Фрэнсис Дик. Скачка тринадцати

   — Я тебя нигде раньше видеть не мог? — озадаченно спросил Мартин, когда парень устроился на переднем сиденье рядом с ним.
   — Да нет, навряд ли.
   — Да? — Мартин поразмыслил. — А, ну как же! Видел я тебя. Пару дней тому назад. Только вот не припомню где.
   Парень ответил не сразу. Наконец сказал:
   — Я довольно часто мотаюсь по этой дороге. Наверно, вы видели, как я ловил машину.
   Мартин Ретцов закивал:
   — Вот-вот! Теперь вспомнил.
   Он расслабился и поудобнее устроился на сиденье, радуясь, что разгадал эту маленькую тайну. Мартин не любил загадок.
   — Там я тебя и видел. На дороге. И даже не раз. Парень коротко кивнул и заметил, что это хорошо,
   что Мартин остановился, — он торопится на свидание с девушкой.
   — Я редко подбираю кого-то на дороге, — заметил Мартин, а про себя с усмешкой подумал, что, должно быть, размяк за три года спокойной жизни.
   Они в дружеском молчании проехали миль пять. Мимо проносились левады процветающих конеферм, обнесенные белыми оградами. Мартин Ретцов мельком бросал взгляд на табунки лошадей, щиплющих молодую весеннюю травку, но держал свои мысли при себе.
   И вдруг заговорил Джонни Дьюк:
   — Интересно, почему чистокровки никогда не бывают пегими?
   — А ты что, в лошадях разбираешься? — удивился Мартин Ретцов.
   — Я среди них вырос.
   Мартин Ретцов спросил, откуда же он, но парень сказал только, что у него дома были неприятности, он оттуда слинял и говорить об этом ему не хочется. Мартин Ретцов улыбнулся. Высадил Джонни в следующем городке и поехал дальше по своим делам. Но когда Мартин остановился на заправку, улыбка его исчезла так же стремительно, как инвесторы в период кризиса.
   Джонни Дьюк спер у него бумажник. Ретцов держал бумажник во внутреннем кармане пиджака, а поскольку обогреватель работал на совесть и в машине было жарко, пиджак валялся на заднем сиденье. Мартин вспомнил, как Джонни бросил свой рюкзачок на пол за спинкой переднего сиденья и как он его оттуда доставал. Обветренное лицо Ретцова сделалось жестким. Его клиенты, пожалуй, сейчас немало удивились бы — таким они его никогда не видели. Глаза сузились и заблестели холодными осколками льда. Деньги ерунда, да и немного там было денег, но сопляк уязвил самоуважение Мартина!
   Несколько дней Мартин мотался по округе, разыскивая Джонни. Он припоминал подробности. Как парень замялся, когда Мартин сказал, что видел его раньше. Как отказался сказать, откуда он родом. Как ловко он нашел и вытащил бумажник. Мартин Ретцов искал его в течение двух недель, но безуспешно и наконец смирился с фактом, что парень, видимо, свалил в другой округ, где его не ищут разъяренные жертвы его фокусов.
   Мартин каждый месяц заезжал на самую отдаленную ферму в своем округе. И вот, уезжая оттуда, он как раз и встретил Джонни Дьюка. Парень стоял на обочине и голосовал. Должно быть, увидев машину Ретцова, он не сразу сообразил, что к чему.
   Мартин промчался мимо, резко затормозил, открыл дверцу и вышел наружу. Несмотря на свой рост и вес, двигался он мягко, точно хорошо смазанный механизм. Движения его были четкими и отточенными. И в руке он держал пистолет.
   — Садись в машину! — приказал Мартин. Джонни Дьюк поглядел на пистолет, направленный точно ему в живот, и побелел. Парень сглотнул — его кадык конвульсивно дернулся — и медленно подчинился.
   — Я верну деньги! — испуганно сказал он, когда Мартин Ретцов опустился на соседнее сиденье. Пистолет теперь был направлен в пол, но Джонни понимал, что это легко исправить.
   — Мне следовало бы сдать тебя в полицию, — сказал Мартин.
   Парень молча замотал головой.
   — Тогда ты будешь работать на меня.
   Парень посмотрел в прищуренные глаза Ретцова, и его передернуло.
   — Это что, шантаж? — спросил он.
   — Если будешь работать хорошо, я стану тебе платить.
   — А что надо делать?
   — Красть лошадей, — сказал Мартин Ретцов.
 
   Он составил свой план так же тщательно, как в былые дни, когда они работали вдвоем с отцом. Потихоньку приобрел прицеп на двух лошадей и машину, чтобы его буксировать, и запер машину с прицепом в городском гараже. Большой фургон он покупать не стал — в основном из-за кошмаров: ему до сих пор снились эти огромные колеса. Кроме того, он не был уверен, стоит ли рассчитывать на то, что новый напарник останется с ним надолго. Сперва надо попробовать, а потом уж решать, предлагать ли ему долговременное сотрудничество.
   Услышав, чем предлагает ему заняться Мартин Ретцов, Джонни широко улыбнулся.
   — Это пожалуйста, — ответил он. — Лошадей воровать я могу. А каких?
   — В здешних местах это не так просто, — сказал Мартин. — На фермах и в конюшнях везде очень хорошая охрана.
   Но Мартин успел изучить ее до тонкостей — в конце концов, он потратил на это целых три года.
   Он выдал Джонни Дьюку список того, что нужно купить, и небольшую сумму денег. Через два дня они вместе изучали приобретенный Джонни гаечный ключ и кусачки.
   — Ладно, времени терять нельзя, — сказал Мартин Ретцов. — Завтра ночью.
   — Что, так скоро?
   Мартин улыбнулся.
   — Нам надо украсть двух жеребых кобыл. Одна из них вот-вот ожеребится. Когда это произойдет, она должна быть уже в надежном месте.
   Джонни Дьюк удивился:
   — А почему бы не взять хороших призовых скакунов?
   — Их слишком легко вычислить. Татуировки, регистрационные карточки… Но жеребят, да еще новорожденных — кто их признает? Поэтому мы берем высококлассную кобылу, которая носит жеребенка от одного из лучших производителей, увозим ее подальше и продаем какому-нибудь владельцу или тренеру, который рад будет получить жеребенка голубых кровей за половину той цены, в которую он обошелся бы ему на аукционе. Этого жеребенка вскоре после рождения подменяют на какого-нибудь другого, регистрируют и метят уже в новом качестве. Владелец знает, кто это такой на самом деле, и потому сперва выставляет его на скачки, а потом оставляет на племя. Некоторые из моих клиентов в прошлом сделали миллионы на таких жеребятках. А я получаю только небольшой процент.
   Джонни Дьюк слушал его, разинув рот.
   — Это тебе не по карманам лазить, — с гордостью сказал Мартин Ретцов. — Это все равно что украсть «Мону Лизу». Все надо рассчитать заранее.
   — А куда потом девают племенную кобылу? И другого жеребенка?
   — Кое-кто из моих клиентов имеет совесть. Для таких я забираю кобылу с жеребенком и подбрасываю на любое удобное поле. За соответствующую плату, конечно. Если владелец поля окажется человеком порядочным, кобылу опознают и отправят к хозяину.
   Джонни не стал спрашивать, что бывает, если клиент совести не имеет. Он только сглотнул.
   — А у вас уже есть покупатель на тех двух кобыл, которых мы должны украсть завтра? — спросил он.
   — А как же! Леонардо да Винчи с бухты-барахты не воруют. — Мартин Ретцов рассмеялся, продемонстрировав ряд крепких зубов. — Когда мы заберем кобыл, я скажу тебе, куда ехать. Поедешь один. Потом привезешь деньги.
   Джонни Дьюк снова удивился:
   — Вы мне верите?
   — А вот тогда и узнаем.
 
   На следующий вечер, когда начало темнеть, они забрали недавно купленную машину и присоединили к ней прицеп. Мартину Ретцову стоило немалого труда развернуться в маленьком дворике, куда выходили двери гаражей, и Джонни, желая помочь, зашел сзади прицепа, чтобы говорить, сколько места осталось для маневра.
   — Уберись оттуда! — рявкнул Мартин. — Немедленно!
   Мартин выпрыгнул из машины, и Джонни увидел, что он весь дрожит.
   — Я только хотел… — начал парень.
   — Никогда не заходи в зад прицепу! Понял? Ни-ко-гда!
   — Ну ладно, ладно. Как скажете.
   Мартин Ретцов перевел дыхание и вытер вспотевшие ладони о штаны. Он сам ужаснулся тому, насколько его это взволновало. «Три года, — подумал он, — а кажется, будто все это было вчера». Может, лучше бросить это дело, раз у него нервы ни к черту? Может быть, он целых три года тянул с возвращением к своему ремеслу именно потому, что в глубине души боялся снова браться за него?
   Ретцов облизнул пересохшие губы. Сердцебиение потихоньку успокаивалось. На этот раз засады не будет. В тот раз предполагаемый клиент заложил его полиции, но тут все надежно. Этот клиент уже трижды покупал у него жеребят высокого класса и очень обрадовался, узнав, что можно получить еще двух. Мартин Ретцов снова сел в машину, и Джонни устроился рядом.
   — В чем дело-то? — спросил Джонни.
   — Я однажды видел несчастный случай. Человек попал под фургон.
   — А-а!
   Мартин Ретцов не стал рассказывать подробности, но они стояли у него перед глазами. Засада. Отец не успел еще забраться в кабину фургона, когда впереди вспыхнули полицейские мигалки. Мартину необходимо было сдать назад на пару ярдов, чтобы проехать в промежуток, оставшийся между полицейскими машинами и изгородью. Он снял машину с тормоза, нажал на акселератор, рванул назад… Мартин никогда не забудет страшного вопля отца. Никогда.
   Вопль был короткий и тут же оборвался. Мартин выскочил из кабины, увидел колесо, вдавившееся в мягкий живот, увидел кровь, хлещущую изо рта умирающего, — и другого человека, полицейского. Полицейский стоял рядом и смотрел — он даже не шелохнулся, чтобы помочь.
   — Помогите ему! — отчаянно заорал Ретцов.
   — Сам и помогай.
   Он в панике вскочил в кабину, схватился за рычаг, не чувствуя собственной руки, уже зная, что отец мертв.
   Мертв. Не поможешь, не спасешь, ничего не сделаешь…
   Мартин съехал с раздавленного тела и помчался вперед. Он застал полицию врасплох. Он проехал две мили, гоня со скоростью шестьдесят пять миль в час, и задолго до того, как полиция догнала фургон, выскочил из машины, бросив ее на обочине, и скрылся в лесу.
   Его имени полицейские не знали. У Мартина хватало ума не называть себя клиентам. Полицейские видели его только раз, мельком — и то в состоянии паники, а этого, конечно, было недостаточно. Так что ускользнуть и скрыться оказалось проще всего.
   А вот Мартин не мог забыть лица полицейского, который так пренебрежительно смотрел на его отца. Какой-то высокий чин, важный, при знаках различия… Мартин слишком часто видел его в своих кошмарах.
   Ретцов встряхнулся, отбросил воспоминания о прошлом и переключился на сегодняшнее дело. Он ожидал, что вновь ощутит былое предвкушение, возбуждение, приятное учащение пульса… Ничего подобного. Ретцов чувствовал себя старым и уставшим.
   — Ну что, поехали? — нетерпеливо спросил Джонни Дьюк. — А то ведь рассветет прежде, чем я доставлю товар на место.
   Мартин неохотно кивнул и нажал на педаль. Полчаса спустя, когда они свернули на темный проселок, ему уже удалось задвинуть подальше тени, блуждавшие в душе. Теперь он смотрел на предстоящую работу с холодным, трезвым расчетом.
   Они тихо вышли из машины и опустили помост прицепа. Ночь сомкнулась вокруг — тихие шорохи, легкий шепот ветерка, сверкающие россыпи звезд в разрывах летящих облаков. По шоссе, лежащему в полумиле отсюда, время от времени, сверкая фарами, беззвучно проносились машины. Мартин подождал, пока глаза привыкнут к темноте, потом легонько коснулся руки молодого человека.
   — Сюда! — прошептал Мартин почти неслышно, и, когда он двинулся вперед, его шаги не производили ни малейшего шума. Джонни Дьюк пошел следом, удивляясь ловкости и легкости, с какой передвигался этот крупный мужчина.
   — Где мы? — прошептал Джонни. — И чьи лошади это будут?
   — Неважно.
   Они подошли к воротам, запертым на засов. Кусачки легко перегрызли дужку замка, и воры очутились на выгоне. Мартин тихонько посвистел сквозь зубы, особенным цыганским посвистом.
   Потом достал из кармана горсть орешков комбикорма и протянул руку в темноту.
   — Иди сюда, девочка! Иди, иди, моя хорошая.
   Откуда-то из темноты послышалось тихое приветливое ржание — и появились лошади, осторожно, медленно идущие на звук человеческого голоса. Они сжевали протянутые орешки и не стали сопротивляться, когда люди осторожно взяли их за ошейники.
   — Иди вперед! — шепнул Мартин Джонни Дьюку. — Я за тобой.
   Две кобылы, круглые от четвероногих драгоценностей, растущих у них в животе, послушно двинулись за ними. Они вышли за ворота и подошли к прицепу. «Проще простого, как всегда, — подумал Мартин. — Главное — уметь взяться за дело». Джонни завел кобылу в прицеп и привязал.
   И тут кошмар начался заново. Снова вспыхнули мигалки, ослепив привыкшие к темноте глаза Мартина. И снова из темноты навстречу Мартину выступил человек. Тот самый. То самое лицо из снов. Грубое лицо, темная форма, знаки различия высокого ранга…
   — Мартин Ретцов, — сказал он, — вы арестованы за…
   Мартин Ретцов его не слушал. Он отчаянно думал о том, что этого просто не может быть! Этот клиент его ни за что бы не заложил! Никогда в жизни!
   Полицейский отвел руку Мартина от шеи кобылы и надел на него наручники. Мартин не сопротивлялся.
   — Как вы здесь очутились? — растерянно спросил он.
   — Мы вас искали целых три года, — самодовольно объяснил полицейский. — И несколько недель назад наконец вычислили. Но у нас не было убедительных доказательств вашей виновности. Так что мы просто следили за вами.
   Из прицепа вышел Джонни Дьюк. Мартин Ретцов подумал, что парню жутко не повезло — надо же, попасться на первом же деле! Хладнокровный полицейский направился ему навстречу, весьма довольный.
   Но наручников он доставать не стал. Он похлопал Джонни по плечу.
   — Хорошо сработано, сержант Дьюк!

МОРКОВКА ДЛЯ ГНЕДОГО

   В 1970 году престижный американский журнал «Спорт в иллюстрациях» вдруг ни с того ни с сего попросил меня написать для них короткий рассказ — сюжет и объем на мое усмотрение. В то время я даже еще не пробовал писать коротких рассказов, но получившийся в результате рассказ «Морковка для гнедого», видимо, показался редакторам журнала вполне подходящим, потому что в 1972 году они пригласили меня в Лексингтон, чтобы вместе с сотрудниками журнала освещать дерби в Кентукки. А на следующий год меня подрядили написать рассказ для выпуска, посвященного Кентуккийскому дерби.
 
   Чик стоял и держал в руке морковку. Он весь вспотел, голова куда-то плыла, земли под ногами он не чувствовал, и в ушах гулко билась кровь. В животе ворочался зеленый комок боли.
   Его тошнило от предательства в буквальном смысле слова.
   Время — пять минут до восхода. Утро — холодное. Сырой пронизывающий ветер прочищал горло перед новым порывом, а толстый слой облаков успешно скрывал все признаки рассвета. Лошади дремали в вычищенных денниках, окружавших прямоугольником двор конюшни. Только время от времени слышался то стук копыта о деревянный пол, то позвякиванье цепочки, то легкий всхрап лошади, сдувавшей сенную пыль с влажных черных ноздрей.
   Чик опаздывал. Опаздывал на целых два часа. Ему было сказано дать морковку долговязому гнедому в четыре утра. Но в четыре шел дождь — косой, проливной, способный в минуту промочить тебя насквозь. И как Чик потом будет объяснять, где он ухитрился промокнуть в четыре часа утра? Чик решил, что лучше будет подождать, пока дождь перестанет. В конце концов, какая разница, в четыре или в шесть? Чик всегда все знал лучше всех.
   Чик был худой и угрюмый девятнадцатилетний парень, которому всегда казалось, что весь мир ему чем-то обязан. В детстве он был капризным и вспыльчивым, в подростковом возрасте — агрессивным и дерзким. Именно привычка делать все наперекор другим мешала ему теперь, когда он становился взрослым. Хотя сам Чик, конечно, с этим не согласился бы. Он никогда ни с кем не соглашался. Он действительно всегда все знал лучше всех.
   Чик был совершенно не готов к физическим проявлениям страха. Он привык относиться с пренебрежением к любым авторитетам (ему еще не доводилось сталкиваться с авторитетами, которые способны просто дать в морду). Лошадей Чик никогда не боялся — он родился в конюшне и с детства привык обращаться со всеми четвероногими тварями с презрительной легкостью. В душе Чик верил, что никто не может ездить верхом лучше его. Ну, тут он был не прав.
   Чик опасливо оглянулся через плечо, и боль в желудке усилилась. Ему вдруг отчаянно захотелось в туалет, по большой нужде. «Этого просто не может быть!» — отчаянно подумал Чик. Он, конечно, слышал о людях, которым случалось обделаться со страху. Но никогда в это не верил. Такого не бывает. А тут вдруг Чик почувствовал, что бывает, да еще как! Он судорожно напрягся, и позыв постепенно прошел. Зато все тело покрылось потом, и во рту пересохло.
   В доме было темно. Наверху, за черным прямоугольником распахнутого окна с линялой занавеской, развевающейся на холодном ветру — сразу видно, хозяин привык жить по-спартански, — спал Артур Моррисон, владелец конюшни, в которой стояли сорок три скаковых лошади. Моррисон обычно спал чутко. Конюхи говаривали, что у него слух острее, чем у дюжины сторожевых псов:
   Чик заставил себя отвернуться и пройти мимо этого окна — сделать последние десять шагов, остававшиеся до денника гнедого.
   Если босс проснется и увидит его… «Черт, — яростно подумал Чик, — я же не думал, что все будет так!» Ну казалось бы, что такого — прогуляться во двор и сунуть длинноногому гнедому морковку. Но чувство вины, страх, предательство… Чик не впускал их в свой насмешливый разум, и вместо этого они били прямиком по нервам.
   В морковке не было ничего такого особенного. Не заметно было, чтобы ее разрезали пополам, нафаршировали какой-нибудь дрянью, а потом связали. Чик попытался расковырять ее с толстого конца — ничего не вышло. Морковка как морковка, вроде тех, что маманя режет в суп. Или тех, которыми каждый день угощают лошадей. Не сказать чтобы слишком свежая, сочная, только что с грядки, но и не старая, сморщенная и скрюченная. Самая обычная морковка.
   Но если бы это была самая обычная морковка, незнакомец не стал бы просить его дать ее гнедому в четыре часа ночи. И не заплатил бы за это больше, чем Чик зарабатывал за полгода. Обычную морковку не станут заботливо заворачивать в полиэтилен и упаковывать в пустую коробку из-под сырных крекеров. И вручать тебе вечером на темной автостоянке в городке в шести милях отсюда. Если тебя просят скормить морковку фавориту престижного стипль-чеза, который должен состояться одиннадцать часов спустя, само собой разумеется, что это не может быть обычная морковка.
   Чик задержал дыхание, крадясь на цыпочках к деннику гнедого. От этого голова у него закружилась еще больше. Отчаянно стараясь не кашлянуть, не застонать и не всхлипнуть от напряжения, Чик ухватился вспотевшими пальцами за засов и принялся медленно-медленно, дюйм за дюймом, отодвигать его.
   Днем он отодвигал и задвигал засовы привычно и небрежно, одним рывком. А сейчас Чик трясся от напряжения, стараясь выдвинуть засов плавно и бесшумно.
   Засов наконец выдвинулся с почти беззвучным щелчком, и верхняя половинка двери распахнулась. Смазанные петли не скрипели. Чик судорожно втянул в себя воздух и выпустил его сквозь стиснутые зубы. Живот снова скрутило. Чик заставил себя сдержаться и со страхом сунул руку в темноту.
   Гнедой в деннике спал. Порыв свежего воздуха из отворившейся двери шевельнул чувствительные волоски на морде и разбудил коня. Конь почуял морковку. Почуял и человека. От человека пахло страхом.
   — Иди сюда! — прошипел Чик. — Иди, иди сюда, малыш.
   Гнедой потянулся к морковке мордой, потом наконец неохотно подошел. Безразлично взял морковку с дрожащей ладони, подцепив ее мягкими подвижными губами, и схрумкал, двигая челюстью. Разжевав и проглотив, потянулся за следующей. Но морковки больше не дали. Светлый прямоугольник исчез — дверь закрылась. Послышался шорох задвигаемого засова. Запах человека отдалился и исчез, вкус морковки скоро забылся. Гнедой медленно развернулся задом к двери — он всегда так стоял, — поморгал, лениво поставил левую заднюю ногу на кончик копыта и снова провалился в сумеречное забытье.
   А в желудке у него жидкий наркотик, которым была накачана морковка, постепенно высвободился по мере переваривания и начал всасываться в кровь. Это медленный процесс. И начался он на два часа позже, чем было надо.
 
   Артур Моррисон стоял во дворе конюшни и смотрел, как его конюхи загружают гнедого в фургон, который должен был везти его на скачки. Лицо у Моррисона, как всегда, было хмурое, но больше по привычке. В глубине души тренер был весьма доволен. Гнедой был лучшей лошадью в его конюшне. Он часто выигрывал, был любимцем публики и надежным источником престижа и доходов. Большой стипль-чез в Челтенхеме был точно для него создан. А Моррисон славился умением так рассчитать подготовку, чтобы лошадь достигла наилучшей формы именно ко времени скачки. Никто всерьез не верил, что гнедого могут обойти. Газеты уже успели раззвонить об этом повсюду. Букмекеры принимали ставки на шесть к четырем, и то с опаской. Когда конюхи заперли тяжелые двери фургона и машина выехала со двора, Моррисон позволил себе чуть заметно улыбнуться.
   Для него это было необычно. Как правило, на лице Моррисона отражались сосредоточенность и недовольство в примерно равных пропорциях. Оба эти качества во многом способствовали как его успеху в качестве тренера, так и непопулярности в качестве человека. Сам Моррисон прекрасно сознавал и то, и другое. Его почти никто не любил — но Моррисону было все равно. Он ставил успех и всеобщее уважение куда выше любви. А к тем, кто считал иначе, относился с недоверием и пренебрежением.
   С другого конца за отъездом фургона следил Чик, как всегда, угрюмый и нахохленный. Моррисон раздраженно нахмурился. «Настоящая чума этот малый! — подумал он. — Вечно ворчит, вечно недоволен, вечно пытается вытянуть побольше денег…» Моррисон не верил в то, что жизнь молодых людей следует облегчать — трудности укрепляют душу. Только Чик с Моррисоном радикально расходились во мнениях по поводу того, что такое трудности.
   Чик заметил, что тренер нахмурился, и испуганно сжался. Груз вины камнем давил на него. «Моррисон ничего не знает! — лихорадочно думал Чик. — Он даже не подозревает, что что-то не так, — иначе бы не отправил гнедого на скачки». Да к тому же конь выглядел совершенно нормально. Такой же, как всегда. Может, это все-таки была обычная морковка? А может, он вообще дал коню не ту морковку? Чик нервно огляделся. Он прекрасно знал, что обманывает себя. Может, конь и выглядит нормально, но на самом деле…
 
   Артур Моррисон седлал своего коня перед скачкой. Чик наблюдал за тренером издали. Он не осмеливался подходить ближе чем на десять шагов и прятался в возбужденной толпе, которая теснилась вокруг фаворита, желая рассмотреть его получше. Толпа вокруг денника, где седлали гнедого фаворита, была куда гуще, чем вокруг семи прочих. Букмекеры еще больше повысили ставки. Лицо у Моррисона, как всегда, было деловитым и сосредоточенным, но в глубине души он начинал беспокоиться. Он автоматически затянул подпруги, застегнул пряжки и признался себе, что былое довольство сменилось тревогой. Конь был на себя не похож. Не перебирал ногами, не пытался ухватить тренера зубами за плечо, не реагировал на толпу — это он-то, который обычно играл на публику не хуже кинозвезды! Конь явно чувствовал себя нехорошо — а значит, он не сможет выиграть! Моррисон поджал губы. Пусть уж лучше совсем не участвует в скачке! Проиграть в такой скачке, где все шансы на их стороне, — это же позор! Сокрушительное поражение. Потеря лица. Тем более что жокеем будет Тодди, старший сын Моррисона. Газеты их просто растерзают!
   Моррисон принял решение. Он послал за ветеринаром.
   Английские правила скачек на этот счет гласят, что, если лошадь заявлена в качестве участника скачки, в течение последних сорока пяти минут перед стартом снять ее с соревнований может только ветеринар. Ветеринар челтенхемского ипподрома пришел, осмотрел гнедого и, поговорив с Моррисоном, увел лошадь в отдельный денник и измерил ей температуру.
   — Температура нормальная, — заверил ветеринар Моррисона.
   — Не нравится мне, как он выглядит.
   — По-моему, с ним все в порядке.
   — Он плохо себя чувствует! — настаивал Моррисон. Ветеринар поджал губы и покачал головой. Лошадь выглядела вполне здоровой, а если он снимет с соревнований первого фаворита только потому, что тренеру показалось, будто с лошадью что-то не так, у него самого будут крупные неприятности. Мало того, это была уже третья просьба о снятии с соревнований, которую ветеринару пришлось рассматривать за сегодняшний день. Двум предыдущим ветеринар отказал, а этот конь выглядел не хуже, чем те двое.
   — Нет, он должен участвовать в скачке, — решительно сказал ветеринар.
   Моррисон вскипел и отправился разыскивать распорядителя. Распорядитель пришел, посмотрел на лошадь, выслушал ветеринара и подтвердил, что гнедой должен участвовать в скачке, нравится это Моррисону или нет. Или Моррисон предпочитает заставить владельца лошади — которого, кстати, на скачках не было — выплатить крупный штраф?
   Моррисон с каменным лицом заседлал гнедого заново, и конюх повел лошадь в паддок. Публика встретила своего любимца восторженными аплодисментами, но те, кто был поумнее, присмотрелись и побежали снимать свои ставки.