Страница:
Толкование сновидений стало для меня утешением и поддержкой в те тяжелые первые годы анализа, когда я должен был осилить в одно и то же время технику, клинику и терапию неврозов. Я был совершенно одинок и часто боялся утратить способность ориентироваться и уверенность в себе среди путаницы возникающих и нагромождающихся трудностей. Проверка моего предположения, что невроз должен быть объяснен посредством анализа, заставляла часто до того долго себя ждать, что это обстоятельство могло сбить с пути; в сновидениях же, в которых можно видеть аналогию симптомам, это предположение находило почти полное подтверждение. Только эти успехи дали мне силу, уверенность и выдержку. Поэтому я привык измерять степень понимания работающего в области психологии его отношением к проблемам толкования сновидений и с удовлетворением заметил, что большая часть противников психоанализа избегала вообще вступать на эту почву или вела себя в высшей степени неловко, когда пыталась это сделать. Мой самоанализ, необходимость которого стала для меня очевидной, я провел с помощью ряда своих сновидений, которые ввели меня во все события моих детских лет. Я еще и до сих пор остаюсь при том мнении, что у человека, имеющего хорошие сны и в достаточной степени нормального, такого рода анализ может быть вполне достаточен.
Развернув эту картину истории возникновения психоанализа, я думаю, показал нагляднее, в чем он заключается, чем систематическим его изложением. Я сначала не понял особенного характера моих открытий. Не задумываясь, я принес в жертву начинавшуюся мою популярность врача и наплыв нервнобольных на мой прием, последовательно доискиваясь сексуальных причин их неврозов; при этом я наткнулся на такие факты, которые окончательно укрепили мое убеждение в практическом значении сексуального момента. Ничего не подозревая, я выступил докладчиком в Венском обществе специалистов, председателем которого был Kraft-Ebbing, в ожидании, что интерес и признание товарищей вознаградят меня за добровольно взятый на себя материальный ущерб. Я относился к своим открытиям как к более или менее безразличному научному материалу, и рассчитывал встретить такое же отношение со стороны других. Только тишина, воцарившаяся после моих докладов, пустота, образовавшаяся вокруг меня, намеки по моему адресу заставили меня мало-помалу понять, что если утверждаешь, что сексуальность играет определенную роль в этиологии неврозов, то не рассчитывай на такое же отношение к себе, как при других научных докладах. Я понял, что с этого времени принадлежу к тем людям, которые, по выражению Hebbel'я, «нарушили покой мира», и что не могу рассчитывать на объективное отношение к себе и на то, чтобы со мной считались. Но, так как мое убеждение в том, что мои наблюдения и выводы в общем правильны, постоянно росло, а мое доверие к собственному суждению и мое нравственное мужество были достаточны, то выход из создавшегося положения, несомненно, мог быть для меня только один, – я решился поверить, что на мою долю выпало счастье открыть соотношения особенно важного значения, и нашел в себе готовность подвергнуться участи, которая иногда связана с подобным открытием.
Эту участь я себе представлял приблизительно таким образом: мне, пожалуй, кое-как удастся просуществовать благодаря терапевтическим успехам нового метода, но наука не обратит во время моей жизни на меня никакого внимания. Может быть, несколько десятилетий спустя кто-нибудь другой неизбежно натолкнется на те же самые, пока несвоевременные, явления, добьется их признания и таким образом воздаст мне честь как предшественнику, по необходимости потерпевшему неудачу. Между тем я устраивался, как Робинзон на необитаемом острове, насколько возможно удобнее. Когда я среди смут и тяжести настоящего взираю на те годы одиночества, мне кажется, что это прекрасное героическое время «splendid isolation» не было лишено своих преимуществ и прелестей. Мне не нужно было читать никакой литературы, выслушивать плохо осведомленных противников, я был свободен от какого-либо влияния, ничем не стеснен. Я научился не поддаваться склонности к отвлеченным размышлениям и, следуя незабвенному совету моего учителя, Charcot, часто снова и снова пересматривал те же самые явления, пока они не заговорят сами. Мои статьи, для которых я тоже с некоторым трудом нашел приют, должны были содержать гораздо меньше того, что я знал, опубликование их могло быть отложено на неопределенный срок, потому что не приходилось защищать свой сомнительный приоритет. «Толкование сновидений», например, было готово в основном в начале 1896 г., а напечатано было только летом 1899 г. Лечение Доры было закончено к концу 1899 г., ее история болезни записана в течение ближайших двух недель, а опубликована только в 1905 г. Между тем мои труды не реферировались в специальной литературе или, если это случалось в виде исключения, то отношение к ним было отрицательным, проникнутым чувством презрения, сострадания или превосходства. Иногда какой-нибудь коллега посвящал мне в той или другой статье очень короткое и не очень-то лестное замечание, вроде: «слишком мудрит, впадает в крайности, очень странно». Однажды случилось, что ассистент клиники в Вене, где я читал каждый семестр курс, попросил у меня разрешения присутствовать на этих лекциях. Он слушал с большим вниманием, не возражал и после последней лекции вызвался проводить меня. Во время прогулки он признался мне, что по совету своего шефа он написал книгу против моего учения и очень сожалеет, что познакомился с ним ближе только теперь, благодаря моим лекциям. В противном случае он о многом написал бы по-другому. На его вопрос шефу, не следует ли ему сначала прочесть «Толкование сновидений», он получил ответ, что не стоит утруждать себя. В то время сам он сравнил мою научную систему, как он ее понял, по крепости ее внутреннего остова с католической церковью. В интересах его душевного благополучия мне хотелось бы думать, что в этом замечании содержалась некоторая доля признания. Но затем, в заключение, он прибавил, что теперь слишком поздно что-либо менять в его книге, так как она уже напечатана. Этот самый врач не счел также нужным и позже сообщить свету о том, что он изменил свое мнение о психоанализе, а предпочел следить за развитием психоанализа в качестве постоянного референта одного медицинского журнала, в своих малосерьезных комментариях к нему.
К счастью, в те годы моя личная чувствительность притупилась окончательно. Но от озлобления меня избавило одно обстоятельство, которое приходит на помощь далеко не всем одиноким изобретателям. Обыкновенно они мучительно доискиваются причины безучастия или отрицательного отношения к ним современников и ощущают это как заставляющее страдать возражение против правильности их собственного убеждения. Я в этом не нуждался, потому что психоаналитическое учение дало мне возможность понимать поведение окружающего мира, оценивать его как необходимое следствие основных аналитических положений. Если действительно верно, что вскрытые мною совокупности психических процессов не допускаются в сознание больного внутренними аффективными сопротивлениями, то эти же сопротивления должны возникнуть также и у здоровых, как только до них доходит со стороны это вытесненное. Не было ничего удивительного и в том, что здоровые люди умели логически мотивировать свое обусловленное аффектами отрицание; это случалось у больных также часто, и они приводили те же самые доказательства («аргументы так же банальны, как ежевика», как говорит Фальстаф), и нельзя сказать, чтобы уж очень остроумные. Различие заключалось в том, что по отношению к больным можно было прибегать к мерам воздействия, чтобы убедить их в наличии сопротивления и преодолеть его, но это было невозможно по отношению к здоровым. Неразрешенным остался вопрос о том, каким образом можно было бы заставить этих здоровых заняться научно-объективной проверкой учения, и разрешение этого вопроса поневоле пришлось предоставить времени. В истории наук нередко можно убедиться в том, что тот самый метод лечения, который сначала вызывал только возражения, спустя некоторое время встречал общее признание, хотя не было приведено никаких новых доказательств в его пользу.
Но, конечно, странно было бы ожидать, чтобы в эти годы, когда я был единственным представителем психоанализа, во мне развилось особенное почтение к суждениям света или склонность к интеллектуальной уступчивости.
2
Развернув эту картину истории возникновения психоанализа, я думаю, показал нагляднее, в чем он заключается, чем систематическим его изложением. Я сначала не понял особенного характера моих открытий. Не задумываясь, я принес в жертву начинавшуюся мою популярность врача и наплыв нервнобольных на мой прием, последовательно доискиваясь сексуальных причин их неврозов; при этом я наткнулся на такие факты, которые окончательно укрепили мое убеждение в практическом значении сексуального момента. Ничего не подозревая, я выступил докладчиком в Венском обществе специалистов, председателем которого был Kraft-Ebbing, в ожидании, что интерес и признание товарищей вознаградят меня за добровольно взятый на себя материальный ущерб. Я относился к своим открытиям как к более или менее безразличному научному материалу, и рассчитывал встретить такое же отношение со стороны других. Только тишина, воцарившаяся после моих докладов, пустота, образовавшаяся вокруг меня, намеки по моему адресу заставили меня мало-помалу понять, что если утверждаешь, что сексуальность играет определенную роль в этиологии неврозов, то не рассчитывай на такое же отношение к себе, как при других научных докладах. Я понял, что с этого времени принадлежу к тем людям, которые, по выражению Hebbel'я, «нарушили покой мира», и что не могу рассчитывать на объективное отношение к себе и на то, чтобы со мной считались. Но, так как мое убеждение в том, что мои наблюдения и выводы в общем правильны, постоянно росло, а мое доверие к собственному суждению и мое нравственное мужество были достаточны, то выход из создавшегося положения, несомненно, мог быть для меня только один, – я решился поверить, что на мою долю выпало счастье открыть соотношения особенно важного значения, и нашел в себе готовность подвергнуться участи, которая иногда связана с подобным открытием.
Эту участь я себе представлял приблизительно таким образом: мне, пожалуй, кое-как удастся просуществовать благодаря терапевтическим успехам нового метода, но наука не обратит во время моей жизни на меня никакого внимания. Может быть, несколько десятилетий спустя кто-нибудь другой неизбежно натолкнется на те же самые, пока несвоевременные, явления, добьется их признания и таким образом воздаст мне честь как предшественнику, по необходимости потерпевшему неудачу. Между тем я устраивался, как Робинзон на необитаемом острове, насколько возможно удобнее. Когда я среди смут и тяжести настоящего взираю на те годы одиночества, мне кажется, что это прекрасное героическое время «splendid isolation» не было лишено своих преимуществ и прелестей. Мне не нужно было читать никакой литературы, выслушивать плохо осведомленных противников, я был свободен от какого-либо влияния, ничем не стеснен. Я научился не поддаваться склонности к отвлеченным размышлениям и, следуя незабвенному совету моего учителя, Charcot, часто снова и снова пересматривал те же самые явления, пока они не заговорят сами. Мои статьи, для которых я тоже с некоторым трудом нашел приют, должны были содержать гораздо меньше того, что я знал, опубликование их могло быть отложено на неопределенный срок, потому что не приходилось защищать свой сомнительный приоритет. «Толкование сновидений», например, было готово в основном в начале 1896 г., а напечатано было только летом 1899 г. Лечение Доры было закончено к концу 1899 г., ее история болезни записана в течение ближайших двух недель, а опубликована только в 1905 г. Между тем мои труды не реферировались в специальной литературе или, если это случалось в виде исключения, то отношение к ним было отрицательным, проникнутым чувством презрения, сострадания или превосходства. Иногда какой-нибудь коллега посвящал мне в той или другой статье очень короткое и не очень-то лестное замечание, вроде: «слишком мудрит, впадает в крайности, очень странно». Однажды случилось, что ассистент клиники в Вене, где я читал каждый семестр курс, попросил у меня разрешения присутствовать на этих лекциях. Он слушал с большим вниманием, не возражал и после последней лекции вызвался проводить меня. Во время прогулки он признался мне, что по совету своего шефа он написал книгу против моего учения и очень сожалеет, что познакомился с ним ближе только теперь, благодаря моим лекциям. В противном случае он о многом написал бы по-другому. На его вопрос шефу, не следует ли ему сначала прочесть «Толкование сновидений», он получил ответ, что не стоит утруждать себя. В то время сам он сравнил мою научную систему, как он ее понял, по крепости ее внутреннего остова с католической церковью. В интересах его душевного благополучия мне хотелось бы думать, что в этом замечании содержалась некоторая доля признания. Но затем, в заключение, он прибавил, что теперь слишком поздно что-либо менять в его книге, так как она уже напечатана. Этот самый врач не счел также нужным и позже сообщить свету о том, что он изменил свое мнение о психоанализе, а предпочел следить за развитием психоанализа в качестве постоянного референта одного медицинского журнала, в своих малосерьезных комментариях к нему.
К счастью, в те годы моя личная чувствительность притупилась окончательно. Но от озлобления меня избавило одно обстоятельство, которое приходит на помощь далеко не всем одиноким изобретателям. Обыкновенно они мучительно доискиваются причины безучастия или отрицательного отношения к ним современников и ощущают это как заставляющее страдать возражение против правильности их собственного убеждения. Я в этом не нуждался, потому что психоаналитическое учение дало мне возможность понимать поведение окружающего мира, оценивать его как необходимое следствие основных аналитических положений. Если действительно верно, что вскрытые мною совокупности психических процессов не допускаются в сознание больного внутренними аффективными сопротивлениями, то эти же сопротивления должны возникнуть также и у здоровых, как только до них доходит со стороны это вытесненное. Не было ничего удивительного и в том, что здоровые люди умели логически мотивировать свое обусловленное аффектами отрицание; это случалось у больных также часто, и они приводили те же самые доказательства («аргументы так же банальны, как ежевика», как говорит Фальстаф), и нельзя сказать, чтобы уж очень остроумные. Различие заключалось в том, что по отношению к больным можно было прибегать к мерам воздействия, чтобы убедить их в наличии сопротивления и преодолеть его, но это было невозможно по отношению к здоровым. Неразрешенным остался вопрос о том, каким образом можно было бы заставить этих здоровых заняться научно-объективной проверкой учения, и разрешение этого вопроса поневоле пришлось предоставить времени. В истории наук нередко можно убедиться в том, что тот самый метод лечения, который сначала вызывал только возражения, спустя некоторое время встречал общее признание, хотя не было приведено никаких новых доказательств в его пользу.
Но, конечно, странно было бы ожидать, чтобы в эти годы, когда я был единственным представителем психоанализа, во мне развилось особенное почтение к суждениям света или склонность к интеллектуальной уступчивости.
2
С 1902 г. вокруг меня собралось несколько молодых врачей с определенным намерением изучать психоанализ, применять его на практике и распространять. Толчок к этому дал один коллега, испытавший на самом себе действие аналитической терапии. У меня собирались в определенные вечера, вели в установленном порядке дискуссии, старались разобраться в казавшейся странной новой области исследования и разбудить интерес к ней. Однажды к нам явился молодой человек, окончивший ремесленное училище, с рукописью, изобличавшей необыкновенное понимание психоанализа. Мы побудили его пройти гимназический курс, поступить в университет и посвятить себя неврачебному применению психоанализа. Маленький научный кружок приобрел таким образом усердного и надежного секретаря, я же нашел в лице Ранка верного помощника и сотрудника.
Маленький кружок скоро разросся, неоднократно меняясь в своем составе в течение ближайших лет. В общем могу сознаться, что по богатству и многообразию дарований людей, он едва ли уступал штабу любого клинического преподавателя. С самого начала в его состав входили люди, которым суждено было сыграть позже в истории психоаналитического движения значительную, хотя и не всегда завидную роль. Но тогда еще нельзя было предвидеть, что будет дальше. Я имел основание быть довольным и, думаю, сделал все, чтобы передать другим то, что знал и чему научил меня опыт. Дурным предзнаменованием были только два факта, благодаря которым кружок, в конце концов, стал мне внутренне чужд. Мне не удалось водворить между членами его того дружеского согласия, которое должно царить между людьми, выполняющими одну и ту же тяжелую работу; и так же мало удалось мне искоренить споры о приоритете, для которых в условиях совместной работы всегда достаточно повода. Уже в частном венском психоаналитическом собрании давали о себе знать громадные трудности обучения практическому применению психоанализа, вызывающие у многих разногласия. Я сам не осмеливался преподавать еще не готовую технику и не установившуюся теорию с тем авторитетом, который, вероятно, избавил бы от многих ошибок и окончательных заблуждений. Если самостоятельность научных работников, их ранняя независимость от учителя с психологической точки зрения всегда желательны, то в научном отношении выигрыш получается от этого только тогда, если они обладают известными личными качествами, к сожалению, не очень часто встречающимися. Как раз психоанализ требовал долгой и строгой выдержки и выработки самообладания. Ценя мужество, которое проявили члены собрания, отдавшись непопулярному и так мало обещающему в будущем делу, я готов был не обращать внимания на многое, что в ином случае оттолкнуло бы меня. К тому же кружок объединил не только врачей, но и других образованных людей, понявших значение психоанализа, – писателей, художников и т. п. «Толкование сновидений», книга «Об остроумии…» и другие показали с самого начала, что учение психоанализа не ограничится областью медицины, а может найти себе применение в разнообразных областях науки о духе.
С 1907 г. положение против всяких ожиданий сразу изменилось. Оказалось, что психоанализ постепенно пробудил к себе интерес и нашел друзей и сторонников в лице научных работников, готовых признать его. Bleuler письмом известил меня, что мои труды изучаются и применяются в Burgh?lzli. В январе 1907 г. прибыл в Вену первый из представителей цюрихской клиники, доктор Eitingon; вскоре последовали и другие посещения, проложившие путь для оживленного обмена мнениями; наконец, по приглашению Jung'a, тогда еще адъюнкта в Burgh?lzli, весною 1908 г. состоялся первый съезд в Зальцбурге, на котором объединились друзья психоанализа из Вены, Цюриха и других мест. Результатом этого первого психоаналитического конгресса было основание журнала, который начал выходить в 1909 г. под названием «Jahrbuch f?r psychoanalytische und psychopathologische Forschungen», издаваемого Bleu1ег'ом под редакцией Jung'a. В этом журнале проявилось тесное объединение на почве совместной работы школ Вены и Цюриха. Я неоднократно с благодарностью признавал заслуги Цюрихской психиатрической школы, в особенности Bleuler'a и Jung'a, в области распространения психоанализа и не задумаюсь сделать это и теперь, при изменившихся наших отношениях. Конечно, участие Цюрихской школы тогда впервые обратило внимание научного мира на психоанализ. Латентный период уже прошел, и психоанализ сделался повсюду предметом возрастающего интереса. Следствием появившегося повсюду интереса в большинстве случаев было сперва страстное отрицание, в Цюрихе же, напротив, основным тоном взаимоотношений было принципиальное согласие. Нигде в другом месте я не нашел такой тесной группы сторонников, нигде не была предоставлена официальная клиника к услугам психоаналитического исследования и не приходилось видеть клинического преподавателя, который включил бы психоанализ в курс психиатрии. Цюрихцы образовали, таким образом, центральное ядро маленькой группы, борющейся за правильную оценку психоанализа. Только здесь, в Цюрихе, можно было изучить новое искусство и работать в его области. Большая часть моих нынешних сторонников и сотрудников пришла ко мне через Цюрих, даже такие, которым географически Вена была гораздо ближе Швейцарии. Вена лежит эксцентрически для запада Европы, который вмещает крупные центры нашей культуры. Ее значение сильно умаляется благодаря венским предрассудкам. В деятельную в духовном отношении Швейцарию стекаются представители самых дальних национальностей; очаг заразы в этом месте должен был сделаться особенно важным для распространения психической эпидемии, как назвал ее Hoche во Фрейбурге.
По свидетельству одного коллеги, который принимал участие в развитии психоаналитического движения в Burgh?lzli, можно установить, что психоанализ там уже очень рано пробудил к себе интерес. В опубликованной в 1902 г. Jung'ом статье об оккультных феноменах находится первая ссылка на «Толкование сновидений». С 1903 или 1904 г., сообщает свидетель, на которого я ссылаюсь, психоанализ стоял на первом плане: после того как завязались личные отношения между Веной и Цюрихом, и в Burgh?lzli образовался некий научный кружок, в котором на периодических собраниях обсуждались психоаналитические вопросы. В объединении, которое образовалось между венской и цюрихской школами, швейцарцы никоим образом не были только воспринимающей стороной. Они сами уже выполнили серьезную научную работу, результаты которой послужили на пользу психоанализу. Указанному школой Wundt'a ассоциативному эксперименту ими было дано объяснение в психоаналитическом смысле и найдена для него возможность нового неожиданного применения. Таким образом, появилась возможность доказать несложным экспериментом психоаналитические положения и продемонстрировать учащемуся отдельные факты, которые аналитик тех пор мог бы только описать. Таким образом, впервые был проложен путь от экспериментальной психологии к психоанализу.
Ассоциативный эксперимент дает возможность при психоаналитическом лечении сделать предварительный качественный анализ случая, но не представляет никакого существенного улучшения техники, поэтому при проведении анализов от него можно, собственно, отказаться. Цюрихской школой или, точнее, ее обоими вождями, В1еu1еr'ом и Jung'ом, было совершено еще и другое, более значительное дело. Первый доказал, что целый ряд чисто психиатрических случаев можно объяснить такими же процессами, какие с помощью психоанализа открыты в сновидениях и в неврозах (Фрейдовские механизмы). Jung с успехом применил аналитический способ толкования к самым странным и темным явлениям Dementia praecox, генетическая связь которых с событиями из жизни и интересами больного стала тогда ясна. С тех пор психиатрам стало невозможно игнорировать психоанализ. Солидный труд В1еu1ег'а о шизофрении (1911), в котором психоаналитические методы и взгляды занимают такое же место, как и клинически-систематические, завершил этот успех. Я не хочу здесь упустить случая указать на различие, намечавшееся уже тогда в направлении работ обеих школ. Уже в 1897 г. я опубликовал анализ случая шизофрении, который носил параноидный характер, так что данное ему объяснение не могло уменьшить впечатления от анализов Jung'a. Но для меня было самым важным не толкование симптомов, а психический механизм заболевания и прежде всего совпадение этого механизма с уже известным механизмом истерии. Различие между обеими болезнями тогда еще не было ясно. Уже в то время моей целью было установление либидинозной теории неврозов, сводящей все невротические и психотические явления к следствию анормального развития либидо, т. е. отклонению его от нормального применения. У швейцарских исследователей этой точки зрения не было. В1еu1ег, насколько я знаю, еще и до настоящего времени упорно придерживается взгляда об органическом происхождении Dementia ргаесох, и Jung, книга которого об этом заболевании появилась в 1907 г., защищал в 1908 г. на Зальцбургском конгрессе токсическую теорию, которая, хотя и не исключает теории либидо, однако игнорирует ее. В этом именно пункте он позднее (1912) споткнулся, взяв на этот раз слишком много из той материи (либидо), от которой прежде отказывался. Третье дополнение швейцарской школы, которое, может быть, нужно поставить целиком в счет Jung'y, я не могу так высоко оценить, как это делают люди, стоящие в стороне от вопроса. Я подразумеваю учение о комплексах, которое выросло из «Diagnostische Associationsstudien» (1906—1910). Из него не создалось психологической теории, оно не может непосредственно войти в общую систему психоаналитических учений. Но зато слово «комплекс» как удобный, часто незаменимый термин для описательной формулировки психологических фактов приобрело право гражданства в психоанализе. Ни один из созданных потребностями психоанализа терминов и обозначений не приобрел такой широкой популярности и не был так часто неправильно применяем во вред образованию точных понятий, как этот. Психоаналитики стали говорить между собой о возвращении комплекса, когда подразумевали возвращение вытесненного, или привыкали к выражению – «У меня комплекс против него» – там, где правильнее сказать сопротивление. Начиная с 1907 г., в течение ряда лет после слияния венской и цюрихской школ, психоанализ обнаруживает тот необыкновенный подъем, под знаком которого он находится еще и теперь и о котором с одинаковой убедительностью говорят как распространение обслуживающих его периодических изданий и увеличение числа врачей, которые применяют его на практике или желают изучить его, так и усиление нападок на него на конгрессах и в научных обществах. Психоанализ проник до отдаленнейших стран и не только повсюду напугал психиатров, но заставил призадуматься и образованных неспециалистов и работников в других областях науки. Г. Эллис,[2] следивший за его развитием, однако, никогда не причислявший себя к его приверженцам, написал в 1911 г. в отчете для австралийско-азиатского медицинского конгресса: «Freud's psychoanalysis is now championed and carried out not only in Austria and in Switzerland, but in the United States, in England, in India, in Canada and I doubt not, in Australia».
Один, вероятно, немецкий, врач из Чили выступил на интернациональном конгрессе в Буэнос-Айресе[3] в 1910 г. в защиту существования инфантильной сексуальности и отмечал успешность психоаналитической терапии при симптомах навязчивости; один английский невролог в Центральной Индии сообщил мне через одного коллегу, отправившегося в Европу, что в этиологии неврозов между магометанскими индусами, к которым он применяет психоанализ, и нашими европейскими пациентами не наблюдается никакого различия.
Распространение психоанализа в Северной Америке произошло при особенно почетных обстоятельствах.
Осенью 1909 г. Jung и я были приглашены Stanly Ноll'ом, президентом Clark University в Worcester'e (близ Бостона), принять участие в празднествах по случаю двадцатилетия со дня основания этого учреждения и прочесть там лекции на немецком языке. Мы нашли, к нашему большому удивлению, что свободные от предрассудков представители этого маленького, но уважаемого педагогическо-философского университета были знакомы со всеми психоаналитическими трудами и знакомили с ними на своих лекциях слушателей. В такой чопорной Америке можно было, по крайней мере, в академических кругах свободно говорить и обсуждать то, что в жизни считается предосудительным. Пять лекций, которые я сымпровизировал в Worcester'e, появились потом в American journal of Psychology в английском переводе и вскоре затем по-немецки под заглавием «?ber Psychoanalyse». Jung читал о диагностических исследованиях ассоциации и о «Konflikte der kindlichen Seele». Мы были за это вознаграждены почетным титулом Z. Z. D. (докторов обоих прав.) Психоанализ был представлен на этой праздничной неделе пятью лицами: кроме Jung'a и меня, были Ferenczi, сопровождающий меня Ernst Jones, бывший тогда при университете в Торонто (Канада), теперь в Лондоне, и A. Brill, занимавшийся в Нью-Йорке аналитической практикой. Все они ознакомились с психоанализом в Цюрихе. В Worcester'e завязались и очень ценные личные отношения с James I. Patnem, преподавателем невропатологии Гарвардского университета, который за несколько лет до того относился отрицательно к психоанализу, теперь же быстро освоился с ним и рекомендовал его своим соотечественникам и коллегам по специальности в многочисленных лекциях, очень содержательных и изящных по форме. Уважение, которым он пользуется в Америке вследствие своей высокой нравственности и смелой любви к истине, послужило на пользу психоанализу и защитило его от клеветы, которая при других условиях, вероятно, сразила бы его с самого начала. Позднее Patnem, слишком подчиняясь высоким этическим и философским запросам своей натуры, предъявил к психоанализу, как я думаю, невыполнимое требование – именно, чтобы он служил определенному нравственно-философскому миросозерцанию; но все-таки на своей родине он остался главной опорой психоаналитического движения.
В области распространения этого движения самые большие заслуги выпали далее на долю Brill'a и Jones'a. В своих трудах с полным самоотречением и трудолюбием они настойчиво указывали своим соотечественникам на легко наблюдающиеся основные факты обыденной жизни, сновидения и невроза. Brill усилил это воздействие благодаря своей врачебной деятельности и переводом моих трудов, Jones – благодаря поучительным докладам и остроумным дискуссиям на американских конгрессах. Отсутствие глубоко укоренившихся научных традиций и меньшая официальная строгость, безусловно, способствовали толчку, данному Stan1у Ноll'ом в Америке. Характерным для тамошних условий было то, что с самого начала профессора и руководители психиатрических больниц приобщились к анализу в той же мере, как и отдельные врачи-практики. Но именно поэтому ясно, что нелегкая борьба за психоанализ должна в будущем завершиться там, где было оказано нам наибольшее сопротивление, – в области старых центров культуры.
Из европейских стран до сих пор Франция оказывалась страной, наиболее невосприимчивой к психоанализу, хотя заслуживающие полной похвалы работы цюрихца A. Meder'a сделали его легкодоступным французскому читателю. Первые выражения сочувствия дошли до нас из французской провинции. Moricheau Bauchant был первым французом, открыто признавшим психоанализ. Regis и H?snard (Бордо) совсем недавно (1913) попытались рассеять предубеждения своих соотечественников против нового учения, дав подробное и точное его изложение и только высказав некоторое сомнение в вопросе о символике.
В самом Париже, кажется, еще господствует убеждение, которое так красноречиво излагал Janet на Лондонском конгрессе 1913 г., что все, что в психоанализе верного, повторяет с небольшими изменениями взгляды Janet, все же остальное никуда не годится. Janet пришлось уже на самом конгрессе выслушать ряд замечаний и поправок со стороны Jones'a, который указал ему на недостаточное знакомство его с предметом. Несмотря на это, мы не можем забыть заслуг Janet в области психологии неврозов, хотя и не согласны с его притязаниями.
В Италии после нескольких многообещающих начинаний не последовало дальнейшего участия итальянских ученых в психоаналитическом движении. В Голландию анализ проник благодаря личным связям довольно рано: van Emden, van Opuysen, van Rentergem (Freuden zijn School) и оба Steirke работают там с успехом теоретически и практически. Интерес научных кругов Англии к анализу развился очень медленно, но, судя по всему, именно там предстоит ему блестящий расцвет благодаря склонности англичан ко всему фактическому и страстности, с которой они становятся на защиту справедливости.
Маленький кружок скоро разросся, неоднократно меняясь в своем составе в течение ближайших лет. В общем могу сознаться, что по богатству и многообразию дарований людей, он едва ли уступал штабу любого клинического преподавателя. С самого начала в его состав входили люди, которым суждено было сыграть позже в истории психоаналитического движения значительную, хотя и не всегда завидную роль. Но тогда еще нельзя было предвидеть, что будет дальше. Я имел основание быть довольным и, думаю, сделал все, чтобы передать другим то, что знал и чему научил меня опыт. Дурным предзнаменованием были только два факта, благодаря которым кружок, в конце концов, стал мне внутренне чужд. Мне не удалось водворить между членами его того дружеского согласия, которое должно царить между людьми, выполняющими одну и ту же тяжелую работу; и так же мало удалось мне искоренить споры о приоритете, для которых в условиях совместной работы всегда достаточно повода. Уже в частном венском психоаналитическом собрании давали о себе знать громадные трудности обучения практическому применению психоанализа, вызывающие у многих разногласия. Я сам не осмеливался преподавать еще не готовую технику и не установившуюся теорию с тем авторитетом, который, вероятно, избавил бы от многих ошибок и окончательных заблуждений. Если самостоятельность научных работников, их ранняя независимость от учителя с психологической точки зрения всегда желательны, то в научном отношении выигрыш получается от этого только тогда, если они обладают известными личными качествами, к сожалению, не очень часто встречающимися. Как раз психоанализ требовал долгой и строгой выдержки и выработки самообладания. Ценя мужество, которое проявили члены собрания, отдавшись непопулярному и так мало обещающему в будущем делу, я готов был не обращать внимания на многое, что в ином случае оттолкнуло бы меня. К тому же кружок объединил не только врачей, но и других образованных людей, понявших значение психоанализа, – писателей, художников и т. п. «Толкование сновидений», книга «Об остроумии…» и другие показали с самого начала, что учение психоанализа не ограничится областью медицины, а может найти себе применение в разнообразных областях науки о духе.
С 1907 г. положение против всяких ожиданий сразу изменилось. Оказалось, что психоанализ постепенно пробудил к себе интерес и нашел друзей и сторонников в лице научных работников, готовых признать его. Bleuler письмом известил меня, что мои труды изучаются и применяются в Burgh?lzli. В январе 1907 г. прибыл в Вену первый из представителей цюрихской клиники, доктор Eitingon; вскоре последовали и другие посещения, проложившие путь для оживленного обмена мнениями; наконец, по приглашению Jung'a, тогда еще адъюнкта в Burgh?lzli, весною 1908 г. состоялся первый съезд в Зальцбурге, на котором объединились друзья психоанализа из Вены, Цюриха и других мест. Результатом этого первого психоаналитического конгресса было основание журнала, который начал выходить в 1909 г. под названием «Jahrbuch f?r psychoanalytische und psychopathologische Forschungen», издаваемого Bleu1ег'ом под редакцией Jung'a. В этом журнале проявилось тесное объединение на почве совместной работы школ Вены и Цюриха. Я неоднократно с благодарностью признавал заслуги Цюрихской психиатрической школы, в особенности Bleuler'a и Jung'a, в области распространения психоанализа и не задумаюсь сделать это и теперь, при изменившихся наших отношениях. Конечно, участие Цюрихской школы тогда впервые обратило внимание научного мира на психоанализ. Латентный период уже прошел, и психоанализ сделался повсюду предметом возрастающего интереса. Следствием появившегося повсюду интереса в большинстве случаев было сперва страстное отрицание, в Цюрихе же, напротив, основным тоном взаимоотношений было принципиальное согласие. Нигде в другом месте я не нашел такой тесной группы сторонников, нигде не была предоставлена официальная клиника к услугам психоаналитического исследования и не приходилось видеть клинического преподавателя, который включил бы психоанализ в курс психиатрии. Цюрихцы образовали, таким образом, центральное ядро маленькой группы, борющейся за правильную оценку психоанализа. Только здесь, в Цюрихе, можно было изучить новое искусство и работать в его области. Большая часть моих нынешних сторонников и сотрудников пришла ко мне через Цюрих, даже такие, которым географически Вена была гораздо ближе Швейцарии. Вена лежит эксцентрически для запада Европы, который вмещает крупные центры нашей культуры. Ее значение сильно умаляется благодаря венским предрассудкам. В деятельную в духовном отношении Швейцарию стекаются представители самых дальних национальностей; очаг заразы в этом месте должен был сделаться особенно важным для распространения психической эпидемии, как назвал ее Hoche во Фрейбурге.
По свидетельству одного коллеги, который принимал участие в развитии психоаналитического движения в Burgh?lzli, можно установить, что психоанализ там уже очень рано пробудил к себе интерес. В опубликованной в 1902 г. Jung'ом статье об оккультных феноменах находится первая ссылка на «Толкование сновидений». С 1903 или 1904 г., сообщает свидетель, на которого я ссылаюсь, психоанализ стоял на первом плане: после того как завязались личные отношения между Веной и Цюрихом, и в Burgh?lzli образовался некий научный кружок, в котором на периодических собраниях обсуждались психоаналитические вопросы. В объединении, которое образовалось между венской и цюрихской школами, швейцарцы никоим образом не были только воспринимающей стороной. Они сами уже выполнили серьезную научную работу, результаты которой послужили на пользу психоанализу. Указанному школой Wundt'a ассоциативному эксперименту ими было дано объяснение в психоаналитическом смысле и найдена для него возможность нового неожиданного применения. Таким образом, появилась возможность доказать несложным экспериментом психоаналитические положения и продемонстрировать учащемуся отдельные факты, которые аналитик тех пор мог бы только описать. Таким образом, впервые был проложен путь от экспериментальной психологии к психоанализу.
Ассоциативный эксперимент дает возможность при психоаналитическом лечении сделать предварительный качественный анализ случая, но не представляет никакого существенного улучшения техники, поэтому при проведении анализов от него можно, собственно, отказаться. Цюрихской школой или, точнее, ее обоими вождями, В1еu1еr'ом и Jung'ом, было совершено еще и другое, более значительное дело. Первый доказал, что целый ряд чисто психиатрических случаев можно объяснить такими же процессами, какие с помощью психоанализа открыты в сновидениях и в неврозах (Фрейдовские механизмы). Jung с успехом применил аналитический способ толкования к самым странным и темным явлениям Dementia praecox, генетическая связь которых с событиями из жизни и интересами больного стала тогда ясна. С тех пор психиатрам стало невозможно игнорировать психоанализ. Солидный труд В1еu1ег'а о шизофрении (1911), в котором психоаналитические методы и взгляды занимают такое же место, как и клинически-систематические, завершил этот успех. Я не хочу здесь упустить случая указать на различие, намечавшееся уже тогда в направлении работ обеих школ. Уже в 1897 г. я опубликовал анализ случая шизофрении, который носил параноидный характер, так что данное ему объяснение не могло уменьшить впечатления от анализов Jung'a. Но для меня было самым важным не толкование симптомов, а психический механизм заболевания и прежде всего совпадение этого механизма с уже известным механизмом истерии. Различие между обеими болезнями тогда еще не было ясно. Уже в то время моей целью было установление либидинозной теории неврозов, сводящей все невротические и психотические явления к следствию анормального развития либидо, т. е. отклонению его от нормального применения. У швейцарских исследователей этой точки зрения не было. В1еu1ег, насколько я знаю, еще и до настоящего времени упорно придерживается взгляда об органическом происхождении Dementia ргаесох, и Jung, книга которого об этом заболевании появилась в 1907 г., защищал в 1908 г. на Зальцбургском конгрессе токсическую теорию, которая, хотя и не исключает теории либидо, однако игнорирует ее. В этом именно пункте он позднее (1912) споткнулся, взяв на этот раз слишком много из той материи (либидо), от которой прежде отказывался. Третье дополнение швейцарской школы, которое, может быть, нужно поставить целиком в счет Jung'y, я не могу так высоко оценить, как это делают люди, стоящие в стороне от вопроса. Я подразумеваю учение о комплексах, которое выросло из «Diagnostische Associationsstudien» (1906—1910). Из него не создалось психологической теории, оно не может непосредственно войти в общую систему психоаналитических учений. Но зато слово «комплекс» как удобный, часто незаменимый термин для описательной формулировки психологических фактов приобрело право гражданства в психоанализе. Ни один из созданных потребностями психоанализа терминов и обозначений не приобрел такой широкой популярности и не был так часто неправильно применяем во вред образованию точных понятий, как этот. Психоаналитики стали говорить между собой о возвращении комплекса, когда подразумевали возвращение вытесненного, или привыкали к выражению – «У меня комплекс против него» – там, где правильнее сказать сопротивление. Начиная с 1907 г., в течение ряда лет после слияния венской и цюрихской школ, психоанализ обнаруживает тот необыкновенный подъем, под знаком которого он находится еще и теперь и о котором с одинаковой убедительностью говорят как распространение обслуживающих его периодических изданий и увеличение числа врачей, которые применяют его на практике или желают изучить его, так и усиление нападок на него на конгрессах и в научных обществах. Психоанализ проник до отдаленнейших стран и не только повсюду напугал психиатров, но заставил призадуматься и образованных неспециалистов и работников в других областях науки. Г. Эллис,[2] следивший за его развитием, однако, никогда не причислявший себя к его приверженцам, написал в 1911 г. в отчете для австралийско-азиатского медицинского конгресса: «Freud's psychoanalysis is now championed and carried out not only in Austria and in Switzerland, but in the United States, in England, in India, in Canada and I doubt not, in Australia».
Один, вероятно, немецкий, врач из Чили выступил на интернациональном конгрессе в Буэнос-Айресе[3] в 1910 г. в защиту существования инфантильной сексуальности и отмечал успешность психоаналитической терапии при симптомах навязчивости; один английский невролог в Центральной Индии сообщил мне через одного коллегу, отправившегося в Европу, что в этиологии неврозов между магометанскими индусами, к которым он применяет психоанализ, и нашими европейскими пациентами не наблюдается никакого различия.
Распространение психоанализа в Северной Америке произошло при особенно почетных обстоятельствах.
Осенью 1909 г. Jung и я были приглашены Stanly Ноll'ом, президентом Clark University в Worcester'e (близ Бостона), принять участие в празднествах по случаю двадцатилетия со дня основания этого учреждения и прочесть там лекции на немецком языке. Мы нашли, к нашему большому удивлению, что свободные от предрассудков представители этого маленького, но уважаемого педагогическо-философского университета были знакомы со всеми психоаналитическими трудами и знакомили с ними на своих лекциях слушателей. В такой чопорной Америке можно было, по крайней мере, в академических кругах свободно говорить и обсуждать то, что в жизни считается предосудительным. Пять лекций, которые я сымпровизировал в Worcester'e, появились потом в American journal of Psychology в английском переводе и вскоре затем по-немецки под заглавием «?ber Psychoanalyse». Jung читал о диагностических исследованиях ассоциации и о «Konflikte der kindlichen Seele». Мы были за это вознаграждены почетным титулом Z. Z. D. (докторов обоих прав.) Психоанализ был представлен на этой праздничной неделе пятью лицами: кроме Jung'a и меня, были Ferenczi, сопровождающий меня Ernst Jones, бывший тогда при университете в Торонто (Канада), теперь в Лондоне, и A. Brill, занимавшийся в Нью-Йорке аналитической практикой. Все они ознакомились с психоанализом в Цюрихе. В Worcester'e завязались и очень ценные личные отношения с James I. Patnem, преподавателем невропатологии Гарвардского университета, который за несколько лет до того относился отрицательно к психоанализу, теперь же быстро освоился с ним и рекомендовал его своим соотечественникам и коллегам по специальности в многочисленных лекциях, очень содержательных и изящных по форме. Уважение, которым он пользуется в Америке вследствие своей высокой нравственности и смелой любви к истине, послужило на пользу психоанализу и защитило его от клеветы, которая при других условиях, вероятно, сразила бы его с самого начала. Позднее Patnem, слишком подчиняясь высоким этическим и философским запросам своей натуры, предъявил к психоанализу, как я думаю, невыполнимое требование – именно, чтобы он служил определенному нравственно-философскому миросозерцанию; но все-таки на своей родине он остался главной опорой психоаналитического движения.
В области распространения этого движения самые большие заслуги выпали далее на долю Brill'a и Jones'a. В своих трудах с полным самоотречением и трудолюбием они настойчиво указывали своим соотечественникам на легко наблюдающиеся основные факты обыденной жизни, сновидения и невроза. Brill усилил это воздействие благодаря своей врачебной деятельности и переводом моих трудов, Jones – благодаря поучительным докладам и остроумным дискуссиям на американских конгрессах. Отсутствие глубоко укоренившихся научных традиций и меньшая официальная строгость, безусловно, способствовали толчку, данному Stan1у Ноll'ом в Америке. Характерным для тамошних условий было то, что с самого начала профессора и руководители психиатрических больниц приобщились к анализу в той же мере, как и отдельные врачи-практики. Но именно поэтому ясно, что нелегкая борьба за психоанализ должна в будущем завершиться там, где было оказано нам наибольшее сопротивление, – в области старых центров культуры.
Из европейских стран до сих пор Франция оказывалась страной, наиболее невосприимчивой к психоанализу, хотя заслуживающие полной похвалы работы цюрихца A. Meder'a сделали его легкодоступным французскому читателю. Первые выражения сочувствия дошли до нас из французской провинции. Moricheau Bauchant был первым французом, открыто признавшим психоанализ. Regis и H?snard (Бордо) совсем недавно (1913) попытались рассеять предубеждения своих соотечественников против нового учения, дав подробное и точное его изложение и только высказав некоторое сомнение в вопросе о символике.
В самом Париже, кажется, еще господствует убеждение, которое так красноречиво излагал Janet на Лондонском конгрессе 1913 г., что все, что в психоанализе верного, повторяет с небольшими изменениями взгляды Janet, все же остальное никуда не годится. Janet пришлось уже на самом конгрессе выслушать ряд замечаний и поправок со стороны Jones'a, который указал ему на недостаточное знакомство его с предметом. Несмотря на это, мы не можем забыть заслуг Janet в области психологии неврозов, хотя и не согласны с его притязаниями.
В Италии после нескольких многообещающих начинаний не последовало дальнейшего участия итальянских ученых в психоаналитическом движении. В Голландию анализ проник благодаря личным связям довольно рано: van Emden, van Opuysen, van Rentergem (Freuden zijn School) и оба Steirke работают там с успехом теоретически и практически. Интерес научных кругов Англии к анализу развился очень медленно, но, судя по всему, именно там предстоит ему блестящий расцвет благодаря склонности англичан ко всему фактическому и страстности, с которой они становятся на защиту справедливости.