Фрэнсис Дик. Дорога скорби

   — Подражание? — переспросил он. — Это они так говорят.
   — А что?
   — Все остальные были не такими кучными, как в Кенте. Насколько мне известно — а могли быть и другие, — было еще пять очень молодых лошадей, жеребят и годовичков, с которыми происходили отвратительные вещи, но ни один из них не был ослеплен. Одному рассекли морду. Кобыл среди них не было. Но... — Он заколебался.
   Уверен в истинности фактов, подумают я, но не в моей реакции на них.
   — Продолжай.
   — Понимаешь, там были три двухлетки, и у каждой из них была отрублена нога.
   Я почувствовал то же отвращение, которое видел у него на лице.
   — Один жеребец в марте, — сказал он. — Один в апреле. Один в мае.
   — И не в полнолуние?
   — Не совсем. Просто в лунные ночи.
   — Но почему ты не написал об этом?
   — Меня посылали писать о крупных бедствиях, — терпеливо объяснил он. — Воздушные катастрофы, массовые убийства, десятки несчастных случаев.
   Какой-то псих, который раз за разом рубит ноги лошадям, — это не самое главное, но, может быть, я этим займусь. Агентство новостей ничего на этот счет не добыло, но я намерен почитать провинциальные газеты. Старая привычка. Где-нибудь да промелькнет что-то о нападениях на животных. Такое постоянно случается. Лошади, овцы, собаки — психи ко всем тянут свои грязные лапы. Давай займемся, и, если в этом месяце еще что-нибудь такое случится, я буду не прочь обсудить это за кружкой. А пока не отдавай чего накопаешь... в другие газеты. Я хочу получить свою сенсацию.
   — Буду молчать, — пообещал я. — Если:
   — Если что? — с подозрением спросил он.
   — Если ты сможешь дать мне список людей, чьи чистокровные лошади стали жертвами.
   — Это будет тебе кое-чего стоить, — предупредил Кевин.
   — Согласен, — ответил я, и мы сошлись в цене и в том, что я ему первому отдам любую историю, которую раскопаю.
   Он выполнил свои обязательства в тот же день, прислав с курьером запечатанный коричневый пакет с фотокопиями небольших заметок из газет Ливерпуля, Ридинга, Шрусбери, Манчестера, Бирмингема и Йорка. Во всех газетах указывались имена и адреса владельцев пострадавших лошадей, так что я сел в машину и навестил их. Четыре дня спустя, когда я вернулся в дом Линды Фернс в Кенте, я уже наслушался о негуманном отношении людей к лошадям столько, что хватит на всю жизнь. Причиненные увечья и в самом деле превосходили все мыслимые пределы, но по сравнению с тем, что случилось с тремя двухлетками, все они были случайными и цельной картины не составляли. Связь прослеживалась в случаях с отрубленными ногами.
   — Я нашла его ногу возле поилки на пастбище, — сказала мне одна женщина. — Я не могла в это поверить. Просто нога. Правду говоря, меня вырвало. Он был такой симпатичный жеребчик. — Она вздохнула. — Его не было возле этой ноги. Он бродил неподалеку на трех ногах и щипал траву. Просто пасся, как будто ничего не случилось. Похоже, он совсем не чувствовал боли.
   — Что вы сделали? — спросил я. — Я вызвала ветеринара. Он приехал... Он дал успокаивающее мне. Он сказал, что мне это нужно больше, чем жеребцу.
   — Был ли ваш жеребец застрахован?
   Она не обиделась на этот вопрос. Я подумал, что ее уже много раз об этом спрашивали. Страховки не было. Они сами разводят чистокровных лошадей, сказала она. В этот день они были на состязаниях в Челтенхэме и выиграли Золотой кубок — это был день триумфа, а на следующее утро...
   Я спросил имя и адрес ветеринара и отправился навестить его.
   — Как была отрублена нога? — спросил я.
   Ветеринар наморщил лоб.
   — Я точно не помню. Сделано было аккуратно, кровь почти не шла. На траве примерно в ярде от отрубленной ноги была лужа крови — и все. Жеребец позволил мне подойти. Он выглядел спокойно и нормально, вот только передняя нога кончалась у щетки.
   — Это было сделано топором?
   Он задумался.
   — Я бы сказал, что скорее это было мачете. Всего один удар, быстрый и точный. Тот, кто это сделал, знал, куда целиться, если только это было не просто везение.
   — Вы говорили с полицией?
   — Конечно. Приехал детектив в чине сержанта. Его тоже вырвало. Потом я позвал живодеров, и они завалили жеребца. Проклятые вандалы! Я бы им самим ноги поотрубал и посмотрел, как им понравится ковылять на обрубках.
   Тут он вспомнил о моей покалеченной руке и покраснел, смущенный и сконфуженный. Это дело насчет моей руки было шумным. Все знали, что произошло. Я в конце концов перестал вздрагивать, когда мне об этом напоминали.
   — Да ничего, — сказал я.
   — Простите. Язык у меня длинный...
   — Как вы думаете — может, ампутацию произвел ветеринар? Или кто-то, знакомый с хирургией? Было ли это сделано скальпелем? Делали ли жеребцу местную анестезию?
   — Не знаю, — расстроенно сказал он. — Я только могу сказать, что, кто бы это ни сделал, он умеет обращаться с лошадьми. Этот жеребец бродил на пастбище, хотя и был объезжен.
   Я поехал повидаться с сержантом, который выглядел так, будто от одного воспоминания его опять вывернет наизнанку.
   — Я видел множество покалеченных людей. И трупы тоже видел, — сказал он. — Но это совсем другое дело. Бессмысленное. У меня даже желудок взбунтовался.
   У полиции не было подозреваемого. Для них это было отдельное событие, а не часть общей картины. Единственное свидетельство, которое они имели, это :что от поля, где пасся жеребец, удалялся голубой «Лендровер», а «Лендроверов» в сельской местности тринадцать на дюжину. Дело не закрыли, но и не вели активного расследования. Жеребец и его копыто давно отправились на фабрику по производству клея.
   — У вас есть какие-нибудь фотографии? — спросил я. Сержант ответил, что фотографии — дело полиции, а не общественности.
   — Я знаю, кто вы, — добавил он, — но для нас вы — общественность.
   Извините.
   Хозяйка жеребца сказала, что была слишком потрясена, чтобы заботиться о фотографиях.
   Я поехал дальше, на север Ланкашира, и попал в бурю эмоций. Рослый, шумный и взбешенный фермер — из тех, кто всегда знает все лучше других, дал волю своему праведному гневу, кричал мне в лицо, брызгал слюной и тыкал в воздух пальцем, выпятив челюсть в классическом животном выражении агрессии.
   — Лучший жеребец, какой только у меня был, — бушевал он. — Он стоил мне кучи денег, но был хорош. Порода, стать и все такое. И быстрый, скажу я вам. Он должен был скакать в Ньюмаркете на следующей неделе.
   Он упомянул известного тренера, который, как я знал, не работал с пустышками.
   — Прекрасный жеребец, — продолжал фермер. — И потом эти полицейские спрашивают, не убил ли я его, чтобы получить страховку! Я вас спрашиваю, что это такое! Он не был застрахован. Я им так и сказал. Они сказали, что я не могу подтвердить, что он не был застрахован. Вы понимаете? Вы знаете, что можно подтвердить, застраховано ли что-то, но нельзя подтвердить, что вы ничего не застраховали? Вы это знаете?
   Я сказал, что слышал об этом.
   — Я их послал! Они не искали того, кто отрубил моему коню ногу, они только проверяли, не я ли это сам сделал. Они так меня обозлили...
   Ему не хватило слов, и он умолк. Я встречал людей, которых несправедливо обвиняли в поджогах, избиении детей, воровстве и взяточничестве, и поэтому я знал этот тон оскорбленной невинности. Я готов был поспорить, что разозленный фермер не рубил ногу своему жеребцу, и так ему об этом и сказал. Он сильно удивился.
   — Вы мне верите?
   — Конечно, — кивнул я. — Все дело вот в чем: кто знал о том, что вы купили прекрасного быстрого жеребца и держите его на своей ферме в поле?
   — Кто знал? — Он выглядел виноватым, как человек, столкнувшийся с неприятным фактом. — Я трепал языком направо и налево. Да половина графства знала. И еще я хвастался им в Эйнтри, накануне Большого национального.
   Я был одним из спонсоров этого ленча — ну, «Топлайн фудс», — и с жеребцом было все в порядке. Утром я его проведал. А на следующую ночь, после Национального, это и случилось.
   Он сам сделал цветные фотографии, не доверяя полиции, и с готовностью показал их мне.
   — Передняя бабка, — сказал он, тыкая пальцем в сделанный крупным планом снимок отрубленной ноги. — Отсечена точно под щеткой. Почти в суставе. Вон, видите — белые концы костей.
   Фотографии дрожали в руках. Не помогло и то, что я видел собственную левую кисть почти в таком же состоянии.
   — А что думает ваш ветеринар? — спросил я.
   — То же, что и я.
   Я отправился к ветеринару. Одним ударом, сказал он. Только одним. Никаких пробных ударов. Точно в самом уязвимом месте конской ноги.
   — Каким орудием?
   Он не знал.
   Я поехал в Йоркшир, где месяцем раньше, во время Йоркских весенних скачек, в лунную ночь лишился передней бабки каштановый жеребец-двухлеток.
   Один удар. Страховки нет. Потрясенные владельцы. И никаких зацепок.
   На этот раз владельцами оказались сдержанные супруги со старомодными манерами и непоколебимым достоинством. Они были крайне возмущены и потрясены, столкнувшись с таким открытым злом, которое могло без причин уничтожить прекрасное создание — в данном случае превосходного, быстрого, благородного коня.
   — Зачем? — спрашивали они меня. — Зачем кому-то совершать этот бесцельный и безнравственный поступок?
   Я не мог ответить. Я только побудил их поговорить, излить страдание и сожаление о потере. Они говорили, а я слушал.
   — У нас была такая хорошая неделя, — сказала жена. — Каждый год во время Йоркских весенних скачек у нас останавливаются гости... потому что, вы сами видите, у нас большой дом... человек шесть-семь, мы приглашаем прислугу и устраиваем вечеринку, а в этом году была прекрасная погода, и мы хорошо провели время.
   — Удачно, — добавил ее муж.
   — У нас в гостях был Эллис Квинт, — улыбнулась хозяйка. — И он так всех веселил — в своем легком стиле, — мы как будто всю неделю только и делали, что смеялись. Он снимался для телепрограммы на Йоркских скачках, так что нас всех пригласили посмотреть на съемки, и это было очень приятно.
   А потом... потом... в ту самую ночь, когда гости уехали... ну...
   — Пришел Дженкинс — это наш грум — и сказал, когда мы сидели за завтраком, что наш жеребец... наш...
   — У нас три чистокровных кобылы, — сказала его жена. — Мы любим, когда жеребята вольно резвятся на пастбище... обычно мы продаем годовалых жеребят, но этот был таким красивым, что мы оставили его... Все наши гости им восхищались. — Дженкинс превосходно объездил его.
   — Дженкинс плакал, — добавила жена. — Дженкинс! Непробиваемый старик. Он плакал.
   — Дженкинс нашел его ногу у ворот, рядом с поилкой, — с трудом выговорил муж.
   — Дженкинс сказал, что Эллис несколько месяцев назад сделал программу о пони с отрезанной ногой и бедных детях. Так что мы написали Эллису о нашем жеребце, и Эллис сразу позвонил. Он был крайне любезен. Милый Эллис!
   Но он ничего не мог сделать, конечно же, только посочувствовать.
   — Да, — согласился я и ощутил слабый всплеск удивления, что Эллис словом не обмолвился о йоркском жеребце, когда я говорил с ним меньше недели назад о Рэчел Фернс.

Глава 3

   Вернувшись в Лондон, я встретился с Кевином Миллсом, репортером из «Памп», за ленчем в том же самом пабе, что и в прошлый раз.
   — Пора нам обоим выпить, — сказал я.
   Он потягивал свой двойной джин.
   — Что ты обнаружил?
   Я рассказал ему в общих чертах о других случаях, помимо тех, с четырьмя двухлетками в лунные ночи, о которых он рассказал мне. Один удар чем-то вроде мачете. Везде отрубленная нога. Почти всегда рядом с поилкой.
   И всегда сразу после местных главных скачек — Золотого кубка в Челтенхэме, Большого национального в Ливерпуле, Весенних скачек в Йорке.
   — А в эту субботу, через два дня, — ровно сказал я, — у нас Дерби.
   Он медленно поставил свой стакан и после минутного молчания спросил:
   — А что насчет пони?
   Я пожал плечами:
   — Это первый случай, о котором мы узнали.
   — Но он не укладывается в общую картину. Этот пони ведь не был двухлетним жеребцом? И никаких скачек там не было, ведь так?
   — Отрезанная нога лежала возле поилки. Передняя нога. Луна была в нужной фазе. Одним ударом. Страховки не было.
   Он вздохнул и задумался.
   — Вот что я тебе скажу, — вдруг начал он. — Об этом стоит предупредить. Я не спортивный репортер, как тебе известно, но я помещу в газете объявление. «Не оставляйте своих двухлетних жеребцов без охраны в поле во время и после скачек в Эпсоме». Не думаю, что могу сделать больше.
   — Хоть это.
   — Да. Если все владельцы двухлеток читают «Памп».
   — Пойдут разговоры на ипподроме. Я об этом позабочусь.
   — В день дерби? — скептически прищурился он. — Ну, это все же лучше, чем ничего. А что нам на самом деле нужно, так это поймать мерзавцев.
   Мы мрачно обдумывали эту возможность. Каждый год на Британских островах рождается примерно пятнадцать тысяч чистокровных жеребят. Половина из них — жеребцы. Многих из них в два года начинают тренировать для скачек и держат в безопасности в стойлах, но всех прочих оставляют без присмотра на пастбищах. А еще в июне годовалых жеребят, которые быстро растут, можно ночью по ошибке принять за двухлеток. И ни один не будет в безопасности от этих ублюдков.
   Кевин Миллс ушел писать свою колонку, а я поехал в Кент.
   — Вы нашли их? — требовательно спросила Линда.
   — Пока нет.
   Мы снова сидели у окна в гостиной, глядя, как Рэчел возит Пеготти в коляске по лужайке, и я сказал Линде о трех жеребцах и их потрясенных хозяевах.
   — Еще три, — ошеломленно повторила она. — В марте, апреле и мае? А в феврале — Силвербой?
   — Верно.
   — А сейчас? В этом месяце? В июне?
   Я рассказал о предупреждении, которое будет напечатано в «Памп».
   — Я не стану говорить Рэчел об этих трех, — сказала Линда. — Она и без того просыпается среди ночи с криком.
   — Я навел справки о прочих покалеченных лошадях по всей Англии, сказал я. — Но все они были ранены по-другому. Я думаю... ну... что в этом замешаны совершенно разные люди. И я не уверен, что мерзавцы, которые ослепляли и калечили пони в округе, имеют какое-то отношение к Силвербою.
   — Но они должны иметь отношение! — возразила Линда. — Не может же быть две банды вандалов!
   — Почему бы нет?
   Линда посмотрела на Рэчел и Пеготти, и слезы привычно навернулись ей на глаза. Рэчел щекотала брата, чтобы тот засмеялся.
   — Я должна была сделать все, чтобы спасти свою дочь, — пробормотала Линда. — Врач сказал, что, если бы у нее было несколько сестер, у одной из них мог бы оказаться нужный тип тканей. Джо — отец Рэчел — родом из Азии.
   Так что найти донора со стороны очень сложно. И я родила еще одного ребенка. Я родила Пеготти пять месяцев назад. — Она вытерла слезы. — У Джо другая жена, он не хотел спать со мной, даже ради Рэчел. Мне сделали искусственное осеменение, сработало сразу. Это показалось мне знамением... и я родила ребенка... а его ткани не подходят Рэчел... был только один шанс из четырех, что у него будет тот же тип тканей и антигенов... Я надеялась и молилась... но не вышло. — Она сглотнула, ей перехватило горло. — И вот у меня есть Пеготти... на самом деле он Питер, но мы зовем его Пеготти... а Джо не привязан к нему... и мы по-прежнему не можем найти никого, кто подходил бы Рэчел, и у меня уже нет времени попробовать с еще одним ребенком... да и все равно Джо не хочет. Его жена против... он и в первый раз не хотел.
   — Мне очень жаль, — сказал я.
   — Жена Джо все ворчит, что Джо должен платить алименты на Пеготти... а теперь и она сама беременна.
   Жизнь, подумал я, источник нескончаемых и изощренных жестокостей.
   — Джо об этом не думает, — сказала Линда. — Он влюбит Рэчел, и он купил ей пони, и содержит нас, но его жена говорит, что я могу родить хоть шесть детей, а результата не будет... — Ее голос задрожал и прервался. Помолчав, она добавила:
   — Не знаю, почему я взваливаю это все на вас. С вами так легко говорить.
   — Мне интересно.
   Она кивнула, всхлипнула и вытерла нос.
   — Посидите поговорите с Рэчел. Я сказала ей, что вы вернетесь сегодня. Вы ей нравитесь.
   Я послушно вышел в садик и серьезно поздоровался за руку с Рэчел, после чего мы сели на скамью рядышком, как старые друзья.
   Хотя было еще тепло, дни в начале июня были сумрачными и влажными хорошо для роз, но плохо для дерби.
   Я извинился за то, что пока не нашел того, кто напал на Силвербоя.
   — Но вы его найдете, правда?
   — Надеюсь, — сказал я.
   Она кивнула.
   — Я сказала вчера папе, что уверена в этом.
   — Это правда?
   — Да. Он катал меня на своей машине. Он меня катает иногда, когда Диди ездит в Лондон за покупками.
   — Диди — это его жена?
   Рэчел сморщила нос, но не высказалась.
   — Папа говорит, что кто-то отрубил вам руку, совсем как Силвербою.
   Она серьезно смотрела на меня, ожидая подтверждения.
   — Ну, не совсем так, как Силвербою, — растерянно сказал я.
   — Папа говорит, что человека, который это сделал, посадили в тюрьму, но он снова вышел под честное слово.
   — А ты знаешь, что означает — под честное слово? — с любопытством спросил я.
   — Да. Папа мне объяснил.
   — Твой папа много знает.
   — Да, но это правда, что кто-то отрубил вам руку?
   — Для тебя это так важно?
   — Важно, — сказала она. — Я думала об этом вчера в постели. Мне снятся страшные сны. Я стараюсь не заснуть, потому что не хочу спать и видеть во сне, как вам отрубают руку.
   Она старалась быть взрослой и спокойной. Но я чувствовал: истерика слишком близко, так что, задушив собственное постоянное нежелание говорить об этом, я вкратце рассказал, что со мной случилось.
   — Я был жокеем, — начал я.
   — Да, я знаю. Папа сказал, что вы много лет были чемпионом.
   — Так вот, однажды моя лошадь упала, и, пока я лежал на земле, другая лошадь приземлилась после прыжка прямо мне на руку и... э... рассекла ее. Кисть срослась, но я не мог как следует пользоваться этой рукой. Мне пришлось уйти из жокеев, и я начал заниматься тем, чем занимаюсь и сейчас, — расследовать разные дела, как сейчас я ищу, кто напал на Силвербоя.
   Рэчел кивнула.
   — Однажды я обнаружил нечто, а один отвратительный человек не хотел, чтобы я это узнал, и он... м-м... он ударил меня по раненой руке и опять сломал ее. На этот раз врачи не смогли ее вылечить, они решили, что мне будет лучше с пластиковой рукой, чем с бездействующей.
   — Так на самом деле он... на самом деле он ее не отрубил. Не как топором или еще чем?
   — Нет. Так что не мучай себя мыслями об этом.
   Она улыбнулась с явным облегчением и, поскольку усидела слева от меня, положила свою правую руку на мой протез — деликатно, но без колебаний.
   Она потрогала прочный пластик, бесчувственную кожу и с удивлением посмотрела мне в глаза — Она не теплая, — сказала она.
   — Но и не холодная.
   Рэчел весело засмеялась.
   — А как она работает?
   — Я говорю ей, что делать, — просто ответил я. — Я посылаю команду из мозга через руку и говорю: отогнуть большой палец, или прижать его, или схватить что-нибудь. Приказ добегает до очень чувствительных приборов, которые называются электроды, — они спрятаны под пластик и касаются моей кожи. — Я сделал паузу, но Рэчел ничего не спросила, и я продолжал:
   — Моя настоящая рука кончается вот здесь. — Я показал. — А пластиковая доходит до самого локтя. Электроды спрятаны внутри, вот здесь, и прилегают к коже.
   Они чувствуют, когда мышцы начинают напрягаться. Вот так они и работают.
   — А эта пластиковая рука — она привязана или как?
   — Нет. Она просто хорошо подогнана и туго сидит сама по себе. Ее делали специально для меня.
   Как все дети, Рэчел принимала чудеса как данность, а для меня техника, приводимая в движение сигналами нервов, оставалась чем-то необычным, хотя я носил пластиковую руку уже три года.
   — Тут три электрода, — продолжал я. — Один — чтобы открывать ладонь, другой — чтобы закрывать, и еще один — чтобы поворачивать кисть.
   — А электроды работают от электричества? — спросила она. — Ну, вы же подключаетесь к розетке в стене и все такое?
   — Ты сообразительная девочка, — сказал я ей. — Они работают от специальной батарейки, которую вставляют снаружи на том месте, где я ношу часы. Я заряжаю батарейки в зарядном устройстве, которое включается в розетку.
   Она оценивающе посмотрела на меня.
   — Должно быть, иметь такую руку очень полезно.
   — Просто превосходно, — согласился я.
   — Папе Эллис Квинт говорил, что и не скажешь, будто у вас пластиковая рука, пока не прикоснешься к ней.
   — Твой отец знает Эллиса Квинта? — изумленно спросил я.
   Она спокойно кивнула.
   — Они вместе ездят играть в сквош. Он помог папе купить Силвербоя. И он был так огорчен, когда узнал, что это случилось именно с Силвербоем, и поэтому сделал свою программу о нем.
   — Да, он это может.
   — Я хотела бы... — начала Рэчел, взглянув на мою руку, — чтобы Силвербою можно было сделать новую ногу... с электродами и батарейкой.
   — Может быть, искусственная нога ему бы и подошла, но он не смог бы ни идти рысью или галопом, ни прыгать. Он не был бы счастлив, если бы мог только ковылять понемногу.
   Она провела своими пальчиками по моим пластиковым — ее это не убедило.
   — Где вы держали Силвербоя? — спросил я.
   — За тем забором, в конце сада, — указала она. — Отсюда не видно из-за деревьев. Нам придется пройти через дом, выйти и пройти по дорожке.
   — Ты мне покажешь?
   Она на мгновение отпрянула, потом сказала:
   — Я вас проведу, если всю дорогу буду держаться за вашу руку.
   — Конечно. — Я встал и подал ей настоящую, теплую, обычную руку.
   — Нет... — Она покачала головой, вставая. — Я хотела сказать можно мне держаться за эту руку, которой вы ничего не чувствуете?
   Мне показалось, что для нее это важно — сознавать, что у меня чего-то не хватает, что я могу понять больную, у которой нет волос.
   — Ты можешь держаться за ту руку, которая тебе нравится, — легко сказал я.
   Она кивнула и повезла Пеготти в дом. Рэчел сказала Линде, что поведет меня на поле показать, где жил Силвербой. Линда испуганно посмотрела на меня, но разрешила пойти, и странная пара — безволосая девочка и однорукий мужчина — прошла по короткой дорожке до закрытых ворот.
   Поле было чуть побольше акра, трава на нем стояла густая, зеленая, нетронутая. Поблизости проходила труба, от которой шло ответвление к простой оцинкованной поилке. Возле поилки трава росла гуще, как это всегда бывает.
   — Я не хочу туда входить, — сказала Рэчел, отвернувшись.
   — Нам это и не нужно.
   — Его нога лежала возле поилки, — отрывисто сказала она. — Я хотела сказать... было видно кровь... и белые кости.
   — Не говори об этом. — Я обнял ее и повел назад по дорожке, желая, чтобы мне никогда не пришло в голову попросить ее показать это.
   Она вцепилась в протез обеими ручками, и я замедлил шаг.
   — Все в порядке, — сказала она. — Это было уже давно. А теперь все в порядке, когда я не сплю.
   — Это хорошо.
   — Я не боюсь засыпать!
   Это был крик души, мольба, которую надо было обратить к кому-нибудь. Я остановился, не доходя до двери в дом.
   — Я обычно никому этого не рассказываю, но тебе скажу. Я до сих пор вижу плохие сны о своей руке. Мне снится, что я могу хлопать. Мне снится, что я по-прежнему жокей. Мне снится, что у меня кисть разбита. С дурными снами ничего поделать нельзя. Они внушают страх, когда приснятся. Я не знаю, как их прекратить. Но ведь можно проснуться.
   — А тогда у тебя лейкоз... или пластиковая рука.
   — Жизнь — сволочная штука, — сказал я.
   Она прикрыла рот рукой и захихикала.
   — Мама не разрешает мне так говорить.
   — Говори это в подушку.
   — А вы так делаете?
   — Довольно часто.
   Мы вошли в дом, и Рэчел снова вывезла Пеготти в садик. Мы с Линдой стояли в гостиной и смотрели на них в окно.
   — С ней все в порядке? — тревожно спросила Линда.
   — Она очень храбрая девочка.
   Линда заплакала.
   — Вы слышали что-нибудь в ту ночь, когда напали на Силвербоя? спросил я.
   — Все об этом спрашивают. Я ничего не слышала.
   — Шума машины не было?
   — Полицейские сказали, что они должны были оставить машину на дороге и идти по тропинке пешком. Ни окно моей спальни, ни окно комнаты Рэчел туда не выходят. Но эта дорожка ведет только до поля. Вы же видели — на самом деле это всего лишь тропинка, она кончается у ворот.
   — Мог ли кто-нибудь увидеть Силвербоя с дороги?
   — Да, полицейские и об этом спрашивали. Можно было увидеть, как он подходит попить. С дороги видно поилку, если знать, откуда смотреть. Полицейские говорят, что эти подонки должны были высматривать по всей этой части Кента оставленных без присмотра пони, таких, как Силвербой. Что бы вы ни говорили о двухлетках, Силвербоя, должно быть, покалечили эти подонки. Почему бы вам не спросить полицейских?
   — Если вы всем сердцем верите полиции, вам незачем было просить меня о помощи.
   — Только что позвонил Джо, — призналась она. — Он сказал, что звать вас на помощь — это пустая трата денег.
   — А!
   — Я не знаю, что и думать.
   — Вы платите мне за день работы плюс расходы. Я могу оставить это дело прямо сейчас, если хотите.
   — Нет. Да. Я не знаю. — Она вытерла глаза и нерешительно сказала:
   — Рэчел снится, что Силвербой стоит в поле, в луче лунного света. Он сияет, говорит она. А по дорожке наползает темная волна текучих чудовищ...