Страница:
И правильно, что не надеялся. Никакие они были не сновидения. Просто местная молодежь в диковинных костюмах, которые так нравятся туристам, живые скульптуры на отдыхе, даже грим толком не смыли, накинули куртки прямо на рыцарские латы и клоунские трико – и вперед, в пивную. Кстати, о пивной, подумал я, а не сесть ли им на хвост? Не факт, что забегаловка непременно будет хороша, но такая компания украсит любой интерьер.
Мои короли и шуты тем временем прошли мимо и скрылись за поворотом; я немного замешкался, раздумывая, действительно ли мне этого хочется, наконец махнул рукой: на месте разберемся, не понравится – уйду, – и устремился за ними.
Открывшаяся мне улица была темна и абсолютно пустынна, значит, эти красавцы уже куда-то зашли. Осталось понять, куда именно. В свете тусклого фонаря я с трудом разглядел неприметную вывеску «Blue Light» и совсем уж мелкие, но многообещающие надписи на массивных деревянных дверных створках: «Jazz Bar», «MuSIc», «COcTaILS». То есть можно было с известной уверенностью предположить, что нынче вечером мне суждено избежать главной опасности – расплавленной свинцовой попсы, которую немилосердно льют в уши несчастных забулдыг в доброй половине питейных заведений. Благословляя ряженых и собственную мудрость, велевшую следовать за ними, я потянул на себя тяжеленную дверь и нырнул в пропахшую табачным дымом теплую темноту.
Бар полюбился мне с первого взгляда; второй же превратил мимолетную симпатию в глубокое и зрелое чувство. Здесь царил красноватый, словно бы разведенный брусничным морсом полумрак, стояли отполированные временем черные столы и уродливые, но удобные стулья, шершавые стены были украшены старыми афишами и бесчисленными вручную процарапанными надписями на доброй дюжине языков; сперва я принял их за чистую монету и подивился трудолюбию и ловкости здешних завсегдатаев, ухитрившихся оставить память о себе даже под потолком, и только потом понял, что все эти «Яцек любит Сабину» и «Здесь был старый Свенсон» – часть тщательно продуманного дизайнерского замысла. Пожилой патлатый бармен, облаченный в скрипучий кожаный жилет, был хмур и сосредоточен, а юные, почти налысо стриженные официантки с проколотыми бровями, напротив, неподдельно приветливы. Вместо обещанного вывеской джаза в колонках негромко пел Фредди Меркьюри – оно и неплохо, уж насколько я не люблю слушать музыку вполуха, но с таким звуковым фоном готов мирно сосуществовать часы напролет.
Мои живые скульптуры тоже были тут, как раз сдвигали столы, рассчитанные на двух-трех сотрапезников, чтобы разместиться вшестером. Я сразу приметил пустующее место в углу, отличный наблюдательный пункт, устроился там поудобнее и в ожидании меню принялся глазеть на прекрасных незнакомцев.
Король и Королева в парадном облачении, с тщательно загримированными лицами, оба очень высокие, статные, широкоплечие, у обоих из кружевных манжет торчали большие, обветренные, неухоженные руки; надо думать, к костюмам прилагались перчатки, которые царственные особы сейчас сняли. Пол Королевы не вызывал особых сомнений: женщин с такими ручищами природа не создает даже ради разнообразия.
Зато смуглая, красивая Коломбина и бледная дева с зелеными кудрями, изображавшая не то русалку, не то утопленницу, были женственны и изящны, каждая на свой манер. Забавно, что Коломбина обладала томной грацией умирающего лебедя, а Утопленница, напротив, взрывным темпераментом, который проявлялся во всяком ее жесте и движении. «Черт в юбке», – говорит о таких Рената. В ее устах это своего рода сертификат качества.
Рыцарь в ярко-красной куртке, надетой прямо поверх позолоченных доспехов, был почти великаном – на добрых полголовы выше здоровенных Короля с Королевой. Он был серьезен и строг, носил свой бутафорский наряд с неподражаемым достоинством и выглядел в нем столь естественно, что казался не ряженым комедиантом, а единственным нормальным человеком, одетым как подобает, впору устыдиться: как же это я нынче оплошал, вышел из дома без доспехов? Даже эта его дурацкая спортивная куртка почему-то не ослабляла, а, напротив, каким-то непостижимым образом усиливала эффект, добавляла достоверности образу, так что я бы совершенно не удивился, обнаружив в его картонных ножнах самый настоящий меч.
На столь роскошном фоне последний из шестерки выглядел откровенно жалко. Он, насколько я понял, изображал дикаря, вернее, дикарку: к облегающему черному трико в надлежащем месте были пришиты два унылых мешочка, символизирующих обвисший бюст с оранжевыми помпонами вместо сосков. На бедрах болталось подобие юбки из зеленой ткани, искромсанной в лапшу ради сходства с травой. Тряпичная маска, изображающая черную рожу с выпученными глазами и огромными красными губами, сейчас красовалась на крюке для шляп, а шею Дикарки венчало тонкое, нервное, очень бледное лицо немолодого лысеющего мужчины. Несмотря на убогий наряд, Дикарка, судя по всему, был самой важной персоной в этой компании, по крайней мере, участия в перетаскивании мебели он не принимал, даже стул ему услужливо подал Король – в то время как обе девицы усаживались без посторонней помощи.
Живые скульптуры наконец расселись, а мне принесли меню. Недолго думая я заказал джин-тоник – идеальное решение, если собираешься добросовестно пить весь вечер и остаться трезвым. Любой другой напиток выводит меня из строя довольно быстро, и только живительная горечь тоника творит чудеса.
У ребят, как я понимаю, такой задачи не было, поэтому они выбирали выпивку долго, с надлежащим тщанием и полной самоотдачей, адресовали друг другу вопросительные взгляды и давали советы, тыча в меню, что-то подсчитывали на пальцах и никак не могли окончательно определиться. Видимо, денег у них было в обрез, зато желаний – в избытке. Я сам когда-то регулярно оказывался в таком положении и теперь искренне им сочувствовал. С удовольствием угостил бы всю компанию, да повода не было, а вот так на ровном месте навязываться незнакомым людям я ни за что не стану.
– Не пей вина, Гертруда! – вдруг громко сказала Утопленница зависшему над меню Королеве.
Я сперва рассмеялся от неожиданности и только потом удивился: Утопленница процитировала Шекспира по-русски, и вся компания, судя по одобрительным ухмылкам, прекрасно ее поняла.
Ряженые тем временем дружно уставились на меня. Видимо, я заржал несколько громче, чем следовало. Поскольку я сидел в полном одиночестве, догадаться о причине моего веселья было, прямо скажем, нетрудно. Утопленница и Рыцарь одарили меня приветливыми улыбками, Коломбина скользнула оценивающим взором и поспешно отвернулась, Король уставился с откровенным любопытством, а Дикарка глядел мрачно и, я бы сказал, обреченно, словно заранее приготовился к неприятностям, источником которых я могу оказаться. Только Королева остался равнодушен к моей персоне: он медитировал над меню. Все бы так.
– Вы совсем не похожи на русского туриста, – наконец сказала Утопленница.
Это прозвучало как комплимент; строго говоря, это и было комплиментом. «Русский турист», вернее, стереотипное представление о нем, – то еще пугало. Отмалчиваться было бы невежливо.
– Это потому, что я не русский турист, – объяснил я. – То есть условно русский, но не турист. По делу приехал. – И, не удержавшись, добавил: – Вы меня тоже удивили. Думал, живыми скульптурами только местные жители работают.
– Всякое бывает, – пожала плечами Утопленница. – Но мы, в общем, и есть местные. Условно местные.
Она явно дразнилась.
Я вежливо кивнул, придал лицу неопределенное, умеренно одобрительное выражение, примерно соответствующее реплике: «Эвона как», и стал лихорадочно соображать, как бы этак элегантно свернуть беседу, сохранив за собой право остаться молчаливым, никого не обременяющим своим присутствием наблюдателем. Задача, что и говорить, почти непосильная.
– Если вы никого не ждете и располагаете временем, присоединяйтесь к нам, – неожиданно предложил Рыцарь. Он говорил по-русски с очень сильным акцентом, но свободно и так бегло, что слова норовили смешаться в кашу, я едва разобрал.
В его устах это неожиданное предложение прозвучало настолько естественно и убедительно, что сразу же показалось мне единственным разумным выходом из ситуации. Если уж неназойливым наблюдателем мне не быть, почему бы не присоединиться к этой причудливой компании, действительно.
– Тогда с меня причитается, – объявил я, придвигая к соединенным столам еще один стул. – Бутылка коньяка – это хороший вступительный взнос?
Только теперь Королева соизволил оторваться от меню. Он уставился на меня с неподдельным обожанием.
– Это было бы круто, – сказал он прекрасно поставленным басом.
Дикарка пробормотал что-то неразборчивое. Он говорил по-чешски, но суть я уловил: дескать, собирались же пить пиво, какой такой коньяк. Но младшие товарищи быстро его переубедили, особенно усердствовала королевская чета, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении братьями-близнецами. Родом они, как сообщил Король, были из Саратова, а сейчас учились в Пражской киношколе вместе с москвичкой-Утопленницей и Рыцарем, который приехал сюда аж из Копенгагена – то-то я его произношение едва разбирал. Аборигенами в этой компании были только Коломбина, уже благополучно завершившая обучение на кафедре анимации все в той же FAMU,[4] но пока безработная, и угрюмый Дикарка, который не стал ничего о себе сообщать. Я, впрочем, и не выспрашивал.
После того как мой вступительный взнос был доставлен и вскрыт, я сказал:
– Все-таки поразительная штука жизнь. Никогда бы не подумал, что в один прекрасный день услышу фразу «Не пей вина, Гертруда», сказанную не всуе, а обращенную натурально к королеве, изучающей карту напитков. Такой красивый эпизод. Больше всего на свете люблю, когда реальность – хлоп! – и превращается в тщательно отрежиссированный фильм. В такие моменты я как никогда близок к вере – если не в Режиссера, то хотя бы в Сценариста.
– Прибавьте к ним Продюсера и получите идеальную Святую Троицу, – ухмыльнулся Рыцарь.
Он говорил по-русски так легко и свободно, что впору было счесть ужасающий акцент нормой и постараться хоть как-то ей соответствовать.
– Про Гертруду – это у меня дежурная шутка, – доверительно сообщила Утопленница. – С тех пор как этот красавец впервые накирялся, не переодевшись после работы. Вы когда-нибудь пробовали снять с дерева, привести в чувство, отговорить от купания во Влтаве и доставить домой пьяную королеву ростом метр восемьдесят? Только и остается молиться, чтобы это не повторилось, да Шекспира цитировать, единственное утешение.
– Метр восемьдесят четыре, Милочка, – кротко поправил ее Королева. – Я дорожу каждым своим сантиметром, они – всё, что у меня есть, не нужно понапрасну уменьшать их число.
Король тем временем заботливо переводил нашу болтовню Коломбине, которая, судя по напряженному выражению лица, очень старалась нас понять, но распознавала одно слово из четырех – в лучшем случае. Дикарка всем своим видом показывал, что беседа ему неинтересна, но коньяк выпил залпом и тут же налил себе еще. Лицо его неожиданно смягчилось, и он снисходительно сообщил мне, тщательно подбирая русские слова:
– Людмила совсем помешанная с Гамлетом.
– Совершенно верно, – обрадовалась Утопленница. – Я еще лет десять назад придумала, как надо правильно экранизировать «Гамлета». И терпеливо ждала, когда кто-нибудь это сделает. Но никто не почесался. Пришлось все бросить и ехать учиться на режиссера. А что делать, если все дураки?
Мне очень понравился такой подход к делу. Я бы и сам на ее месте так поступил – если бы мне повезло родиться счастливым идиотом, который всерьез верит, будто еще одна экранизация «Гамлета» – это ужасно важно.
– А как надо? – спросил я.
Коронованная чета схватилась за голову, видимо, братьям приходилось выслушивать эту телегу чуть ли не ежедневно. Но Утопленницу их досада совершенно не смутила.
– Коротко говоря, надо, чтобы декорации по ходу дела сходили с ума вместе с персонажами. Действие начинается в совершенно нормальном Эльсиноре, все должно быть идеально, чтобы даже самый злобный специалист по той эпохе не смог придраться. По мере того как Гамлет приходит в смятение, в замке начинают появляться неуместные предметы: японская чайная посуда, кресла рококо, африканский идол в часовне, радиола в спальне Гертруды и… ну не знаю, да хоть ксерокс на кладбище, среди надгробий. И само пространство тоже должно меняться. В Эльсиноре вдруг возникают дорические колонны, современные пластиковые окна, лестница обзаводится модерновыми перилами, а под конец вообще начинает двигаться как эскалатор. И так далее. К моменту похорон Офелии в замке воцаряется такой хаос, что все выходки персонажей на его фоне кажутся разумными и адекватными. Финальная сцена будет происходить уже в каком-нибудь эшеровском пространстве с лестницами, уходящими в потолок, и зеркальными стенами, загроможденном предметами всех эпох, назначение доброй половины которых непонятно даже самому искушенному современному зрителю. Примерно вот так.
Рассказывая, она хорошела на глазах, узкое скуластое лицо вдруг оказалось на диво гармоничным, а темные круги под глазами подчеркивали их блеск и глубину лучше любого макияжа. Все-таки ничто так не красит человека, как вдохновение.
– Хотел бы посмотреть такую экранизацию, – сказал я. – По-моему, отлично может получиться.
– Если все сделать как следует, – кивнула Утопленница. – Художник-постановщик должен быть гений. Ну и бабки немереные, понятно.
– То есть главным гением все-таки должен быть продюсер, – ухмыльнулся Королева.
– И композитор, – добавил я. – Чтобы звуковой ряд не уступал визуальному.
– Все должны быть гениями, – твердо сказала Утопленница. – Иначе какой смысл?
– Но пока у тебя есть только гениальный сценарист, – заметил Рыцарь.
– В смысле? Кого ты имеешь в виду? – оживилась Утопленница.
– Ну как – кого? Шекспира, конечно.
– А, ну да, – вздохнула она.
– Сценарист, не спорю, отличный, – сказал я. – А все-таки именно «Гамлета» мне всю жизнь хотелось переписать. До сих пор руки чешутся.
Я, конечно, соврал. Идея переписать «Гамлета» пришла мне в голову только что, просто «всю жизнь хотелось» звучит более убедительно и позволяет продемонстрировать уважение к собеседникам. Дескать, не просто так чушь несу, а наболевшим готов поделиться.
– Переписа-а-ать? – протянула Утопленница. – А как?
– Рассказать, как повернулось бы дело, если бы Гамлет все-таки шлепнул дядю, пока тот молился. Удобный же момент. А что душа злодея в рай попадет – это он напрасно тревожился. Не человеческого ума дело, что будет с другими людьми после смерти. Не нам это решать, так что и беспокоиться не о чем. А ведь как все прекрасно сложилось бы! Король-отец отмщен, его призрак успокоен, Гамлет на троне, Лаэрт и Полоний живы, Розенкранц и Гильденстерн, кстати, тоже, Офелия готовит подвенечный наряд. Гертруда погоревала бы, конечно, но любимый сын, не сомневаюсь, разъяснил бы ей обстоятельства, а там и третий муж нашелся бы в утешение, дурное дело нехитрое. Короче, все танцуют.
– Хорошая жизнь, но плохая пьеса, – заметил Рыцарь. – Драматург должен заставить персонажей делать глупости. От последствий их поступков зависит, трагедию или комедию мы получим на выходе. Но принцип один.
Я хотел сказать ему, что никогда еще не встречал столь внятного и убедительного теоретика драмы, но в беседу вмешался Король.
– Это же вы Цаплина пересказываете, я правильно понял?
Он выглядел как заплутавший на чужбине разведчик, который после долгих бесплодных поисков связных вдруг услышал от случайного прохожего заветный пароль. Но мне нечем было его порадовать.
– К сожалению, нет. Я даже не знаю, кто такой Цаплин.
– Борис Цаплин. Писатель. Очень хороший. И именно по этой причине почти никому не известный. Крупный специалист по новым приключениям чужих идей и персонажей. Вот, скажем, тот же «Гамлет». Цаплин написал рассказ о том, как все персонажи встречаются на том свете. То есть, теоретически, в аду. Так вот, они там встречаются и начинают выяснять отношения, ругаются страшно, а сделать друг с другом ничего не могут: все уже и так мертвые дальше некуда; наверное, в этом и заключается «ад». И король-отец как раз наезжает на Гамлета: дескать, дурак ты, почему дядю во время молитвы не замочил? Какого черта? Сидел бы сейчас на троне, женился бы, наследника родил, династия моя не прервалась бы, – почти слово в слово, как вы говорили. Но все это, понятно, гораздо лучше, чем в моем пересказе… Слушайте, а хотите, я вам его книжку дам?
– А она у вас с собой? – удивился я.
Король кивнул и достал откуда-то из-под мантии потрепанную толстую книжку карманного формата.
– Все время с собой таскаю, Цаплина в транспорте читать – милое дело, хоть бы и по сотому разу. А транспорта в моей жизни много. Мы на окраине живем, район Прага-9, жопа мира, страшное место.
– Спасибо, – сказал я. – Очень здорово. Я как раз ничего с собой не взял почитать, собирался впопыхах. А как я вам ее верну?
– Не надо возвращать, – отмахнулся Король. – У меня дома еще добрых полдюжины. Купил целую пачку на подарки, чтобы поддержать самый малый в мире бизнес. Совсем крошечное издательство, всех работников – директор и главный редактор, они же корректоры, верстальщики, продавцы и курьеры. Для обоих это, понятное дело, не работа, а хобби. Пять наименований в год – предел их возможностей. Но без них этих книг не было бы вовсе. Крупные акулы короткой прозы боятся пуще сглаза. Особенно качественной.
– Потому что глупые, – кивнул я. Взял книгу, пролистал, ни черта не понял, но по нескольким случайным фрагментам определил, что слог автора мне скорее приятен, чем нет, и еще раз сказал: – Спасибо. Кажется, действительно хороший. И самое главное, мне теперь точно не придется переписывать «Гамлета». Цаплин сделал это вместо меня. Какое облегчение!
– На самом деле, «Гамлета» многие переписывали, – заметил Рыцарь. – И будут еще не раз, не сомневаюсь. Но усилия их тщетны на фоне того, что делает с «Гамлетом» Хани Йохансен. Сюжет уже пересказан от лица короля, Гертруды, Офелии и Лаэрта; в данный момент страстные поклонники ждут историю Призрака, хотя есть подозрение, что Хани обманет нас и даст слово Полонию или Розенкранцу. Но не беда, рано или поздно все истории будут написаны. Автор обещает, что последней станет история самого принца Гамли – Шекспир-то не от его лица излагает. Уверен, воскресни завтра автор первоисточника, кем бы он ни был, принялся бы учить датский язык специально ради удовольствия прочитать истории Хани.
– А Цаплин? – обиделся Король. – Я же тебе давал.
– Он отличный, – согласился Рыцарь. – А все-таки «Гамлет», на мой вкус, самый слабый рассказ в сборнике. Я у него люблю «Тысяча и одну ночь», «Диких лебедей», историю Великолепной семерки – да почти все. Но «Гамлет» ему не удался.
– Хани Йохансен. Не знаю такого автора, – покаялся я. – Он или она?
– А неизвестно. Никто никогда в глаза его или ее не видел. Что странно, у нас вообще-то все друг друга знают, Дания – слишком маленькая страна, чтобы подолгу хранить секреты. Ходят слухи, что это псевдоним какого-то университетского профессора, и другие слухи, что автор уже много лет находится в клинике для душевнобольных; есть совсем уж причудливая версия, будто их двое, дескать, книги пишет какой-то таинственный иностранец, не то аргентинец, не то русский, не то вовсе японец, – и делает это в союзе с датчанином, который добросовестно переводит оригинальный текст, поскольку автор считает правильным делать первую публикацию на родном языке персонажей. Да чего только не говорят. Но правды никто не знает, кроме парочки каких-нибудь юристов и бухгалтеров, чьи имена, увы, тоже тайна.
– И долго он или она так удачно скрывается? – заинтересовался я.
– Первая книга вышла года три назад, если не ошибаюсь. Вот столько.
– Ясно. Значит, Хани Йохансен. Надо будет запомнить.
– Не пригодится, – сочувственно сказал Рыцарь. – Только если вы читаете по-датски.
– Что, даже на английский не переводили?
– Нет. Не везет Хани с иностранными издателями. Сколько раз уже собирались подписывать контракт, и всякий раз в последний момент все срывалось. Я почему в курсе – моя сестра работает в книжном бизнесе. Знает, что я на Хани помешан, все новости рассказывает.
Я вдруг подумал, что он сам и есть этот загадочный Хани Йохансен. И нахваливает сейчас свои книжки не потому, что самовлюблен, а ради удовольствия водить всех за нос, рассказывая о себе как о таинственном незнакомце. Я бы сам так, пожалуй, делал, если бы хоть один из моих романов дожил до публикации.
– Тогда, – сказал я, – придется выпить за удачу Хани Йохансена и его или ее потенциальных зарубежных издателей. Очень уж вы меня заинтриговали. А датский язык я вряд ли когда-нибудь выучу.
– А вы попробуйте, – беззаботно предложил Рыцарь. – Учить языки легко и приятно, только начинать сложно, но если уж начал, на каком-то этапе язык вдруг сам – хлоп! – и укладывается в голову.
– Это тебе легко и приятно, – проворчал Королева. – Потому что ты гений и полиглот. Он их уже шесть штук выучил, включая, как вы можете заметить, русский, – наябедничал он мне. – Между делом, не напрягаясь. Везет потому что некоторым, я вон чешский за год едва осилил, а казалось бы, славянский язык, ничего сложного.
– У меня все ровно наоборот, – сказал я. – Начать – проще простого. Сперва учить язык ужасно интересно, меня за уши от учебника не оттащишь. Пересказываю грамматические правила как анекдоты всем, кто под руку подвернется. А через месяц-другой – все, ступор. Скучно, тошно, больше не лезет. Так ничего толком и не выучил, зато поздороваться, выругаться, сделать заказ в ресторане и попрощаться навек могу самыми разными способами. Нигде не пропаду.
– Это, наверное, потому, что вам больше нечего сказать людям, – улыбнулся Рыцарь. – Здравствуй, дай пожрать, иди в жопу и прощай, разговор закончен.
– Ваша правда, – я невольно улыбнулся и вежливо добавил: – Но бывают исключения из этого правила, сегодняшний вечер наглядное тому подтверждение.
– На самом деле вы только думаете, что вам нечего сказать, – заметил Рыцарь. – Просто желания такого у вас нет. Желание – единственное, что имеет значение. Учить языки действительно очень легко – при условии, что вы жаждете объясниться и выслушать других. Не зря же считается, что лучший способ быстро выучить язык – влюбиться в носителя. Кстати, это чистая правда, я проверял.
– Так вот почему…
– Нет-нет, – улыбнулся он. – Таким способом я выучил только два языка из шести. Но оценил метод. Русский язык считается чрезвычайно трудным; если бы не романтические мотивы, я бы за него, пожалуй, не взялся. К счастью, это были очень длительные и серьезные отношения, так что я успел неплохо освоить язык.
– Все бы носители так его освоили, – согласился я. – Вы меня убедили, попробую при случае воспользоваться этим методом. Больше никаких бесполезных русскоязычных возлюбленных, решено.
Коломбина что-то шепнула на ухо Королю, который продолжал добросовестно переводить ей нашу болтовню.
– Мартина спрашивает, неужели такие вещи можно контролировать? – Он смущенно улыбнулся, как бы извиняясь, что втягивает меня в глупый девчачий разговор о любви.
– Вообще-то я пошутил. Но если серьезно – да, пожалуй, в самом начале любых отношений всегда есть момент, когда человек сам решает, влюбляться или нет. Иногда он принимает такое решение еще до встречи с потенциальным объектом страсти – намерение влюбиться есть, а кто под руку подвернется – дело десятое. Другое дело, что такое решение мало кто принимает осознанно. Но я в этом смысле зануда. Очень не люблю не понимать, что со мной происходит.
– И поэтому едва притронулись к своей рюмке? – улыбнулся Рыцарь.
– Успеется, я еще джин-тоник не допил… Но, в общем, да, поэтому.
– Ваша стойкость заслуживает уважения. Но, по-моему, изредка все-таки можно расслабиться и позволить себе не понимать, что происходит, – сказал он. – А таким людям, как вы, думаю, просто необходимо. В конце концов, даже тем, кто работает за деньги, положены два выходных дня в неделю.
Я подумал, что два дня в неделю – это, конечно, перебор. Но, скажем, один выходной раз в полгода – почему бы и нет. Тем более есть шанс, что я наконец сумею остановиться загодя, за пару-тройку рюмок до окончательного слета башни. Я, впрочем, в подобных ситуациях всегда обещаю себе, что уж на этот раз все будет под контролем, и только наутро, задним числом, обнаруживаю, что снова попался.
Но поскольку я, желая порадовать Рыцаря, сперва залпом осушил свою рюмку, а уже потом принялся размышлять, оптимизм мой был несокрушим.
Это несложное упражнение я повторил еще не раз, легкомысленно запивая коньяк остатками джин-тоника, так что когда бутылка опустела и живые скульптуры решили догнаться пивом, мне в голову не пришло отказываться.
По правде сказать, мне немного надо, особенно на голодный желудок, а он по моему недосмотру пустовал с самого утра. Поэтому дальнейшие события я помню, мягко говоря, смутно. Одна надежда, что скучно со мной не было – в таком состоянии я, если верить отзывам свидетелей, обычно становлюсь чрезвычайно общителен и достаточно глуп, чтобы казаться занятным. Не худший, к слову сказать, вариант, во всяком случае, на серьезные неприятности я по пьяному делу ни разу не нарывался, не то что на трезвую голову.
Мои короли и шуты тем временем прошли мимо и скрылись за поворотом; я немного замешкался, раздумывая, действительно ли мне этого хочется, наконец махнул рукой: на месте разберемся, не понравится – уйду, – и устремился за ними.
Открывшаяся мне улица была темна и абсолютно пустынна, значит, эти красавцы уже куда-то зашли. Осталось понять, куда именно. В свете тусклого фонаря я с трудом разглядел неприметную вывеску «Blue Light» и совсем уж мелкие, но многообещающие надписи на массивных деревянных дверных створках: «Jazz Bar», «MuSIc», «COcTaILS». То есть можно было с известной уверенностью предположить, что нынче вечером мне суждено избежать главной опасности – расплавленной свинцовой попсы, которую немилосердно льют в уши несчастных забулдыг в доброй половине питейных заведений. Благословляя ряженых и собственную мудрость, велевшую следовать за ними, я потянул на себя тяжеленную дверь и нырнул в пропахшую табачным дымом теплую темноту.
Бар полюбился мне с первого взгляда; второй же превратил мимолетную симпатию в глубокое и зрелое чувство. Здесь царил красноватый, словно бы разведенный брусничным морсом полумрак, стояли отполированные временем черные столы и уродливые, но удобные стулья, шершавые стены были украшены старыми афишами и бесчисленными вручную процарапанными надписями на доброй дюжине языков; сперва я принял их за чистую монету и подивился трудолюбию и ловкости здешних завсегдатаев, ухитрившихся оставить память о себе даже под потолком, и только потом понял, что все эти «Яцек любит Сабину» и «Здесь был старый Свенсон» – часть тщательно продуманного дизайнерского замысла. Пожилой патлатый бармен, облаченный в скрипучий кожаный жилет, был хмур и сосредоточен, а юные, почти налысо стриженные официантки с проколотыми бровями, напротив, неподдельно приветливы. Вместо обещанного вывеской джаза в колонках негромко пел Фредди Меркьюри – оно и неплохо, уж насколько я не люблю слушать музыку вполуха, но с таким звуковым фоном готов мирно сосуществовать часы напролет.
Мои живые скульптуры тоже были тут, как раз сдвигали столы, рассчитанные на двух-трех сотрапезников, чтобы разместиться вшестером. Я сразу приметил пустующее место в углу, отличный наблюдательный пункт, устроился там поудобнее и в ожидании меню принялся глазеть на прекрасных незнакомцев.
Король и Королева в парадном облачении, с тщательно загримированными лицами, оба очень высокие, статные, широкоплечие, у обоих из кружевных манжет торчали большие, обветренные, неухоженные руки; надо думать, к костюмам прилагались перчатки, которые царственные особы сейчас сняли. Пол Королевы не вызывал особых сомнений: женщин с такими ручищами природа не создает даже ради разнообразия.
Зато смуглая, красивая Коломбина и бледная дева с зелеными кудрями, изображавшая не то русалку, не то утопленницу, были женственны и изящны, каждая на свой манер. Забавно, что Коломбина обладала томной грацией умирающего лебедя, а Утопленница, напротив, взрывным темпераментом, который проявлялся во всяком ее жесте и движении. «Черт в юбке», – говорит о таких Рената. В ее устах это своего рода сертификат качества.
Рыцарь в ярко-красной куртке, надетой прямо поверх позолоченных доспехов, был почти великаном – на добрых полголовы выше здоровенных Короля с Королевой. Он был серьезен и строг, носил свой бутафорский наряд с неподражаемым достоинством и выглядел в нем столь естественно, что казался не ряженым комедиантом, а единственным нормальным человеком, одетым как подобает, впору устыдиться: как же это я нынче оплошал, вышел из дома без доспехов? Даже эта его дурацкая спортивная куртка почему-то не ослабляла, а, напротив, каким-то непостижимым образом усиливала эффект, добавляла достоверности образу, так что я бы совершенно не удивился, обнаружив в его картонных ножнах самый настоящий меч.
На столь роскошном фоне последний из шестерки выглядел откровенно жалко. Он, насколько я понял, изображал дикаря, вернее, дикарку: к облегающему черному трико в надлежащем месте были пришиты два унылых мешочка, символизирующих обвисший бюст с оранжевыми помпонами вместо сосков. На бедрах болталось подобие юбки из зеленой ткани, искромсанной в лапшу ради сходства с травой. Тряпичная маска, изображающая черную рожу с выпученными глазами и огромными красными губами, сейчас красовалась на крюке для шляп, а шею Дикарки венчало тонкое, нервное, очень бледное лицо немолодого лысеющего мужчины. Несмотря на убогий наряд, Дикарка, судя по всему, был самой важной персоной в этой компании, по крайней мере, участия в перетаскивании мебели он не принимал, даже стул ему услужливо подал Король – в то время как обе девицы усаживались без посторонней помощи.
Живые скульптуры наконец расселись, а мне принесли меню. Недолго думая я заказал джин-тоник – идеальное решение, если собираешься добросовестно пить весь вечер и остаться трезвым. Любой другой напиток выводит меня из строя довольно быстро, и только живительная горечь тоника творит чудеса.
У ребят, как я понимаю, такой задачи не было, поэтому они выбирали выпивку долго, с надлежащим тщанием и полной самоотдачей, адресовали друг другу вопросительные взгляды и давали советы, тыча в меню, что-то подсчитывали на пальцах и никак не могли окончательно определиться. Видимо, денег у них было в обрез, зато желаний – в избытке. Я сам когда-то регулярно оказывался в таком положении и теперь искренне им сочувствовал. С удовольствием угостил бы всю компанию, да повода не было, а вот так на ровном месте навязываться незнакомым людям я ни за что не стану.
– Не пей вина, Гертруда! – вдруг громко сказала Утопленница зависшему над меню Королеве.
Я сперва рассмеялся от неожиданности и только потом удивился: Утопленница процитировала Шекспира по-русски, и вся компания, судя по одобрительным ухмылкам, прекрасно ее поняла.
Ряженые тем временем дружно уставились на меня. Видимо, я заржал несколько громче, чем следовало. Поскольку я сидел в полном одиночестве, догадаться о причине моего веселья было, прямо скажем, нетрудно. Утопленница и Рыцарь одарили меня приветливыми улыбками, Коломбина скользнула оценивающим взором и поспешно отвернулась, Король уставился с откровенным любопытством, а Дикарка глядел мрачно и, я бы сказал, обреченно, словно заранее приготовился к неприятностям, источником которых я могу оказаться. Только Королева остался равнодушен к моей персоне: он медитировал над меню. Все бы так.
– Вы совсем не похожи на русского туриста, – наконец сказала Утопленница.
Это прозвучало как комплимент; строго говоря, это и было комплиментом. «Русский турист», вернее, стереотипное представление о нем, – то еще пугало. Отмалчиваться было бы невежливо.
– Это потому, что я не русский турист, – объяснил я. – То есть условно русский, но не турист. По делу приехал. – И, не удержавшись, добавил: – Вы меня тоже удивили. Думал, живыми скульптурами только местные жители работают.
– Всякое бывает, – пожала плечами Утопленница. – Но мы, в общем, и есть местные. Условно местные.
Она явно дразнилась.
Я вежливо кивнул, придал лицу неопределенное, умеренно одобрительное выражение, примерно соответствующее реплике: «Эвона как», и стал лихорадочно соображать, как бы этак элегантно свернуть беседу, сохранив за собой право остаться молчаливым, никого не обременяющим своим присутствием наблюдателем. Задача, что и говорить, почти непосильная.
– Если вы никого не ждете и располагаете временем, присоединяйтесь к нам, – неожиданно предложил Рыцарь. Он говорил по-русски с очень сильным акцентом, но свободно и так бегло, что слова норовили смешаться в кашу, я едва разобрал.
В его устах это неожиданное предложение прозвучало настолько естественно и убедительно, что сразу же показалось мне единственным разумным выходом из ситуации. Если уж неназойливым наблюдателем мне не быть, почему бы не присоединиться к этой причудливой компании, действительно.
– Тогда с меня причитается, – объявил я, придвигая к соединенным столам еще один стул. – Бутылка коньяка – это хороший вступительный взнос?
Только теперь Королева соизволил оторваться от меню. Он уставился на меня с неподдельным обожанием.
– Это было бы круто, – сказал он прекрасно поставленным басом.
Дикарка пробормотал что-то неразборчивое. Он говорил по-чешски, но суть я уловил: дескать, собирались же пить пиво, какой такой коньяк. Но младшие товарищи быстро его переубедили, особенно усердствовала королевская чета, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении братьями-близнецами. Родом они, как сообщил Король, были из Саратова, а сейчас учились в Пражской киношколе вместе с москвичкой-Утопленницей и Рыцарем, который приехал сюда аж из Копенгагена – то-то я его произношение едва разбирал. Аборигенами в этой компании были только Коломбина, уже благополучно завершившая обучение на кафедре анимации все в той же FAMU,[4] но пока безработная, и угрюмый Дикарка, который не стал ничего о себе сообщать. Я, впрочем, и не выспрашивал.
После того как мой вступительный взнос был доставлен и вскрыт, я сказал:
– Все-таки поразительная штука жизнь. Никогда бы не подумал, что в один прекрасный день услышу фразу «Не пей вина, Гертруда», сказанную не всуе, а обращенную натурально к королеве, изучающей карту напитков. Такой красивый эпизод. Больше всего на свете люблю, когда реальность – хлоп! – и превращается в тщательно отрежиссированный фильм. В такие моменты я как никогда близок к вере – если не в Режиссера, то хотя бы в Сценариста.
– Прибавьте к ним Продюсера и получите идеальную Святую Троицу, – ухмыльнулся Рыцарь.
Он говорил по-русски так легко и свободно, что впору было счесть ужасающий акцент нормой и постараться хоть как-то ей соответствовать.
– Про Гертруду – это у меня дежурная шутка, – доверительно сообщила Утопленница. – С тех пор как этот красавец впервые накирялся, не переодевшись после работы. Вы когда-нибудь пробовали снять с дерева, привести в чувство, отговорить от купания во Влтаве и доставить домой пьяную королеву ростом метр восемьдесят? Только и остается молиться, чтобы это не повторилось, да Шекспира цитировать, единственное утешение.
– Метр восемьдесят четыре, Милочка, – кротко поправил ее Королева. – Я дорожу каждым своим сантиметром, они – всё, что у меня есть, не нужно понапрасну уменьшать их число.
Король тем временем заботливо переводил нашу болтовню Коломбине, которая, судя по напряженному выражению лица, очень старалась нас понять, но распознавала одно слово из четырех – в лучшем случае. Дикарка всем своим видом показывал, что беседа ему неинтересна, но коньяк выпил залпом и тут же налил себе еще. Лицо его неожиданно смягчилось, и он снисходительно сообщил мне, тщательно подбирая русские слова:
– Людмила совсем помешанная с Гамлетом.
– Совершенно верно, – обрадовалась Утопленница. – Я еще лет десять назад придумала, как надо правильно экранизировать «Гамлета». И терпеливо ждала, когда кто-нибудь это сделает. Но никто не почесался. Пришлось все бросить и ехать учиться на режиссера. А что делать, если все дураки?
Мне очень понравился такой подход к делу. Я бы и сам на ее месте так поступил – если бы мне повезло родиться счастливым идиотом, который всерьез верит, будто еще одна экранизация «Гамлета» – это ужасно важно.
– А как надо? – спросил я.
Коронованная чета схватилась за голову, видимо, братьям приходилось выслушивать эту телегу чуть ли не ежедневно. Но Утопленницу их досада совершенно не смутила.
– Коротко говоря, надо, чтобы декорации по ходу дела сходили с ума вместе с персонажами. Действие начинается в совершенно нормальном Эльсиноре, все должно быть идеально, чтобы даже самый злобный специалист по той эпохе не смог придраться. По мере того как Гамлет приходит в смятение, в замке начинают появляться неуместные предметы: японская чайная посуда, кресла рококо, африканский идол в часовне, радиола в спальне Гертруды и… ну не знаю, да хоть ксерокс на кладбище, среди надгробий. И само пространство тоже должно меняться. В Эльсиноре вдруг возникают дорические колонны, современные пластиковые окна, лестница обзаводится модерновыми перилами, а под конец вообще начинает двигаться как эскалатор. И так далее. К моменту похорон Офелии в замке воцаряется такой хаос, что все выходки персонажей на его фоне кажутся разумными и адекватными. Финальная сцена будет происходить уже в каком-нибудь эшеровском пространстве с лестницами, уходящими в потолок, и зеркальными стенами, загроможденном предметами всех эпох, назначение доброй половины которых непонятно даже самому искушенному современному зрителю. Примерно вот так.
Рассказывая, она хорошела на глазах, узкое скуластое лицо вдруг оказалось на диво гармоничным, а темные круги под глазами подчеркивали их блеск и глубину лучше любого макияжа. Все-таки ничто так не красит человека, как вдохновение.
– Хотел бы посмотреть такую экранизацию, – сказал я. – По-моему, отлично может получиться.
– Если все сделать как следует, – кивнула Утопленница. – Художник-постановщик должен быть гений. Ну и бабки немереные, понятно.
– То есть главным гением все-таки должен быть продюсер, – ухмыльнулся Королева.
– И композитор, – добавил я. – Чтобы звуковой ряд не уступал визуальному.
– Все должны быть гениями, – твердо сказала Утопленница. – Иначе какой смысл?
– Но пока у тебя есть только гениальный сценарист, – заметил Рыцарь.
– В смысле? Кого ты имеешь в виду? – оживилась Утопленница.
– Ну как – кого? Шекспира, конечно.
– А, ну да, – вздохнула она.
– Сценарист, не спорю, отличный, – сказал я. – А все-таки именно «Гамлета» мне всю жизнь хотелось переписать. До сих пор руки чешутся.
Я, конечно, соврал. Идея переписать «Гамлета» пришла мне в голову только что, просто «всю жизнь хотелось» звучит более убедительно и позволяет продемонстрировать уважение к собеседникам. Дескать, не просто так чушь несу, а наболевшим готов поделиться.
– Переписа-а-ать? – протянула Утопленница. – А как?
– Рассказать, как повернулось бы дело, если бы Гамлет все-таки шлепнул дядю, пока тот молился. Удобный же момент. А что душа злодея в рай попадет – это он напрасно тревожился. Не человеческого ума дело, что будет с другими людьми после смерти. Не нам это решать, так что и беспокоиться не о чем. А ведь как все прекрасно сложилось бы! Король-отец отмщен, его призрак успокоен, Гамлет на троне, Лаэрт и Полоний живы, Розенкранц и Гильденстерн, кстати, тоже, Офелия готовит подвенечный наряд. Гертруда погоревала бы, конечно, но любимый сын, не сомневаюсь, разъяснил бы ей обстоятельства, а там и третий муж нашелся бы в утешение, дурное дело нехитрое. Короче, все танцуют.
– Хорошая жизнь, но плохая пьеса, – заметил Рыцарь. – Драматург должен заставить персонажей делать глупости. От последствий их поступков зависит, трагедию или комедию мы получим на выходе. Но принцип один.
Я хотел сказать ему, что никогда еще не встречал столь внятного и убедительного теоретика драмы, но в беседу вмешался Король.
– Это же вы Цаплина пересказываете, я правильно понял?
Он выглядел как заплутавший на чужбине разведчик, который после долгих бесплодных поисков связных вдруг услышал от случайного прохожего заветный пароль. Но мне нечем было его порадовать.
– К сожалению, нет. Я даже не знаю, кто такой Цаплин.
– Борис Цаплин. Писатель. Очень хороший. И именно по этой причине почти никому не известный. Крупный специалист по новым приключениям чужих идей и персонажей. Вот, скажем, тот же «Гамлет». Цаплин написал рассказ о том, как все персонажи встречаются на том свете. То есть, теоретически, в аду. Так вот, они там встречаются и начинают выяснять отношения, ругаются страшно, а сделать друг с другом ничего не могут: все уже и так мертвые дальше некуда; наверное, в этом и заключается «ад». И король-отец как раз наезжает на Гамлета: дескать, дурак ты, почему дядю во время молитвы не замочил? Какого черта? Сидел бы сейчас на троне, женился бы, наследника родил, династия моя не прервалась бы, – почти слово в слово, как вы говорили. Но все это, понятно, гораздо лучше, чем в моем пересказе… Слушайте, а хотите, я вам его книжку дам?
– А она у вас с собой? – удивился я.
Король кивнул и достал откуда-то из-под мантии потрепанную толстую книжку карманного формата.
– Все время с собой таскаю, Цаплина в транспорте читать – милое дело, хоть бы и по сотому разу. А транспорта в моей жизни много. Мы на окраине живем, район Прага-9, жопа мира, страшное место.
– Спасибо, – сказал я. – Очень здорово. Я как раз ничего с собой не взял почитать, собирался впопыхах. А как я вам ее верну?
– Не надо возвращать, – отмахнулся Король. – У меня дома еще добрых полдюжины. Купил целую пачку на подарки, чтобы поддержать самый малый в мире бизнес. Совсем крошечное издательство, всех работников – директор и главный редактор, они же корректоры, верстальщики, продавцы и курьеры. Для обоих это, понятное дело, не работа, а хобби. Пять наименований в год – предел их возможностей. Но без них этих книг не было бы вовсе. Крупные акулы короткой прозы боятся пуще сглаза. Особенно качественной.
– Потому что глупые, – кивнул я. Взял книгу, пролистал, ни черта не понял, но по нескольким случайным фрагментам определил, что слог автора мне скорее приятен, чем нет, и еще раз сказал: – Спасибо. Кажется, действительно хороший. И самое главное, мне теперь точно не придется переписывать «Гамлета». Цаплин сделал это вместо меня. Какое облегчение!
– На самом деле, «Гамлета» многие переписывали, – заметил Рыцарь. – И будут еще не раз, не сомневаюсь. Но усилия их тщетны на фоне того, что делает с «Гамлетом» Хани Йохансен. Сюжет уже пересказан от лица короля, Гертруды, Офелии и Лаэрта; в данный момент страстные поклонники ждут историю Призрака, хотя есть подозрение, что Хани обманет нас и даст слово Полонию или Розенкранцу. Но не беда, рано или поздно все истории будут написаны. Автор обещает, что последней станет история самого принца Гамли – Шекспир-то не от его лица излагает. Уверен, воскресни завтра автор первоисточника, кем бы он ни был, принялся бы учить датский язык специально ради удовольствия прочитать истории Хани.
– А Цаплин? – обиделся Король. – Я же тебе давал.
– Он отличный, – согласился Рыцарь. – А все-таки «Гамлет», на мой вкус, самый слабый рассказ в сборнике. Я у него люблю «Тысяча и одну ночь», «Диких лебедей», историю Великолепной семерки – да почти все. Но «Гамлет» ему не удался.
– Хани Йохансен. Не знаю такого автора, – покаялся я. – Он или она?
– А неизвестно. Никто никогда в глаза его или ее не видел. Что странно, у нас вообще-то все друг друга знают, Дания – слишком маленькая страна, чтобы подолгу хранить секреты. Ходят слухи, что это псевдоним какого-то университетского профессора, и другие слухи, что автор уже много лет находится в клинике для душевнобольных; есть совсем уж причудливая версия, будто их двое, дескать, книги пишет какой-то таинственный иностранец, не то аргентинец, не то русский, не то вовсе японец, – и делает это в союзе с датчанином, который добросовестно переводит оригинальный текст, поскольку автор считает правильным делать первую публикацию на родном языке персонажей. Да чего только не говорят. Но правды никто не знает, кроме парочки каких-нибудь юристов и бухгалтеров, чьи имена, увы, тоже тайна.
– И долго он или она так удачно скрывается? – заинтересовался я.
– Первая книга вышла года три назад, если не ошибаюсь. Вот столько.
– Ясно. Значит, Хани Йохансен. Надо будет запомнить.
– Не пригодится, – сочувственно сказал Рыцарь. – Только если вы читаете по-датски.
– Что, даже на английский не переводили?
– Нет. Не везет Хани с иностранными издателями. Сколько раз уже собирались подписывать контракт, и всякий раз в последний момент все срывалось. Я почему в курсе – моя сестра работает в книжном бизнесе. Знает, что я на Хани помешан, все новости рассказывает.
Я вдруг подумал, что он сам и есть этот загадочный Хани Йохансен. И нахваливает сейчас свои книжки не потому, что самовлюблен, а ради удовольствия водить всех за нос, рассказывая о себе как о таинственном незнакомце. Я бы сам так, пожалуй, делал, если бы хоть один из моих романов дожил до публикации.
– Тогда, – сказал я, – придется выпить за удачу Хани Йохансена и его или ее потенциальных зарубежных издателей. Очень уж вы меня заинтриговали. А датский язык я вряд ли когда-нибудь выучу.
– А вы попробуйте, – беззаботно предложил Рыцарь. – Учить языки легко и приятно, только начинать сложно, но если уж начал, на каком-то этапе язык вдруг сам – хлоп! – и укладывается в голову.
– Это тебе легко и приятно, – проворчал Королева. – Потому что ты гений и полиглот. Он их уже шесть штук выучил, включая, как вы можете заметить, русский, – наябедничал он мне. – Между делом, не напрягаясь. Везет потому что некоторым, я вон чешский за год едва осилил, а казалось бы, славянский язык, ничего сложного.
– У меня все ровно наоборот, – сказал я. – Начать – проще простого. Сперва учить язык ужасно интересно, меня за уши от учебника не оттащишь. Пересказываю грамматические правила как анекдоты всем, кто под руку подвернется. А через месяц-другой – все, ступор. Скучно, тошно, больше не лезет. Так ничего толком и не выучил, зато поздороваться, выругаться, сделать заказ в ресторане и попрощаться навек могу самыми разными способами. Нигде не пропаду.
– Это, наверное, потому, что вам больше нечего сказать людям, – улыбнулся Рыцарь. – Здравствуй, дай пожрать, иди в жопу и прощай, разговор закончен.
– Ваша правда, – я невольно улыбнулся и вежливо добавил: – Но бывают исключения из этого правила, сегодняшний вечер наглядное тому подтверждение.
– На самом деле вы только думаете, что вам нечего сказать, – заметил Рыцарь. – Просто желания такого у вас нет. Желание – единственное, что имеет значение. Учить языки действительно очень легко – при условии, что вы жаждете объясниться и выслушать других. Не зря же считается, что лучший способ быстро выучить язык – влюбиться в носителя. Кстати, это чистая правда, я проверял.
– Так вот почему…
– Нет-нет, – улыбнулся он. – Таким способом я выучил только два языка из шести. Но оценил метод. Русский язык считается чрезвычайно трудным; если бы не романтические мотивы, я бы за него, пожалуй, не взялся. К счастью, это были очень длительные и серьезные отношения, так что я успел неплохо освоить язык.
– Все бы носители так его освоили, – согласился я. – Вы меня убедили, попробую при случае воспользоваться этим методом. Больше никаких бесполезных русскоязычных возлюбленных, решено.
Коломбина что-то шепнула на ухо Королю, который продолжал добросовестно переводить ей нашу болтовню.
– Мартина спрашивает, неужели такие вещи можно контролировать? – Он смущенно улыбнулся, как бы извиняясь, что втягивает меня в глупый девчачий разговор о любви.
– Вообще-то я пошутил. Но если серьезно – да, пожалуй, в самом начале любых отношений всегда есть момент, когда человек сам решает, влюбляться или нет. Иногда он принимает такое решение еще до встречи с потенциальным объектом страсти – намерение влюбиться есть, а кто под руку подвернется – дело десятое. Другое дело, что такое решение мало кто принимает осознанно. Но я в этом смысле зануда. Очень не люблю не понимать, что со мной происходит.
– И поэтому едва притронулись к своей рюмке? – улыбнулся Рыцарь.
– Успеется, я еще джин-тоник не допил… Но, в общем, да, поэтому.
– Ваша стойкость заслуживает уважения. Но, по-моему, изредка все-таки можно расслабиться и позволить себе не понимать, что происходит, – сказал он. – А таким людям, как вы, думаю, просто необходимо. В конце концов, даже тем, кто работает за деньги, положены два выходных дня в неделю.
Я подумал, что два дня в неделю – это, конечно, перебор. Но, скажем, один выходной раз в полгода – почему бы и нет. Тем более есть шанс, что я наконец сумею остановиться загодя, за пару-тройку рюмок до окончательного слета башни. Я, впрочем, в подобных ситуациях всегда обещаю себе, что уж на этот раз все будет под контролем, и только наутро, задним числом, обнаруживаю, что снова попался.
Но поскольку я, желая порадовать Рыцаря, сперва залпом осушил свою рюмку, а уже потом принялся размышлять, оптимизм мой был несокрушим.
Это несложное упражнение я повторил еще не раз, легкомысленно запивая коньяк остатками джин-тоника, так что когда бутылка опустела и живые скульптуры решили догнаться пивом, мне в голову не пришло отказываться.
По правде сказать, мне немного надо, особенно на голодный желудок, а он по моему недосмотру пустовал с самого утра. Поэтому дальнейшие события я помню, мягко говоря, смутно. Одна надежда, что скучно со мной не было – в таком состоянии я, если верить отзывам свидетелей, обычно становлюсь чрезвычайно общителен и достаточно глуп, чтобы казаться занятным. Не худший, к слову сказать, вариант, во всяком случае, на серьезные неприятности я по пьяному делу ни разу не нарывался, не то что на трезвую голову.