XVI. С тем же успехом Чуйлохов мог остановиться и перед кем угодно другим, например перед прапорщиком Лисовским. Прапорщик благополучно добрался до Харбина, потом до Америки, бедствовал, но не слишком. Сын его погиб в Корее, случайно. Но еще до того, как «Повелитель» достиг станции Маньчжурия, Чуйлохов рассыпался сероватым снегом, а снег раздуло ветром по руинам харачинской казармы.
XVII. Буряты проторчали в дверном проеме до самого отхода. Когда грохнули сцепки, один из них крикнул: «Гнеку лорпа смить! Смить!» — второй вышвырнул Мишин вещмешок и дверь захлопнулась.
XVIII. Выглянуло солнце, но Миша этого не заметил. На обратной стороне глазного дна перед ним прокручивалась картинка, которую он уже видел однажды, в грудном возрасте, когда его чуть не утопили в ванне: изумрудная толща, в которой ходят, скрещиваясь и расщепляясь, столбы янтарного света.
XIX. Ни в тот, ни в этот раз он не запомнил увиденного.
XX. Обнаружили его случайно, по блику на погонах, где-то через час. Солнце посветило еще немного, а потом спряталось, да так и не выглянуло больше до 3 апреля.
XXI. Когда его укладывали на волокушу, он очнулся, увидел усатого офицера в полушубке и с обмороженным носом, держащего в руках овчину, и снова вырубился, чтобы вторично прийти в себя уже на склоне Богдо-ула. Это называется: экспресс.
XXII. Поначалу в себе было тесновато, но потом он смог как-то утрамбоваться, хотя тот объем, который раньше занимали в пространстве пальцы левой руки, продолжало тянуть и дергать.
XXIII. Барона Миша видел в общей сложности сорок пять раз, восемь раз — есаула Мохеева и один раз Джамуху-сэчена, которому зачем-то отдал кисет с табаком и аккуратно нарезанной газетой «Уфимец» за август 1919 года.
XXIV. Джамуха произвел на Мишу неприятное впечатление. Потом он подумал, что если бы кто-то задался целью изваять необычайно морщинистое лицо и трудился над ним лет сто, а потом выстрелил в него с разных углов двумя стеклянными пулями, то вот такое оно бы и получилось.
XXV. Миша иногда анализировал случайные впечатления, а иногда нет. Например, к тому инциденту в поезде он ни разу не вернулся.
XXVI. Из памяти Джамухи Миша исчез сразу же, как повернул за угол.
XXVII. В начале февраля Мише ни с того ни с сего предложили наладить литье пуль из стекла.
XXVIII. 28 февраля Миша убил девять китайских солдат. Он положил винтовку на сгиб беспалой левой руки и стрелял вниз, в накатывающуюся и откатывающуюся толпу, особенно не целясь. Ствол сильно подбрасывало при каждом выстреле. Хотя расстояние между ним и китайцами ни разу не сократилось и до пятидесяти метров, ему казалось, что он стреляет прямо в обмороженные лица.
XXIX. Когда у Миши кончились патроны и ему пришлось отползти назад, вниз по склону сопки, он столкнулся с Тубановым, человеком без определенного звания и двух передних зубов, командиром тибетской сотни. Тубанов жестом подозвал Мишу к себе, сложил пальцы в козу и легонько хлопнул его по глазам — сверху вниз.
XXX. Миша неловко развернулся в изумрудной теплой толще и поплыл вдоль наклонной плоскости вверх, едва касаясь ее грудными плавниками.
XXXI. За его спиной боек ударил по капсюлю, облако раскаленного газа, внезапно образовавшегося в небольшом объеме, вырвало зеленоватый конус из латунного ободка и послало его вперед, вдоль воображаемой прямой.
XXXII. Стеклянный комок, в котором происходили сложнейшие физические процессы, врезался в Мишин затылок и распался на две половинки, вылетевшие наружу под разными углами.
XXXIII. Произошло это как раз в тот момент, когда из-за гребня сопки поднялись и уперлись в небо столбы янтарного света, сотни столбов; и этот факт столь значителен, столь нежен, что с него, наверное, надо было начинать.
Дмитрий Брисенко
Однажды Чжуан-цзы заснул и увидел сон, будто он стал мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.
Чжуан-цзы проснулся, позвонил в колокольчик, лег на правый бок и снова заснул и опять увидел сон, будто он стал мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.
Чжуан-цзы проснулся, попросил слугу принести ему стаканчик холодной рисовой водки, выпил водку, лег на живот и снова заснул и опять увидел сон, будто он стал мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.
Чжуан-цзы проснулся, посмотрел из окна на реку Хуанхэ, посидел в позе лотоса, лег на левый бок и заснул опять. Заснул и опять увидел сон, будто стал он мотыльком. Порхает он с цветка на цветок, а за кустами сидит Калугин и боится милиционера.
Тут Чжуан-цзы проснулся и решил больше не спать, но моментально заснул и увидел сон, будто мотылек стал Чжуан-цзы, а Калугин сидит за милиционером, и мимо них идут кусты.
Чжуан-цзы закричал и заметался в кровати, но проснуться уже не смог.
Чжуан-цзы спал четыре дня и четыре ночи подряд и на пятый день проснулся таким тощим, что учитель Ляо-Пинь не допустил его до утренней медитации. Чжуан-цзы был вынужден покинуть монастырь и начал странствовать по свету. И с тех пор он уже не знал, кто он: Цзы, видевший во сне, будто стал мотыльком, или мотылек, которому снится, что он — Чжуан-цзы.
Калугина же сложили пополам и выкинули как сор.
Елена Заритовская
— Скажи мне, какого черта мы его купили?
Прямо под ними сидело небольшое усатое животное. Изогнувшись, животное остервенело вылизывало свой хвост, но, будто услышав, что речь шла о нем, повернуло голову и уставилось на них немигающими желтыми глазами.
— Это твоя была идея, любительница животных. Серенький, серенький… — он издевательски передразнил ее и с ненавистью посмотрел вниз. Животное было в хорошем настроении — оно повалилось на бок и стало трепать полосатый коврик из коридора, вцепившись в него зубами и с силой ударяя когтями задних лап. Пол был усыпан серой шерстью, разорванными в клочья тряпками, кусками паркета и обивки, а стены исполосованы длинными глубокими царапинами — как будто кто-то долго бил по ним ножом в исступлении.
— Надо было его утопить, когда он начал линять. Все уже понимали, что это никакой не кот. Ехидна…
— Нам придется когда-нибудь спуститься.
— Только не сейчас.
— Позже. Оно же когда-то уснет?
— Может, они не спят никогда.
— Сильно болит?
— Болит, но пока терпимо. — Его рука ниже локтя была обернута свитером, пропитанным кровью. — Нам только успеть добежать до двери.
Они снова посмотрели вниз. Животное, урча, грызло ножку дивана. Острые, как иглы, зубы прошивали дерево насквозь. В большой комнате зазвонил телефон. Он звонил и звонил, пока наконец звонящий не отчаялся и не положил трубку. Через минуту зазвонил мобильный у нее в сумке на вешалке в коридоре. А потом снова наступила тишина.
— Все. Сели батарейки.
— У меня дико затекла спина.
— Где оно?
— Спряталось где-то.
— Ты ляг на живот, будет легче.
— Чем-то пахнет, ты не чувствуешь?
— Газом?
— Нет, это не газ… что-то горит как будто.
— Надо слезать.
— Ты с ума сошел. Не надо, давай подождем еще.
— Я попробую добежать до кухни, там нож.
Он пододвинулся к краю, уперся руками в стены и начал осторожно спускать ноги вниз.
— Ты подумал обо мне? Что будет со мной…
— Тс-с-с. Тише.
Его ноги уже почти коснулись пола, как из-за угла беззвучно метнулась быстрая серая тень. Он рывком подтянулся на руках, еле успев втащить себя обратно, — зубы клацнули у самой ноги, скользнув по коже.
— Черт, — сказал он, отдышавшись.
Снизу раздавалось рычание. Животное точило когти об пол, выдирая куски паркета и разбрасывая вокруг себя крошево из щепок.
— Я говорила, не надо, лучше подождать, пока за нами придут.
— Кто, кто за нами придет?
— Кто-нибудь. Хозяйка за деньгами, электрик, соседи, кто-нибудь, — она сдавленно рыдала, забившись в дальний угол антресоли.
— Морда… посмотри на его морду.
Животное растянулось вдоль стены. Змеиный чешуйчатый хвост нетерпеливо бил по полу, а из пасти вырывались небольшие облачка дыма.
— Вот чем пахнет, серой.
— Боже.
— Что?
— Погляди. На лопатках.
Чешуя на спине вздулась и кровоточила. Из ранки на правой лопатке торчал резной кожистый край.
— Это крылья. У него начали расти крылья, — сказал он.
Они лежали тихо-тихо, не включая света, слушая негромкий монотонный хруст в прихожей.
— Я что-то такое читал подобное, — сказал он. — Только там землю баба ела.
— Землю полезнее, натуральный продукт все-таки. Лучше бы она землю ела, а не стены. Свинец один в этих стенах. Вот летом поедем на дачу, пусть ест, сколько влезет. Земля только там плохая, глина, как ни удобряй, все равно ничего не растет. — Она вздохнула и повернулась на другой бок, перетащив на себя большую часть одеяла.
— Слушай… это самое… — Он повернулся на живот и начал шарить по столу в поисках пачки сигарет.
— Чего?
— Я тут подумал, что надо машину земли купить, поднять участок-то. И навоза не помешает, на говне лучше растет.
— Не кури тут и так все прокурил. Иди в туалет кури. И вообще спи давай, мне вставать завтра в семь утра. И когда уже вы все угомонитесь только, одна стены грызет, второй одни замечания из школы носит, этот курит по две пачки в день…
Он кряхтя перелез через нее, сел на край дивана, поискал босыми ногами тапки — и замер, услышав из коридора странный звук, как будто кто-то высыпал из корыта груду щебня.
Она резко поднялась, села и тоже прислушалась. Сперва было тихо, а потом они услышали короткий крик — кричал мужчина, отчаянно и хрипло. Потом раздалось негромкое чавканье, и все снова стихло.
— Господи, это еще что? — прошептала она.
Они выбежали в коридор, отталкивая друг друга, — и остановились. В стене зиял огромный проем в соседнюю квартиру. Было полнолуние, и в неверном серебряном свете в проеме четко выделялся силуэт ребенка в пижаме. В одной руке девочка держала плюшевого медведя, другой терла глаза. Он отодвинул дочь и вошел в проем, осторожно переступив через кучу разодранных обоев и штукатурки на полу.
— Оля, иди сюда! Ты посмотри… твою мать. Что делать-то будем? — Он стоял в чужой квартире, склонившись над чужой кроватью. По простыням быстро расползалось темное пятно.
— Ты посмотри… тебе мало стены было, да? Ремня хорошего…
— Пойдем, пойдем отсюда! — Она обняла девочку за плечи и повела ее по коридору, суетливо приговаривая на ходу:
— Давай-ка, пора спать, хватит без тапок по коридору шляться. Ночь уже, все спят давно — и бычок, и зайчики, и белочки.
Уложила в кроватку, подоткнув одеяло с боков, села рядом, поглаживая по голове и мурлыкая под нос что-то тихое. На соседней кровати спал сын, он заворочался во сне, пробормотав себе под нос какое-то ругательство, но так и не проснулся. Выходя из комнаты, она плотно прикрыла за собой дверь. Он уже сидел на кровати и курил.
— Это все твоя семейка, ее влияние. Мало того что стену прогрызла, она еще и Сергей Юрьича это самое… Вы так и меня загрызете когда-нибудь. Ты и мать твоя.
— Хватит курить. — Она вынула из его рта сигарету и растоптала ее в пепельнице, брезгливо сморщившись. — Надо было кальций давать, права была Марина. У нее такая же история была со старшей.
— И что? — Он лег, осторожно перетянув обратно край одеяла.
— И ничего. Живут теперь в трехкомнатной квартире. Все, хватит! — Она зевнула. — Спать пора.
В квартире стояла тишина, только на стройке во дворе мерно и глухо лаяла собака. Он лежал, слушая лай и глядя на единственное горящее окно в черном доме напротив. Потом сказал неуверенно:
— Трехкомнатная вообще неплохо. Только надо будет его закопать где-то завтра? Лопату можно у твоих взять. Оль, а Оль? Лопата-то у них где, в гараже? Ты спишь, что ль, уже? Ну ладно, ладно… спи.
Еще немного поворочался и вскоре тоже уснул.
Ребекка Изаксон
В троллейбусе долго звонит телефон. Никто не поднимает трубку.
— Алло, — первым решается дон Бартоломе.
— Вам осталось девяносто восемь дней.
— Спасибо, — кивает дон Бартоломе.
Он выходит из троллейбуса и направляется в ресторанчик «Ротонда». По воскресеньям в «Ротонде» собираются его друзья, и даже если «Ротонда» заколочена на зиму досками, они непременно выпьют глинтвейн и съедят порцию гуляша, поглядывая на старинный гобелен. Донья Роза будет, как обычно, сомневаться в возрасте гобелена:
— Ну, допустим, Парфенон цел и Мать пирамид высится в золотистой дымке, но что на гобелене делает замок Гауди?
Она в который раз подойдет к гобелену поближе, потрогает плетение, взглянет на изнанку, на которой увидит ту же картину.
Мальчик, как обычно, будет упражняться в чтении и на этот раз где-то обнаружит старый путеводитель по Копенгагену:
«Старейшая часть Копенгагена находится внутри территории, обнесенной первоначально валами и застроившейся до середины XVII века. Эта часть города состоит из так называемого Внутреннего города, Дворцового острова и района около крепости — Цитадели…»
Дон Андреас будет рассматривать спящего в пальто человека за угловым столиком:
— Мне приснилось, что я вас убил, но вот я проснулся и вижу, что вы живы. Как я рад, — засмеется дон Андреас, тряся тяжелую ладонь незнакомцу.
— Вы уверены в этом? — улыбнется в ответ незнакомец. — Вам не нужны фламинго?
— Зачем? — отпрянет в недоумении дон Андреас.
— Да так, разводить будете руками, они розовые, — пожмет плечами незнакомец.
Дон Андреас, спотыкаясь, спешно удалится и невпопад спросит дона Альбиони:
— Не сыграете ли нам на рояле, у вас пальцы заметно вытянулись.
Дон Альбиони откинет край белой льняной скатерти, взмахнет длиннопалыми кистями и примется беззвучно бегло играть по краю стола, на котором уже перебрасываются картами друзья дона Бартоломе. Случайный посетитель будет долго наблюдать за партией, но так и не сможет определить, какая игра ведется завсегдатаями «Ротонды». Она будет походить на вист и на кинга, то вдруг выложится в пасьянс, и, надо заметить, у карточного шулера не будет никаких шансов на успех. Дон Бернард опять встанет на защиту Дон Жуана, уверяя друзей, что тот и любил всего-то одну даму, к примеру Беатриче. Дон Франциск, перебирая сливы в синей вазе, заметит, что в таком случае три Марии любили одного мужчину.
— Да-да, — поддакнет донья Манфред, — каждая по-своему, и это не помешает им собраться вместе.
— Это слишком просто. Чудится мне, что не меньше двух. Кто больше? — рассмеется донья Сансеверино. — Как же без Колизея? Да и женщин ли любил Дон Жуан, любя Беатриче?
Дон Хулио с доном Педро поднимутся на террасу обсудить уже оставшиеся или еще оставшиеся девяносто восемь дней и будут говорить о чем угодно, но только не о девяноста восьми днях, взирая на полную луну, проглядывающую сквозь колонны Парфенона, и потягивать словенское пиво в парке Тиволи.
— Можете ли вы сказать, где мы сейчас находимся?
— А ты?
— И я.
Дон Альфараче живет на пятой скамейке Бернардинского сада. Иногда он водит гостей по саду и рассказывает историю о городе прекрасной Елены.
— О, — вздыхает дон Альфараче, — долгая осада Трои… и могли ли они войти в Saint Город?
Дон Альфараче пристально всматривается в лица прохожих в надежде увидеть Шлимана.
— Пора отыскать золото Города, — сокрушенно вздыхает дон Альфараче, — пришло вернувшееся время. Посейдон не любит троянцев, хотя Марс… и все-таки в археологии имен всегда обнаружится что-нибудь изысканное, удовлетворяющее богов.
— Откуда вы? — спрашивает дон Альфараче незнакомку, опустившуюся на его скамейку.
— У меня мало времени, меня привезли на авто. — Рука незнакомки робко описывает круг, указывая неопределенное направление.
Дон Альфараче пристально вглядывается в лицо, усыпанное родинками:
— Не ты ли носишь белую птичку, чье перо опустилось на красную ткань, и как зовут тебя, «прекрасная Елена»? Не Ольга ли, Мария, Рая, Рита, Инна, Вера, а может быть, замысловатым заморским именем, о котором и не догадаться?
Дон Альфараче всматривается в лицо девушки, будто бы соткана она из его ткани. Белеют костяшки пальцев, пытающихся сдержать бешеный кровоток, рвущий аорту. Ветер веет, пронизывая Изумрудный зал сквозняком и эхом полуденного выстрела. Сентиментальность разрушает путешествующих аэростопом, даже у дона Хенаро глаза нет-нет да и затянет грустью. Уходя — уходи и не оборачивайся. Убегающее вдаль шоссе — одна из граней пирамиды.
— Не забывайте, — говорил дон Альфараче своим сыновьям, заглядывая в чайный дом, — в алхимии пространства вы и есть основной ингредиент. Алхимия подобна русской рулетке, и Мастер всегда предслышит выстрел. И никогда не задавайте вопросов, так вы ничему не научитесь и не станете Мастером, который ничего не предпринимает, услышав выстрел. Он не отвлекается, он выплавляет золотую пилюлю.
Дон Альфараче поднимается со скамейки размять ноги.
— Мальчики, и не надо на маме рвать платье, ее гнев заставит вас выпустить из рук то, что вы так судорожно схватываете. Она в любой момент может начать действовать против вас, если вы излишне нерасторопны. Ай, вы не знаете, что такое мама? Зажгите спичку и посмотрите, что движется по спичке впереди огня. Да, и совсем забыл, — дон Альфараче наклонился, поднимая длинную шкурку апельсина, — алхимия не терпит интерпретаций следа одной ступни. Растворяйте кусочек сахара в чае, — дон Альфараче оперся о косяк двери, стоящей в чистом поле, — Airman знает верное направление. Помните, как умело он устроил на ночлег гостей, съехавшихся на Футурологический конгресс со всех концов в средневековый японский город? Я бы и не додумался, а он разместил их в сосудах, бутылочках, в павильоне декоративно-прикладного искусства Исторического музея. Пять стендов и заняли, разделив старое вино «Перун», обнаруженное в одной из амфор. Правда, не на шутку я тогда встревожился: вернет ли он им прежний облик.
Но все обошлось, Airaurochs тогда вынес из темного ночного города, мягко ступая по шатким лестницам, навевая сны, до краев наполненные наслаждением. Он отличный навигатор. И если вам когда-нибудь доведется путешествовать airstop, доверьтесь ему и вы станете участником игр теней полуденных ускользающих кошек, сплетающих узор из еле заметных молочных нитей, тянущихся из пиалы утреннего чая дона Альфараче, в имени которого каждый день исчезает одна из букв, и трудно предугадать, которая из них отсутствует сегодня. Наверно поэтому друзья дона Альфараче, чтобы наверняка узнать его, завязывают глаза, отправляясь в путешествие вверх по каналам сада, и никогда не убеждают дона Альфараче в том, что он разговаривает сам с собой. Он знает, что это не так. Он даже глаз никогда не закрывает, чтобы не разрушить то, что он однажды увидел.
— Афина, — с легкой укоризной произносит дон Альфараче, смахивая розовый песок с мраморной туники, — где вы пропадали? И пальчики в глине. Опять с Урд и Верданди резали руны? Кланяйтесь отцу. Непременно прибуду на его иллюминацию в Белый Город, вот только преодолею мост длиною в два часа.
— Не подхвати ангину! — выдохнула, опуская глаза, Афина. — Если у волка не отрастет миллионный волосок в хвосте, если следить за перелетом стрижей, голубей, уток к местам, где травы набираются меда, и беречь горло, — рассмеялась Афина, повязывая на шею дона Альфараче пояс туники, — может все и обойдется.
Сергей Козлов
В самое жаркое воскресенье, которое было в лесу, к Медвежонку пришел Волк.
Медвежонок сидел на трубе своего домика, держал в лапе над головой огромный лопух и, зажмурившись от удовольствия, лизал проплывающие облака.
— Здравствуй, Медвежонок! — прохрипел Волк, подстилая под себя хвост и усаживаясь на пороге медвежачьего домика. — Холодные сегодня облака?
«К чему бы это он?» — подумал Медвежонок, а вслух сказал:
— Здравствуй, Волчище! Зачем пожаловал?
По небу плыли редкие облака; далекое солнышко повисло над лесом; Волк высунул язык, слизнул самое прохладное облако и прошептал:
— Стар я… Тошно мне, Медвежонок!… С самого четверга.
«Врет!» — подумал Медвежонок. А вслух спросил:
— А что было в четверг?
— В четверг я съел твоего друга — Зайца. Твоего любимого Зайца, которого ты называл: ЗАЯЦДРУГМЕДВЕЖОНКА… Незабываемый был Заяц!…
«Врет, — снова подумал Медвежонок. — ЗАЯЦДРУГМЕДВЕЖОНКА сидит сейчас в подполе и пьет холодное молоко!»
— А зачем ты его съел? — спросил Медвежонок.
— Я его съел, потому что очень был голоден, — прошептал Волк, высунул язык и полизал небо.
— Послушай, Волк! — сказал Медвежонок. — Если ты будешь лизать небо над моим домом, здесь никогда не упадет дождь. Потерпи немножко, а если не можешь — уходи в другое место.
— Но я же съел твоего друга Зайца! — прохрипел Волк. — Я хочу, чтобы ты мне что-нибудь сказал!..
— Вот я тебе и говорю, — сказал Медвежонок, — убери язык и прекрати так жарко дышать.
— Но…
Здесь Волк проглотил слюну — потому что Медвежонок у него на глазах подтащил лапой к себе длинненькое, прозрачное облако, полизал его, закрыл от удовольствия глаза, переломил пополам и съел, так и не открывая глаз.
— Но так же нельзя! — поперхнулся от обиды Волк. — Кто же хватает облака лапами?!.
— Ты молчи, — сказал Медвежонок, по-прежнему сидя на трубе с закрытыми глазами. — Кто съел ЗАЙЦАДРУГАМЕДВЕЖОНКА?
— Позволь, я лизну следующее… — попросил Волк. — Над моим домом сегодня совсем не плывут облака. Я не ел твоего Зайца.
— Ел, — сказал Медвежонок. И посмотрел туда, откуда дул ветер. — Ел! — повторил он. И схватил лапой синюю льдышку облака.
Волк высунул язык, но Медвежонок уже сидел с закрытыми глазами и гладил себя правой лапой по животу.
— Не ел я твоего Зайца, — прохрипел Волк.
Медвежонок не обращал на него никакого внимания.
— Ел!… Ел!… — прошамкал беззубой пастью Волк. — Если бы я мог кого-нибудь съесть!…
И ушел, заметая легкую пыль своим горячим хвостом.
Дул осенний ветер. Звезды низко кружились в небе, а одна холодная синяя звезда зацепилась за сосну и остановилась прямо против домика Ослика.
Ослик сидел за столом, положив голову на копытца, и смотрел в окно.
«Какая колючая звезда», — подумал он. И уснул.
И тут же звезда опустилась прямо к его окошку и сказала:
— Какой глупый Ослик! Такой серый, а клыков нет.
— Чего?
— Клыков! — сказала звезда. — У серого кабана есть клыки и у серого волка, а у тебя нет.
— А зачем они мне? — спросил Ослик.
— Если у тебя будут клыки, — сказала звезда, — тебя все станут бояться.
И тут она быстро-быстро замигала, и у Ослика за одной и за другой щекой выросло по клыку.
— И когтей нет, — вздохнула звезда. И сделала ему когти.
Потом Ослик очутился на улице и увидел Зайца.
— Здр-р-равствуй, Хвостик! — крикнул он.
Но косой помчался со всех ног и скрылся за деревьями.
«Чего это он меня испугался?» — подумал Ослик. И решил пойти в гости к Медвежонку.
— Тук-тук-тук! — постучал Ослик в окошко.
— Кто там? — спросил Медвежонок.
— Это я, Ослик, — и сам удивился своему голосу.
— Кто? — переспросил Медвежонок.
— Я. Откр-рой!…
Медвежонок открыл дверь, попятился и мигом скрылся за печкой.
«Чего это он?» — снова подумал Ослик. Вошел в дом и сел на табуретку.
— Что тебе надо? — испуганным голосом спросил из-за печки Медвежонок.
— Чайку пр-р-ришел попить, — прохрипел Ослик. «Странный голос, однако, у меня», — подумал он.
— Чаю нет! — крикнул Медвежонок. — Самовар прохудился.
— Как пр-рохудился?! Я только на той неделе подар-рил тебе новый самовар!
— Ничего ты мне не дарил! Это Ослик подарил мне самовар!
— А я кто же?
— Волк!
— Я?!. Что ты! Я люблю тр-р-равку!
— Травку? — высунулся из-за печки Медвежонок.
— Не волк я! — сказал Ослик. И вдруг нечаянно лязгнул зубами.
Он схватился за голову и… не нашел своих длинных пушистых ушей. Вместо них торчали какие-то жесткие, короткие уши.
Он посмотрел на пол — и обомлел: с табуретки свешивались когтистые волчьи лапы…
— Не волк я! — повторил Ослик, щелкнув зубами.
— Рассказывай! — сказал Медвежонок, вылезая из-за печки. В лапах у него было полено, а на голове — горшок из-под топленого масла.
— Что это ты надумал?! — хотел крикнуть Ослик, но только хрипло зарычал: — Р-р-р-р!!!
Медвежонок стукнул его поленом и схватил кочергу.
— Будешь притворяться моим другом Осликом? — кричал он. — Будешь?!
— Честное слово, не волк я, — бормотал Ослик, отступая за печку. — Я люблю травку!
— Что?! Травку?! Таких волков не бывает! — кричал Медвежонок, распахнул печку и выхватил из огня горящую головню.
Тут Ослик проснулся.
Кто-то стучал в дверь, да так сильно, что прыгал крючок.
— Кто там? — тоненько спросил Ослик.
— Это я! — крикнул из-за двери Медвежонок. — Ты что там, спишь?