Жажда томила все сильней и сильней. "Ничего, - успокаивал Пьер, скоро начнем спускаться, а там неподалеку будет родник". К концу дня начался спуск, стали появляться кустарники, затем отдельные деревья и, наконец, мы вступили в лес. Вот и горный родник.
   Еще несколько километров - и Пьер сказал: "Стоп!" Мы расположились в лесу на густой траве, и только тогда я почувствовал, как устал. Пьер не решился засветло идти в деревню и послал на разведку своего односельчанина. Я мгновенно заснул. Часа через полтора наш парень вернулся, принес еду, фрукты, две бутылки вина. Нужно ли говорить, как это было кстати!
   Стемнело. Мы вышли из леса, с опаской вошли в поселок, и вот перед нами дом с мансардой, двери которого гостеприимно распахнулись, нас встретили мать и сестра Пьера. Пахнуло уютом, покоем, забытой мирной жизнью. Но вопреки моим ожиданиям конспирация продолжалась.
   На следующий день Пьер объяснил мне, что пока немцы на острове обстановка остается опасной, необходима осторожность. Два дня мы вместе с Жаком провели в мансарде, спускаясь три раза в день для еды. Дальше стало еще строже. Пьер сказал, что мне нельзя находиться в доме: заходят соседи и разные другие люди, могут увидеть. И я стал проводить день в сарае рядом с домом, а ночевать в двухэтажном флигельке, где на первом этаже хранились всякие сельскохозяйственные орудия и инструменты, а на втором была комнатка с тахтой и рукомойником.
   Жак продолжал жить в доме, я встречался с ним за завтраком и ужином, и наша взаимная симпатия росла с каждым днем. Полагаю, что присутствие Жака в доме было менее опасным для хозяев - этому в случае чего можно было дать правдоподобное объяснение. Я же был фигурой опасной, и мое присутствие явно тревожило мать и сестру Пьера. Я чувствовал, что они не одобряют его гостеприимства, но Пьер продолжал относиться ко мне с прежним дружелюбием.
   Напомню, что после захвата в 1940 году Корсики Гитлер передал остров своему союзнику - Италии. Итальянцы стали тут хозяевами и установили свой порядок - жесткие законы военного времени. Большинство корсиканцев восприняли это как ненавистную оккупацию, но приходилось жить в новых условиях и при этом скрывать свои истинные чувства. А часть населения, пусть и небольшая, пошла в услужение итало-немецким властям, и власти опирались на эту прослойку в своей борьбе с инакомыслящими. В этой непростой обстановке надо было проявлять осторожность даже по отношению к своим соседям. В таких условиях семье Пьера довелось прожить несколько лет, и гнет страха, скрытности, настороженности еще не оставил их.
   Однажды Пьер сказал мне: "В нашем поселке живет человек, у которого жена русская. Не хочешь ли встретиться?" - "Конечно, хочу", - ответил я. На другой же день Пьер сообщил, что договорился о встрече. В условленный день после ужина мы двинулись в путь. У каждого в кармане лежал заряженный револьвер. Пьер повел меня не по дороге, а через виноградники, покрывающие склон высокого холма. Ночь была теплая и беззвездная. Мы поднимались все выше и выше и наконец вышли на улицу, где за красивой оградой проступили в темноте очертания большого двухэтажного дома. Мы перелезли через ограду и осторожно подошли к дому. Света в окнах не было, но на одном из подоконников первого этажа горела свеча - это был условный знак: все благополучно, встреча может состояться. Мы открыли окно (так было условлено) и проникли в большую, слабо освещенную комнату. Я сел в удобное мягкое кресло, а Пьер вышел. Минут через пять в комнату вошла женщина и сказала: "Здравствуйте!"
   Волнение охватило меня. Я около года не слышал русской речи. Передо мной стояла довольно высокая женщина моих лет, миловидная, хорошо одетая. Начался разговор. Вначале моя собеседница была сдержана, насторожена, но постепенно доверие ко мне возрастало. Я рассказал, откуда родом, кто по профессии, как попал в плен, о моем дальнейшем пути в плену, о родителях, о жене и дочке. В свою очередь, я узнал, что она дочь эмигранта, полковника царской армии, родившаяся в России и в детском возрасте увезенная во Францию, что муж ее - француз, художник, владелец парижской фирмы по оформлению интерьеров жилых домов и офисов, что они уехали из Парижа на Корсику в родовое имение мужа, так как не хотели жить в оккупированном немцами городе. Лед был сломан. Разговор стал дружеским, доверительным. Примерно через час в комнату вошел муж - человек лет пятидесяти, крупный, красивый, с живым взглядом и благородной осанкой. Моя собеседница сказала ему вполголоса, но я расслышал "Trеs intelligent" (очень интеллигентен). Он подошел ко мне, мы обменялись рукопожатием. Принесли вино, фрукты, различные сладости и общий разговор продолжился. Художник (так я буду его называть) расспрашивал о жизни в Советском Союзе, о репрессиях 37-го года, о причинах поражения Красной Армии в первые годы войны и прочем. Жена переводила вопросы и ответы. Подошел Пьер, и мы стали прощаться. "Немцы скоро уйдут и можно будет свободно общаться, мы вас ждем, до свидания", сказал художник. "Мы рады встрече с вами", - добавила его жена. Буду называть ее Елизаветой - таким, если не ошибаюсь, было ее имя. Домой мы вернулись часам к трем утра.
   Эта встреча произвела на меня огромное впечатление. Я побывал в ином мире, сказочном для меня по тем временам. Уютная красивая комната, доброжелательные интеллигентные люди, проявившие ко мне большой интерес, общая атмосфера спокойного течения жизни. Но, как я сейчас вижу, главным, пожалуй, было то, что я имел возможность выговориться, не испытывая тисков языкового барьера, и немного освободиться от накопившегося за все это время ощущения одиночества, от постоянного нервного напряжения.
   В один прекрасный день раздался звон колоколов. Спустя какое-то время дверь сарая отворилась, и мать Пьера пригласила меня в дом. Последний немец покинул Корсику! Был яркий солнечный день. Жители поселка выбежали из домов, все поздравляли друг друга.
   Первым событием было создание мэрии, мэром поселка стал Пьер. Его семья торжествовала, я тоже поздравил Пьера. Однако никаких выборов не было. Позже художник и Елизавета назвали это захватом власти группой местных левых экстремистов. На острове уже находилась армия де Голля, но система управления еще не сложилась, и вопрос о власти на местах решался стихийно.
   Следует отметить, что еще до ухода немцев семья Пьера получала из общественных продовольственных ресурсов продукты на меня и на Жака. Эти ресурсы были образованы из захваченных немецких продуктов и распоряжались ими бывшие партизаны. Став мэром, Пьер значительно увеличил эти поставки. Думаю, что после этого наше присутствие стало выгодным для его семьи: получаемых продуктов хватало на всех.
   Несколько дней спустя в дом пришла молодая девушка. "Вас ждут, идемте", - обратилась она ко мне. Это была приемная дочь художника и Елизаветы, русская, тоже из семьи эмигрантов. Меня встретили как близкого человека. Приготовили ванну, дали чистое белье, в гардеробе художника нашлись для меня хорошие брюки, рубашка, куртка. После бегства из плена я не брился (бритвенный прибор остался в госпитале) и успел обрасти большой бородой. Мне дали бритву, я с удовольствием сбрил бороду, но оставил усы, после чего французы стали называть меня monsieur Staline.
   Я стал часто бывать в этом доме. Художника видел редко, он был занят какими-то коммерческими делами. Меня принимала Елизавета, она уделяла мне много внимания. Мы гуляли по окрестностям. Шла неторопливая беседа, и каждый из нас продолжал понемногу раскрывать свою жизнь. Я узнал, что Елизавета певица, обладает колоратурным сопрано, получила музыкальное образование в Париже. Ее обрадовал мой рассказ о моих музыкальных склонностях, интересовало мое отношение к религии. Сама она была верующей, но не фанатичкой и сдержанно относилась к духовной иерархии. Мой атеизм она восприняла спокойно, с уважением и лишь выразила надежду, что я все же когда-нибудь приду к вере.
   Я проводил довольно много времени в их доме. В нем был патефон и большое собрание пластинок с записями выдающихся произведений классической музыки. Надо ли говорить, какое наслаждение доставляли мне звуки этой музыки и как это меня волновало. Однажды Елизавета спросила: "Хотите, я вам спою?" Она села за рояль и, аккомпанируя себе, очень хорошо спела несколько романсов русских композиторов и французских песен из репертуара известных шансонье. Это в дальнейшем повторялось не раз - она почувствовала во мне внимательного слушателя.
   Вскоре после ухода немцев художник устроил званый обед. Среди гостей, их было человек двадцать пять, были корсиканцы, друзья семьи, и парижане, которые предпочли жизнь на Корсике жизни в Париже - режим итальянских властей на острове был свободнее и гуманнее режима, установленного немцами в оккупированной Франции. Был приглашен и я. Мне запомнились два момента. Первый: длинный стол обильно уставлен закусками, салатами, фруктами, винами. Во главе стола сидит хозяин дома, у него в руках большой круглый хлеб, который он разрезает длинным ножом, и каждый гость получает один небольшой кусок на весь обед. С хлебом на острове было плохо. Второй: когда художник представил меня - русский солдат, бежавший из немецкого плена, раздались аплодисменты. Была середина октября 1943 года, победы Советской армии были известны всем живущим на острове и вызывали восхищение. Во мне видели солдата победоносной Советской армии, ее "представителя". Такое же отношение к себе я встречал и в дальнейшем со стороны людей разных национальностей, с которыми мне довелось общаться - до той минуты, когда моя нога ступила на родную землю.
   В один из дней в поселок вступило подразделение армии де Голля. Жители с восторгом встретили его, забрасывали проезжавшие машины цветами. Прибывшая часть разместилась вблизи поселка и в последующие дни в каждом доме были гости - французские солдаты. Каждая семья считала своим долгом оказать им гостеприимство, выразить свою симпатию, угостить обедом. На такой обед к соседке Пьера был приглашен и я. Кроме меня за столом сидели два солдата. Старая одинокая женщина щудро угостила нас и пожелала благополучно вернуться к своим семьям. Ее сын с 40-го года находился в немецком плену. Еще до прихода деголлевцев Жак отправился в Бастию, оставив мне свой адрес. И вот однажды, когда я в очередной раз пришел в дом художника, открывшая мне дверь служанка сказала, что у хозяев гости французские офицеры, но что она доложит обо мне. Вернувшись, служанка сказала, что хозяйка просит ее извинить, она не может выйти ко мне и ждет меня завтра. Признаюсь, это меня задело. Я ушел, решив больше в этом доме не появляться. Дня через три или четыре меня разыскала приемная дочь Елизаветы. "Ради бога простите маму, - воскликнула девушка, - она не хотела вас огорчить и очень просит придти к нам". Елизавета встретила меня с явным волнением. "Простите меня, - сказала она со слезами на глазах. - Я не решилась пригласить вас на встречу с офицерами, я знаю эту среду, знаю их высокомерие и ограниченность, я боялась, что они могут вас обидеть своим невниманием и хотела оградить вас от этого!"
   * * *
   В первый же день после ухода немцев из Корсики я сказал Пьеру, что мне пора думать о возвращении в Советский Союз. Он на это ответил, что надо подождать, еще неясна обстановка, не налажены транспортные связи. Того же мнения был и художник. Время шло. Я несколько раз возвращался к этому вопросу и всякий раз Пьер говорил: "Не торопись, надо подождать". Это ожидание, несмотря на прекрасные условия, в которых я жил, стало меня тяготить.
   Дело у нас дошло почти до конфликта. Однажды я зашел в мэрию. Пьер был там. Я снова заговорил о том, что мне пора уезжать, и вдруг он перешел на повышенный тон: "Зачем тебе это нужно, война продолжается, дорога в Советский Союз еще очень опасна, дождись конца войны, разве тебе плохо у нас?" Я вспылил: "Да пойми ты, именно потому, что война не кончилась, я должен как можно скорее вернуться на родину, это мой долг! И сколько бы ты ни кричал, я это сделаю!" Присутствующие со смущением смотрели на нас.
   Но эта вспышка на дальнейших наших отношениях с Пьером не отразилась, мы оставались друзьями. Однако я начал готовить свой отъезд. Моим союзником стал художник. Решили, что первым делом надо обзавестись какой-то бумагой, удостоверяющей мою личность. У Елизаветы была в мэрии добрая знакомая, которая сумела изготовить мне на бланке мэрии справку с печатью: "Предъявитель сего Пейко Борис, солдат русской армии, бежавший из немецкого плена, возвращается в Советский Союз". Подпись Пьера была подделана.
   У художника была машина. Он сказал, что довез бы меня до Бастии, но все мосты по дороге взорваны. Есть, правда, кружной путь, но он очень долгий, да и не везде доступен для машины. Договорились, что меня отвезут до первого взорванного моста, дальше придется добираться пешком. Из дома Пьера надо будет уйти тайно, не простившись, как бы неприятно мне это ни было. Свой незатейливый багаж - смену белья, бритвенный прибор, полотенце, кусок мыла - я заранее перенес в дом художника. Все это поместили в небольшой рюкзак, туда же Елизавета положила пакетик с едой. Надо сказать, что вскоре после освобождения острова Пьер вручил мне довольно приличную сумму, которую, по его словам, собрали для меня его родственники и бывшие бойцы партизанского отряда. Художник тоже дал мне денег, так что у меня оказалась довольно большая сумма.
   И вот долгожданный день наступил.
   Машина стояла в условленном месте. За рулем был художник, Елизавета сидела сзади. Я сел рядом с ней. Проехали километров десять, дальнейшую дорогу преградил взорванный мост. Мы вышли из машины. Я поцеловал руку Елизавете, обменялся крепким рукопожатием с художником. Елизавета плакала.
   Мне предстояло пройти километров тридцать. Настроение было приподнятое. Я твердил себе: с каждым шагом ты приближаешься к любимому человеку, к близким людям, к дому, и это наполняло душу радостью. Дорога шла вдоль моря.
   Видимость была хорошая. Слева далеко-далеко просматривалось серое пятно - остров Эльба, и это давало дополнительное ощущение великого пространства. По мере моего продвижения вперед Эльба уходила все дальше и дальше, ее призрачные очертания становились все туманнее, и вот они исчезли совсем. Для меня это стало символом того, что я покидаю один мир и вступаю в другой.
   На следующий день я дошел до Бастии. Вход в город был перекрыт полицейскими, которые у всех входящих и въезжающих проверяли документы. Я предъявил свою справку. Полицейский, прочитав, заулыбался, пожал мне руку и со словами "добро пожаловать" пропустил меня. Я отыскал квартиру Жака, но дома у него никого не было. Выглянувшая соседка сказала, что Жак в типографии, назвала адрес, и минут через двадцать я обнял своего друга.
   Жак поселил меня у себя.
   Он был весь в работе - ему удалось наладить ежедневный выпуск своей газеты, так как типография сохранилась в целости, уцелели и запасы бумаги. На следующий после моего появления день он пошел с моей справкой в военную комендатуру и, вернувшись, сказал, что мне следует ехать в Алжир - в этом городе есть советское посольство. Добраться до Алжира можно на пароходе, который несколько раз в неделю отходит от столицы Корсики Аяччо. Туда ежедневно отправлялся военный автобус, и Жаку удалось договориться с комендатурой, что мне дадут возможность им воспользоваться, только надо ждать, когда будет свободное место.
   Так прошло около недели, и в один из вечеров Жак, возвратясь с работы, сообщил, что через день я получу место в автобусе. На бланке редакции Жак напечатал нечто вроде сопроводиловки, в которой отметил мое участие в боевых действиях партизанского отряда и назвал меня "другом Франции".
   Офицеру, встречавшему автобус в Аяччо, я предъявил свои бумаги, и он отвел меня на второй этаж одного из домов, где передал сержанту, который указал мне комнату для ночевки и предупредил, что без разрешения выходить из нее я не должен.
   Утром мне принесли котелок макарон, кусок хлеба и кружку чая. Вскоре зашел дежурный офицер и велел мне явиться "в бюро" - он показал мне здание и назвал номер комнаты. Оказалось, что в этом здании размещается французская контрразведка. Я вошел в указанную мне комнату. Там сидели два человека в штатском. Мне предложили сесть, спросили фамилию, имя, просмотрели мои документы - справку из мэрии и бумагу, полученную от Жака. Они отнеслись к ней весьма иронически - "вот уже опять появились эти демократические газетенки". Начался допрос. Вел его тот, что помоложе, очевидно, он был старше чином. Второй, человек лет пятидесяти, записывал мои ответы и изредка задавал дополнительные вопросы. Они слушали меня спокойно, кое-что уточняли, но не вдавались в подробности до тех пор, пока я не дошел до Корсики. Здесь они удвоили внимание. Их особенно интересовало, как я попал на остров. Разговор принял неожиданный для меня оборот. "Назовите номер немецкой части, в которой вы были", - потребовали они.
   В сопроводительной бумаге, которую мне дали при выписке из санатория в Сан-Ремо, номер части был указан, он остался у меня в памяти, и я его назвал. Допрашивающий заглянул в какую-то папку и заявил, что такой части на Корсике не было, что мне следует подумать и вспомнить настоящий номер, и продолжал спрашивать: "Сколько батарей было в вашем полку, сколько и каких орудий в каждой батарее?" - "Я же вам сказал, что не был солдатом этого полка, я как военнопленный работал на кухне при штабе и никакого отношения к батареям не имел", - ответил я. Но контрразведчиков мой ответ не удовлетворил. "Вам необходимо подумать, постарайтесь вспомнить все, что нас интересует, мы вызовем вас еще раз", - сказали они и отпустили меня.
   Я вернулся в комнату встревоженный: меня принимали не за того, кем я был.
   Спустя два дня, которые я провел в своей комнате меня вдруг вызвали к дежурному офицеру, где я увидел одного из допрашивавших меня контрразведчиков - того, кто вел запись допроса. Он с улыбкой шагнул ко мне, пожал мне руку и сказал: "Все в порядке, мы не имеем к вам никаких претензий!" Я растерянно смотрел на него: передо мной был совершенно другой человек, чем два дня на- зад - благожелательный, добродушный. "Я ведь тоже текстильщик", - продолжал он и далее пошел человеческий разговор, у нас нашлось, о чем поговорить. В заключение он сказал, что военная комендатура будет содействовать моему отъезду в Алжир, и пожелал счастливого пути. В тот же день меня перевели в нормально обставленную комнату, выдали пропуск на вход и выход в казарму и поставили на довольствие французского солдата. (Завтрак, между прочим, включал в себя две плитки шоколада и бокал вина.)
   В первый день, когда я прогуливался по городу, меня остановил какой-то человек со словами: "Рад вас видеть!" Это был командир партизанского отряда из Бастии, я не сразу его узнал. Мы разговорились, и под конец он сказал: "Приходите к нам в клуб, я сейчас покажу, где он находится".
   На следующий день в условленный час я был в клубе. В большой комнате собралось человек пятнадцать. Меня встретили радушно. Я рассказал о себе, о героизме советских солдат, о Москве, о Советском Союзе, ответил на вопросы. За последнее время мой французский улучшился, и разговор, в общем, получился. Меня познакомили с корреспондентом местной газеты, и на другое утро я стал известным человеком: в газете была напечатана большая статья обо мне. Помню, как я узнал об этом: я шел на завтрак и встретил во дворе коменданта казар- мы - офицера довольно высокого звания. Он знал, кто я, но до того дня держался со мной очень сухо, а на этот раз расплылся в улыбке, был очень любезен, показал мне газету со статьей, поздравил. Мое знание французского не позволило мне прочитать статью, перевести ее было некому, а для меня это было важно. Как изложено мое пребывание в плену? Французы относились к этому с легкостью, а мне уже надо было думать о том, как меня встретят в Советском Союзе. Я решил газету с собой не брать.
   У меня было еще несколько встреч с командиром отряда, он познакомил меня с городом. Думая о будущем, я в одну из таких встреч спросил его, нельзя ли мне получить подтверждение, что я был в его партизанском отряде. "Это может мне пригодиться на родине", - объяснил я. "Я сделаю это для вас", - ответил он, и на следующий же день я получил бумагу с печатью - это была моя боевая характеристика.
   Так прошло около недели. Наступил день отъезда. В сопровождении сержанта иду со своим рюкзаком на спине через весь город в порт. Трогательная деталь: к нам неожиданно подошел незнакомый мне человек и воскликнул: "Пейко? Я догадался, что это вы, я читал о вас в газете. Приветствую вас. Вы уезжаете? Счастливого пути!"
   * * *
   И вот Алжир. Пароход встречали с музыкой - он доставил сюда партию освободившихся из немецкого плена французов. Я видел, как они сходили на берег, каждому вручали букет цветов. Все остальные прибывшие должны были пройти пограничный и таможенный контроль. Я вошел в комнату, где за длинным столом сидело человек десять военных, сел на стул напротив одного из них, показал свои бумаги - справку из мэрии и ту, что получил от Жака. Меня попросили показать содержимое рюкзака, после чего предложили пересесть к офицеру довольно высокого звания. Он окинул меня внимательным взглядом и стал расспрашивать - откуда я, в каких частях Советской армии служил и в каком звании, как попал на Корсику, а затем неожиданно произнес: "Я предлагаю вам вступить в наш иностранный легион, зачем возвращаться в Советский Союз, вас там ничего хорошего не ждет, тогда как у нас вы будете чувствовать себя прекрасно". Я ответил отказом и, несмотря на долгие уговоры, согласия не дал. Офицер был явно раздосадован.
   Мне дали направление в военную гостиницу и выпустили в город. Я прожил в этой гостинице дня два или три. Каждый день я справлялся у дежурного офицера, когда меня передадут в советское посольство, но ответа не получал. Я познакомился с еще одним русским. Его звали Василий - высокий крепкий парень лет тридцати, ленинградец, по профессии шофер, тоже бежавший из немецкого плена и тоже побывавший на Корсике. Он сказал, что находится здесь уже две недели, живется тут неплохо и нет смысла так уж спешить с переходом в наше посольство.
   Дни шли, и я уже стал тревожиться - не есть ли это форма давления на меня, чтобы вынудить согласиться на вступление в иностранный легион. Добился приема у местного начальника и потребовал, чтобы меня незамедлительно передали в посольство СССР. На другой день меня посадили в машину, рядом сидел Василий, впереди - французский офицер. Мы подъехали к роскошного вида отелю, поднялись на второй этаж. Возле одного из номеров офицер предложил нам подождать и, постучавшись, вошел. Я был в некотором волнении: предстояла первая встреча с представителем советской власти, как нас примут? Минут через пятнадцать дверь отворилась, и человек в штатском на русском языке пригласил нас войти, предложил сесть и принялся расспрашивать. Тут же сидел сопровождавший нас француз, больше в комнате никого не было. Мы с Василием ответили на вопросы: фамилия, имя, местожительство в Советском Союзе, когда попали в плен и некоторые другие. "Да, это наши люди", - по-французски сказал офицеру спрашивавший нас человек и расписался в ведомости, которую тот ему протянул. Офицер попрощался с ним и, не удостоив нас даже кивка, вышел.
   "Ну, теперь здравствуйте, - обратился к нам хозяин номера и пожал каждому руку. - Я первый советник посольства СССР, Аваев Иван Иванович".
   Это был высокий, статный, элегантно одетый человек лет сорока пяти. Советским правительством он был уполномочен собирать советских военнопленных, освободившихся из немецкого плена, и направлять их на родину.
   Иван Иванович Аваев остался в моей памяти человеком высоких душевных качеств. Он проявил ко всем нам предельную доброжелательность и трогательное внимание. После возвращения в Москву в 1946 году у меня была мысль найти его, чтобы выразить ему свою признательность и глубокое уважение. Но, подумав, я с горечью отказался от этого намерения: на мне в то время было клеймо подозрительного человека и это могло ему повредить. В первом же разговоре выяснилось, что оба мы москвичи, живем в одном районе Замоскворечье, оба принадлежим к одному социальному слою - интеллигенции. Он сразу отнесся ко мне с доверием.
   Иван Иванович отвез нас на машине в транзитный лагерь, по дороге сказал, что назначает меня старшим по лагерю. Так, я стал "начальником". Следил за соблюдением порядка, вел учет проживающих в лагере, принимал вновь прибывших.
   Аваев регулярно приезжал в лагерь, обходил бараки, беседовал с людьми. В один из своих приездов он предупредил меня, что на следующий день в лагерь прибывает новый контингент - бывшие бойцы интернациональных бригад, сражавшихся в Испании на стороне республиканцев. После победы Франко они отступили на территорию Франции, были интернированы и содержались на юге страны. После оккупации немцами Франции и ее североафриканских колоний (Алжир, Марокко) правительство Петэна сослало интербригадовцев в лагеря, расположенные в оазисах северной части Сахары. Изгнание немцев из Африки не изменило положения: союзное командование еще долго продолжало держать "интернационалистов" в лагерях Сахары, несмотря на их настойчивые просьбы дать возможность сражаться против немцев в составе союзных войск. В конце концов их вывезли из пустыни, но оружия не дали, а использовали для обслуживания военных складов в тылу действующей армии. Это имело политическую подоплеку: бойцы интернациональных бригад были убежденными коммунистами, союзное командование относилось к ним с недоверием, даже с неприязнью и не хотело видеть их в составе своих боевых частей. Советское правительство заявило, что разрешает интербригадовцам въезд в Советский Союз и договорилось с правительством Англии и США об отправке желающих.