Фрэнсис Дик. Напролом

   — Вместе? — спросил я. — В смысле они оба лежали вместе на коврике у двери?
   — Да.
   — Один на другом?
   Он пожал плечами, подумал и сказал:
   — Насколько я помню, тот, где была статья, обведенная красным, лежал снизу. Странно, я сперва подумал, что это почтальон принес два номера. А потом увидел выделенную заметку и решил, что кто-то из соседей хочет меня предупредить.
   Я сказал ему, что из-за этой истории Бобби оказался в очень тяжелом положении.
   — Да уж, наверно! — Он фыркнул. — Платить-то никто не любит. Вот когда у них трубы полопаются, деньги сразу у всех находятся. Как подморозит хорошенько...
   Я заехал еще к трем кредиторам, указанным в списке. Поскольку им еще не заплатили, они разговаривали со мной более резко и не горели желанием помочь, но общая тенденция была все та же. «Знамя» доставили до того, как появились почтальоны с утренними газетами, и никто не видел, кто его принес.
   Я снова отправился на почту и спросил, во сколько обычно почтальоны начинают разносить газеты.
   — Газеты привозят около шести. Мы раскладываем их по пачкам, и почтальоны начинают их развозить около половины седьмого.
   — Спасибо, — сказал я.
   Мне кивнули.
   — Не за что, заходите еще.
   Как видно, операция была проведена чисто и с полным соблюдением конспирации. Это встревожило меня еще больше. И я отправился к своему деду, в тот дом, где я вырос: большой дом, окрашенный под кирпич, с карнизами, похожими на забавно вздернутые брови, поверху натянута колючая проволока.
   Когда я въехал во двор, там никого не было. Все лошади оставались в денниках, и обе половинки дверей были закрыты, потому что день стоял холодный. Это был последний день сезона гладких скачек, и потому никто не выезжал на Поле тренировать лошадей. «Зимовка», как всегда называл это мой дед, уже началась.
   Я нашел его в офисе. Он сосредоточенно печатал письма. Видимо, очередной секретарь снова ушел от него, не выдержав вечных придирок.
   — Кит! — воскликнул он, на секунду оторвавшись от своего занятия.
   — А я и не знал, что ты зайдешь! Садись, выпей чего-нибудь. — Он махнул худой рукой на стул. — Я сейчас. Проклятый секретарь сбежал. Никакого уважения к старшим, совершенно никакого!
   Я сел и принялся смотреть, как он колотит по клавишам в два раза сильнее, чем это необходимо. Я вновь ощутил восхищение перед ним и ту несколько преувеличенную любовь, которую всегда к нему испытывал.
   Больше всего на свете мой дед любил лошадей. Бабушку он тоже любил. В ту зиму, когда она умерла, он на некоторое время замолчал, и в доме воцарилась тишина, такая непривычная после того, как они с бабушкой столько лет орали друг на друга. Правда, через несколько месяцев дед начал орать на нас с Холли, а когда мы уехали — на секретарей. При этом он был вовсе не злой.
   Он просто стремился к идеалу и не хотел мириться с тем, что мир несовершенен. Мелкие неурядицы сердили его, поэтому он большую часть времени пребывал в раздражении.
   Дед кончил печатать и встал. Мы с ним были одного роста. Дед был сед как лунь, но держался прямо и подтянуто. На нем была рубашка, галстук и отлично скроенный твидовый пиджак. Мой дед не терпел небрежности ни в привычках, ни в одежде, ни в манерах. Конечно, он был одержимым; но, вероятно, именно это и приносило ему успех : в течение почти шестидесяти лет.
   — У меня сегодня на ленч сыр, — сказал он. — Ты ночевать останешься?
   — Я... это... я у Холли ночую.
   Дед поджал губы.
   — Твой дом здесь!
   — Мне хотелось бы, чтобы ты с ней помирился.
   — Я с ней разговариваю, — ответил дед. — Хотя это слишком большая честь для таких заносчивых крыс, как Мейнард и его сынок. Она иногда заходит ко мне. Время от времени приносит мне тушеное мясо и всякие вещи. Но его я на порог не пущу и сам туда не пойду, так что не проси.
   Он похлопал меня по руке — это был знак высшего одобрения.
   — Мы с тобой и вдвоем проживем, верно? Этого довольно!
   Он повел меня в столовую. На столе стояли два подноса, накрытые салфетками. Он снял одну из салфеток. На подносе был тщательно сервированный ленч на одного: сыры, крекеры в прозрачной пленке, кубики масла, рахат-лукум, банан и яблоко с серебряным фруктовым ножичком. На втором подносе был обед.
   — Новая экономка, — коротко пояснил дед. — Очень хорошая.
   «Дай ей бог здоровья», — подумал я. Снял пленку с крекеров, сходил за вторым ножом и тарелкой, мы уселись друг напротив друга и принялись кушать.
   Мы оба ели очень мало, дед от старости, я — по необходимости.
   Я рассказал ему про статью в «Знамени» и тотчас с облегчением понял, что дед здесь ни при чем.
   — Мерзость! — сказал он. — Хотя, надо тебе сказать, мой покойный отец вполне мог бы устроить такую штуку, если бы додумался. — Дед хихикнул:
   — Я когда-то и сам мог бы устроить такое Аллардеку.
   Для деда Аллардеком был дед Бобби, отец Мейнарда, недорогой усопший.
   Сколько я себя помнил дед никогда не называл его иначе, чем просто Аллардеком.
   — Но только не Холли, — сказал дед. — Холли я бы такого не сделал.
   Это было бы некрасиво.
   — Конечно.
   Дед взглянул на меня.
   — А она что, решила, что это мог сделать я?
   — Она сказала, что этого не может быть и что ей очень не хотелось бы, чтобы это оказался ты.
   Дед удовлетворенно кивнул. Он не обиделся.
   — Верно. Малышка Холли! И что на нее нашло что она вдруг выскочила замуж за этого крысеныша?
   — Он вовсе даже не плох, — сказал я.
   — Он такой же, как Аллардек. Точно такой же. Весь напыжился, когда его лошадь обошла мою две недели тому назад в Кемптоне.
   — Но ты не подал апелляции, насколько я помню, — заметил я.
   — А не из-за чего было. Они не сталкивались, не мешали друг другу, не пересекали дорогу... Его лошадь обошла мою на целых три корпуса! — сказал он с возмущением. — А ты что, был там? Что-то я тебя не видел.
   — Читал в газете.
   — А-а.
   Дед выбрал банан. Я съел яблоко.
   — Я вчера смотрел тебя по телевизору на скачке на приз «Глашатая».
   Противная скотина. Злобная. Это сразу видно.
   — Угу.
   — Вот и люди бывают такие же, — сказал дед. — Способные на все и готовые сделать все, что угодно.
   — Но ведь он же выиграл! — возразил я.
   — Еле-еле. И только благодаря тебе. И не спорь. Я люблю смотреть, как ты ездишь. Таких жокеев, как ты, среди Аллардеков не было, нет и не будет.
   — Ты и Аллардеку это говорил?
   — Говорил, конечно. Ух и злился же он! — Дед вздохнул. — С тех пор как он помер, все как-то не так. Я думал, мне легче дышать будет, но стало как-то скучновато. Я любил смотреть, как он кривится, когда мои лошади приходят первыми. А однажды мне удалось добиться, чтобы его лошадь сняли с соревнований на Сент-Леджере: мои шпионы мне доложили, что у нее стригущий лишай. Я тебе не рассказывал? Он готов был просто убить меня в тот день. И убил бы, если бы мог. Зато он переманил у меня одну владелицу — набрехал ей, будто я никогда не выставляю ее лошадей на те скачки, где они могли бы выиграть. Но они и у него не выигрывали. И я никогда не давал ему забыть об этом!
   Он очистил банан, порезал его на ровные кружочки и теперь задумчиво смотрел на них.
   — Мейнард опять же, — сказал он. — Мейнард меня тоже на дух не переносит, но Аллардеку он и в подметки не годится. Он тоже изо всех сил рвется к власти и ни перед чем не остановится, но он еще и подлюга, каким его папаша никогда не был, при всех своих недостатках.
   — В смысле — подлюга?
   — Молодец против овец, а против молодца и сам овца. Он лизал пятки всюду, куда пробивался, и наступал на тех, кто оказался ниже его. Он еще мальчишкой был мерзким подлизой. Однажды на Поле он имел наглость подойти ко мне и заявить, что, когда он вырастет, он станет лордом и тогда мне придется кланяться ему и всем остальным тоже.
   — В самом деле?
   — Он еще маленький был. Лет восьми, не то девяти. Я ему сказал, что он гаденыш, и надрал ему уши. Он, конечно, нажаловался папаше, и Аллардек прислал мне возмущенное письмо. Ох, и давненько же это было!
   Он без особого удовольствия съел кусочек банана.
   — Но вот это желание, чтобы люди ему кланялись, — это в нем осталось, я думаю. А иначе зачем ему весь этот бизнес?
   — Чтобы выигрывать, — сказал я. — Ведь и мы с тобой тоже стремимся выигрывать, если можем.
   — Да, только при этом мы не топчем других. Мы не хотим, чтобы нам кланялись. — Он ухмыльнулся. — Хотя я был бы не прочь, чтобы мне кланялись Аллардеки!
   Мы сварили себе кофе. За кофе я позвонил дедушкиным поставщикам, его ветеринару, кузнецу и водопроводчику. Мой вопрос всех чрезвычайно удивил.
   Нет, никто из них номера «Знамени» с обведенной красным статьей не получал.
   — Да, видно, у крысеныша завелся предатель в собственном доме, сказал дед без особого сожаления. — А кто у него секретарем?
   — У него нет секретаря. Он сам ведет дела.
   — Хо. Вот у Аллардека секретарь был.
   — Ты же мне раз сто говорил, что Аллардек завел секретаря только потому, что секретарь был у тебя. Ты в его присутствии похвалился, что у тебя так много лошадей, что приходится держать секретаря, и он тоже нанял секретаря.
   — Ну да, он никогда не мог перенести, чтобы у меня было что-то, чего у него нет.
   — И, насколько я помню, — сказал я, — ты был просто вне себя, когда он приобрел тренировочные стартовые кабинки, и не успокоился, пока не завел их и у себя тоже.
   — Ну что ж, никто не совершенен! — Дед как ни в чем не бывало пожал плечами. — Но если у крысеныша нет секретаря, кто еще может знать его жизнь как свои пять пальцев?
   — Вот в этом-то весь вопрос, — сказал я.
   — Мейнард, — уверенно сказал дед. — Больше некому. Мейнард ведь жил с отцом еще долго после того, как женился. Он женился в восемнадцать... глупо, конечно, я это всегда говорил, но у него Бобби был на подходе. А в следующие пятнадцать лет он разъезжал туда-сюда; он считался помощником Аллардека, но то и дело мотался в Лондон заключать все эти сделки. Какао, представляешь? Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то сделал состояние на какао? А Мейнард сделал! Аллардек долго пыжился, повсюду рассказывал, какой у него сын толковый. А моего сына уже не было в живых. Я ему однажды напомнил об этом, довольно резко. И с тех пор он заткнулся.
   — Мейнард не станет губить карьеру Бобби, — сказал я.
   — А почему нет? С тех пор как Бобби женился на Холли, Мейнард с ним даже не разговаривает.
   Холли мне говорила, что если Мейнард хочет что-то передать сыну, он приказывает своему ручному адвокату ему написать. И пока что все письма были насчет того, чтобы Бобби вернул Мейнарду деньги, которые тот одолжил ему после окончания школы, чтобы купить машину. Холли говорит, Бобби был так благодарен отцу, что написал ему письмо, в котором говорил «спасибо» и обещал когда-нибудь эти деньги вернуть. Вот теперь Мейнард их с него и тянет.
   — Просто поверить не могу!
   — Это чистая правда.
   — Вот ублюдок!
   — Ну вот уж нет! — сухо возразил дед. — Мейнард кто угодно, только не ублюдок. Он вылитый Аллардек. Та же самая поганая ухмылочка. Такой же надменный. Жидкие волосы, подбородка все равно, что нет. И крысеныш этот тоже весь в них.
   Крысеныш, то есть Бобби, любому постороннему показался бы самым обычным человеком с нормальным подбородком и довольно приятной улыбкой, но я промолчал. В доме Филдингов никогда не будут относиться беспристрастно к грехам и недостаткам Аллардеков.
   Я провел у деда весь день и вечером вместе с ним обошел конюшни. Было всего половина пятого, но зимние дни коротки — на улице уже темнело, и в денниках горели желтые лампочки.
   Конюхи, как всегда, суетились, выгребая навоз, разнося сено и воду, прибирая в денниках. Старый главный конюх (на которого, кстати, дед никогда не орал) обходил конюшни вместе с нами, обмениваясь с дедом короткими замечаниями по поводу каждой из пятидесяти или около того лошадей. Они беседовали тихо, серьезно и сосредоточенно. В их голосах слышалось некое сожаление.
   Год со всеми его надеждами и триумфами подошел к концу, возбуждение улеглось...
   Я очень боялся, что новый год для деда уже не наступит, что он заболеет или умрет. Он не хотел удаляться на покой, пока еще был в состоянии трудиться — ведь вся его жизнь была в работе, — но предполагалось, что в ближайшее время я поселюсь в этом доме и лицензия деда перейдет ко мне. Дед ожидал этого, владельцы были к этому готовы, мир скачек в целом полагал, что это дело решенное. Но я знал, что сам я к этому не готов. Я хотел еще хотя бы четыре-пять лет посвятить своему любимому занятию. До тех пор, пока у меня есть силы и есть владельцы, которые готовы мне платить, я хотел бы оставаться жокеем. Жокеи-стиплеры уходят раньше, чем те, кто участвует в гладких скачках, потому что падать с лошади на скорости тридцать миль в час тридцать раз за год — это забава для молодых, но я никогда не собирался бросать это дело раньше, чем в тридцать пять.
   К тому времени, как мне исполнится тридцать пять, деду будет восемьдесят семь, а это даже для него многовато... Я передернул плечами — ветер был холодный, меня пробрала дрожь, — и прогнал эти мысли. Я готов был встретить будущее лицом к лицу, но ведь пока оно еще не наступило.
   К большому неудовольствию деда, я расстался с ним у конюшен и вернулся в дом его врага, где застал конец того же вечернего ритуала обхода конюшен.
   Лошади Грейвса все еще стояли в других денниках, а Бобби заметно повеселел:
   Найгель сказал ему, что когда Грейвс по воскресеньям заходил проведать лошадей, он по меньшей мере дважды принимал чужих за своих.
   Я смотрел, как Бобби возится с лошадьми. Он ощупывал ноги, чтобы проверить, не воспалились ли связки, смотрел, как заживают мелкие царапины, дружески хлопал их по крупу. Бобби, несомненно, был прирожденным лошадником, и чувствовалось, что лошадям с ним хорошо и спокойно.
   Временами Бобби казался мне слишком нерешительным, и умом он не блистал, но на самом деле он был вполне приятным парнем, и я понимал, почему Холли в него влюбилась. К тому же и сам он любил ее достаточно, чтобы забыть о старинной вражде и рассориться со своим могущественным отцом. А на это нужно было немало сил и мужества.
   Он закончил ощупывать ногу лошади, выпрямился, увидел, что я смотрю на него, и инстинктивно вытянулся и враждебно уставился на меня.
   — Филдинг! — сказал он так, словно это слово само по себе было обвинением и проклятием. Война продолжалась.
   — Аллардек! — ответил я тем же тоном и слегка улыбнулся. — На самом деле я сейчас думал, что ты мне нравишься.
   — А-а! — Он расслабился так же быстро, как напрягся, и немного смутился. — Я не знал... мне вдруг показалось... Я почувствовал...
   — Ненависть, — закончил я. — Я знаю.
   — Твоих глаз было не видно. У тебя был такой вид, словно ты в капюшоне...
   Это было достаточно убедительное объяснение, и его можно было принять.
   Я подумал о том, как же быстро темные иррациональные предрассудки всплывают на поверхность. Ведь и со мной временами бывает такое, хотя я усердно стараюсь это подавлять.
   Он молча закончил осматривать лошадей, мы пошли к дому.
   — Извини, — сказал он несколько неловко. Там... — он махнул рукой в сторону конюшен. — Я не хотел...
   — Скажи, — с любопытством спросил я, — а о Холли ты когда-нибудь так думаешь? Как об одной из Филдингов? Она тоже кажется угрожающей, когда ее глаз не видно?
   — Нет, конечно! Она совсем другая.
   — В чем?
   Он посмотрел мне в лицо и решил, что не будет ничего страшного, если он объяснит.
   — Ты сильный, — сказал он. — Не только телом, но и духом тоже. Когда с тобой разговариваешь, это сразу заметно. Ты... я не знаю, как объяснить... Ты заметный. Тебя сразу видно. В весовой, где угодно. Ты не стараешься, чтобы тебя заметили, но люди всегда знают, к примеру, участвовал ли ты в той или иной скачке. Наверно это все чепуха... Это то, благодаря чему ты ста одним из лучших жокеев. И это свойство Филдингов. А Холли не такая.
   Она тихая, спокойна и в ней нет ни грамма этой агрессивности и чес толюбия.
   Она совершенно не стремится быть на виду и кого-то побеждать. Она не Филдинг душе.
   — Гх-мм.
   Я ничего не сказал, только откашлялся. Бобби снова покосился на меня.
   — Да нет, все в порядке, — сказал я. — Должно быть, дело действительно в моей наследственности, и я готов допустить, что Холли ею не запятнана. Но честолюбие в ней есть.
   — Нет! — Бобби решительно покачал головой.
   — Она хочет, чтобы ты добился успеха. Чтобы вы оба добились успеха.
   Чтобы доказать, что вы были правы, когда поженились.
   Он уже взялся за ручку двери, ведущей со двора в кухню, но остановился.
   — Ты был против, как и все остальные.
   — Да. По многим причинам. Но теперь я думаю иначе.
   — Да, — честно признал Бобби. — И ты был единственным, кто пришел на свадьбу.
   — Ну не могла же она ехать в церковь одна-одинешенька, верно? Надо же было кому-то ее проводить!
   Он улыбнулся так же естественно, как перед тем проявил свою ненависть.
   — Филдинг отдает руку своей сестры Аллардеку! — сказал он. — Я думал, уж не настал ли конец света.
   Он отворил дверь, и мы вошли в дом. Холли, объединившая нас, растопила камин в гостиной и добросовестно пыталась выглядеть веселой.
   Мы уселись в кресла, и я рассказал им о своих утренних поисках и заверил, что дед здесь ни при чем.
   — Номера «Знамени» подбросили самое позднее часов в шесть, — сказал я, — и куплены они не в Ньюмаркете. Не знаю, в какое время поступает почта в Кембридж, но, думаю, ненамного раньше пяти утра. Так что вряд ли кто-то мог успеть купить в Кембридже штук двадцать газет, раскрыть их на нужной странице, обвести статью и разнести газеты по всему Ньюмаркету до того, как на улицах появятся почтальоны. Тут все-таки двадцать миль.
   — Так ты думаешь, — спросила Холли, — что кто-то мог привезти их прямо из Лондона?
   — Думаю, что да, — кивнул я. — Хотя, конечно, не значит, что это устроил кто-то не из здешних. Так что мы ни на шаг не продвинулись.
   — Это все так бессмысленно! — сказала Холли.
   — Похоже, никто из окна в шесть утра не выглядывал, — продолжал я.
   — Хотя в нашем городе вполне мог бы. Но никто из тех, кого я расспрашивал, не видел, чтобы кто-то подходил в это время к его дому с газетой. Хотя, конечно, в шесть утра еще совсем темно. Мне говорили, что зимой и почтальонов-то почти не видно.
   Телефон, стоявший на столике рядом с креслом Бобби, зазвонил. Бобби опасливо поднял трубку.
   — Да... А, привет, Себ! — голос Бобби повеселел, но не очень.
   — Это наш приятель, — пояснила Холли. — У нас его лошадь стоит.
   — Видел, да? — Бобби скривился. — Тебе тоже прислали... — Некоторое время он слушал то, что ему говорили, потом сказал:
   — Нет, конечно, я не знаю, кто это сделал. Кто-то нас очень сильно не любит... Нет, конечно, это не правда! Я не собираюсь бросать дело. Ты не беспокойся, с кобылой твоей все в порядке. Я как раз сейчас щупал ей связку. Она холодная и крепкая. Так что все нормально. Что? Отец? Он мне и пенни не даст. Он сам сказал. Да, бессердечная свинья, ты совершенно прав... Нетнет, не стоит и надеяться. Наоборот, он пытается выжать из меня деньги, которые одолжил мне на покупку машины лет четырнадцать назад. Ну да... Наверно, именно благодаря этому он и разбогател... Что? Нет, не состояние — это была подержанная развалюха, но у меня эта машина была первая. Наверно, в конце концов я ему заплачу — просто затем, чтобы отвязаться от его адвокатов. Ну да, я же говорю, все нормально.
   Не обращай ты внимания на это «Знамя»!
   Он положил трубку. Вид у него был далеко не такой уверенный, как тон, которым он разговаривал по телефону.
   — Еще один предусмотрительный владелец. У-у, крысы! Половина из них норовит сбежать, не дожидаясь, пока корабль пойдет ко дну. И половина еще не оплатила счета за прошлый месяц.
   — А Себ оплатил? — спросила Холли. Бобби покачал головой.
   — И хватает же наглости!..
   — Он говорит, что получил заметку только вчера. Не всю газету, а только вырезку со статьей. Она пришла по почте. В обычном буром конверте.
   Адрес напечатан на машинке. Конверт пришел из Лондона, как и все прочие.
   — А что, всем владельцам прислали вырезки? — спросил я.
   — Похоже, что да. Большинство из них звонили по телефону. Остальным я звонить не стал, так что не знаю.
   Мы некоторое время посидели у камина. Я одолжил телефон, чтобы позвонить домой и получить сообщения с автоответчика, и перезвонил двум тренерам, которые предлагали мне участвовать в скачках на следующей неделе. Потом я позвонил двум жокеям, жившим в Ньюмаркете, и попросил подвезти меня завтра до Пламптона в Суссексе.
   Они сказали, что уже договорились ехать вдвоем, и обещали подбросить.
   — Ты сюда вернешься? — спросила Холли, когда я обо всем договорился.
   Я посмотрел на ее обеспокоенное лицо. Бобби, похоже, тоже не имел ничего против. Я думал, что он вообще не хотел меня видеть с самого начала, но, похоже, ошибался.
   — Останься, — коротко сказал он, и в его голосе звучала просьба, а не вражда.
   — Да много ли с меня толку?
   — Нам спокойнее, когда ты здесь, — ответила Холли.
   Мне не особенно хотелось оставаться здесь из практических соображений.
   Во вторник мне предстояли скачки в Девоне. Я предпочел поселиться в Ламборне, в частности, потому, что оттуда можно было доехать до любого ипподрома Англии и в тот же день вернуться домой. Ламборн был расположен в самом центре. Я виновато сказал:
   — Мне все равно придется попросить кого-нибудь подвезти меня до Ламборна, потому что мне понадобится моя машина, чтобы во вторник доехать до Девона. Вот когда я во вторник вернусь в Ламборн, мы посмотрим, как будут обстоять дела, и тогда...
   — Ладно, — сказала Холли упавшим голосом, даже не попытавшись меня уговорить.
   Я посмотрел на ее унылое лицо. В печали она казалась красивее, чем в радости. Такое с ней часто бывало. Внезапно мне в голову пришла одна мысль, и я, не раздумывая, напрямик спросил:
   — Холли, ты что, беременна?

Глава 5

   Бобби был ошарашен.
   Холли пронзила меня взглядом своих светло-карих глаз, в которых читались тревога и возбуждение.
   — С чего ты взял? — спросил Бобби.
   — Не знаю.
   — У нее только небольшая задержка. Мы еще не делали никаких анализов, — сказал Бобби. — Ты ему, наверно, сказала! — с упреком обратился он к Холли.
   — Нет, я ему не говорила. — Холли покачала головой. — Я просто как раз подумала, как я была счастлива, когда проснулась в пятницу и почувствовала, что меня тошнит. И подумала — какая ирония судьбы! Мы столько времени хотели зачать ребенка, и вот, когда нам, наверно, наконец удалось, это случилось в такое время, когда нам только ребенка и не хватало.
   Бобби нахмурился.
   — Ты ему, наверно, сказала! — повторил он. Голос у него был раздраженный. Что он, ревнует, что ли?
   — Да нет, я ему не говорила... — неуверенно сказала Холли.
   — Ну да, вчера, когда вы ехали сюда! — настойчиво сказал Бобби.
   — Послушай, — вмешался я. — Забудь о том, что я это сказал. Какое это имеет значение?
   Бобби взглянул на меня с негодованием и, уже мягче, на Холли. Похоже, ему внезапно пришла в голову новая мысль.
   — Это вроде того, о чем ты мне когда-то говорила? — недоверчиво спросил он. — Что вы с Китом читали мысли друг друга, когда были детьми?
   Она неохотно кивнула.
   — Но этого не было уже много лет.
   — Да, теперь этого не бывает, — согласился я. — В смысле то, что было сейчас, — это случайность. Возврат к прошлому, так сказать. Наверно, больше этого не повторится.
   "Ну а если и повторится, — подумал я, — буду думать, что говорю.
   Случайные мысли следует просеивать".
   Я прекрасно понимал ревность Бобби, потому что сам почувствовал нечто подобное, когда Холли впервые сообщила мне, что влюбилась. Когда Холли призналась мне, в кого именно она влюбилась, ревность быстро сменилась более объяснимой тревогой, но я хорошо помню острое нежелание делить ее с кем бы то ни было. Как это так: мое место ближайшего друга займет какой-то чужак!
   Честно говоря, эта внезапная ревность меня самого немного шокировала.
   Я никогда раньше не задумывался о природе чувств, которые я испытываю к своей сестре, но тут принялся копаться в себе и сделал успокоившее меня, хотя и несколько печальное открытие, что Холли может сколько угодно спать с Бобби, меня это не волнует; я боялся утратить духовную близость с ней.
   У меня, разумеется, были женщины и до того, как Холли вышла замуж, и после; но все это были просто недолговечные романчики, куда менее серьезные, чем то, что было у Холли и Бобби. «Ничего, — думал я, — у меня еще все впереди; может быть, когда-нибудь...» и прочие банальности в том же духе.
   Бобби поверил — или, по крайней мере, сделал вид, что поверил, — что обмен мыслями между нами с Холли не повторится, но нам с нею стоило переглянуться, как мы сразу поняли, что это не так. Если мы захотим, так сказать, настроиться друг на друга, старая привычка вернется.
   Весь вечер мы старались не возвращаться к главной теме: кто и зачем это сделал, и в конце концов устало легли спать, так и не найдя толкового ответа. Я снова лег спать одетым, на случай, если появится Грейвс. Впрочем, я был уверен, что даже если он и хотел вернуться, то уже передумал. Я ошибался.
   Звон колокольчика разбудил меня в половине четвертого ночи, и не успел он перестать звонить, как я уже натянул ботинки, выскочил из дома и побежал по дорожке, следуя плану, который мы с Бобби разработали накануне вечером.
   Я выбежал в ворота — они были открыты, — и в самом деле, на придорожном лугу, где время от времени останавливался цыганский табор, стоял грузовик. На этот раз это была обычная машина с прицепом на двух лошадей. Пандус прицепа был опущен, но лошадей там пока не было.
   Я подбежал прямо к кабине и рывком распахнул дверцу водителя, собираясь застать его врасплох, но внутри никого не было. И ключи торчали в зажигании — просто невероятно!
   Я поднял пандус и запер двери прицепа, потом сел в машину, завел мотор и отогнал ее на пару сотен ярдов, на боковую улицу. Свернул туда, проехал немного, остановил машину, оставил ключи в зажигании, как было, и бегом побежал обратно к Бобби.
   Сцена почти полностью повторяла позавчерашнюю. По крайней мере, во дворе точно так же горели огни и слышались крик и ругань. Бобби и Джермин Грейвс стояли у пустого денника, к которому была подведена сигнализация, и, похоже, готовы были наброситься друг на друга с кулаками. Неподалеку с несчастным видом переминался с ноги на ногу паренек лет шестнадцати, державший в руке большую сумку.
   — Верните мне мое имущество! — орал Грейвс. — Это воровство!
   — Это не воровство, — сказал я прямо ему в ухо. — Воровством называется преднамеренное бессрочное отчуждение собственности.
   — Чего?! — Он развернулся и уставился на меня. — Опять ты!
   — Если уж говорить о законности, — продолжал я, — закон дает право кредитору удерживать собственность должника, пока долг не будет оплачен.
   — Я вас разорю! — мстительно выпалил он. — Обоих разорю!
   — Мистер Грейвс, — сказал я, — будьте благоразумны! Вы не правы.
   — Да срать я хотел!.. Я не позволю, чтобы какой-то презренный жокеишка и разорившийся тренеришка одержали надо мной верх! Поняли?
   — Дядя... — нервно начал топтавшийся рядом мальчик.
   — Заткнись ты! — оборвал его Грейвс. Парень выронил сумку и бросился поднимать ее.
   — Поезжайте, мистер Грейвс, — сказал я. — Успокойтесь. Подумайте хорошенько. А когда ваш чек будет оплачен, приезжайте и заберите лошадей, и дело с концом.
   — Не допущу!..
   — Ну, дело ваше, — сказал я, пожав плечами. Мы с Бобби наблюдали, как Грейвс мучительно ищет способ выпутаться из этой истории, не теряя лица.
   Но вряд ли это было возможно. Он бросил нам еще несколько громогласных угроз, потом раздраженно сказал своему племяннику: «Пошли, чего встал!», и потопал к дороге.
   — Что ты сделали с его фургоном? — спросил Бобби.
   — Там была машина с прицепом, и ключи в зажигании. Я отогнал ее за угол. Интересно, найдут или нет?
   — Вряд ли стоило возиться, — сказал Бобби. — Грейвс с самого начала сунулся в денник с сигнализацией.
   Мы боялись, что он сперва полезет в другой денник, обнаружит, что он пуст, подумает, что перепутал, и уведет одну из лошадей, стоящих в соседних денниках. Мы боялись, что он явится с большой шайкой. Как оказалось, опасения наши были напрасны. Но все равно, лишняя предосторожность никогда не помешает.
   Мы заперли пустой денник. Бобби споткнулся обо что-то, валяющееся на земле. Он наклонился, поднял и показал мне толстый кусок войлока с пришитыми «липучками». «Глушитель» для копыт. Наверняка выпал из сумки.
   — Резиновыми башмаками он не запасся, — мрачно заметил Бобби. — Решил обойтись самодельными.
   Он выключил свет во дворе, и мы некоторое время стояли у двери кухни и ждали. Мы решили, что в ночной тишине шум мотора будет слышен издалека. Но вместо этого мы вскоре услышали во дворе нерешительные шаги. Бобби снова включил свет. Посреди двора, жмурясь, стоял тот самый мальчишка, очень смущенный.