдемте на Неву, душно мне здесь, -сказал Митя.
День был чудесный. Зима опять перебила начавшуюся было оттепель, но морозец стоял небольшой, сухой при ярко-синем небе.
Остановясь на мосту, залюбовались городом и его дальними перспективами.
- Весело тут летом, - тряхнул Митя светловолосой головой, как бы отгоняя тяжелые впечатления, дня, - часами, бывало, стою тут и любуюсь на гребные команды, особливо юсуповские. Те, что на длинных веслах, идут по Неве, а коротковесельные - по каналам. Гребцы разукрашены, как в сказке: великолепно по краскам - вишневые куртки, шитые серебром, на шелковой белизне рубах, шляпы с перьями, ну просто Венеция. А в лодках музыканты, роговая музыка чистейшего звука, какая-то уносящая от земли...
Аргунов зло рассмеялся:
- А каково музыканту, создающему это неземное впечатление, хоть раз пришло тебе в голову? Участник
рогового оркестра должен каждый навеки свистать одну и ту же свою известную ноту. Утратив всякое Человеческое достоинство, иные из них, слыхивал я, Не без гордости величают себя уже не своим именем, а исполнямой нотой; я нарышкинское до...
- А сколько палок на таком обломали, пока обмозговал он свою ноту! сказал самокатчик.
- Да ты сам много ль бит? - хлопнул его по шхеру Аргунов.
- Маху дали, - ухмыльнулся сибиряк, - я сызмальства увертливый. Хоть и сказано: душа божия, голова царская, спина барская, - свою спину сумел сберечь. Бывало, возьмут мальчонкой в форейтора. Свалиться - беда: если лошадь не потопчет, на конюшне запорют. Так я старших просить надоумился, чтобы меня ремнями привязывали к седлу. Сомлеешь, бывало, а свалиться - не свалишься. Болтается голова, как кочан на ветру, случалось, водой отливали, зато розгой нет, не трогали. Ну, однако ж, мне пора и честь знать, за разговорами свое дело забыл. Пойти засветло подручных себе подыскать. Ведь из-за того парнишки я утренних всех упустил.
- Сейчас иди искать только на Вшивую биржу, на угол Владимирского, сказал Аргунов, - там обжорный ряд торговлю раскинул, и все полдничать кинулись. На пирогах их настигнешь; кто лихо ест, тот, известно, лих и в работе.
Самокатчик пошел было, что-то вспомнил, вернулся, подошел к Мите, внушительно сказал:
- Нынче вечером к Андрею Никифоровичу приди, Митенька, он мне строго наказывал. Чтобы обязательно...
- Да уж приду, - отозвался Митя.
Его опять захлестнула тоска, и еще горшая, чем поутру. И странная детская злоба на Аргунова - зачем не дал и минуты отдыха, опять повернул мысли на оборотную, мрачную сторону восхищающей чувство красоты. Он раздраженно сказал:
- Дивлюсь на вас, Павел Иванович, так вы беспощадно крепостное зло видите, а хоть бы одного барина уложили?
- Совсем было раз собрался, да вовремя одумался, - неожиданно поведал Аргунов,
- Сибири устрашились?
- Не столько Сибири, сколько бессмыслицы такого занятия: одного барина убьешь, другой на его место станет.
- Расскажите, Павел Иванович, как было дело, - устыдившись себя, серьезно попросил Митя.
- Невеселый рассказ, хотя живописный в смысле картины наших помещичьих нравов. Взял меня как-то граф к своему соседу-приятелю - вместо заболевшего художника ему для спектакля домашнего занавес написать. Занавес написал, а декорации не поспели, и лес пришлось изображать, так сказать, домашними средствами. На подмостках тесно уставили мальчиков с кудрявыми березками в руках - чудесный издали молодняк. В этом лесочке, по тексту пьесы, появились охотники и медведь. Актер-медведь, завернувшись в мохнатую полость саней, взревел и, согласно замыслу автора, пошел на охотников. А барин-хозяин тихонечко своему датскому догу как шепнет: ату его! - и спустил с цепочки. - Дог - на медведя, впился клы-чигдами, тот ревет благим матом, березовый лес вмиг попадал, ребята врассыпную. Крик, слезы, у медведя кровь ручьем... А я рядом с барином с большим молотком стоял, уйти не успел - последние гвозди в декорации заколачивал. Вот как все заревут, а барин - ну хохотать, у меня сама собой рука с молотком поднялась. Из последних сил удержался, чтобы его по голому черепу не хватить Эх, вздохнул Аргунов, - что за толк в бунтах и убийствах? Запорют - и вся недолга. Раньше срока не повернешь это дело.
- А срок этот будет когда? - спросил гневно Митя.
- Обязательно будет, - строго и веско ответил Аргунов, - только увидим ли мы с тобой - не скажу. Но времечко стукнет.
Воронихин, не говоря о причине приглашения, звал Митю для того, чтобы показать ему законченный им портрет Маши. Он близко принимал к сердцу ее печальную историю и то, как тяжко и бесповоротно осудил ее Митя. Он решил с ним об этом поговорить.
Когда Митя вечером вошел в просторный кабинет Воронихина, он с отеческой лаской усадил его рядом с собой на широкий диван и умело заставил рассказать не только про зрелище "невольничьих рынков", но и про всю ту бурю негодующих чувств и гневных мыслей об ужасе крепостничества, которые оно вызвало.
- Вот теперь по всей справедливости и суди бедную Машу, - сказал Воронихин, беря Митю за руку, - посмотри-ка ее портрет.
Воронихин подошел к мольберту и поставил на него большой подрамок, который стоял перевернутым к стене.
Митя опешил: если б можно, он убежал бы, не взглянув на портрет, но Воронихин подвел его ближе, спросил;
- Ну, как ты находишь, похож?
Воронихин поднял зажженный канделябр, и боковой свет мягко упал на вдохновленное большим талантом и вместе с тем бесконечно печальное лицо Маши.
Нервное напряжение всего этого дня было велико, и сейчас Митя не выдержал: он повалился на диван и зарыдал.
Воронихин бережно, как все понимающий старший брат, обнял Митю и, крепко сжимая его руку, сказал:
- Если по-прежнему любишь Машу, все будет хорошо. И горе ваше пройдет, едва она получит свободу.
Митя мигом пришел в себя и спросил с изумлением:
- Но разве не куплена ее свобода ценой нашего счастья? Разве не совершилось непоправимое? Ведь Маша - фаворитка Игреева.
- Нет, - сказал Воронихин, - и, я надеюсь, ею не будет. Князь Игреев, всем пресыщенный, в этом своем новом сердечном капризе желает, чтобы угодить государю, предстать рыцарем. Всем, кроме того, вскружило голову известие, что Шереметев женится на бывшей своей крепостной. И сейчас, согласно модному капризу нашей знати, князь объявил Маше, что будет ждать от нее любви свободной, по склонности сердца.
- Невольная?
- Вольная действительно имеется,кно не у Маши в руках. Игреев взял меня и мать Карла Росси в свидетели, что им совершена формальная отпускная, и он нам ее издали с дьявольской улыбочкой показал. Но при этом прибавил, что испытанию его сердца положен целый год: если Маша в течение этого времени не "снизойдет" к его нежности, то ее вольную он разрывает, а она из балерин может быть разжалована хоть в скотницы. Но дела, кажется, могут повернуться к лучшему. Пока ты, Митя, в тоске всех нас избегал и никому не верил, мы оказались неплохими кузнецами твоего счастья, - любезно улыбнулся Воронихин.
Митя страшно побледнел:
- Этот сиятельный негодяй при вас выговорил свои чудовищные условия, и вы его не убили? Не дали ему пощечины? Ну, так это сделаю я. Я убью его как собаку...
Митя вне себя рванулся куда-то бежать. Воронихин почти насильно усадил его рядом с собой на диван.
- Если бы я убил Игреева, - сказал он, - меня бы сослали в Сибирь, а Маше навеки быть крепостной. Если сейчас убьешь ты его, будет то же самое. Но вот пока ты с незаслуженным гневом отвернулся от несчастной невесты, об освобождении ее взялись хлопотать другие... Ты же должен одно - повидаться с Машей, вдохнуть в нее новые силы, надежду. Она чахнет, здоровье ей заметно изменяет. Она просто на глазах сгорает. Искусство - единственное, что дает ей забвенье той большой муки, которую терпит она ради тебя. И может случиться то, чего уж, конечно, ты не желаешь. Через год, когда, надеюсь, свободы мы для нее добьемся, ей она уже не будет нужна.
Митя, впервые забыв свою боль и желая понять только состояние Маши, с беспокойством спросил:
- Больна она? Как ей помочь?
- Об этом позаботятся разные люди с разными личными побуждениями, но, к твоему счастью, направленными к одной цели - вырвать возможно скорее из рук Игреева Машину отпускную. Лк5ди эти: твой друг Карл Росси, его мать, знаменитая балерина, и некая высокопоставленная девица Тугарина.
- Катрин, - воскликнул изумленный Митя, - она-то как здесь?
- Имей терпение дослушать, - учительно, как обычно, остановил Воронихин. - Росси движим чувствами благороднейшей дружбы и бескорыстным восхищением перед Машей; его мать Гертруда полна бешеной актерской зависти к своей ученице, которая нежданно выросла в ее соперницу, Сын уверил свою тщеславную мать, что едва Маша получит на руки вольную, она бросит сцену и уйдет с тобой куда глаза глядят, подальше от Игреева. Ну, а третье заинтересованное в этом лицо, Катрин Тугарина, недавно усмотрела в князе Игрееве самую для себя блестящую партию, и выходя за него замуж, очищает свой буду-щий дом от соперниц.
Карл глубоко задумался, не замечая бегущих часов. Перед ним только что раскрылась жизнь человека замечательного, и он ярко понял, что каждый рожден как бы начерно, условно названный "человек", но по-настоящему больше это имя каждому надо еще заслужить. По праву назовется им не за то только, что растет, множится, умирает, а лишь когда найдет дело своей жизни и вольет в это дело всего себя, всю свою энергию, отдаст ему свое неповторимое, неотъемлемое лицо...
И еще думал он, что, может быть, необходимо судьбе разбить человеку все, что зовется "личное счастье", чтобы он опирался на эти развалины, как на трамплин, для необходимости прыжка в нечто большее своей эгоистически личной природы.
Из великих личных страданий выросли в великих художников Данте, Микеланджело, Леонардо.
И как бы мог справиться со своей горестной судьбой гениального зодчего Баженов, чьи замыслы остались лишь в чертежах, и обломках, если бы он не перевел уже свою лучшую силу творца в область совершенного бескорыстия, не превратил ее в источник вдохновения грядущих за ним...
Но тут же Карл ощутил величайший протест против этой горестной судьбы Баженова. И со всей страстью нерастраченных юных сил и сознанного дарования он поклялся себе, что добьется своего, оставит после себя не только проекты, но всё задуманное выполнит.
В эту лунную мягкую ночь, полную ожиданий весны, Карл до рассвета бродил по великому городу, глубоко принимал его в душу с его великолепными зданиями, уже вознесенными над Невой, и с дворцами и домами новыми, которым, он уже знал наверное, даст когда-нибудь жизнь и воплощение не чья иная - его творческая сила.
Карл не заметил, как дошел до старого деревянного театра Казасси. Придворное ведомство его купило и переименовало в Малый. Карл остановился. В проясневшем небе далеко взором обвел пространство. Мечты охватили его: этот старый театр снести, возвести новый, великолепный в своей гармонии. Перед парадным фасадом с колоннадой развернуть до проспекта партерный цветник, а сзади театра - полукруглую площадь, как в парижском Пале-Рояль, окружить ее сводчатой галереей.
Долго в воображении Карл раздвигал пространство, создавал великолепному зданию своей мечты достойное его окружение.
Совсем посветлело небо, ожил ранний занятой люд. Открылся на Неве последний неопасный проход. Серо-голубое тающее небо над адмиралтейской золотой иг-лой, бледно-желтый с белым орнаментом чудесный фасад - как дивно открыта гармония сочетания красок. Эти тона, эта роскошная простота должны быть неотъемлемы от петербургского зодчества.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Имя Маши, которую, как это теперь было в моде, князь Игреев одарил новой, звучной фамилией - Яхонтова, появлялось все чаще в афишах, все хвалебней были о ней отзывы ценителей, и даже проскользнуло в газетах, что Психея, которую она как-то танцевала, заменяя больную мадам Гертруду Росси, в ее исполнении получила новую прелесть и свежесть.
Гертруда рассердилась и в присутствии Карла безобразно кричала, что Маша никак не сильфида, а всего лишь хитрая змея, которая хочет завладеть ее лаврами, и отказалась давать ей уроки. Бедная Маша была в отчаянии. Она в Карле искала поддержку, робко надеясь, что он ей устроит свидание с Митей. Но Карл и сам давно не видал друга и чувствовал, что тот намеренно его избегает. Так оно и было.
Митя, никогда раньше не задумывавшийся о том, что он был рожден крепостным и если бы не доброта дяди-литейщика, то, вероятно, навеки остался б рабом, сейчас болезненно переживал это обстоятельство. Никем не оскорбляемый, здоровый, красивый юноша, он до горестного события, связанного с утратой любимой невесты, был бессознательно эгоистичен, счастлив и полон надежд на будущее благодаря сразу признанным способностям и легкой удаче в живописи.
Все, что пришлось ему испытать из-за Маши, довело в несколько месяцев -ум его и чувства до внутренней зрелости.
Тысячи мыслей, одна рождаемая другой, мучили его теперь, не находя себе разрешения и ответа.
Страстное возмущение рабством, которым была полна неистовая книга Радищева, хранившаяся у него как святыня, стало постоянным его состоянием. Легче всего Мите было теперь в доме Воронихина. У него к Андрею Никифоровичу появилось чувство, похожее иа обожание, за то, что он был тоже рожден крепостным, немало претерпел унижений на своем пути, но все победил и стал таким могучим человеком. Благодарен был ему и за отношение к его горю как к своему собственному, чего не мог он ожидать от Карла Росси, при всей его дружбе.
Родным стал Мите и смышленый мужичок-самокатчик, который с необыкновенным спокойствием и уверенностью в успехе мастерил свое мудреное орудие освобождения - удивлявший всех самокат. Чем ближе узнавал его Митя, тем сильней поражал его необыкновенно умными, насмешливыми суждениями прирожденного наблюдателя.
Сегодня Артамонов и Митя опять должны были обойти, как говорил Воронихин, "невольничьи рынки" в поисках подручного, хорошего слесаря, которого они всё еще не нашли. Прежде всего оба двинулись к Синему мосту на Мойке, где перед великолепным дворцом Чернышева кишел народ. На скате у самой реки было пестро от людей, закусывавших и отдыхавших в ожидании подходящего наемника.
Кое-кто после хмельной выпивки крепко спал просто на камнях. Эта площадь была главным местом купли-продажи, найма и обмена.
И кого только тут не было! Олонецкие пильщики с отливавшими синью, на совесть разведенными пилами чинно стояли целой артелью, как войско с особым видом оружия. Ярославские маляры, тороватые говорливые мужики в фартуках, сидели при своих ведрах с целым набором больших кистей; кисти малого размера они аккуратно засунули за свои голенища. Ямские кучера в синих суконных армяках, подпоясанные красными кушаками сразу под мышками, казавшиеся оттого великанами, степенно гуторили, выхваляя друг перед другом отличные стати жеребцов, прошедших через их руки, и богатых господ, которыми сейчас гордились, забыв, как те их драли на конюшне.
Ямские эти как бы держались без помощи ног - на одних лишь туго простеганных ватных армяках, доходящих до земли. И так велика была их важность от привычки надменно покрикивать на пешеходов с высоких козел, что и сейчас ни один не удостаивал разговором сновавшую вокруг мелкоту вроде садовника с лейкой и мальчишек-парикмахеров, взаимно завивших друг другу головы бараном, чтобы нанимателю стало наглядным их высокое искусство.
Только появление дородной кормилицы, в расшитом кокошнике, богатых бусах и лентах привлекло внимание извозчиков. Все они на нее обернулись, а один даже выкрикнул одобрительную оценку ее дородству:
- Король-баба!
Но кормилица, сопровождаемая строгой женщиной в темном, которая оказалась свекровью, только тихо плакала и просила старуху:
- Уж вы, матушка, бога ради, моему Ванюшке молочко-то водой не разводите! Вы ему целенькое...
- Сыт будет, не твой первый на рожке выпоен, - ворчала старуха, а ты смотри, не больно-то реви. Хорошие господа уважают мамок приятных, да чтобы к родному своему дитю не тянулась...
Лакей, прогнанный за беспробудное пьянство, прихорашиваясь и глядясь в карманное зеркальце, сказал:
- Хорошие господа завсегда имеют в себе бесчувственность. Они этого не потерпят - чтобы убиваться. Им которая из ваших сестер поумней обязательно соврет, что ребенок ее помер, хотя б он и жил.
- Ванюшка чтоб помер! - завопила мамка и, грозно наступая на лакея, ко всеобщей радости осыпала его отборнейшей бранью.
Под общий веселый хохот лакей поспешил скрыться в толпе.
- Вот она - взаправдашняя-то жизнь, - глянул самокатчик на Митю, - в хоромах сидеть - вовек правды не узнать.
К ним подошел, поздоровался Павел Иванович Аргунов. Он сюда пришел в поисках штукатуров для Фонтанного дома. Рассказали ему про мамку...
- Этим еще не так плохо, - знающим тоном сказал Аргунов, - они уже обломались в городе, и ночлег верный есть. Вот пришлым плохо, тому, кто впервые сюда залетел оброк барину собирать. Все-то ему чужаки, все звери, всякого-то он боится. Ну и ловят их, сердешных, за грош! Чиновники на это дело особые мастаки. Наймет девчонку одной прислугой, да и навалит весь дом ей на плечи.
- А нужда-то мужичка из избы гонит, - сказал самокатчик. - Хлеба до весны редко где хватит, весной иди в кусочки, побирайся.
Внезапно поднялась в толпе брань, перешедшая в крики, а вот уже стали стеной, засучили рукава одни на других - и пошли в кулачки.
- Это подрядчики со старостами, выбранными обществом, никак в драку вступают, - пояснил Артамонов. - Наниматели больно ценой их прижали, а у старост еще и к рукам с этой платы прилипнуть должно. Даром все норовят мужицкий труд взять. А ну-ка, пойти разузнать...
Самокатчик и Аргунов пошли к гудящей, как улей, толпе. Митя же оцепенел на месте, наблюдая, как подошедший к пожилой женщине чиновник, словно лошадь, осматривал ее сына, подростка-паренька; он отворачивал ему губу, считал зубы, пока мать его безмолвно плакала.
- Не от нужды наши господа продают - от излишка, - скороговоркой расхваливал паренька доверенный от хозяев. - Больно много этих недомерков у нас в вотчине наплодилось, девать их некуда! А он парнишка тихий, еще вовсе не поротый, - тараторил приказчик, - и в комнатах хорошо обучен и при гардеробе, он на все руки вам будет. В придачу, ваша милость, и матку его берите - тоже кухарка за повара.
Чиновник, оглядев женщину тем же глазом барышника, угрюмо сказал:
- Была да вся вышла, ты б еще мальчишкину бабку мне сватал. - Чиновник стал не торопясь платить за мальчика.
Митя, конечно, знал, что такие сцены происходят ежедневно на вот этой самой площади, да и в книге Радищева довольно было примеров жестокой продажи людей. И все же, когда чиновник вместе с приказчиком стал из объятий матери вырывать парнишку, Митя не выдержал и, подбежав, крикнул;
- Звери вы - не люди. Хоть попрощаться дайте да адрес ваш скажите, чтобы мать сына могла навестить.
- А нам материнских визитов не потребуется, неизвестный молодой человек, - язвительно сказал чиновник. - Себя же вы успокойте, беззаконных дел здесь не производится. А коли вы законами государя императора недовольны, уж это будет иной разговор, и на вас мы найдем управу.
Митя, вне себя, заладил одно:
- Обязаны дать ваш адрес, обязаны! Подоспевший Аргунов отвел его за руку и шепнул:
- Молчи, они сейчас будочника позовут и такое обвинение на тебя состряпают, что не обрадуешься. И чего ты своим криком добьешься? Ведь они в своем праве. Лучше пусть Артамонов пойдет тихонько за чиновником и своими глазами увидит, где тот проживает. Парнишкину мать, наверное, в отъезд продадут, и необходимо, чтобы она не потеряла своего сына из виду.
Самокатчик тем временем шушукался с матерью мальчика и, узнав, где она живет, обнадежил ее насчет сына, подмигнул Мите и, как ни в чем не бывало, потихоньку пошел следом за чиновником, уводившим паренька, да так хитро, что тому было невдомек. Митя упорно остался ждать возвращения Артамонова, отдав плачущей кухарке все, что при нем было. На эту историю в толпе и внимания не обратили.
Как улей, все взбудоражены были победой плотницкой артели, которая не пошла в кабалу к нанимателю, устояла и нагнала себе цену.
Оброчные со всех концов России прибывали сюда все новыми партиями. Были тут землекопы из Белоруссии, ярославские штукатуры, печники, галицкие плотники...
- Эй, чухлома! - кричали кожевникам, неразлучным с особым кислым дубильным запахом. - Пойдем на кулачки, погреемся, пока покупатель не клюет, - подступали веселые саечники-хлебопеки к мрачным мужикам.
- Пошехонье, - пренебрежительно отвечали кожемяки, - да рази такой это час, чтобы в кулачки иттить? Эх, неправильный вы народ!
Ростовец-огородник, указывая на победителей, позавидовал:
- У этих всегда прибыточные дела будут, потому - ловкачи-москвичи!
- Павел Иванович, - сказал Аргунову Митя, - ужели этот народ, который, как скот, набирают на работу и содержат еще хуже скота, неужели он никогда не взбунтуется?
- А Пугачев? - вопросом ответил тихо Аргунов. - Сообрази он тогда свернуть вместо степей на Москву - может быть, о крепостном рабстве только понаслышке б и знали. Да и помимо Пугачева бывали дела... Недалече ходить при матушке-царице, в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году, богатый подрядчик, купец Долгов, руководил работами по облицовке гранитом набережных Фонтанки и учинял ужасные притеснения находившимся при строении. И вот, помнится, осенью выборные четыреста человек от четырех тысяч двинулись к Зимнему дворцу с челобитной. Они кланялись до земли каждой фрейлине, высунувшейся из окна, по невинности принимая ее за царицу, много над этим смеялись в свете, слыхал от Шереметевых. Ну что же, сколько-то челобитчиков схватили под караул за "учинепие скопа и заговора", только про них и слыхали. Видом они были от горя и нищеты - краше в гроб кладут, тоже заговорщики!. Да, Митенька, - закончил печально Аргунов, дорого плачено за гранитные набережные, за красоту города Санкт-Петербурга. Кровью да потом народными.
Особый интерес был у Мити к судьбе продававшихся крепостных женщин, потому что невольно гвоздила мысль: вот такова была б участь Маши, не пойди она на посулы князя Игреева. Аргунов и о крепостных женщинах мог в подробности рассказать. Кроме продажи по газетным объявлениям рядом с борзыми и дорогой сбруей, были невольничьи женские рынки и в центре города и в преуютных прицерковных двориках. Искусницы разного рода рукоделий ценились подороже, черная рабочая девка шла вовсе дешево.
Рассказал Аргунов и про более затейливые способы сбыта девушек с рук. Так, одна шереметевская знакомая, именитая барыня, отобрав самых пригожих девочек, обучила их танцам и музыке и продала за большой куш предпринимателю "веселого заведения".
- За одной такой - Анетой звали ее - я долго следил, - невесело сказал Аргунов, - дважды ее в карты проигрывали, переходила из рук в руки, пока особо злому издевателю не попала. Заколола его, а потом и себя... Гордая была.
У Мити злобно промелькнуло в голове: а Маша не закололась, в балете сильфидой порхает!
И желая услышать от Аргунова какое-либо косвенное осуждение поступка Маши, в надежде хоть немного разрешить свою сердечную боль, Митя с раздражением спросил:
- Заколоть оскорбителя с пьяных глаз сумела, а заработать на выкуп честно - пороху не хватило? Если она танцы и музыку знала, могла бы в оброк отпроситься.
- Так ее и отпустят! Еще мужчину туда-сюда, да и то пока барина каприз не прошел. А не то, хоть европейским портретистом считается, домой отзовут, и, бывает, в лакейскую. А непокорливый нрав - на конюшню. Нет, брат, крепостному с талантом впору петлю на шею либо водку глушить. А девка коль хороша, один путь - в канареечки. Хоть золотой клеткой потешится. А в оброк - не слыхал, чтоб пускали... Наши Шереметевы - наилучшие из господ. Уж эти и разбогатевшему оброчному вовек не скажут: сам ты весь мой, значит, и деньги твои - мои. Эти чужого не отберут, напротив того: "Пользуйся своим миллионом на здоровье, - сказал наш граф одному бо-гатею, принесшему его за себя в выкуп, - а вольной тебе не дам. Своих денег у меня довольно, а владеть тобой, богачом, мне только лестно".
- А как же Шелушин, шереметевский крепостной, получил вольную? поспешил спросить Митя.
- А за что? За анекдот веселый. Тысячу раз прав наш сибиряк-самокатчик: хохотком да прибауткой, а не честью надо господ брать, всего они объевшись, их только на пряное тянет. А с Шелушиным вышло так, неоднократно просил он отпускную, уже известный богач. Уперся наш - на что тебе воля? Что я, богатеть тебе мешаю? Да на здоровье! И вот какая оказия вышла, привез как-то Шелушин в подарок графу устриц бочонок и тут нежданно-негаданно свою фортуну прямо за косы и схватил. Как раз в этот день у графа на Фонтанном доме парадный ужин предполагался, а в устрицах нехватка. Во всем городе, как назло, нет и нет. Шумит граф, у метрдотеля требует - вынь да положь. А тут и принесло к нему оброчника-богатея. Граф ему: вот просил ты у меня не раз вольную; слово мое - отпущу, добудь только нынче к ужину устриц. А у богатея в прихожей - готовенькие. Выкатил он молча бочонок - получайте, ваше сиятельство! Граф тут ему в обмен - свой подарочек. На том самом бочонке и вольную написал.
- То-то я не дурак, что свой самокат затеял, - усмехаясь, сказал недавно подоспевший Артамонов, - не я буду, если мой самокат не обернется тем бочонком с устрицами...
- В добрый час сказано, - потряс ему Аргунов руку, - я уж и сам тебя к слову помянул. Ну, узнал адресок?
- До самой калиточки довел, теперь только маменьку-кухарку порадовать. Она тоже помещена к некоей старушке, видать не окончательно лютой, и по пути к сыну живет. Проведаю ужо обоих.
- А сейчас пройдемте на Неву, душно мне здесь, -сказал Митя.
День был чудесный. Зима опять перебила начавшуюся было оттепель, но морозец стоял небольшой, сухой при ярко-синем небе.
Остановясь на мосту, залюбовались городом и его дальними перспективами.
- Весело тут летом, - тряхнул Митя светловолосой головой, как бы отгоняя тяжелые впечатления, дня, - часами, бывало, стою тут и любуюсь на гребные команды, особливо юсуповские. Те, что на длинных веслах, идут по Неве, а коротковесельные - по каналам. Гребцы разукрашены, как в сказке: великолепно по краскам - вишневые куртки, шитые серебром, на шелковой белизне рубах, шляпы с перьями, ну просто Венеция. А в лодках музыканты, роговая музыка чистейшего звука, какая-то уносящая от земли...
Аргунов зло рассмеялся:
- А каково музыканту, создающему это неземное впечатление, хоть раз пришло тебе в голову? Участник
рогового оркестра должен каждый навеки свистать одну и ту же свою известную ноту. Утратив всякое Человеческое достоинство, иные из них, слыхивал я, Не без гордости величают себя уже не своим именем, а исполнямой нотой; я нарышкинское до...
- А сколько палок на таком обломали, пока обмозговал он свою ноту! сказал самокатчик.
- Да ты сам много ль бит? - хлопнул его по шхеру Аргунов.
- Маху дали, - ухмыльнулся сибиряк, - я сызмальства увертливый. Хоть и сказано: душа божия, голова царская, спина барская, - свою спину сумел сберечь. Бывало, возьмут мальчонкой в форейтора. Свалиться - беда: если лошадь не потопчет, на конюшне запорют. Так я старших просить надоумился, чтобы меня ремнями привязывали к седлу. Сомлеешь, бывало, а свалиться - не свалишься. Болтается голова, как кочан на ветру, случалось, водой отливали, зато розгой нет, не трогали. Ну, однако ж, мне пора и честь знать, за разговорами свое дело забыл. Пойти засветло подручных себе подыскать. Ведь из-за того парнишки я утренних всех упустил.
- Сейчас иди искать только на Вшивую биржу, на угол Владимирского, сказал Аргунов, - там обжорный ряд торговлю раскинул, и все полдничать кинулись. На пирогах их настигнешь; кто лихо ест, тот, известно, лих и в работе.
Самокатчик пошел было, что-то вспомнил, вернулся, подошел к Мите, внушительно сказал:
- Нынче вечером к Андрею Никифоровичу приди, Митенька, он мне строго наказывал. Чтобы обязательно...
- Да уж приду, - отозвался Митя.
Его опять захлестнула тоска, и еще горшая, чем поутру. И странная детская злоба на Аргунова - зачем не дал и минуты отдыха, опять повернул мысли на оборотную, мрачную сторону восхищающей чувство красоты. Он раздраженно сказал:
- Дивлюсь на вас, Павел Иванович, так вы беспощадно крепостное зло видите, а хоть бы одного барина уложили?
- Совсем было раз собрался, да вовремя одумался, - неожиданно поведал Аргунов,
- Сибири устрашились?
- Не столько Сибири, сколько бессмыслицы такого занятия: одного барина убьешь, другой на его место станет.
- Расскажите, Павел Иванович, как было дело, - устыдившись себя, серьезно попросил Митя.
- Невеселый рассказ, хотя живописный в смысле картины наших помещичьих нравов. Взял меня как-то граф к своему соседу-приятелю - вместо заболевшего художника ему для спектакля домашнего занавес написать. Занавес написал, а декорации не поспели, и лес пришлось изображать, так сказать, домашними средствами. На подмостках тесно уставили мальчиков с кудрявыми березками в руках - чудесный издали молодняк. В этом лесочке, по тексту пьесы, появились охотники и медведь. Актер-медведь, завернувшись в мохнатую полость саней, взревел и, согласно замыслу автора, пошел на охотников. А барин-хозяин тихонечко своему датскому догу как шепнет: ату его! - и спустил с цепочки. - Дог - на медведя, впился клы-чигдами, тот ревет благим матом, березовый лес вмиг попадал, ребята врассыпную. Крик, слезы, у медведя кровь ручьем... А я рядом с барином с большим молотком стоял, уйти не успел - последние гвозди в декорации заколачивал. Вот как все заревут, а барин - ну хохотать, у меня сама собой рука с молотком поднялась. Из последних сил удержался, чтобы его по голому черепу не хватить Эх, вздохнул Аргунов, - что за толк в бунтах и убийствах? Запорют - и вся недолга. Раньше срока не повернешь это дело.
- А срок этот будет когда? - спросил гневно Митя.
- Обязательно будет, - строго и веско ответил Аргунов, - только увидим ли мы с тобой - не скажу. Но времечко стукнет.
Воронихин, не говоря о причине приглашения, звал Митю для того, чтобы показать ему законченный им портрет Маши. Он близко принимал к сердцу ее печальную историю и то, как тяжко и бесповоротно осудил ее Митя. Он решил с ним об этом поговорить.
Когда Митя вечером вошел в просторный кабинет Воронихина, он с отеческой лаской усадил его рядом с собой на широкий диван и умело заставил рассказать не только про зрелище "невольничьих рынков", но и про всю ту бурю негодующих чувств и гневных мыслей об ужасе крепостничества, которые оно вызвало.
- Вот теперь по всей справедливости и суди бедную Машу, - сказал Воронихин, беря Митю за руку, - посмотри-ка ее портрет.
Воронихин подошел к мольберту и поставил на него большой подрамок, который стоял перевернутым к стене.
Митя опешил: если б можно, он убежал бы, не взглянув на портрет, но Воронихин подвел его ближе, спросил;
- Ну, как ты находишь, похож?
Воронихин поднял зажженный канделябр, и боковой свет мягко упал на вдохновленное большим талантом и вместе с тем бесконечно печальное лицо Маши.
Нервное напряжение всего этого дня было велико, и сейчас Митя не выдержал: он повалился на диван и зарыдал.
Воронихин бережно, как все понимающий старший брат, обнял Митю и, крепко сжимая его руку, сказал:
- Если по-прежнему любишь Машу, все будет хорошо. И горе ваше пройдет, едва она получит свободу.
Митя мигом пришел в себя и спросил с изумлением:
- Но разве не куплена ее свобода ценой нашего счастья? Разве не совершилось непоправимое? Ведь Маша - фаворитка Игреева.
- Нет, - сказал Воронихин, - и, я надеюсь, ею не будет. Князь Игреев, всем пресыщенный, в этом своем новом сердечном капризе желает, чтобы угодить государю, предстать рыцарем. Всем, кроме того, вскружило голову известие, что Шереметев женится на бывшей своей крепостной. И сейчас, согласно модному капризу нашей знати, князь объявил Маше, что будет ждать от нее любви свободной, по склонности сердца.
- Невольная?
- Вольная действительно имеется,кно не у Маши в руках. Игреев взял меня и мать Карла Росси в свидетели, что им совершена формальная отпускная, и он нам ее издали с дьявольской улыбочкой показал. Но при этом прибавил, что испытанию его сердца положен целый год: если Маша в течение этого времени не "снизойдет" к его нежности, то ее вольную он разрывает, а она из балерин может быть разжалована хоть в скотницы. Но дела, кажется, могут повернуться к лучшему. Пока ты, Митя, в тоске всех нас избегал и никому не верил, мы оказались неплохими кузнецами твоего счастья, - любезно улыбнулся Воронихин.
Митя страшно побледнел:
- Этот сиятельный негодяй при вас выговорил свои чудовищные условия, и вы его не убили? Не дали ему пощечины? Ну, так это сделаю я. Я убью его как собаку...
Митя вне себя рванулся куда-то бежать. Воронихин почти насильно усадил его рядом с собой на диван.
- Если бы я убил Игреева, - сказал он, - меня бы сослали в Сибирь, а Маше навеки быть крепостной. Если сейчас убьешь ты его, будет то же самое. Но вот пока ты с незаслуженным гневом отвернулся от несчастной невесты, об освобождении ее взялись хлопотать другие... Ты же должен одно - повидаться с Машей, вдохнуть в нее новые силы, надежду. Она чахнет, здоровье ей заметно изменяет. Она просто на глазах сгорает. Искусство - единственное, что дает ей забвенье той большой муки, которую терпит она ради тебя. И может случиться то, чего уж, конечно, ты не желаешь. Через год, когда, надеюсь, свободы мы для нее добьемся, ей она уже не будет нужна.
Митя, впервые забыв свою боль и желая понять только состояние Маши, с беспокойством спросил:
- Больна она? Как ей помочь?
- Об этом позаботятся разные люди с разными личными побуждениями, но, к твоему счастью, направленными к одной цели - вырвать возможно скорее из рук Игреева Машину отпускную. Лк5ди эти: твой друг Карл Росси, его мать, знаменитая балерина, и некая высокопоставленная девица Тугарина.
- Катрин, - воскликнул изумленный Митя, - она-то как здесь?
- Имей терпение дослушать, - учительно, как обычно, остановил Воронихин. - Росси движим чувствами благороднейшей дружбы и бескорыстным восхищением перед Машей; его мать Гертруда полна бешеной актерской зависти к своей ученице, которая нежданно выросла в ее соперницу, Сын уверил свою тщеславную мать, что едва Маша получит на руки вольную, она бросит сцену и уйдет с тобой куда глаза глядят, подальше от Игреева. Ну, а третье заинтересованное в этом лицо, Катрин Тугарина, недавно усмотрела в князе Игрееве самую для себя блестящую партию, и выходя за него замуж, очищает свой буду-щий дом от соперниц.