Оба регрессирующие, уходящие от психоанализа движения, которые мне теперь приходится сравнивать, обнаруживают сходство и в том, что с помощью возвышенных принципов, словно с точки зрения предвечного, они отстаивают выгодные для них предрассудки. У Adler'a эту роль играет относительность всякого познания и право личности индивидуально при помощи художественных средств распоряжаться научным материалом. Jung вопит о культурно-историческом праве молодежи сбросить с себя оковы, которые пожелала наложить на нее тираническая старость, застывшая в своих воззрениях.
Нельзя оставить без возражения эти аргументы. Относительность нашего познания – соображение, которое может быть противопоставлено любой научной дисциплине в такой же мере, как психоанализу. Оно исходит от известных реакционных, враждебных науке течений современной мысли и претендует на превосходство, которое в отношении к нам не имеет оправдания. Никто из нас не может предугадать, каково будет окончательное суждение человечества о наших теоретических исканиях. Имеются примеры того, что отрицание трех ближайших поколений исправлялось следующим непосредственно за ними и сменялось признанием. Каждому в отдельности исследователю остается только всеми силами отстаивать основанное на опыте убеждение после старательного прислушивания к голосу собственной критики и некоторой доли внимания к возражениям противников. Можно быть довольным, если честно ведешь свое дело и не берешь на себя роль судьи, которая принадлежит отдаленному будущему. Подчеркивание личного произвола в научных вопросах неуместно. Оно, очевидно, желает оспаривать научную ценность психоанализа, и без того уменьшенную предыдущим замечанием. Кто высоко ценит научное мышление, тот скорее будет искать средства и методы, чтобы по возможности ограничить фактор чисто личного художественного произвола в тех областях, где он играет еще слишком большую роль. Впрочем, следует своевременно вспомнить, что всякая ревностная защита здесь совершенно излишня. Эти аргументы Adler'a несерьезны: они применяются только по отношению к противникам, но щадят его собственные теории. Они не помешали сторонникам Adler'a чествовать в его лице
Мессию, к появлению которого чающее его человечество готовилось длинным рядом предтеч. О! Мессия, конечно, не представляет из себя ничего относительного.
Аргумент Jung'a «ad captandam benevolentiam»[8] основывается на слишком оптимистическом предположении, что прогресс человечества, культуры, знания словно всегда совершался только по прямой линии. Как будто никогда не бывало эпигонов, реакций и реставраций после каждой революции, поколений, которые в своем регрессе отказывались от завоеваний прежних поколений. Приближение к точке зрения толпы, отказ от неприятного нововведения делают наперед невероятным, чтобы исправление психоанализа Jung'ом могло претендовать на роль освободительного юношеского подвига. В конце концов решающим является не возраст героя, а характер его подвига.
Из двух рассмотренных здесь движений, несомненно, более значительно учение Adler'a. Абсолютно южное, оно все же отличается последовательностью и стройностью. Оно все еще основано на учении о влечениях. Видоизменение же Jung'a, напротив, ослабило связь видимых явлений с влечениями. К тому же, как указали его критики (Abraham, Ferenczi, Jones), оно настолько неясно, запутанно и туманно, что нелегко установить к нему отношение. С какой бы стороны ни подойти к нему, надо быть готовым выслушать, что неправильно понял его, и, в конце концов, не знаешь, как же добиться верного понимания. Оно находится в странном неустойчивом виде, то выдавая себя за самое невинное уклонение, которое не стоит шума, поднятого вокруг него, то за новое откровение, которое открывает в психоанализе новую эру и даже новое миросозерцание для всех.
Под впечатлением противоречий между отдельными частными и публичными заявлениями последователей направления J u n g'a возникает вопрос, какая доля в этом приходится, собственно, на неясность и какая на неискренность. Но нужно сознаться, что представители нового учения находятся в тяжелом положении. Они оспаривают то, что раньше защищали, и не на почве наблюдений, которые открыли бы им что-нибудь новое, а вследствие перетолковываний, благодаря которым те же самые вещи кажутся им теперь совсем не такими, какими они их видели раньше. Поэтому они не желают разрывать связь с психоанализом, так как они стали известны как его представители, но предпочитают заявить об изменениях в самом психоанализе. На Мюнхенском конгрессе я был вынужден рассеять этот полумрак и объявил, что не считаю новшества швейцарцев законным продолжением и дальнейшим развитием созданного мной психоанализа. Другие критики (как Furtm?ller) еще раньше обратили внимание на этот факт, и Abraham совершенно верно заметил, что Jung уходит сам от психоанализа. Я, конечно, готов согласиться, что всякий имеет право думать и писать, что хочет, но он не имеет никакого права выдавать это за что-либо другое.
Подобно тому, как исследование Adler'a дало нечто новое психоанализу (часть психологии «Я») и хотело заплатить за этот дар слишком дорогой ценой, забросив все основы аналитического учения, так Jung и его приверженцы связали свою борьбу с психоанализом с новыми приобретениями для него. Они проследили в деталях (в чем их опередил Pfister), как материал сексуальных представлений из семейного комплекса и инцестуозного выбора объекта обращается на образование высших этических и религиозных интересов человечества, т. е. разъяснили важный процесс сублимирования эротических влечений и превращение их в стремления, которые уже нельзя называть эротическими. Это как нельзя лучше согласовалось с ожиданиями психоанализа и отличие могло ужиться с воззрением, что во сне и в неврозе можно видеть регрессивное разрешение как этих, так и всех прочих сублимирований. Но в таком случае мир в возмущении поднял бы шум, что сексуализировали этику и религию. Я не могу избежать того, чтоб не «доводить мысли до конца» и не думать, что люди, сделавшие это открытие, не чувствовали себя способными устоять перед этой бурей негодования. Возможно, она начала бушевать и в их собственной груди. Предшествующее теологическое направление многих швейцарцев оказалось не безразличным, как и социалистическое прошлое Adler'a, для развития его психологии. Вспоминается известный рассказ Марка Твена о судьбе его часов и удивление, которым он заканчивается: «And he used to wonder what became of all the unsuccestul tinkers and gunsmiths, and shoemakers, and blacksmiths; but nobody could tell him».
Я хочу вступить на путь сравнения и допустить, что в некоем обществе живет выскочка, который хвастает своим происхождением от аристократического, но чужеземного рода. И вот ему доказывают, что его родители – люди низкого происхождения и живут поблизости. Тогда в его распоряжении имеется еще один выход, и он за него хватается. Не имея возможности отрекаться от своих родителей, он начинает утверждать, что они и в самом деле высокого происхождения, но впали в нужду, и он добывает для них в угодливом ведомстве документ об их благородном происхождении. Думаю, что поведение швейцарцев было похоже на что-то в этом же роде. Если нельзя было сексуализировать этику и религию и с самого начала они были чем-то высшим, тогда как происхождение этих представлений из семейного и Эдиповского комплекса казалось неопровержимым, то оставался только один выход: эти комплексы уже с самого начала не должны были иметь того значения, которое, казалось, в них заключается, а должны были иметь тот высший «анагогический», по номенклатуре Silberer'a, смысл, при котором их можно было бы применить к абстрактным рассуждениям этики и религиозной мистики.
Теперь я боюсь услышать, что я неверно понял содержание и цели неоцюрихского учения, но я заранее протестую, чтобы возражения против моего понимания, которое вытекает из сообщений этой школы, выдвигались как обвинение против меня, а не против них. Я не могу понять никоим образом нововведений Jung'a в целом и уловить между ними связь. Все изменения, которые Jung предпринял в психоанализе, обнаруживают стремление устранить все предосудительное в семейном комплексе, дабы не обрести его вновь в религии и в этике. Либидо было заменено абстрактным понятием, о котором можно утверждать, что оно осталось одинаково таинственным и непонятным, как для мудрецов, так и для глупцов. Эдиповский комплекс понимался только «символически», мать в нем означала недостижимое, от которого надо отказаться в интересах культурного развития; отец, которого убивают в мифе об Эдипе, это «внутренний» отец, от которого надо освободиться, чтобы стать самостоятельным. Остальные части материала сексуальных представлений подверглись с течением времени такому же перетолкованию. На место конфликта между противными «Я» сексуальными стремлениями и самоутверждением «Я» выступил конфликт между «жизненной задачей» и «психической инертностью», – невротическое сознание вины соответствует упреку в невыполнении своей жизненной задачи. Так создана была новая религиозно-этическая система, которая совершенно так же, как и система Adler'a, должна была перетолковывать фактические данные психоанализа, исказить или устранить их. На самом же деле из симфонии мироздания выхватили несколько культурных обертонов и вновь прошли мимо первобытно мощной мелодии влечений.
Чтобы держаться этой системы, необходимо было совершенно уклониться от наблюдений и от техники психоанализа. В некоторых случаях воодушевление святым делом допускало даже пренебрежение к научной логике, например, когда Jung находит Эдипов комплекс достаточно «специфическим» для этиологии неврозов и признает эту специфичность за инертностью, т. е. за самым обычным свойством как одушевленных, так и о неодушевленных предметов. При этом следует заметить, что Эдипов комплекс представляет из себя только некоторое определенное содержание, которым измеряются душевные силы индивидуума, сам же он не является силой, какой является психическая инертность. Исследование каждого отдельного человека установило и всегда снова установит, что в нем живы сексуальные комплексы в их первичном смысле. Поэтому исследование индивидуума отошло на задний план и было заменено обсуждением по указаниям из области народоведения. Прежде всего грозила опасность натолкнуться в раннем детстве каждого отдельного человека на первоначальный и неприкрытый смысл перетолкованных комплексов; отсюда и возникло предписание для терапии по возможности меньше останавливаться на этом прошлом и главное внимание обратить на возвращение к актуальному конфликту, в котором, однако, самое существенное заключается не в случайном и личном, а в общем, – именно, в невыполнении жизненной задачи. Мы слышали, что актуальный конфликт невротика становится понятным и разрешенным только тогда, когда его сводят к прошлой истории больного, идут тем путем, который проделало его либидо при заболевании. Какой вид приняла неоцюрихская терапия при таких тенденциях, я могу сообщить со слов одного больного, который вынужден был испытать ее на самом себе. «На этот раз и помину не было о том, чтобы обратить внимание на прошлое и перенесение (Uebertragung). Там, где я полагал найти его, его выдавали за чистый символ libido. Моральные поучения были очень хороши, и я жил согласно им, но не подвинулся ни на шаг вперед. Мне это было еще неприятнее, чем ему, но что же мне было делать?.. Вместо того чтобы путем психоанализа освобождать, каждый сеанс приносил новые огромные требования, с выполнением которых было связано преодоление невроза, например, внутренней концентрации посредством интроверсии, религиозного самоуглубления, совместной жизни с моей женой в полной любви и преданности. Это было почти свыше сил, но ведь имелось в виду радикальное преображение всего внутреннего человека. Я уходил с аналитического сеанса с чувством сокрушенности и с лучшими намерениями, но в то же время и в состоянии глубокой безнадежности. То, что он рекомендовал мне, посоветовал бы любой священник, но откуда взять сил?..» Правда, пациент сообщает, что он слышал, что нужен предварительный анализ прошлого и перенесения. Ему было сказано, что такого анализа с него достаточно. Так как он, однако, не помог, то мне кажется правильным заключение, что пациент недостаточно подвергся анализу первого рода. Ни в коем случае не помогла больше последовавшая затем часть лечения, которая не имеет уже никаких прав на название психоанализа. Приходится удивляться, что понадобился цюрихцам долгий обходной путь через Вену, чтобы, наконец, попасть в столь близкий им Берн, где Дюбуа лечит неврозы этическим ободрением в мягкой форме.
Полное расхождение этого нового направления с психоанализом сказывается, конечно, также и в трактовании вытеснения, которое едва упоминается в трудах Jung'a, в недостаточной оценке сновидений, которые он, подобно Adler'y, отказавшись от психологии сновидений, смешивает со скрытыми мыслями сновидения, в отсутствии понимания бессознательного, короче говоря, во всех тех пунктах, с которыми связана сущность психоанализа. Когда слышишь от Jung'a, что инцесткомплекс надо понимать только символически, что ведь реально он не существует, ведь дикарь не чувствует никакого влечения к старухе, но предпочитает молодую и красивую женщину, то хочется допустить, что слова «символически» и «отсутствие реального существования» означают именно то, что в психоанализе называется «бессознательно существующим», если принять во внимание его проявления в виде патогенного действия; таким образом, т. е. прибегая к слову «символически», хотят разрешить кажущееся противоречие между бессознательно существующим комплексом и отсутствием его «реального существования» в сознании.
Если иметь в виду, что сновидение есть не что иное, как скрытые мысли, которые оно перерабатывает, то не придется удивляться, что больные видят во сне то, чем заполнили их мысли во время лечения, будь то «жизненные задачи» или «положение сверху или снизу». Конечно, можно направлять сновидения анализируемых подобно тому, как можно влиять на сновидения экспериментально вызываемыми раздражениями. Можно заранее определить часть материала, который имеется в сновидении, сущность и механизм сновидения от этого не меняются. Не верю я также и тому, что так называемые «биографические» сны развиваются вне анализа. Напротив, если анализировать сновидения, которые имели место до лечения, или если обратить внимание на то, что видящий сны привносит к побуждениям, получаемым им во время лечения, или если, наконец, избегать ставить ему какие бы то ни было задачи, то можно убедиться, что сновидение не делает попыток разрешить жизненную задачу. Ведь сновидение есть только форма мышления. Понимания этой формы никогда нельзя вывести из содержания его мыслей, к этому ведет только оценка работы сновидения.
Фактическое опровержение недоразумений Jung'a и его уклонений от психоанализа нетрудно. Каждый правильно проведенный анализ, особенно же анализ ребенка, укрепляет в убеждениях, на которых основывается теория психоанализа, и опровергает системы перетолковывания как Ad1еr'а, так Jung'a. Jung сам до своего «просветления» провел и опубликовал такой анализ ребенка, и остается выждать, не предпримет ли он нового толкования его с помощью «однородного направления фактов» (как гласит относящееся сюда выражение Adler'a).
Тот взгляд, что сексуальное изображение «высших» мыслей в сновидении и в неврозе есть не что иное, как архаическая форма выражения мыслей, конечно, несовместим с тем фактом, что эти сексуальные комплексы в неврозе являются носителями частей либидо, отнятых от реальной жизни. Если бы дело шло только о сексуальном жаргоне, то от этого в экономии либидо ничто не могло бы измениться. Jung сам признает еще в своей «Darstellung der psychoanalytischen Theorie» и формулирует в качестве терапевтической задачи требование, чтобы от этих комплексов либидо было отторгнуто. Но этого никогда не удастся достигнуть затушевыванием их и требованием сублимирования, а только подробнейшим разбором их и приведением их в сознание в полном объеме. Первая частица реальности, с которой больному приходится считаться, это именно его болезнь. Старания отвлечь его от этой задачи указывают на неспособность врача помочь ему в преодолении сопротивлений или на страх врача перед результатами этой работы.
В заключение я хотел бы сказать, что Jung своей «модификацией» психоанализа дал нечто вроде знаменитого ножа Лихтенберга. Он переменил рукоятку и всадил в нее новый клинок; но должны ли мы считать этот инструмент прежним только потому, что на нем вырезано то же клеймо?
Я полагаю, что мне удалось доказать, что новое учение, которое претендует занять место психоанализа, означает отречение от анализа и отпадение от него. Может быть, явится опасение, что это отпадение будет более роковым для судьбы психоанализа, чем какое-либо другое, так как оно исходит от лиц, которые играли такую большую роль в движении и в столь значительной степени способствовали его развитию. Я не разделяю этого опасения.
Люди сильны, пока защищают великую идею; они становятся бессильными, когда идут против нее. Психоанализ перенесет эту потерю и взамен этих сторонников приобретет других. Закончу пожеланием, чтобы судьба даровала легкий подъем всем тем, кому стало неуютно пребывание в преисподней психоанализа, остальным же пусть будет свободно предоставлено довести работу до конца в его глубинах.
Нельзя оставить без возражения эти аргументы. Относительность нашего познания – соображение, которое может быть противопоставлено любой научной дисциплине в такой же мере, как психоанализу. Оно исходит от известных реакционных, враждебных науке течений современной мысли и претендует на превосходство, которое в отношении к нам не имеет оправдания. Никто из нас не может предугадать, каково будет окончательное суждение человечества о наших теоретических исканиях. Имеются примеры того, что отрицание трех ближайших поколений исправлялось следующим непосредственно за ними и сменялось признанием. Каждому в отдельности исследователю остается только всеми силами отстаивать основанное на опыте убеждение после старательного прислушивания к голосу собственной критики и некоторой доли внимания к возражениям противников. Можно быть довольным, если честно ведешь свое дело и не берешь на себя роль судьи, которая принадлежит отдаленному будущему. Подчеркивание личного произвола в научных вопросах неуместно. Оно, очевидно, желает оспаривать научную ценность психоанализа, и без того уменьшенную предыдущим замечанием. Кто высоко ценит научное мышление, тот скорее будет искать средства и методы, чтобы по возможности ограничить фактор чисто личного художественного произвола в тех областях, где он играет еще слишком большую роль. Впрочем, следует своевременно вспомнить, что всякая ревностная защита здесь совершенно излишня. Эти аргументы Adler'a несерьезны: они применяются только по отношению к противникам, но щадят его собственные теории. Они не помешали сторонникам Adler'a чествовать в его лице
Мессию, к появлению которого чающее его человечество готовилось длинным рядом предтеч. О! Мессия, конечно, не представляет из себя ничего относительного.
Аргумент Jung'a «ad captandam benevolentiam»[8] основывается на слишком оптимистическом предположении, что прогресс человечества, культуры, знания словно всегда совершался только по прямой линии. Как будто никогда не бывало эпигонов, реакций и реставраций после каждой революции, поколений, которые в своем регрессе отказывались от завоеваний прежних поколений. Приближение к точке зрения толпы, отказ от неприятного нововведения делают наперед невероятным, чтобы исправление психоанализа Jung'ом могло претендовать на роль освободительного юношеского подвига. В конце концов решающим является не возраст героя, а характер его подвига.
Из двух рассмотренных здесь движений, несомненно, более значительно учение Adler'a. Абсолютно южное, оно все же отличается последовательностью и стройностью. Оно все еще основано на учении о влечениях. Видоизменение же Jung'a, напротив, ослабило связь видимых явлений с влечениями. К тому же, как указали его критики (Abraham, Ferenczi, Jones), оно настолько неясно, запутанно и туманно, что нелегко установить к нему отношение. С какой бы стороны ни подойти к нему, надо быть готовым выслушать, что неправильно понял его, и, в конце концов, не знаешь, как же добиться верного понимания. Оно находится в странном неустойчивом виде, то выдавая себя за самое невинное уклонение, которое не стоит шума, поднятого вокруг него, то за новое откровение, которое открывает в психоанализе новую эру и даже новое миросозерцание для всех.
Под впечатлением противоречий между отдельными частными и публичными заявлениями последователей направления J u n g'a возникает вопрос, какая доля в этом приходится, собственно, на неясность и какая на неискренность. Но нужно сознаться, что представители нового учения находятся в тяжелом положении. Они оспаривают то, что раньше защищали, и не на почве наблюдений, которые открыли бы им что-нибудь новое, а вследствие перетолковываний, благодаря которым те же самые вещи кажутся им теперь совсем не такими, какими они их видели раньше. Поэтому они не желают разрывать связь с психоанализом, так как они стали известны как его представители, но предпочитают заявить об изменениях в самом психоанализе. На Мюнхенском конгрессе я был вынужден рассеять этот полумрак и объявил, что не считаю новшества швейцарцев законным продолжением и дальнейшим развитием созданного мной психоанализа. Другие критики (как Furtm?ller) еще раньше обратили внимание на этот факт, и Abraham совершенно верно заметил, что Jung уходит сам от психоанализа. Я, конечно, готов согласиться, что всякий имеет право думать и писать, что хочет, но он не имеет никакого права выдавать это за что-либо другое.
Подобно тому, как исследование Adler'a дало нечто новое психоанализу (часть психологии «Я») и хотело заплатить за этот дар слишком дорогой ценой, забросив все основы аналитического учения, так Jung и его приверженцы связали свою борьбу с психоанализом с новыми приобретениями для него. Они проследили в деталях (в чем их опередил Pfister), как материал сексуальных представлений из семейного комплекса и инцестуозного выбора объекта обращается на образование высших этических и религиозных интересов человечества, т. е. разъяснили важный процесс сублимирования эротических влечений и превращение их в стремления, которые уже нельзя называть эротическими. Это как нельзя лучше согласовалось с ожиданиями психоанализа и отличие могло ужиться с воззрением, что во сне и в неврозе можно видеть регрессивное разрешение как этих, так и всех прочих сублимирований. Но в таком случае мир в возмущении поднял бы шум, что сексуализировали этику и религию. Я не могу избежать того, чтоб не «доводить мысли до конца» и не думать, что люди, сделавшие это открытие, не чувствовали себя способными устоять перед этой бурей негодования. Возможно, она начала бушевать и в их собственной груди. Предшествующее теологическое направление многих швейцарцев оказалось не безразличным, как и социалистическое прошлое Adler'a, для развития его психологии. Вспоминается известный рассказ Марка Твена о судьбе его часов и удивление, которым он заканчивается: «And he used to wonder what became of all the unsuccestul tinkers and gunsmiths, and shoemakers, and blacksmiths; but nobody could tell him».
Я хочу вступить на путь сравнения и допустить, что в некоем обществе живет выскочка, который хвастает своим происхождением от аристократического, но чужеземного рода. И вот ему доказывают, что его родители – люди низкого происхождения и живут поблизости. Тогда в его распоряжении имеется еще один выход, и он за него хватается. Не имея возможности отрекаться от своих родителей, он начинает утверждать, что они и в самом деле высокого происхождения, но впали в нужду, и он добывает для них в угодливом ведомстве документ об их благородном происхождении. Думаю, что поведение швейцарцев было похоже на что-то в этом же роде. Если нельзя было сексуализировать этику и религию и с самого начала они были чем-то высшим, тогда как происхождение этих представлений из семейного и Эдиповского комплекса казалось неопровержимым, то оставался только один выход: эти комплексы уже с самого начала не должны были иметь того значения, которое, казалось, в них заключается, а должны были иметь тот высший «анагогический», по номенклатуре Silberer'a, смысл, при котором их можно было бы применить к абстрактным рассуждениям этики и религиозной мистики.
Теперь я боюсь услышать, что я неверно понял содержание и цели неоцюрихского учения, но я заранее протестую, чтобы возражения против моего понимания, которое вытекает из сообщений этой школы, выдвигались как обвинение против меня, а не против них. Я не могу понять никоим образом нововведений Jung'a в целом и уловить между ними связь. Все изменения, которые Jung предпринял в психоанализе, обнаруживают стремление устранить все предосудительное в семейном комплексе, дабы не обрести его вновь в религии и в этике. Либидо было заменено абстрактным понятием, о котором можно утверждать, что оно осталось одинаково таинственным и непонятным, как для мудрецов, так и для глупцов. Эдиповский комплекс понимался только «символически», мать в нем означала недостижимое, от которого надо отказаться в интересах культурного развития; отец, которого убивают в мифе об Эдипе, это «внутренний» отец, от которого надо освободиться, чтобы стать самостоятельным. Остальные части материала сексуальных представлений подверглись с течением времени такому же перетолкованию. На место конфликта между противными «Я» сексуальными стремлениями и самоутверждением «Я» выступил конфликт между «жизненной задачей» и «психической инертностью», – невротическое сознание вины соответствует упреку в невыполнении своей жизненной задачи. Так создана была новая религиозно-этическая система, которая совершенно так же, как и система Adler'a, должна была перетолковывать фактические данные психоанализа, исказить или устранить их. На самом же деле из симфонии мироздания выхватили несколько культурных обертонов и вновь прошли мимо первобытно мощной мелодии влечений.
Чтобы держаться этой системы, необходимо было совершенно уклониться от наблюдений и от техники психоанализа. В некоторых случаях воодушевление святым делом допускало даже пренебрежение к научной логике, например, когда Jung находит Эдипов комплекс достаточно «специфическим» для этиологии неврозов и признает эту специфичность за инертностью, т. е. за самым обычным свойством как одушевленных, так и о неодушевленных предметов. При этом следует заметить, что Эдипов комплекс представляет из себя только некоторое определенное содержание, которым измеряются душевные силы индивидуума, сам же он не является силой, какой является психическая инертность. Исследование каждого отдельного человека установило и всегда снова установит, что в нем живы сексуальные комплексы в их первичном смысле. Поэтому исследование индивидуума отошло на задний план и было заменено обсуждением по указаниям из области народоведения. Прежде всего грозила опасность натолкнуться в раннем детстве каждого отдельного человека на первоначальный и неприкрытый смысл перетолкованных комплексов; отсюда и возникло предписание для терапии по возможности меньше останавливаться на этом прошлом и главное внимание обратить на возвращение к актуальному конфликту, в котором, однако, самое существенное заключается не в случайном и личном, а в общем, – именно, в невыполнении жизненной задачи. Мы слышали, что актуальный конфликт невротика становится понятным и разрешенным только тогда, когда его сводят к прошлой истории больного, идут тем путем, который проделало его либидо при заболевании. Какой вид приняла неоцюрихская терапия при таких тенденциях, я могу сообщить со слов одного больного, который вынужден был испытать ее на самом себе. «На этот раз и помину не было о том, чтобы обратить внимание на прошлое и перенесение (Uebertragung). Там, где я полагал найти его, его выдавали за чистый символ libido. Моральные поучения были очень хороши, и я жил согласно им, но не подвинулся ни на шаг вперед. Мне это было еще неприятнее, чем ему, но что же мне было делать?.. Вместо того чтобы путем психоанализа освобождать, каждый сеанс приносил новые огромные требования, с выполнением которых было связано преодоление невроза, например, внутренней концентрации посредством интроверсии, религиозного самоуглубления, совместной жизни с моей женой в полной любви и преданности. Это было почти свыше сил, но ведь имелось в виду радикальное преображение всего внутреннего человека. Я уходил с аналитического сеанса с чувством сокрушенности и с лучшими намерениями, но в то же время и в состоянии глубокой безнадежности. То, что он рекомендовал мне, посоветовал бы любой священник, но откуда взять сил?..» Правда, пациент сообщает, что он слышал, что нужен предварительный анализ прошлого и перенесения. Ему было сказано, что такого анализа с него достаточно. Так как он, однако, не помог, то мне кажется правильным заключение, что пациент недостаточно подвергся анализу первого рода. Ни в коем случае не помогла больше последовавшая затем часть лечения, которая не имеет уже никаких прав на название психоанализа. Приходится удивляться, что понадобился цюрихцам долгий обходной путь через Вену, чтобы, наконец, попасть в столь близкий им Берн, где Дюбуа лечит неврозы этическим ободрением в мягкой форме.
Полное расхождение этого нового направления с психоанализом сказывается, конечно, также и в трактовании вытеснения, которое едва упоминается в трудах Jung'a, в недостаточной оценке сновидений, которые он, подобно Adler'y, отказавшись от психологии сновидений, смешивает со скрытыми мыслями сновидения, в отсутствии понимания бессознательного, короче говоря, во всех тех пунктах, с которыми связана сущность психоанализа. Когда слышишь от Jung'a, что инцесткомплекс надо понимать только символически, что ведь реально он не существует, ведь дикарь не чувствует никакого влечения к старухе, но предпочитает молодую и красивую женщину, то хочется допустить, что слова «символически» и «отсутствие реального существования» означают именно то, что в психоанализе называется «бессознательно существующим», если принять во внимание его проявления в виде патогенного действия; таким образом, т. е. прибегая к слову «символически», хотят разрешить кажущееся противоречие между бессознательно существующим комплексом и отсутствием его «реального существования» в сознании.
Если иметь в виду, что сновидение есть не что иное, как скрытые мысли, которые оно перерабатывает, то не придется удивляться, что больные видят во сне то, чем заполнили их мысли во время лечения, будь то «жизненные задачи» или «положение сверху или снизу». Конечно, можно направлять сновидения анализируемых подобно тому, как можно влиять на сновидения экспериментально вызываемыми раздражениями. Можно заранее определить часть материала, который имеется в сновидении, сущность и механизм сновидения от этого не меняются. Не верю я также и тому, что так называемые «биографические» сны развиваются вне анализа. Напротив, если анализировать сновидения, которые имели место до лечения, или если обратить внимание на то, что видящий сны привносит к побуждениям, получаемым им во время лечения, или если, наконец, избегать ставить ему какие бы то ни было задачи, то можно убедиться, что сновидение не делает попыток разрешить жизненную задачу. Ведь сновидение есть только форма мышления. Понимания этой формы никогда нельзя вывести из содержания его мыслей, к этому ведет только оценка работы сновидения.
Фактическое опровержение недоразумений Jung'a и его уклонений от психоанализа нетрудно. Каждый правильно проведенный анализ, особенно же анализ ребенка, укрепляет в убеждениях, на которых основывается теория психоанализа, и опровергает системы перетолковывания как Ad1еr'а, так Jung'a. Jung сам до своего «просветления» провел и опубликовал такой анализ ребенка, и остается выждать, не предпримет ли он нового толкования его с помощью «однородного направления фактов» (как гласит относящееся сюда выражение Adler'a).
Тот взгляд, что сексуальное изображение «высших» мыслей в сновидении и в неврозе есть не что иное, как архаическая форма выражения мыслей, конечно, несовместим с тем фактом, что эти сексуальные комплексы в неврозе являются носителями частей либидо, отнятых от реальной жизни. Если бы дело шло только о сексуальном жаргоне, то от этого в экономии либидо ничто не могло бы измениться. Jung сам признает еще в своей «Darstellung der psychoanalytischen Theorie» и формулирует в качестве терапевтической задачи требование, чтобы от этих комплексов либидо было отторгнуто. Но этого никогда не удастся достигнуть затушевыванием их и требованием сублимирования, а только подробнейшим разбором их и приведением их в сознание в полном объеме. Первая частица реальности, с которой больному приходится считаться, это именно его болезнь. Старания отвлечь его от этой задачи указывают на неспособность врача помочь ему в преодолении сопротивлений или на страх врача перед результатами этой работы.
В заключение я хотел бы сказать, что Jung своей «модификацией» психоанализа дал нечто вроде знаменитого ножа Лихтенберга. Он переменил рукоятку и всадил в нее новый клинок; но должны ли мы считать этот инструмент прежним только потому, что на нем вырезано то же клеймо?
Я полагаю, что мне удалось доказать, что новое учение, которое претендует занять место психоанализа, означает отречение от анализа и отпадение от него. Может быть, явится опасение, что это отпадение будет более роковым для судьбы психоанализа, чем какое-либо другое, так как оно исходит от лиц, которые играли такую большую роль в движении и в столь значительной степени способствовали его развитию. Я не разделяю этого опасения.
Люди сильны, пока защищают великую идею; они становятся бессильными, когда идут против нее. Психоанализ перенесет эту потерю и взамен этих сторонников приобретет других. Закончу пожеланием, чтобы судьба даровала легкий подъем всем тем, кому стало неуютно пребывание в преисподней психоанализа, остальным же пусть будет свободно предоставлено довести работу до конца в его глубинах.