Страница:
Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться. Мы… Но разве этих 4 обстоятельств мало для того, чтоб не сдаваться?” Время было невластно отменить эти четыре обстоятельства, но оно вскоре предъявило столько других обстоятельств, что оптимизм 1923 года по части “не сдаваться” показал свою полную легкомысленность. Полонской это коснулось в большей степени и раньше, но и Эренбурга отнюдь не обошло. И все-таки извести напрочь их “еретичество” времени не удалось – некоторые его дозы у наших героев оставались даже в самые безысходные времена…
Первая после долгого перерыва встреча Эренбурга с Полонской состоялась в его первый с 1921 года приезд в Россию из Берлина – в Петрограде в марте 1924 года, но, как вздыхает Эренбург в письме, отправленном уже с дороги, он был так замотан и задерган и деловыми, и ненужными знакомствами, что той большой и душевной встречи, о которой не раз говорилось в их письмах, не получилось (“Мне очень больно, что мы так и не повидались с тобой по-настоящему”). Ожидание встречи оказалось сильнее самой встречи. Через два года все повторилось снова – летом 1926 года Эренбург, приехав в Россию, вообще не попал в Ленинград; в итоге переписка пошла на убыль, писем Эренбурга за 1928-1929 годы в архиве Полонской не оказалось.
На рубеже 20-30-х годов Запад испытывал чудовищный экономический кризис, а в Москве свирепела идеологическая цензура. Эренбург бедствовал и недоумевал, как быть. Для Полонской это тоже были нелегкие годы – многие ее влиятельные друзья, естественно, став в оппозицию к Сталину, оказались в ссылке или не у дел; на ее плечах лежала забота о старой матери, маленьком сыне и брате, который прожил рядом с ней всю жизнь. Сочувственно и горько запечатлен образ Полонской той поры в дневниках Евг. Шварца: “Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось от нее. И писала она, как жила. Не всегда, далеко не всегда складно. Она жила на Загородном в большой квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого был нам неизвестен… Елизавета Полонская, единственная сестра среди “серапионовых братьев”, Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них уже много лет назад. Стихов не печатала. Больше переводила и занималась медицинской практикой, служила где-то в поликлинике” 21.
В одной из глав книги “Встречи” Полонская призналась: “Годы были такие, когда люди не хранили переписки”, – но это относилось уже к 30-м и, думаю, все же не к письмам Эренбурга. Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась, и бумаг у нее сохранилось несметное количество. (Чистка была произведена ее сыном уже после смерти Е. Г., тогда он, в частности, обнаружил в красном пакете со следами сургуча письмо на бланке Председателя Реввоенсовета Республики, в котором Л. Д. Троцкий благодарил автора за посланную ему книгу “Знаменья” и тепло о ней отзывался. Онемев от ужаса, хотя это было уже в 1970 году, Михаил Львович немедленно сжег документ, смертельно компрометировавший мать…) Письма Эренбурга к Полонской, написанные в 1930 году, – ответные, их тон заметно отличается от прежних, из писем ушла грустная веселость, игривость, ощущение душевной близости. Они доброжелательно-суховаты, и Эренбург, раньше неизменно пенявший Полонской на задержки с ответом, даже не регистрирует трехлетнего молчания.
Затем в переписке наступает большой перерыв: 1931-1939. В эти годы Эренбург несколько раз приезжал в СССР; изменился его статус (он стал корреспондентом “Известий” в Париже и советским писателем), и в 1932, 1934-1935 и 1938 годах он виделся с Полонской в Ленинграде и в Москве.
Когда в конце 1937 года Эренбург приехал в Москву из Испании с надеждой через несколько недель вернуться к своим обязанностям военного корреспондента “Известий” в Мадриде, его лишили заграничного паспорта и шесть месяцев продержали в эпицентре террора, прежде чем было сочтено целесообразным отпустить его назад в Испанию. В эти месяцы имя Эренбурга не раз встречается в письмах Полонской к М.
М. Шкапской, жившей тогда в Москве. 14 февраля 1938-го: “А вот встречали ли Вы Илью Григорьевича? Я слышала, что он обосновался в Москве, получил квартиру в Лаврушинском и т. д. Мне жаль, что он не собирается в Ленинград” 22. 15 марта 1938-го: “Видали ли Вы Эренбурга или только издали?” Наконец, 15 мая, повидавшись с Эренбургом (он уезжал из СССР через Ленинград), Полонская пишет: “Илью Григорьевича я видела здесь перед отъездом. В Испании сейчас ему будет нелегко, но я с удовольствием поменялась бы с ним, ни минуты не задумываясь”. (Прямой смысл этой фразы относится к переживаниям за судьбу Испанской республики; можно думать, что был у нее и второй смысл.) Весной 1939 года после поражения Испанской республики, отлученный в ожидании советско-германского альянса от газетной работы (корреспонденции из Испании Эренбург печатал под своим именем, из Франции – под псевдонимом Поль Жослен, и то и другое запретили), Эренбург после долгого перерыва начал писать стихи. Его письмо к Полонской от 28 апреля 1939 года, несмотря на все беды и тревоги, исполнено торжественной радости (оно даже написано о себе в третьем лице!): “Мировые событья позволяют гулять Эренбургу-Жослену, ввиду этого Эренбург вспомнил старину и после семнадцати лет перерыва пишет стихи. Так как в свое время он показывал тебе первые свои стихи, то и теперь ему захотелось послать именно тебе, а не кому-либо иному, его вторые дебюты…” Получив ответ Полонской, Эренбург написал ей 5 июня: “Дорогая Лиза, твое письмо, твоя дружба ободрили и вдохновили меня, как когда-то на Rue Lunain. Кот, что ходит сам по себе, на радостях изогнул спину” 23. 29 июля 1940 года Эренбург вернулся в Москву из оккупированного гитлеровцами Парижа; через Германию его провезли под чужим именем. Тяжело больной, он приехал в Москву, где, с подачи коллег, ходили слухи, что он стал невозвращенцем. О возвращении и болезни Эренбурга Полонская узнала, видимо, еще до прибытия его в Москву, поскольку 31 июля она писала Шкапской: “Получила Ваше сообщение о болезни Ильи Григорьевича и просто не в состоянии была Вам писать. Очень прошу Вас, дорогая, черканите пару слов. Я сама написала бы Ирине, но не знаю ее адреса”. В тот же день Шкапская сообщала в Ленинград: “Ну вот, дорогая, Илья Григорьевич приехал позавчера. Ириша звонила – очень худой, уверяет, что это только острый колит был долго, сейчас ему лучше… Будем надеяться, что все это ложная тревога. Ваш привет сердечный ему через Ирину передала”. 26 августа Эренбург написал Полонской первое по возвращении письмо.
В конце августа 1940 года Эренбургу разрешили напечатать в газете “Труд” очерки о разгроме Франции, свидетелем которого он был. В условиях жесткой цензуры эпохи советско-германского пакта о дружбе антифашистские очерки Эренбурга стали сенсацией. Полонская пишет из санатория, где лечилась, в Москву Шкапской: “Нет ли у Вас под рукой статей И. Г. в “Труде”?” – и через несколько дней снова: “Если достанете номера “Труда”, не посылайте мне их, а только сообщите даты. В Ленинграде я пойду в Публичную библиотеку и почитаю. Оттуда уже пошлю Вам и стихи, а Вы покажете их, когда прочтете, только И. Г.”. 17 октября Шкапская пишет Полонской: “Насчет “Труда” – напишу, как получу. Сегодня будет у меня Лиля Брик – она его (Эренбурга. – Б. Ф.) видала, я тогда припишу кое-что в письме…
Лиля Юрьевна почти ничего нового не сказала, только детали. Но со слов Эренбурга рассказывает, что Фейхтвангер как будто не убит, как прошел слух, а в Лиссабоне, сестра ея Эльза в неоккупированной Франции, Арагон был врачом на фронте, дважды награжден, но ни минуты не поколебался в своей советскости, как и Муссинак, который в тюрьме, как и Жан-Ришар Блок… Потом я звонила Илье Григорьевичу. Он все собирается ко мне, но болеет и занят, рассказала ему, что Вы нездоровы, он ужасно встревожился. “Труд” он еще не получил…” В декабре 1940 года Эренбург приехал в Ленинград. Тогда были написаны обращенные к нему стихи Полонской:
Как я рада, что ты вернулся
Невредим из проклятых лап!
Светлым месяцем обернулся
Самый темный в году декабрь…
Бродим вместе, не расставаясь,
Как той осенью дальней, когда
Перед нами во мгле открывались
Незнакомые города.
Я твою горячую руку
Нахожу средь ночной темноты. “Нам судьба сулила разлуку…” – Говоришь, исчезая, ты.
Годы Отечественной войны Полонская провела в эвакуации в Перми, ее сын был на фронте с начала войны. Она редко писала Эренбургу – знала, как он занят (бывало, Эренбург писал по нескольку газетных статей в день – для центральных газет, для фронтовых, для зарубежных агентств; ежедневно приходила фронтовая почта, и ни одно письмо не оставалось без хотя бы краткого ответа…). В годы войны имя Эренбурга систематически упоминается в переписке Полонской со Шкапской. Вот несколько выдержек.
Лето 1942 года: “Снова мы переживаем тревожные дни, живем от сводки до сводки.
Хотелось бы в это время делать более общественно-полезное дело, чем литература.
Она в эти дни кажется мало нужной, за исключением, конечно, такой, какую делает Илья Григорьевич. Третьего дня слушала ночью его выступление по радио.
Мужественные и бесконечно грустные слова – да, “за столом победителя бывает тесно” 24. 30 марта 1943 года: “Получила книгу стихов И. Г. Хорошие стихи, в них все честно и много существительных, а волнует до слез”. 22 июня 1945 года: “Одно меня огорчало, и вы знаете, что именно. Я твердо надеюсь, что наш друг превозмог свою личную обиду. Я слишком его люблю, чтобы не верить в это”. (С понятной осторожностью здесь говорится о статье “Товарищ Эренбург упрощает”, напечатанной в “Правде” перед самой Победой по личному распоряжению Сталина; в обычной для него иезуитской манере диктатор нанес удар по Эренбургу, чья феноменальная слава, особенно среди фронтовиков, не могла не раздражать его.) Эренбург и Полонская встретились вскоре после Победы в Ленинграде. В книге “Люди, годы, жизнь” об этом написано так: “Я пошел к Лизе Полонской. Она рассказывала, как жила в эвакуации на Каме. Ее сын в армии. Мы говорили о войне, об Освенциме, о Франции, о будущем. Мне было с нею легко, как будто мы прожили вместе долгие годы. Вдруг я вспомнил парижскую улицу возле зоологического сада, ночные крики моржей, уроки поэзии и примолк. Горько встретиться со своей молодостью, особенно когда на душе нет покоя; умиляешься, пробуешь подтрунить над собой, нежность мешается с горечью” 25.
В послевоенные черные годы Эренбург и Полонская переписывались редко, от случая к случаю; в годы оттепели их переписка ожила, почте уже не боялись доверять простые мысли.
Полонская пристально читала мемуары Эренбурга, обсуждала их с близкими друзьями. 4 сентября 1960 года она писала Эренбургу из Тарту, прочтя в газете главу “Как я начал писать стихи”: “То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно и весело. Многое не знала я, о многом – догадывалась. Но теперь, через много лет, я почувствовала гордость за нашу юность… Ты написал прекрасно, искренне, чисто. Признаюсь, узнав, что ты напишешь о прошлом, я тайно тревожилась. “Наташа” (М. Н. Киреева. – Б. Ф.) – ты помнишь ее, написала несколько страниц о начале своей работы в партии, затем о Париже. Я прочла и разорвала все, что касалось 1909 года. Она согласилась со мной. Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито – нельзя или еще написать в сонете. Форма терпит” 26. Эренбург ответил 18 октября: “Дорогая Лиза, спасибо за письмо. Я очень обрадовался ему. Как твое здоровье? Теперь ты можешь прочесть всю первую часть “Люди, годы, жизнь”. Многое в ней, как и вообще в моей жизни, посвящено внутренне тебе. Если тебе захочется и если будет время, напомни мне, о чем я забыл, – книга наверно выйдет отдельно, и я допишу кое-что… Дороже всего мне были твои слова “Искренне, чисто”. 4 декабря 1960 года М. Киреева (“Наташа”) писала Полонской: “В отношении И. Г. я вполне согласна с Вами. Какая бы это ни была микстура, читать ее приятно и немножко больно от нагромождения кучи бестолковых жизней и человеческой тоски по умной, не звериной жизни. Во всяком случае, спасибо ему за умение сказать то, что можно, и натолкнуть на мысли о том, чего говорить нельзя”. 19 февраля 1961 года о мемуарах Эренбурга Полонской писала ее давняя подруга Мариэтта Шагинян: “С огромным удовольствием прочитала в № 9 “Нового мира” (за 1960) Эренбурга, где он пишет о тебе с такой сердечностью и нежностью. Так и встала ты передо мной, молодая, красивая, черноокая и чернокудрая, с большим S. A., как говорят английские детективы. А вообще мемуары Эренбурга читаю с большим интересом, хотя он и плутал довольно бесцельно в жизни, но зато был открыт всякому ветру, и это тоже большое антенное обогащение…” Вот письмо Полонской, написанное за четыре месяца до смерти Эренбурга: “30 апреля 1967 Дорогой Илья, мы уже забыли юность друг друга, но в этот канун первого мая захотелось поздравить тебя и послать тебе стихи.
ПОЗДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ
Вижу вновь твою седую голову,
Глаз твоих насмешливых немилость,
Словно впереди еще вся молодость,
Словно ничего не изменилось.
Да, судьба была к тебе неласкова,
Поводила разными дорогами…
Ты и сам себя морочил сказками,
Щедрою рукою отдал многое.
До конца я никогда не верила.
Все прошло, как будто миг единственный.
Ну, а все-таки, хоть все потеряно,
Я тебя любила, мой воинственный.
Твоя Лиза”27.
Когда это письмо пришло в Москву, Эренбург был в Италии; последние годы Полонская писала ему часто, он отвечал не всегда сразу, иногда присылал успокоительные телеграммы. 19 июля 1967 года умер его ближайший друг писатель О.
Г. Савич; после его похорон Эренбург жил на даче, работал над седьмой книгой мемуаров. 1 августа 1967 года Полонская написала ему из Комарова: “Дорогой Илья. Очень тревожусь за тебя. Звонила два раза на твою московскую квартиру. Нехорошо, что ты мне не пишешь. Желаю тебе здоровья и хорошего отдыха. Твоя Лиза”.
Это письмо оказалось последним. В начале августа Эренбурга свалил инфаркт, а вскоре тяжело заболела Полонская (инсульт). Сообщение о смерти Эренбурга (31 августа) близкие от нее скрыли. Она болела долго и умерла 11 января 1969 года, не зная, что ее друга уже давно нет в живых…
Здесь публикуются все сохранившиеся письма и телеграммы Ильи Эренбурга Елизавете Полонской (за исключением четырех писем, напечатанных в “Вопросах литературы”, 1987, № 12). Письма 4-9, 11, 22-24, 26, 38, 51, 59, 65, 71, 73, 77, 97 и 105 печатаются по подлинникам, с 1974 года хранящимся у публикатора; остальные – по ксерокопиям, любезно предоставленным покойным М. Л. Полонским (подлинники ныне находятся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге).
В архиве Эренбурга сохранились письма Полонской начиная с 1942 года; они использованы в комментариях.
1
29/III [1922, Берлин] Спасибо, дорогая, за книгу 1. Многое в ней очень по мне (всё, что о наших днях, т. е. о пафосе потери). Я об ней напишу в “Русской Книге” 2 (единств[енное] место, где здесь могу писать). Дошли ли до тебя мои книги? 3 Я посылаю тебе сегодня “Необычайные похождения Хулио Хуренито” 4 – это как будто самое подлинное из всего мной сочиненного. Ты верно знаешь, что я был прошлым маем в Париже – недолго, 18 дней, – выставили 5. Там много хуже [, чем] прежде.
Впрочем, возможно, что мы переменились больше, нежели города. Очень хочу получить от тебя весть – тогда попытаюсь написать и о себе. Мой адрес наверху! 6 Если хочешь здесь издать стихи или напечатать в “Эпопее” 7, пришли мне. Не забудь.
Твой Илья Эр.
2
21/6 [1922, Бинц, о. Рюген] Сейчас получил от тебя 3 книги стихов 8. Огромное спасибо. Книги пока только проглядел, но уж многое в “Орде” определенно понравилось. О ней (а может, о всех) напишу 9. Я тебе послал неделю тому назад письмо. Надеюсь, получишь и ответишь.
Прочла ли ты Хуренито? Много работаю.
Нежно с тобой
Эренбург. 22/6 Сегодня получил еще письмо от “Островитян” 10. Сижу читаю стихи.
Тв[ой] ИЭ.
3
Спасибо, родная, за письмо. Стихотворения об “Агари” 11 в нем не оказалось. Жду его, так же как и других твоих стихов.
Рецензия Шагинян 12 вполне комильфотна 13 и даже хороша в иных местах (Кандид 14 , нежность к Хур[енито], свет и тени и пр.). Меня несколько смешит часть о “релятивизме” 15. Не знаю, в чем тут дело – непонимание до конца самой вещи или необходимость блюсти общ[ественную] мораль? (Noblesse (???) oblige 16.) Если ты встречаешься с ней, передай от моего имени благодарность и приветствие. Очевидно, она как-никак умный majeur 17.
Шлю тебе единств[енную] карточку, которая у меня под рукой, “паспортную”. Она все же не менее похожа на мое личико, чем учен[ик] Илья Эр[енбург] 18 на меня.
Напиши мне, как зовут твоего сына 19 и какой он масти? (земные приметы). Какая ты теперь?
Год тому назад – в апреле 1921 – пароходик, на котором я ехал часов в 5 утра, причалил к Pillau. На берег сойти никому не позволили. Но я и не пытался. – Кажется, что мы с тобой уже совсем взрослые и можем вспоминать. Правда?
Когда увидишь мою дочь 20, напиши мне, какая она?
Я заканчиваю книгу “13 трубок” (уже сделал!!). Кроме того, курю из них штук 5 и на солнце старею. Это главные внешние особенности моего здешнего житья.
О всех литературных делах я тебе писал в 2 письмах, отправленных отсюда.
Получила ли ты посылку за Серапионовых? 21 Сердишься ли на меня за рецензию? 22 (ей-ей, “Лошадь как лошадь”).
Если что будет еще о Хур[енито], присылай.
А особливо пиши и пришли свои стихи.
Нежно с тобой
Илья Эр.
4
20/8 [1922] Villa Algir
Binz a. Rьgen
Дорогая моя, я писал тебе – кажется, дважды – ты молчишь. Почему? Деловое – получила ли ты наконец посылку АРЫ 23 “Серапионовых”, которую я послал на твой адрес? Она выслана из Лондона 3 июня под № “Е 75468”.
Получила ли письма и стихи? 24 И почему не выслала обещанной Агари?
Я как-то говорил с Викт[ором] Бор[исовичем] 25. Он тебя очень ценит и любит. Он славный, но без базы, т. е. без больших прямых линий. Весь – детали. Впрочем, м. б., так и лучше.
Если были где-либо статьи об “Учителе” 26 и обо мне – пожалуйста, пришли. Напиши также, можно ли тебя обременить небольшим литерат[урным] поручением?
Главное – просто напиши. Целую.
Твой Эр.
Если встречаешься с издат[елями], расспроси, не хочет ли к[то]-л[ибо] приобрести право переизд[ания] “Хуренито” в России. (Здешнее – разошлось.) Очень прошу – простить за просьбу.
Полярная звезда и проседь окон.
Какая же плясунья унесет
Два рысьих солнца мертвого Востока
Среди густых серебряных тенёт?
Ну как же здесь любить, забыв о гневе? – Протяжен ямб, прохладой веет смерть.
Ведь полюбив, унылый Псалмопевец
Кимвал не трогал и кричал как зверь.
О расступись! – Ведь расступилось море.
Я перейду, я больше не могу.
Зачем тебе пророческая горечь
Моих сухих и одичалых губ?
Не буду ни просить, ни прекословить.
И все ж боюсь, что задохнешься ты -
Ведь то, что ты зовешь моей любовью -
Лишь взрыв ветхозаветной духоты27.
5
Берлин 13/9 [1922] Helikon-Verlag 28
Bamberger Str. 9
Berlin
Дорогая моя, спасибо за твое хорошее письмо. (Мне кажется, что ты умеешь писать и прозу.) Это – первое. Остальные, верно, пропали. Пришли мне обязательно свои новые стихи!
Приехал сюда Пастернак 29. Это единственный поэт, которого сумел я полюбить настоящей человеческой любовью (человека). Вне всего этого – у него изумительные стихи. Мне – радость. Знаешь ли ты его “Сестра Моя Жизнь” 30.
Стараюсь вопреки всему (а всё бывает всяким и часто всем) работать. При прозе это – письменный стол и многие часы. – Роман 31. Что выйдет, не знаю. Чую меж подъемов страшные срывы. Многие главы будут, вероятно, слабыми. Впрочем, написана лишь 1 / 3 и ту переделываю. “Хуренито” у меня купил Госиздат 32. Скоро обременю тебя некоторыми поручениями.
Вчера получил письмо от Слонимского 33 и Груздева 34. Очень милое. Отвечаю 35.
Пильн[як] 36 меня не только ненавидит, но и распространяет обо мне самые мрачные слухи, так что у меня с ним не может быть никаких дел кроме членовредительских.
Спасибо за то, что пишешь об Ирине. Мне это много сказало. М. б., ее привезет ко мне сестра моя этой зимой 37. Может быть, весной я буду в Питере.
Я бы очень хотел тебя видеть и говорить (вне навыков нашего ремесла). Пиши мне.
Целую!
Твой Эренбург.
Заезжий двор. – Ты сердце не суди
И не щади его – оно большое.
И кто проставит на груди “Свободен от простоя”.
И кто составит имя на снегу
Из букв раскиданных, из рук и прозвищ?
Но есть ладони – много губ
Им заменяли гвозди.
Столь невеселая веселость глаз,
Сутулость вся – тяжелая нагрузка,
Приметы выгорят дотла
И уж, конечно, трубка.
Одна зазубрина, ущербный след -
И глубже всех изданий сотых
На зацелованной земле
Вчерашние заботы.
Я даже умираю впопыхах.
И пахнет нежностью примятый вереск -
Парная, розоватая тропа
Подшибленного зверя38.
VII. 1922
Посылаю тебе две книги: “Золотое сердце” 39 (старые вещи) и “6 повестей о легких концах” 40.
На Рюгене 41 я напоминал бабушку из твоего стихотворения 42 – я не мог равнодушно зреть на берегу множество бревен, щепок и пр. горючего материала: сила привычки. Целый год в Коктебеле 43 мы топили “мангалку” (местное зло – coubeur local 44) тем, что давало море. Пропитанные солью доски весело горели синим огнем. Это – по поводу.
6
10/10 [1922, Берлин] Адрес!
Hans Trautenau
Trautenau Str. 9 Лапидарность твоя мне нравится в стихах, если хочешь, в “автобиографии”, но не в письмах мне. Это во-первых.
Потом – стихи. Отрывки?
Вообще – где же ты (т. е. просьба показаться). Знакомиться так знакомиться.
Я много пишу (и это должно оправдывать краткость писем). Мой роман – на 19-ой главе. Дело трудное, скверное, но занятное все же.
Хотя план расчерчен детально заранее и напоминает диаграмму какого-нибудь главка, но… меняется, хоть биография остается прежней. В общем, он хороший человек, но, увы, должен погибнуть. Месяца через два это будет сделанным делом (т. е. он погибнет). “6 повестей” ты, вероятно, уже получила.
Здесь сейчас моя любовь – Пастернак. Знаешь ли ты его стихи? А в Питере у вас как общее явление прозу пишут хорошую, а стихи скучные. В чем дело?
Я получил от Слонимского одно письмо и ответил ему. В “Серапионов” – очень верю и всячески их люблю.
Дорогая моя, не забудь, не забывай – говори (и не скороговоркой). Прости письмо – отнюдь не стилизация, но обалдение.
С тобой Илья Эренбург.
Еще здесь сейчас Познер 45… Очень милый мальчик. Стихи пока плохие. Белый его возвел в Пушкины 46 – как бы не свихнулся…
7
29/10 [1922, Берлин] Вот мой адрес:
Trautenau Str. 9 “Hans Trautenau”
Дорогая моя, я получил твое письмо. Снова наши письма скрестились. Ты спрашиваешь – “в тон ли”?
А разве это новый тон? Разве не слышишь его в детской форме еще в 1909 году?
Читая письма, вижу твою улыбку. Кажется, ей (и следовательно, и “Хуренито”, и многому иному) мы учились вместе. Порой мне жаль, что ты не пишешь прозы, злой, кусачей и в то же время нежнейшей.
Почему ты не присылаешь мне своих новых стихов? Я люблю в них свое, то, чего нет в русских стихах, где “славянских дев как сукровица кровь” 47. Твоя не такая.
Я все работаю. Кончаю роман. В нем как будто maximum меня теперешнего 48.
Меня очень весело ненавидят. Вчера была здесь обо мне большущая статья в “Накануне” некого Василевского 49. Предлагает бить меня по морде костью от окорока. По сему случаю Василевского и Толстого хотят откуда-то исключать 50 и прочее, а я веселюсь – в полное семейное удовольствие, сказал бы Зощенко 51.
Приехал Маяковский 52. Гляжу на “эту глыбу” 53 и радуюсь. Читал свои старые стихи (Флейта-Позвоночник): прекрасные стихи, сам разволновался. Было очень жутко.
Еще что? Еще ходит Ходасевич 54 и злится. Друг твой 55 все носит тот же стакан с самодельной бурей. А немцы стонут: доллар растет – всё призрачно (как у Вячеслава Ивановича 56) – пальто, ломтики мяса, небо и нежные взгляды немок (пару чулок хотя бы Florasaion).
Ты меня правильным видала во сне: я предпочтительно сижу в кресле, курю трубку и молчу. И потом я действительно устал. Впрочем, последнее вещь относительная.
Первая после долгого перерыва встреча Эренбурга с Полонской состоялась в его первый с 1921 года приезд в Россию из Берлина – в Петрограде в марте 1924 года, но, как вздыхает Эренбург в письме, отправленном уже с дороги, он был так замотан и задерган и деловыми, и ненужными знакомствами, что той большой и душевной встречи, о которой не раз говорилось в их письмах, не получилось (“Мне очень больно, что мы так и не повидались с тобой по-настоящему”). Ожидание встречи оказалось сильнее самой встречи. Через два года все повторилось снова – летом 1926 года Эренбург, приехав в Россию, вообще не попал в Ленинград; в итоге переписка пошла на убыль, писем Эренбурга за 1928-1929 годы в архиве Полонской не оказалось.
На рубеже 20-30-х годов Запад испытывал чудовищный экономический кризис, а в Москве свирепела идеологическая цензура. Эренбург бедствовал и недоумевал, как быть. Для Полонской это тоже были нелегкие годы – многие ее влиятельные друзья, естественно, став в оппозицию к Сталину, оказались в ссылке или не у дел; на ее плечах лежала забота о старой матери, маленьком сыне и брате, который прожил рядом с ней всю жизнь. Сочувственно и горько запечатлен образ Полонской той поры в дневниках Евг. Шварца: “Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось от нее. И писала она, как жила. Не всегда, далеко не всегда складно. Она жила на Загородном в большой квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого был нам неизвестен… Елизавета Полонская, единственная сестра среди “серапионовых братьев”, Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них уже много лет назад. Стихов не печатала. Больше переводила и занималась медицинской практикой, служила где-то в поликлинике” 21.
В одной из глав книги “Встречи” Полонская призналась: “Годы были такие, когда люди не хранили переписки”, – но это относилось уже к 30-м и, думаю, все же не к письмам Эренбурга. Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась, и бумаг у нее сохранилось несметное количество. (Чистка была произведена ее сыном уже после смерти Е. Г., тогда он, в частности, обнаружил в красном пакете со следами сургуча письмо на бланке Председателя Реввоенсовета Республики, в котором Л. Д. Троцкий благодарил автора за посланную ему книгу “Знаменья” и тепло о ней отзывался. Онемев от ужаса, хотя это было уже в 1970 году, Михаил Львович немедленно сжег документ, смертельно компрометировавший мать…) Письма Эренбурга к Полонской, написанные в 1930 году, – ответные, их тон заметно отличается от прежних, из писем ушла грустная веселость, игривость, ощущение душевной близости. Они доброжелательно-суховаты, и Эренбург, раньше неизменно пенявший Полонской на задержки с ответом, даже не регистрирует трехлетнего молчания.
Затем в переписке наступает большой перерыв: 1931-1939. В эти годы Эренбург несколько раз приезжал в СССР; изменился его статус (он стал корреспондентом “Известий” в Париже и советским писателем), и в 1932, 1934-1935 и 1938 годах он виделся с Полонской в Ленинграде и в Москве.
Когда в конце 1937 года Эренбург приехал в Москву из Испании с надеждой через несколько недель вернуться к своим обязанностям военного корреспондента “Известий” в Мадриде, его лишили заграничного паспорта и шесть месяцев продержали в эпицентре террора, прежде чем было сочтено целесообразным отпустить его назад в Испанию. В эти месяцы имя Эренбурга не раз встречается в письмах Полонской к М.
М. Шкапской, жившей тогда в Москве. 14 февраля 1938-го: “А вот встречали ли Вы Илью Григорьевича? Я слышала, что он обосновался в Москве, получил квартиру в Лаврушинском и т. д. Мне жаль, что он не собирается в Ленинград” 22. 15 марта 1938-го: “Видали ли Вы Эренбурга или только издали?” Наконец, 15 мая, повидавшись с Эренбургом (он уезжал из СССР через Ленинград), Полонская пишет: “Илью Григорьевича я видела здесь перед отъездом. В Испании сейчас ему будет нелегко, но я с удовольствием поменялась бы с ним, ни минуты не задумываясь”. (Прямой смысл этой фразы относится к переживаниям за судьбу Испанской республики; можно думать, что был у нее и второй смысл.) Весной 1939 года после поражения Испанской республики, отлученный в ожидании советско-германского альянса от газетной работы (корреспонденции из Испании Эренбург печатал под своим именем, из Франции – под псевдонимом Поль Жослен, и то и другое запретили), Эренбург после долгого перерыва начал писать стихи. Его письмо к Полонской от 28 апреля 1939 года, несмотря на все беды и тревоги, исполнено торжественной радости (оно даже написано о себе в третьем лице!): “Мировые событья позволяют гулять Эренбургу-Жослену, ввиду этого Эренбург вспомнил старину и после семнадцати лет перерыва пишет стихи. Так как в свое время он показывал тебе первые свои стихи, то и теперь ему захотелось послать именно тебе, а не кому-либо иному, его вторые дебюты…” Получив ответ Полонской, Эренбург написал ей 5 июня: “Дорогая Лиза, твое письмо, твоя дружба ободрили и вдохновили меня, как когда-то на Rue Lunain. Кот, что ходит сам по себе, на радостях изогнул спину” 23. 29 июля 1940 года Эренбург вернулся в Москву из оккупированного гитлеровцами Парижа; через Германию его провезли под чужим именем. Тяжело больной, он приехал в Москву, где, с подачи коллег, ходили слухи, что он стал невозвращенцем. О возвращении и болезни Эренбурга Полонская узнала, видимо, еще до прибытия его в Москву, поскольку 31 июля она писала Шкапской: “Получила Ваше сообщение о болезни Ильи Григорьевича и просто не в состоянии была Вам писать. Очень прошу Вас, дорогая, черканите пару слов. Я сама написала бы Ирине, но не знаю ее адреса”. В тот же день Шкапская сообщала в Ленинград: “Ну вот, дорогая, Илья Григорьевич приехал позавчера. Ириша звонила – очень худой, уверяет, что это только острый колит был долго, сейчас ему лучше… Будем надеяться, что все это ложная тревога. Ваш привет сердечный ему через Ирину передала”. 26 августа Эренбург написал Полонской первое по возвращении письмо.
В конце августа 1940 года Эренбургу разрешили напечатать в газете “Труд” очерки о разгроме Франции, свидетелем которого он был. В условиях жесткой цензуры эпохи советско-германского пакта о дружбе антифашистские очерки Эренбурга стали сенсацией. Полонская пишет из санатория, где лечилась, в Москву Шкапской: “Нет ли у Вас под рукой статей И. Г. в “Труде”?” – и через несколько дней снова: “Если достанете номера “Труда”, не посылайте мне их, а только сообщите даты. В Ленинграде я пойду в Публичную библиотеку и почитаю. Оттуда уже пошлю Вам и стихи, а Вы покажете их, когда прочтете, только И. Г.”. 17 октября Шкапская пишет Полонской: “Насчет “Труда” – напишу, как получу. Сегодня будет у меня Лиля Брик – она его (Эренбурга. – Б. Ф.) видала, я тогда припишу кое-что в письме…
Лиля Юрьевна почти ничего нового не сказала, только детали. Но со слов Эренбурга рассказывает, что Фейхтвангер как будто не убит, как прошел слух, а в Лиссабоне, сестра ея Эльза в неоккупированной Франции, Арагон был врачом на фронте, дважды награжден, но ни минуты не поколебался в своей советскости, как и Муссинак, который в тюрьме, как и Жан-Ришар Блок… Потом я звонила Илье Григорьевичу. Он все собирается ко мне, но болеет и занят, рассказала ему, что Вы нездоровы, он ужасно встревожился. “Труд” он еще не получил…” В декабре 1940 года Эренбург приехал в Ленинград. Тогда были написаны обращенные к нему стихи Полонской:
Как я рада, что ты вернулся
Невредим из проклятых лап!
Светлым месяцем обернулся
Самый темный в году декабрь…
Бродим вместе, не расставаясь,
Как той осенью дальней, когда
Перед нами во мгле открывались
Незнакомые города.
Я твою горячую руку
Нахожу средь ночной темноты. “Нам судьба сулила разлуку…” – Говоришь, исчезая, ты.
Годы Отечественной войны Полонская провела в эвакуации в Перми, ее сын был на фронте с начала войны. Она редко писала Эренбургу – знала, как он занят (бывало, Эренбург писал по нескольку газетных статей в день – для центральных газет, для фронтовых, для зарубежных агентств; ежедневно приходила фронтовая почта, и ни одно письмо не оставалось без хотя бы краткого ответа…). В годы войны имя Эренбурга систематически упоминается в переписке Полонской со Шкапской. Вот несколько выдержек.
Лето 1942 года: “Снова мы переживаем тревожные дни, живем от сводки до сводки.
Хотелось бы в это время делать более общественно-полезное дело, чем литература.
Она в эти дни кажется мало нужной, за исключением, конечно, такой, какую делает Илья Григорьевич. Третьего дня слушала ночью его выступление по радио.
Мужественные и бесконечно грустные слова – да, “за столом победителя бывает тесно” 24. 30 марта 1943 года: “Получила книгу стихов И. Г. Хорошие стихи, в них все честно и много существительных, а волнует до слез”. 22 июня 1945 года: “Одно меня огорчало, и вы знаете, что именно. Я твердо надеюсь, что наш друг превозмог свою личную обиду. Я слишком его люблю, чтобы не верить в это”. (С понятной осторожностью здесь говорится о статье “Товарищ Эренбург упрощает”, напечатанной в “Правде” перед самой Победой по личному распоряжению Сталина; в обычной для него иезуитской манере диктатор нанес удар по Эренбургу, чья феноменальная слава, особенно среди фронтовиков, не могла не раздражать его.) Эренбург и Полонская встретились вскоре после Победы в Ленинграде. В книге “Люди, годы, жизнь” об этом написано так: “Я пошел к Лизе Полонской. Она рассказывала, как жила в эвакуации на Каме. Ее сын в армии. Мы говорили о войне, об Освенциме, о Франции, о будущем. Мне было с нею легко, как будто мы прожили вместе долгие годы. Вдруг я вспомнил парижскую улицу возле зоологического сада, ночные крики моржей, уроки поэзии и примолк. Горько встретиться со своей молодостью, особенно когда на душе нет покоя; умиляешься, пробуешь подтрунить над собой, нежность мешается с горечью” 25.
В послевоенные черные годы Эренбург и Полонская переписывались редко, от случая к случаю; в годы оттепели их переписка ожила, почте уже не боялись доверять простые мысли.
Полонская пристально читала мемуары Эренбурга, обсуждала их с близкими друзьями. 4 сентября 1960 года она писала Эренбургу из Тарту, прочтя в газете главу “Как я начал писать стихи”: “То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно и весело. Многое не знала я, о многом – догадывалась. Но теперь, через много лет, я почувствовала гордость за нашу юность… Ты написал прекрасно, искренне, чисто. Признаюсь, узнав, что ты напишешь о прошлом, я тайно тревожилась. “Наташа” (М. Н. Киреева. – Б. Ф.) – ты помнишь ее, написала несколько страниц о начале своей работы в партии, затем о Париже. Я прочла и разорвала все, что касалось 1909 года. Она согласилась со мной. Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито – нельзя или еще написать в сонете. Форма терпит” 26. Эренбург ответил 18 октября: “Дорогая Лиза, спасибо за письмо. Я очень обрадовался ему. Как твое здоровье? Теперь ты можешь прочесть всю первую часть “Люди, годы, жизнь”. Многое в ней, как и вообще в моей жизни, посвящено внутренне тебе. Если тебе захочется и если будет время, напомни мне, о чем я забыл, – книга наверно выйдет отдельно, и я допишу кое-что… Дороже всего мне были твои слова “Искренне, чисто”. 4 декабря 1960 года М. Киреева (“Наташа”) писала Полонской: “В отношении И. Г. я вполне согласна с Вами. Какая бы это ни была микстура, читать ее приятно и немножко больно от нагромождения кучи бестолковых жизней и человеческой тоски по умной, не звериной жизни. Во всяком случае, спасибо ему за умение сказать то, что можно, и натолкнуть на мысли о том, чего говорить нельзя”. 19 февраля 1961 года о мемуарах Эренбурга Полонской писала ее давняя подруга Мариэтта Шагинян: “С огромным удовольствием прочитала в № 9 “Нового мира” (за 1960) Эренбурга, где он пишет о тебе с такой сердечностью и нежностью. Так и встала ты передо мной, молодая, красивая, черноокая и чернокудрая, с большим S. A., как говорят английские детективы. А вообще мемуары Эренбурга читаю с большим интересом, хотя он и плутал довольно бесцельно в жизни, но зато был открыт всякому ветру, и это тоже большое антенное обогащение…” Вот письмо Полонской, написанное за четыре месяца до смерти Эренбурга: “30 апреля 1967 Дорогой Илья, мы уже забыли юность друг друга, но в этот канун первого мая захотелось поздравить тебя и послать тебе стихи.
ПОЗДНЕЕ ПРИЗНАНИЕ
Вижу вновь твою седую голову,
Глаз твоих насмешливых немилость,
Словно впереди еще вся молодость,
Словно ничего не изменилось.
Да, судьба была к тебе неласкова,
Поводила разными дорогами…
Ты и сам себя морочил сказками,
Щедрою рукою отдал многое.
До конца я никогда не верила.
Все прошло, как будто миг единственный.
Ну, а все-таки, хоть все потеряно,
Я тебя любила, мой воинственный.
Твоя Лиза”27.
Когда это письмо пришло в Москву, Эренбург был в Италии; последние годы Полонская писала ему часто, он отвечал не всегда сразу, иногда присылал успокоительные телеграммы. 19 июля 1967 года умер его ближайший друг писатель О.
Г. Савич; после его похорон Эренбург жил на даче, работал над седьмой книгой мемуаров. 1 августа 1967 года Полонская написала ему из Комарова: “Дорогой Илья. Очень тревожусь за тебя. Звонила два раза на твою московскую квартиру. Нехорошо, что ты мне не пишешь. Желаю тебе здоровья и хорошего отдыха. Твоя Лиза”.
Это письмо оказалось последним. В начале августа Эренбурга свалил инфаркт, а вскоре тяжело заболела Полонская (инсульт). Сообщение о смерти Эренбурга (31 августа) близкие от нее скрыли. Она болела долго и умерла 11 января 1969 года, не зная, что ее друга уже давно нет в живых…
Здесь публикуются все сохранившиеся письма и телеграммы Ильи Эренбурга Елизавете Полонской (за исключением четырех писем, напечатанных в “Вопросах литературы”, 1987, № 12). Письма 4-9, 11, 22-24, 26, 38, 51, 59, 65, 71, 73, 77, 97 и 105 печатаются по подлинникам, с 1974 года хранящимся у публикатора; остальные – по ксерокопиям, любезно предоставленным покойным М. Л. Полонским (подлинники ныне находятся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге).
В архиве Эренбурга сохранились письма Полонской начиная с 1942 года; они использованы в комментариях.
1
29/III [1922, Берлин] Спасибо, дорогая, за книгу 1. Многое в ней очень по мне (всё, что о наших днях, т. е. о пафосе потери). Я об ней напишу в “Русской Книге” 2 (единств[енное] место, где здесь могу писать). Дошли ли до тебя мои книги? 3 Я посылаю тебе сегодня “Необычайные похождения Хулио Хуренито” 4 – это как будто самое подлинное из всего мной сочиненного. Ты верно знаешь, что я был прошлым маем в Париже – недолго, 18 дней, – выставили 5. Там много хуже [, чем] прежде.
Впрочем, возможно, что мы переменились больше, нежели города. Очень хочу получить от тебя весть – тогда попытаюсь написать и о себе. Мой адрес наверху! 6 Если хочешь здесь издать стихи или напечатать в “Эпопее” 7, пришли мне. Не забудь.
Твой Илья Эр.
2
21/6 [1922, Бинц, о. Рюген] Сейчас получил от тебя 3 книги стихов 8. Огромное спасибо. Книги пока только проглядел, но уж многое в “Орде” определенно понравилось. О ней (а может, о всех) напишу 9. Я тебе послал неделю тому назад письмо. Надеюсь, получишь и ответишь.
Прочла ли ты Хуренито? Много работаю.
Нежно с тобой
Эренбург. 22/6 Сегодня получил еще письмо от “Островитян” 10. Сижу читаю стихи.
Тв[ой] ИЭ.
3
1/7 [1922]
Спасибо, родная, за письмо. Стихотворения об “Агари” 11 в нем не оказалось. Жду его, так же как и других твоих стихов.
Рецензия Шагинян 12 вполне комильфотна 13 и даже хороша в иных местах (Кандид 14 , нежность к Хур[енито], свет и тени и пр.). Меня несколько смешит часть о “релятивизме” 15. Не знаю, в чем тут дело – непонимание до конца самой вещи или необходимость блюсти общ[ественную] мораль? (Noblesse (???) oblige 16.) Если ты встречаешься с ней, передай от моего имени благодарность и приветствие. Очевидно, она как-никак умный majeur 17.
Шлю тебе единств[енную] карточку, которая у меня под рукой, “паспортную”. Она все же не менее похожа на мое личико, чем учен[ик] Илья Эр[енбург] 18 на меня.
Напиши мне, как зовут твоего сына 19 и какой он масти? (земные приметы). Какая ты теперь?
Год тому назад – в апреле 1921 – пароходик, на котором я ехал часов в 5 утра, причалил к Pillau. На берег сойти никому не позволили. Но я и не пытался. – Кажется, что мы с тобой уже совсем взрослые и можем вспоминать. Правда?
Когда увидишь мою дочь 20, напиши мне, какая она?
Я заканчиваю книгу “13 трубок” (уже сделал!!). Кроме того, курю из них штук 5 и на солнце старею. Это главные внешние особенности моего здешнего житья.
О всех литературных делах я тебе писал в 2 письмах, отправленных отсюда.
Получила ли ты посылку за Серапионовых? 21 Сердишься ли на меня за рецензию? 22 (ей-ей, “Лошадь как лошадь”).
Если что будет еще о Хур[енито], присылай.
А особливо пиши и пришли свои стихи.
Нежно с тобой
Илья Эр.
4
20/8 [1922] Villa Algir
Binz a. Rьgen
Дорогая моя, я писал тебе – кажется, дважды – ты молчишь. Почему? Деловое – получила ли ты наконец посылку АРЫ 23 “Серапионовых”, которую я послал на твой адрес? Она выслана из Лондона 3 июня под № “Е 75468”.
Получила ли письма и стихи? 24 И почему не выслала обещанной Агари?
Я как-то говорил с Викт[ором] Бор[исовичем] 25. Он тебя очень ценит и любит. Он славный, но без базы, т. е. без больших прямых линий. Весь – детали. Впрочем, м. б., так и лучше.
Если были где-либо статьи об “Учителе” 26 и обо мне – пожалуйста, пришли. Напиши также, можно ли тебя обременить небольшим литерат[урным] поручением?
Главное – просто напиши. Целую.
Твой Эр.
Если встречаешься с издат[елями], расспроси, не хочет ли к[то]-л[ибо] приобрести право переизд[ания] “Хуренито” в России. (Здешнее – разошлось.) Очень прошу – простить за просьбу.
Полярная звезда и проседь окон.
Какая же плясунья унесет
Два рысьих солнца мертвого Востока
Среди густых серебряных тенёт?
Ну как же здесь любить, забыв о гневе? – Протяжен ямб, прохладой веет смерть.
Ведь полюбив, унылый Псалмопевец
Кимвал не трогал и кричал как зверь.
О расступись! – Ведь расступилось море.
Я перейду, я больше не могу.
Зачем тебе пророческая горечь
Моих сухих и одичалых губ?
Не буду ни просить, ни прекословить.
И все ж боюсь, что задохнешься ты -
Ведь то, что ты зовешь моей любовью -
Лишь взрыв ветхозаветной духоты27.
5
Берлин 13/9 [1922] Helikon-Verlag 28
Bamberger Str. 9
Berlin
Дорогая моя, спасибо за твое хорошее письмо. (Мне кажется, что ты умеешь писать и прозу.) Это – первое. Остальные, верно, пропали. Пришли мне обязательно свои новые стихи!
Приехал сюда Пастернак 29. Это единственный поэт, которого сумел я полюбить настоящей человеческой любовью (человека). Вне всего этого – у него изумительные стихи. Мне – радость. Знаешь ли ты его “Сестра Моя Жизнь” 30.
Стараюсь вопреки всему (а всё бывает всяким и часто всем) работать. При прозе это – письменный стол и многие часы. – Роман 31. Что выйдет, не знаю. Чую меж подъемов страшные срывы. Многие главы будут, вероятно, слабыми. Впрочем, написана лишь 1 / 3 и ту переделываю. “Хуренито” у меня купил Госиздат 32. Скоро обременю тебя некоторыми поручениями.
Вчера получил письмо от Слонимского 33 и Груздева 34. Очень милое. Отвечаю 35.
Пильн[як] 36 меня не только ненавидит, но и распространяет обо мне самые мрачные слухи, так что у меня с ним не может быть никаких дел кроме членовредительских.
Спасибо за то, что пишешь об Ирине. Мне это много сказало. М. б., ее привезет ко мне сестра моя этой зимой 37. Может быть, весной я буду в Питере.
Я бы очень хотел тебя видеть и говорить (вне навыков нашего ремесла). Пиши мне.
Целую!
Твой Эренбург.
Заезжий двор. – Ты сердце не суди
И не щади его – оно большое.
И кто проставит на груди “Свободен от простоя”.
И кто составит имя на снегу
Из букв раскиданных, из рук и прозвищ?
Но есть ладони – много губ
Им заменяли гвозди.
Столь невеселая веселость глаз,
Сутулость вся – тяжелая нагрузка,
Приметы выгорят дотла
И уж, конечно, трубка.
Одна зазубрина, ущербный след -
И глубже всех изданий сотых
На зацелованной земле
Вчерашние заботы.
Я даже умираю впопыхах.
И пахнет нежностью примятый вереск -
Парная, розоватая тропа
Подшибленного зверя38.
VII. 1922
Посылаю тебе две книги: “Золотое сердце” 39 (старые вещи) и “6 повестей о легких концах” 40.
На Рюгене 41 я напоминал бабушку из твоего стихотворения 42 – я не мог равнодушно зреть на берегу множество бревен, щепок и пр. горючего материала: сила привычки. Целый год в Коктебеле 43 мы топили “мангалку” (местное зло – coubeur local 44) тем, что давало море. Пропитанные солью доски весело горели синим огнем. Это – по поводу.
6
10/10 [1922, Берлин] Адрес!
Hans Trautenau
Trautenau Str. 9 Лапидарность твоя мне нравится в стихах, если хочешь, в “автобиографии”, но не в письмах мне. Это во-первых.
Потом – стихи. Отрывки?
Вообще – где же ты (т. е. просьба показаться). Знакомиться так знакомиться.
Я много пишу (и это должно оправдывать краткость писем). Мой роман – на 19-ой главе. Дело трудное, скверное, но занятное все же.
Хотя план расчерчен детально заранее и напоминает диаграмму какого-нибудь главка, но… меняется, хоть биография остается прежней. В общем, он хороший человек, но, увы, должен погибнуть. Месяца через два это будет сделанным делом (т. е. он погибнет). “6 повестей” ты, вероятно, уже получила.
Здесь сейчас моя любовь – Пастернак. Знаешь ли ты его стихи? А в Питере у вас как общее явление прозу пишут хорошую, а стихи скучные. В чем дело?
Я получил от Слонимского одно письмо и ответил ему. В “Серапионов” – очень верю и всячески их люблю.
Дорогая моя, не забудь, не забывай – говори (и не скороговоркой). Прости письмо – отнюдь не стилизация, но обалдение.
С тобой Илья Эренбург.
Еще здесь сейчас Познер 45… Очень милый мальчик. Стихи пока плохие. Белый его возвел в Пушкины 46 – как бы не свихнулся…
7
29/10 [1922, Берлин] Вот мой адрес:
Trautenau Str. 9 “Hans Trautenau”
Дорогая моя, я получил твое письмо. Снова наши письма скрестились. Ты спрашиваешь – “в тон ли”?
А разве это новый тон? Разве не слышишь его в детской форме еще в 1909 году?
Читая письма, вижу твою улыбку. Кажется, ей (и следовательно, и “Хуренито”, и многому иному) мы учились вместе. Порой мне жаль, что ты не пишешь прозы, злой, кусачей и в то же время нежнейшей.
Почему ты не присылаешь мне своих новых стихов? Я люблю в них свое, то, чего нет в русских стихах, где “славянских дев как сукровица кровь” 47. Твоя не такая.
Я все работаю. Кончаю роман. В нем как будто maximum меня теперешнего 48.
Меня очень весело ненавидят. Вчера была здесь обо мне большущая статья в “Накануне” некого Василевского 49. Предлагает бить меня по морде костью от окорока. По сему случаю Василевского и Толстого хотят откуда-то исключать 50 и прочее, а я веселюсь – в полное семейное удовольствие, сказал бы Зощенко 51.
Приехал Маяковский 52. Гляжу на “эту глыбу” 53 и радуюсь. Читал свои старые стихи (Флейта-Позвоночник): прекрасные стихи, сам разволновался. Было очень жутко.
Еще что? Еще ходит Ходасевич 54 и злится. Друг твой 55 все носит тот же стакан с самодельной бурей. А немцы стонут: доллар растет – всё призрачно (как у Вячеслава Ивановича 56) – пальто, ломтики мяса, небо и нежные взгляды немок (пару чулок хотя бы Florasaion).
Ты меня правильным видала во сне: я предпочтительно сижу в кресле, курю трубку и молчу. И потом я действительно устал. Впрочем, последнее вещь относительная.