Страница:
На данный вопрос можно ответить двояко. С одной стороны, эго-психологи стремились укрепить собственную легитимность, всячески подчеркивая значимость своих полномочий в качестве «настоящих законных» последователей Фрейда. С другой стороны, они, вероятно, вполне отвечали стремлению официальных психоаналитиков к адаптации и респектабельности. Эрудиция и блестящий интеллект, отличавшие эго-психологов, несомненно, стали колоссальным подарком движению, которое к тому времени уже утратило «общее дело» – перестало заниматься продуктивной разработкой «Ид-психологии», поисками теоретического обоснования новых идей, утратило критичность по отношению к устаревшим идеям и допотопной терапевтической практике. Эго-психология оказалась идеальным решением проблемы кризиса психоанализа – идеальным в том смысле, что сама уже давно оставила всякую надежду на радикальный, продуктивный пересмотр, который вернул бы психоанализу его первоначальную действенную эффективность.
Вместе с тем следует отметить, что не все правоверное большинство психоаналитиков оказало эгопсихологии столь благосклонный прием. Есть и исключения. В частности, З. Нахт (S. Nacht), один из самых выдающихся психоаналитиков среди ортодоксов, выступил с критикой эго-психологии, во многом сходной с тем, о чем говорил я. На симпозиуме, посвященном «Взаимовлиянию в развитии Эго и Ид», Нахт заявил: «Попытка возвести психоанализ на эмпиреи общей психологии, как это хотелось бы сделать… Хартману, Одье (Odier) и де Сосюру… представляется мне бессмысленной и, мягко говоря, отступлением на более раннюю стадию развития, если целью ставится изменение нашей методологии»[27]. Хотя я и расхожусь с Нахтом по многим аспектам, но все же разделяю его убеждение, что эго-психологическая школа демонстрирует отход от сущности психоанализа.
Однако, несмотря на некоторые тревожные симптомы, психоанализ продолжает жить. Хотя его смерть можно и спрогнозировать, если только не изменится его направление. Именно это и имеется в виду под «кризисом психоанализа». Как и у всякого другого кризиса, у него есть альтернатива: медленное угасание или творческое обновление. Каковы будут последствия, предсказать трудно, хотя налицо некоторые обнадеживающие признаки. Становится все яснее и яснее, что для осмысления и разрешения современного кризиса, в котором находится человечество, потребуется глубокое знание реакции людей на изменение условий существования и что психоанализ может серьезно помочь в этом. Кроме того, психоанализ представляет собой наиболее перспективную и требующую особого напряжения сил исследовательскую область, не менее сложную, чем биология или физика. Проницательность исследователя и критическое мышление сочетаются здесь со способностью замечать почти неуловимые психические процессы, в которых необходимо принимать самое непосредственное участие, чтобы получить возможность вести наблюдения.
И в заключение – о творческом обновлении психоанализа, возможном только при условии, что он преодолеет позитивистский конформизм и снова станет критической и перспективной теорией в духе радикального гуманизма. Творческий психоанализ продолжит свое нескончаемое нисхождение в преисподнюю подсознания, его критический заряд обрушится на социальные условия, которые деформируют человека, заставляя общество адаптироваться к запросам человека, а не человека к обществу. В особенности же его задача – изучение тех психологических феноменов, которые составляют патологию современного общества. Отчуждение, тревога, одиночество, страх перед глубокими чувствами, недостаток активности, недостаток радости – все эти симптомы заняли место сексуального вытеснения времен Фрейда, а потому психоаналитическая теория должна быть модифицирована с учетом бессознательных проявлений этих симптомов и патогенных условий в обществе и семье, которые их порождают.
Конкретно же психоанализу придется не только сегодня, но и в ближайшем будущем заниматься «патологией нормы» – хронической низкоуровневой шизофренией – чудовищным порождением автоматизированного и технизированного общества.
Фрейдова модель человека и ее социальные основы
Вместе с тем следует отметить, что не все правоверное большинство психоаналитиков оказало эгопсихологии столь благосклонный прием. Есть и исключения. В частности, З. Нахт (S. Nacht), один из самых выдающихся психоаналитиков среди ортодоксов, выступил с критикой эго-психологии, во многом сходной с тем, о чем говорил я. На симпозиуме, посвященном «Взаимовлиянию в развитии Эго и Ид», Нахт заявил: «Попытка возвести психоанализ на эмпиреи общей психологии, как это хотелось бы сделать… Хартману, Одье (Odier) и де Сосюру… представляется мне бессмысленной и, мягко говоря, отступлением на более раннюю стадию развития, если целью ставится изменение нашей методологии»[27]. Хотя я и расхожусь с Нахтом по многим аспектам, но все же разделяю его убеждение, что эго-психологическая школа демонстрирует отход от сущности психоанализа.
Однако, несмотря на некоторые тревожные симптомы, психоанализ продолжает жить. Хотя его смерть можно и спрогнозировать, если только не изменится его направление. Именно это и имеется в виду под «кризисом психоанализа». Как и у всякого другого кризиса, у него есть альтернатива: медленное угасание или творческое обновление. Каковы будут последствия, предсказать трудно, хотя налицо некоторые обнадеживающие признаки. Становится все яснее и яснее, что для осмысления и разрешения современного кризиса, в котором находится человечество, потребуется глубокое знание реакции людей на изменение условий существования и что психоанализ может серьезно помочь в этом. Кроме того, психоанализ представляет собой наиболее перспективную и требующую особого напряжения сил исследовательскую область, не менее сложную, чем биология или физика. Проницательность исследователя и критическое мышление сочетаются здесь со способностью замечать почти неуловимые психические процессы, в которых необходимо принимать самое непосредственное участие, чтобы получить возможность вести наблюдения.
И в заключение – о творческом обновлении психоанализа, возможном только при условии, что он преодолеет позитивистский конформизм и снова станет критической и перспективной теорией в духе радикального гуманизма. Творческий психоанализ продолжит свое нескончаемое нисхождение в преисподнюю подсознания, его критический заряд обрушится на социальные условия, которые деформируют человека, заставляя общество адаптироваться к запросам человека, а не человека к обществу. В особенности же его задача – изучение тех психологических феноменов, которые составляют патологию современного общества. Отчуждение, тревога, одиночество, страх перед глубокими чувствами, недостаток активности, недостаток радости – все эти симптомы заняли место сексуального вытеснения времен Фрейда, а потому психоаналитическая теория должна быть модифицирована с учетом бессознательных проявлений этих симптомов и патогенных условий в обществе и семье, которые их порождают.
Конкретно же психоанализу придется не только сегодня, но и в ближайшем будущем заниматься «патологией нормы» – хронической низкоуровневой шизофренией – чудовищным порождением автоматизированного и технизированного общества.
Фрейдова модель человека и ее социальные основы
[28]
Чтобы разобраться в том, имелся ли во взглядах Фрейда социальный фундамент, полезно с самого начала понять, что он был либеральным критиком буржуазного общества (в том смысле, в котором критичны все либералы-реформаторы). Он видел, что общество накладывает на человека излишние ограничения, приводящие не к ожидаемым добрым, а к дурным результатам. Он видел, что чрезмерная суровость, принятая в области сексуальной морали, приводит к возникновению неврозов, которых при более терпимом подходе можно было бы во многих случаях избежать. Но Фрейд не был радикальным критиком капиталистического общества. Он не подвергал сомнению социально-экономические основы общества и не критиковал его идеологию – за исключением того, что относится к половой жизни.
Касаясь его концепции человека, важно прежде всего указать, что Фрейд опирался на философию гуманизма и просвещения и потому начал с исходного положения: существует человек как таковой, человек вообще, а не индивид, сформированный определенной культурой. Фрейд, подобно своему предшественнику Спинозе, построил «модель человеческой природы», на основе которой можно объяснить и понять не только неврозы, но и все фундаментальные особенности, возможности и нужды человека.
Какова эта фрейдовская модель?
Фрейд рассматривал человека как закрытую систему, управляемую стремлением к самосохранению и половым влечением. Последнее основано на химико-физиологических процессах, имеющих определенные фазы. Первая фаза повышает напряженность и неудовольствие; вторая – снижает создавшееся напряжение, создавая субъективное ощущение «удовольствия». Человек прежде всего отдельное от других, изолированное существо, чей главный интерес состоит в наилучшем удовлетворении его Эго и полового влечения. Фрейдовский человек – homme machine, действие которой мотивировано физиологией. Но, с другой стороны, человек есть социальное существо, поскольку он нуждается в других людях для удовлетворения либидозных влечений, равно как и для самосохранения. Ребенок нуждается в матери (и здесь, по Фрейду, либидозные желания следуют за физиологическими потребностями); взрослый нуждается в половом партнере. Чувства, подобные нежности или любви, рассматриваются как явления, которые сопровождают половое влечение и следуют из него. Индивиды нуждаются друг в друге потому, что стремятся к удовлетворению своих физиологически обусловленных влечений. Человек в основном независим от окружающих, и только во вторую очередь он вынужден (или поддается соблазну) взаимодействовать с ними.
Фрейдовский homo sexualis есть вариант классического homo economicus. Это изолированный самодостаточный человек, который вступает в отношения с другими ради удовлетворения собственных потребностей. Homo economicus имеет экономические нужды, которые находят удовлетворение в коллективной деятельности по обмену товарами на общественном рынке. У homo sexualis – физиологические и либидозные потребности, и в норме они удовлетворяются при половых отношениях. В обоих вариантах индивиды остаются по существу чужими друг для друга, их связывает только общая цель – удовлетворение потребностей. Социологическое обоснование теории Фрейда с помощью модели рыночной экономики не означает того, что теория неверна (за исключением ее притязаний на описание человека как такового). Как описание межличностных отношений внутри буржуазного социума она верна в отношении большинства людей.
К этому главному тезису следует добавить особое замечание насчет социологических основ фрейдовской концепции влечений. Фрейд учился у физиолога фон Брюкке, одного из самых выдающихся представителей школы механистического материализма, особенно ее немецкой ветви. Эта форма материализма базировалась на том принципе, что все психические проявления имеют корни в определенных физиологических процессах и могут быть успешно объяснены и поняты, если эти корни известны {6}. Для того чтобы найти корни психических расстройств, Фрейду пришлось отыскивать физиологический субстрат влечений. Сексуальность была идеальным решением, поскольку она была понятна с механико-материалистической точки зрения и не противоречила клиническим опытам Фрейда, пациенты которого принадлежали к его социальному классу. Конечно, остается неясным, повлияли бы столь сильно на Фрейда данные его опытов, если бы он не мыслил в системе понятий своей философии, но вряд ли надо сомневаться, что эти понятия были важным обоснованием теории влечений. Это означает, что человек с другой философией воспримет его открытия с определенным скептицизмом. Такой скептицизм не относится к суженному варианту фрейдовской теории, согласно которому сексуальные факторы играют решающую роль в некоторых невротических расстройствах; скорее критике подвергнется утверждение, что все неврозы и все поведение людей определяются конфликтом между половым влечением и влечением к самосохранению.
Фрейдовская теория либидо отражает социальную ситуацию и в ином плане. Она базируется на концепции недостаточности – на предположении, что все сильные желания человека проистекают из того, что ему необходимо избавиться от неприятных напряжений, а не из того, что эти желания – следствие богатства, изобилия, потребности в усилении ощущений. Принцип недостаточности характерен для мышления людей среднего класса, он напоминает о Мальтусе, Бенджамине Франклине и вообще о среднем предпринимателе XIX века. Есть множество вариаций принципа недостаточности и бережливости как добродетели, но их главная суть в том, что количество товаров широкого потребления с неизбежностью ограничено, а потому равное удовлетворение для всех людей невозможно, поскольку невозможно истинное изобилие. При таком подходе недостаточность становится самым важным стимулом человеческой деятельности.
Фрейдовская теория влечений, несмотря на ее социальные детерминанты, остается фундаментальным вкладом в создание модели человека. Даже если теория либидо неверна, она, можно сказать, является символическим выражением более общего феномена: поведение человека определяется бессознательными мотивами, приводящими в действие человека. Относительно статичная природа человеческого поведения обманчива. Она существует лишь потому, что система сил, формирующих поведение, остается неизменной, а она остается таковой, лишь пока условия, создающие эти силы, не меняются. Но когда условия – социальные или личностные – изменяются, система сил утрачивает стабильность, а с этим утрачивается и видимая статичность поведения.
Динамической концепцией характера Фрейд поднял психологию поведения с описательного уровня до научного. Одновременно он совершил в психологии то, чего великие драматурги и романисты добивались в художественном творчестве. Он показал человека героем драмы, который даже при самом среднем таланте остается героем, поскольку страстно сражается, пытаясь придать хоть какой-то смысл факту своего рождения. Фрейдовская драма – по преимуществу эдипов комплекс – могла бы оставаться относительно безобидной, оставаться буржуазной версией побудительных сил, куда более элементарной, чем треугольник «отец – мать – сын», изображенный в драме. Однако Фрейд придал открытому комплексу драматическое качество мифа.
Теория влечений доминировала в системном мышлении Фрейда вплоть до 1920 года, когда началась новая творческая фаза, существенно изменившая концепцию человека. Взамен противостояния между эго и либидозными влечениями появился другой основной конфликт – между «влечением (-ями) к жизни», или эросом, и «влечением (-ями) к смерти». Влечение к жизни, охватывающее и эго, и сексуальные импульсы, стало пониматься как оппозиция влечению к смерти, которое считалось основой человеческой деструктивности, направленной либо против самой личности, либо против окружающего мира. Эти новые базисные влечения получили совершенно иной вид, чем прежние. Они не вырабатываются ни в какой особой части организма – либидо же помещалось в эрогенных зонах. Они не отвечают также схеме «гидравлического» механизма (возрастающее напряжение
неудовольствие
расслабление
удовольствие
новое напряжение и т. д.), но свойственны всей живой субстанции и функционируют без какой-либо специальной стимуляции. Заметим, что их мотивирующее воздействие, однако же, не слабее, чем у влечений, действующих «гидравлически». Кроме того, эрос не подчиняется принципу возврата к исходному состоянию – этот принцип, в частности, Фрейд постулировал для всех влечений. Эрос имеет тенденцию к объединению и интеграции, а влечение к смерти – противоположную тенденцию: к дезинтеграции и уничтожению. Оба влечения постоянно действуют внутри человека, сражаются друг с другом и сочетаются друг с другом, пока наконец влечение к смерти не оказывается сильнее и не торжествует окончательно в момент смерти индивида.
Эта новая концепция влечений указывает на существенные изменения образа мыслей Фрейда, и можно предположить, что изменения зависели от фундаментальных общественных перемен.
Новая концепция влечений не укладывается в механико-материалистическую модель; скорее концепцию можно посчитать биологической с виталистическим уклоном – эти перемены соотносятся с главным направлением биологической мысли того времени. Более важна, тем не менее, новая фрейдовская оценка роли человеческого стремления к разрушению. Нельзя сказать, что в своей первой теоретической модели Фрейд пренебрег агрессией. Он посчитал склонность к агрессии важным фактором, но подчинил ее либидозным влечениям или тяге к самосохранению. В новой теории деструктивность стала соперницей – в конечном счете побеждающей – либидозных и эго-влечений. Человек не может противиться тяге к разрушению, ибо она уходит корнями в его биологическую конституцию. Хотя он в состоянии несколько ослабить эту тягу, лишить ее силы невозможно. Выбор у человека только один: либо обратить агрессию на себя, либо – на окружающий мир, но нет шансов на то, чтобы освободиться от трагической дилеммы.
Наличествует, однако, фундаментальный аспект, общий для старой и новой теорий влечений: исходное допущение, что назначение аппарата психики – снижать психическое напряжение и сводить его к минимуму. Половое влечение находит удовлетворение в снижении специфического сексуального напряжения; влечение к смерти (также называемое «влечением к нирване» – с полным непониманием буддизма) направлено на устранение всех напряжений, создаваемых жизнью. Согласно фрейдовской концепции, идеал организма – добиться состояния, полностью свободного от стимуляции, а потому влечение к смерти с его единой для всей живой материи целью: вернуться «в покой и недвижность неорганического мира» – стало окончательным следствием принципа снижения напряженности, с которого Фрейд начал построение своей прежней теории[29].
Есть веские причины предполагать, что новая оценка тяги к разрушению базировалась на опыте Первой мировой войны. Эта война подорвала основы либерального оптимизма, с которым Фрейд прожил довоенное время. Вплоть до 1914 года средний класс верил, что мир стремительно приближается к эпохе полной безопасности, гармонии и миролюбия. Казалось, что «тьма» средневековья редеет от поколения к поколению; еще несколько шагов – и мир (или по крайней мере Европа) станет похож на хорошо освещенные, чистые улицы столичного города. В буржуазном упоении от belle epoque люди с легкостью забывали о том, что картина была иной для большинства рабочих и крестьян в Европе и совсем уж другой для народов Азии и Африки. Первая мировая война уничтожила иллюзию – в основном не тем фактом, что она началась, а своей продолжительностью и бесчеловечностью. Фрейд, веривший в правоту и победу Германии на всем протяжении войны, был потрясен сильнее, чем средний, менее чувствительный человек. Вероятно, он понял, что оптимистичные просветительские ожидания были иллюзорными, и пришел к выводу, что человек по своей натуре предназначен быть разрушителем. Война должна была потрясти Фрейда именно потому, что он был реформатором[30]. Не будучи радикальным критиком общества и революционером, он никак не мог надеяться на существенные социальные перемены и был вынужден искать основы трагедии в человеческой природе[31]. С исторической точки зрения, Фрейд был человеком переднего края в период радикальных социальных перемен. В той мере, в какой Фрейд принадлежал XIX веку, он был мыслителем-оптимистом, просветителем; по принадлежности же к XX веку он был пессимистом, почти отчаявшимся представителем общества, ввергнутого в стремительные и непредсказуемые перемены. Возможно, этот пессимизм был усилен тяжелой, мучительной и угрожающей жизни болезнью, которая длилась вплоть до его смерти и которую он выносил с героизмом гения. Возможно, свою роль сыграло и огорчение из-за отступничества самых одаренных его последователей – Адлера, Юнга и Ранка. Как бы то ни было, но утраченный оптимизм к Фрейду так и не вернулся. Но, с другой стороны, он не мог и, вероятно, не хотел окончательно расставаться с прежним образом мысли. Здесь, возможно, и причина того, что он так и не устранил противоречия между старой и новой моделями человека: прежнее либидо было включено в эрос, прежняя агрессия – во влечение к смерти, но ясно, что все это – теоретический ералаш[32].
Для фрейдовской модели также характерно диалектическое противоречие между рациональностью и иррациональностью человека. Здесь становятся очевидными оригинальность и величие мыслей Фрейда. Он был преемником просветителей, рационалистом, верящим во власть разума и силу человеческой воли. Но уже в начале работы он утратил веру в рационализм в прежнем виде и обнаружил силу людской иррациональности и слабость разума и воли. Он столкнулся с дилеммой, неустранимой при двух подходах к проблеме, и нашел – диалектически – новый их синтез. Этот синтез просветительского рационализма и скептицизма XX века выразился в его концепции бессознательного. Если бы все действительно делалось сознательно, тогда человек был бы воистину существом рациональным – ибо рациональная мысль следует законам логики. Но огромная часть внутренних переживаний бессознательна и потому не подлежит контролю логики, разума, воли. Иррациональность человека доминирует в бессознательном; логика правит в сознательном. Однако – и таково решение проблемы – бессознательное руководит сознательным и, следовательно, поведением человека. Этой своей концепцией – описанием человека через бессознательное – Фрейд, сам того не зная, повторил тезис, уже данный Спинозой. Но если в системе понятий Спинозы тезис был второстепенным, то у Фрейда он стал центральным.
Фрейд не дал этому конфликту статического решения, при котором одна из сторон попросту превалирует. Если бы он объявил победителем разум, то остался бы философом-просветителем; если бы признал решающую роль иррационального, то стал бы консервативным романтиком, как многие видные мыслители XIX века. Хотя и верно, что человеком правят иррациональные силы, то есть либидо – особенно на дополовой стадии развития организма, – но его эго, разум и воля также не лишены власти. Сила разума выражается прежде всего в том, что, пользуясь ею, человек может понять собственную иррациональность. Фрейд основал науку о человеческой иррациональности – теорию психоанализа, при этом не прекратив развитие теории. Поскольку человек путем анализа в состоянии сделать свое бессознательное сознательным, он может освободиться от сильных бессознательных влечений; вместо того чтобы их подавлять, может уменьшить их силу и подчинить своей воле. Это возможно потому, полагал Фрейд, что взрослый человек имеет в помощниках более мощное эго, чем некогда имел ребенком. Психоаналитическая терапия Фрейда проводилась в расчете на подавление или по крайней мере на ослабление бессознательных импульсов, которые действовали «во тьме» и не подчинялись человеку.
С исторической точки зрения теорию Фрейда можно считать плодотворным синтезом рационализма и романтизма; не исключено, что творческая мощь такого синтеза была одной из причин, по которым мысль Фрейда приобрела в XX веке доминирующее влияние. Это влияние не обусловлено тем, что Фрейд нашел новое лечение неврозов, и, вероятно, не в первую очередь тем, что он был защитником подавляемой сексуальности. Можно очень многое сказать в пользу предположения, что самая важная причина его охватывающего влияния на культуру – именно этот синтез, плодотворность которого можно проследить на идеях двух самых видных последователей Фрейда, оставивших его: Адлера и Юнга. Они отбросили синтетический метод Фрейда и вернулись к двум его исходным составляющим.
Адлер, базируясь на скоротечном оптимизме поднимающегося среднего класса, построил одностороннюю рационалистически-оптимистичную теорию. Он верил, что врожденная неспособность к чему-то стимулирует усилия для преодоления ее и что человек, разумным путем поняв ситуацию, может освободиться от комплексов и побороть жизненную трагедию.
Юнг же, напротив, был романтиком и видел источник человеческой силы в бессознательном. Он понял богатство и плодотворность символов и мифов много глубже, чем Фрейд, чьи воззрения были ограничены теорией секса. Однако же их цели были противоположными. Фрейду было нужно понять бессознательное, чтобы ослабить его и взять под контроль, Юнгу – чтобы извлечь из него усиление жизнеспособности. Некоторое время интерес к бессознательному объединял Фрейда и Юнга, хотя они двигались в противоположных направлениях. Когда они приостанавливали свои занятия, чтобы побеседовать о бессознательном, то впадали в иллюзию, что движутся в одном направлении.
С синтезом рационального и иррационального тесно связана фрейдовская трактовка конфликта между предопределенностью и свободой воли. Фрейд был детерминистом; он полагал, что человек несвободен, поскольку им управляют бессознательное, Ид и суперэго. Однако – и это «однако» было для Фрейда решающее важным – человек предопределен не полностью. С помощью аналитического метода он может получить контроль над бессознательным. С этих позиций альтернативизма[33], в сути своей вытекающего из идей Спинозы и Маркса, Фрейд еще раз плодотворно синтезировал две полярные идеи.
Рассматривал ли он моральный фактор как фундаментальную составляющую модели человека? Ответ на этот вопрос будет отрицательным. Человек развивается исключительно под влиянием своекорыстия, которое требует от либидозных импульсов максимального удовлетворения при условии, что они не угрожают интересам самосохранения («принцип реальности»). Моральная проблема, традиционно заключающаяся в конфликте между альтруизмом и эгоизмом, практически исчезает. Эгоизм остается единственной побудительной силой, и конфликт развивается только между двумя формами эгоизма – либидозной и материальной. Вряд ли нужно доказывать, что, полагая человека сущностным эгоистом, Фрейд опирался на ведущую концепцию буржуазного мышления. Тем не менее не следует утверждать, что Фрейд попросту пренебрег сознанием как работающим элементом своей модели. Он осознавал власть сознательного, но в объяснении сознательного отобрал у него всю объективную ценность. Объяснение Фрейда таково: сознательное есть Суперэго, являющееся точной копией всех приказов и запретов отца (или отцовского Супер-эго), с которым маленький мальчик отождествляет себя, когда, боясь кастрации, преодолевает в себе Эдиповы устремления. Такое объяснение отсылает к обоим элементам сознательного: к его структуре (формальный) и к содержанию (сущностный). Основная часть отцовских норм и отцовского Супер-эго социально обусловлены, или, точнее, Су пер-эго есть не что иное, как персональная форма социальных нормативов. Каждая норма имеет свое значение – не из-за ее ценности или содержания, а из-за основы воспринявшего эту норму психического механизма. Добро есть то, что интернализует правомочность команд, а зло – то, что ее отвергает. Фрейд, несомненно, был прав в той мере, в какой нормы, признаваемые большинством людей, по преимуществу являются нормами, установленными социумом для его собственного оптимального функционирования. С этой точки зрения его теория выглядит как серьезная критика существующей конвенциальной морали, а его теория Супер-эго вскрывает истинный характер этой морали. Но Фрейд, вероятно, не намеревался вносить в теорию критическое направление и едва ли мог так поступить, ибо не особенно задавался вопросом: есть ли какие-то нормы, которые выпадают из структуры его общества и лучше соответствуют требованиям людской природы и законам человеческого развития?
Чтобы разобраться в том, имелся ли во взглядах Фрейда социальный фундамент, полезно с самого начала понять, что он был либеральным критиком буржуазного общества (в том смысле, в котором критичны все либералы-реформаторы). Он видел, что общество накладывает на человека излишние ограничения, приводящие не к ожидаемым добрым, а к дурным результатам. Он видел, что чрезмерная суровость, принятая в области сексуальной морали, приводит к возникновению неврозов, которых при более терпимом подходе можно было бы во многих случаях избежать. Но Фрейд не был радикальным критиком капиталистического общества. Он не подвергал сомнению социально-экономические основы общества и не критиковал его идеологию – за исключением того, что относится к половой жизни.
Касаясь его концепции человека, важно прежде всего указать, что Фрейд опирался на философию гуманизма и просвещения и потому начал с исходного положения: существует человек как таковой, человек вообще, а не индивид, сформированный определенной культурой. Фрейд, подобно своему предшественнику Спинозе, построил «модель человеческой природы», на основе которой можно объяснить и понять не только неврозы, но и все фундаментальные особенности, возможности и нужды человека.
Какова эта фрейдовская модель?
Фрейд рассматривал человека как закрытую систему, управляемую стремлением к самосохранению и половым влечением. Последнее основано на химико-физиологических процессах, имеющих определенные фазы. Первая фаза повышает напряженность и неудовольствие; вторая – снижает создавшееся напряжение, создавая субъективное ощущение «удовольствия». Человек прежде всего отдельное от других, изолированное существо, чей главный интерес состоит в наилучшем удовлетворении его Эго и полового влечения. Фрейдовский человек – homme machine, действие которой мотивировано физиологией. Но, с другой стороны, человек есть социальное существо, поскольку он нуждается в других людях для удовлетворения либидозных влечений, равно как и для самосохранения. Ребенок нуждается в матери (и здесь, по Фрейду, либидозные желания следуют за физиологическими потребностями); взрослый нуждается в половом партнере. Чувства, подобные нежности или любви, рассматриваются как явления, которые сопровождают половое влечение и следуют из него. Индивиды нуждаются друг в друге потому, что стремятся к удовлетворению своих физиологически обусловленных влечений. Человек в основном независим от окружающих, и только во вторую очередь он вынужден (или поддается соблазну) взаимодействовать с ними.
Фрейдовский homo sexualis есть вариант классического homo economicus. Это изолированный самодостаточный человек, который вступает в отношения с другими ради удовлетворения собственных потребностей. Homo economicus имеет экономические нужды, которые находят удовлетворение в коллективной деятельности по обмену товарами на общественном рынке. У homo sexualis – физиологические и либидозные потребности, и в норме они удовлетворяются при половых отношениях. В обоих вариантах индивиды остаются по существу чужими друг для друга, их связывает только общая цель – удовлетворение потребностей. Социологическое обоснование теории Фрейда с помощью модели рыночной экономики не означает того, что теория неверна (за исключением ее притязаний на описание человека как такового). Как описание межличностных отношений внутри буржуазного социума она верна в отношении большинства людей.
К этому главному тезису следует добавить особое замечание насчет социологических основ фрейдовской концепции влечений. Фрейд учился у физиолога фон Брюкке, одного из самых выдающихся представителей школы механистического материализма, особенно ее немецкой ветви. Эта форма материализма базировалась на том принципе, что все психические проявления имеют корни в определенных физиологических процессах и могут быть успешно объяснены и поняты, если эти корни известны {6}. Для того чтобы найти корни психических расстройств, Фрейду пришлось отыскивать физиологический субстрат влечений. Сексуальность была идеальным решением, поскольку она была понятна с механико-материалистической точки зрения и не противоречила клиническим опытам Фрейда, пациенты которого принадлежали к его социальному классу. Конечно, остается неясным, повлияли бы столь сильно на Фрейда данные его опытов, если бы он не мыслил в системе понятий своей философии, но вряд ли надо сомневаться, что эти понятия были важным обоснованием теории влечений. Это означает, что человек с другой философией воспримет его открытия с определенным скептицизмом. Такой скептицизм не относится к суженному варианту фрейдовской теории, согласно которому сексуальные факторы играют решающую роль в некоторых невротических расстройствах; скорее критике подвергнется утверждение, что все неврозы и все поведение людей определяются конфликтом между половым влечением и влечением к самосохранению.
Фрейдовская теория либидо отражает социальную ситуацию и в ином плане. Она базируется на концепции недостаточности – на предположении, что все сильные желания человека проистекают из того, что ему необходимо избавиться от неприятных напряжений, а не из того, что эти желания – следствие богатства, изобилия, потребности в усилении ощущений. Принцип недостаточности характерен для мышления людей среднего класса, он напоминает о Мальтусе, Бенджамине Франклине и вообще о среднем предпринимателе XIX века. Есть множество вариаций принципа недостаточности и бережливости как добродетели, но их главная суть в том, что количество товаров широкого потребления с неизбежностью ограничено, а потому равное удовлетворение для всех людей невозможно, поскольку невозможно истинное изобилие. При таком подходе недостаточность становится самым важным стимулом человеческой деятельности.
Фрейдовская теория влечений, несмотря на ее социальные детерминанты, остается фундаментальным вкладом в создание модели человека. Даже если теория либидо неверна, она, можно сказать, является символическим выражением более общего феномена: поведение человека определяется бессознательными мотивами, приводящими в действие человека. Относительно статичная природа человеческого поведения обманчива. Она существует лишь потому, что система сил, формирующих поведение, остается неизменной, а она остается таковой, лишь пока условия, создающие эти силы, не меняются. Но когда условия – социальные или личностные – изменяются, система сил утрачивает стабильность, а с этим утрачивается и видимая статичность поведения.
Динамической концепцией характера Фрейд поднял психологию поведения с описательного уровня до научного. Одновременно он совершил в психологии то, чего великие драматурги и романисты добивались в художественном творчестве. Он показал человека героем драмы, который даже при самом среднем таланте остается героем, поскольку страстно сражается, пытаясь придать хоть какой-то смысл факту своего рождения. Фрейдовская драма – по преимуществу эдипов комплекс – могла бы оставаться относительно безобидной, оставаться буржуазной версией побудительных сил, куда более элементарной, чем треугольник «отец – мать – сын», изображенный в драме. Однако Фрейд придал открытому комплексу драматическое качество мифа.
Теория влечений доминировала в системном мышлении Фрейда вплоть до 1920 года, когда началась новая творческая фаза, существенно изменившая концепцию человека. Взамен противостояния между эго и либидозными влечениями появился другой основной конфликт – между «влечением (-ями) к жизни», или эросом, и «влечением (-ями) к смерти». Влечение к жизни, охватывающее и эго, и сексуальные импульсы, стало пониматься как оппозиция влечению к смерти, которое считалось основой человеческой деструктивности, направленной либо против самой личности, либо против окружающего мира. Эти новые базисные влечения получили совершенно иной вид, чем прежние. Они не вырабатываются ни в какой особой части организма – либидо же помещалось в эрогенных зонах. Они не отвечают также схеме «гидравлического» механизма (возрастающее напряжение
неудовольствие
расслабление
удовольствие
новое напряжение и т. д.), но свойственны всей живой субстанции и функционируют без какой-либо специальной стимуляции. Заметим, что их мотивирующее воздействие, однако же, не слабее, чем у влечений, действующих «гидравлически». Кроме того, эрос не подчиняется принципу возврата к исходному состоянию – этот принцип, в частности, Фрейд постулировал для всех влечений. Эрос имеет тенденцию к объединению и интеграции, а влечение к смерти – противоположную тенденцию: к дезинтеграции и уничтожению. Оба влечения постоянно действуют внутри человека, сражаются друг с другом и сочетаются друг с другом, пока наконец влечение к смерти не оказывается сильнее и не торжествует окончательно в момент смерти индивида.
Эта новая концепция влечений указывает на существенные изменения образа мыслей Фрейда, и можно предположить, что изменения зависели от фундаментальных общественных перемен.
Новая концепция влечений не укладывается в механико-материалистическую модель; скорее концепцию можно посчитать биологической с виталистическим уклоном – эти перемены соотносятся с главным направлением биологической мысли того времени. Более важна, тем не менее, новая фрейдовская оценка роли человеческого стремления к разрушению. Нельзя сказать, что в своей первой теоретической модели Фрейд пренебрег агрессией. Он посчитал склонность к агрессии важным фактором, но подчинил ее либидозным влечениям или тяге к самосохранению. В новой теории деструктивность стала соперницей – в конечном счете побеждающей – либидозных и эго-влечений. Человек не может противиться тяге к разрушению, ибо она уходит корнями в его биологическую конституцию. Хотя он в состоянии несколько ослабить эту тягу, лишить ее силы невозможно. Выбор у человека только один: либо обратить агрессию на себя, либо – на окружающий мир, но нет шансов на то, чтобы освободиться от трагической дилеммы.
Наличествует, однако, фундаментальный аспект, общий для старой и новой теорий влечений: исходное допущение, что назначение аппарата психики – снижать психическое напряжение и сводить его к минимуму. Половое влечение находит удовлетворение в снижении специфического сексуального напряжения; влечение к смерти (также называемое «влечением к нирване» – с полным непониманием буддизма) направлено на устранение всех напряжений, создаваемых жизнью. Согласно фрейдовской концепции, идеал организма – добиться состояния, полностью свободного от стимуляции, а потому влечение к смерти с его единой для всей живой материи целью: вернуться «в покой и недвижность неорганического мира» – стало окончательным следствием принципа снижения напряженности, с которого Фрейд начал построение своей прежней теории[29].
Есть веские причины предполагать, что новая оценка тяги к разрушению базировалась на опыте Первой мировой войны. Эта война подорвала основы либерального оптимизма, с которым Фрейд прожил довоенное время. Вплоть до 1914 года средний класс верил, что мир стремительно приближается к эпохе полной безопасности, гармонии и миролюбия. Казалось, что «тьма» средневековья редеет от поколения к поколению; еще несколько шагов – и мир (или по крайней мере Европа) станет похож на хорошо освещенные, чистые улицы столичного города. В буржуазном упоении от belle epoque люди с легкостью забывали о том, что картина была иной для большинства рабочих и крестьян в Европе и совсем уж другой для народов Азии и Африки. Первая мировая война уничтожила иллюзию – в основном не тем фактом, что она началась, а своей продолжительностью и бесчеловечностью. Фрейд, веривший в правоту и победу Германии на всем протяжении войны, был потрясен сильнее, чем средний, менее чувствительный человек. Вероятно, он понял, что оптимистичные просветительские ожидания были иллюзорными, и пришел к выводу, что человек по своей натуре предназначен быть разрушителем. Война должна была потрясти Фрейда именно потому, что он был реформатором[30]. Не будучи радикальным критиком общества и революционером, он никак не мог надеяться на существенные социальные перемены и был вынужден искать основы трагедии в человеческой природе[31]. С исторической точки зрения, Фрейд был человеком переднего края в период радикальных социальных перемен. В той мере, в какой Фрейд принадлежал XIX веку, он был мыслителем-оптимистом, просветителем; по принадлежности же к XX веку он был пессимистом, почти отчаявшимся представителем общества, ввергнутого в стремительные и непредсказуемые перемены. Возможно, этот пессимизм был усилен тяжелой, мучительной и угрожающей жизни болезнью, которая длилась вплоть до его смерти и которую он выносил с героизмом гения. Возможно, свою роль сыграло и огорчение из-за отступничества самых одаренных его последователей – Адлера, Юнга и Ранка. Как бы то ни было, но утраченный оптимизм к Фрейду так и не вернулся. Но, с другой стороны, он не мог и, вероятно, не хотел окончательно расставаться с прежним образом мысли. Здесь, возможно, и причина того, что он так и не устранил противоречия между старой и новой моделями человека: прежнее либидо было включено в эрос, прежняя агрессия – во влечение к смерти, но ясно, что все это – теоретический ералаш[32].
Для фрейдовской модели также характерно диалектическое противоречие между рациональностью и иррациональностью человека. Здесь становятся очевидными оригинальность и величие мыслей Фрейда. Он был преемником просветителей, рационалистом, верящим во власть разума и силу человеческой воли. Но уже в начале работы он утратил веру в рационализм в прежнем виде и обнаружил силу людской иррациональности и слабость разума и воли. Он столкнулся с дилеммой, неустранимой при двух подходах к проблеме, и нашел – диалектически – новый их синтез. Этот синтез просветительского рационализма и скептицизма XX века выразился в его концепции бессознательного. Если бы все действительно делалось сознательно, тогда человек был бы воистину существом рациональным – ибо рациональная мысль следует законам логики. Но огромная часть внутренних переживаний бессознательна и потому не подлежит контролю логики, разума, воли. Иррациональность человека доминирует в бессознательном; логика правит в сознательном. Однако – и таково решение проблемы – бессознательное руководит сознательным и, следовательно, поведением человека. Этой своей концепцией – описанием человека через бессознательное – Фрейд, сам того не зная, повторил тезис, уже данный Спинозой. Но если в системе понятий Спинозы тезис был второстепенным, то у Фрейда он стал центральным.
Фрейд не дал этому конфликту статического решения, при котором одна из сторон попросту превалирует. Если бы он объявил победителем разум, то остался бы философом-просветителем; если бы признал решающую роль иррационального, то стал бы консервативным романтиком, как многие видные мыслители XIX века. Хотя и верно, что человеком правят иррациональные силы, то есть либидо – особенно на дополовой стадии развития организма, – но его эго, разум и воля также не лишены власти. Сила разума выражается прежде всего в том, что, пользуясь ею, человек может понять собственную иррациональность. Фрейд основал науку о человеческой иррациональности – теорию психоанализа, при этом не прекратив развитие теории. Поскольку человек путем анализа в состоянии сделать свое бессознательное сознательным, он может освободиться от сильных бессознательных влечений; вместо того чтобы их подавлять, может уменьшить их силу и подчинить своей воле. Это возможно потому, полагал Фрейд, что взрослый человек имеет в помощниках более мощное эго, чем некогда имел ребенком. Психоаналитическая терапия Фрейда проводилась в расчете на подавление или по крайней мере на ослабление бессознательных импульсов, которые действовали «во тьме» и не подчинялись человеку.
С исторической точки зрения теорию Фрейда можно считать плодотворным синтезом рационализма и романтизма; не исключено, что творческая мощь такого синтеза была одной из причин, по которым мысль Фрейда приобрела в XX веке доминирующее влияние. Это влияние не обусловлено тем, что Фрейд нашел новое лечение неврозов, и, вероятно, не в первую очередь тем, что он был защитником подавляемой сексуальности. Можно очень многое сказать в пользу предположения, что самая важная причина его охватывающего влияния на культуру – именно этот синтез, плодотворность которого можно проследить на идеях двух самых видных последователей Фрейда, оставивших его: Адлера и Юнга. Они отбросили синтетический метод Фрейда и вернулись к двум его исходным составляющим.
Адлер, базируясь на скоротечном оптимизме поднимающегося среднего класса, построил одностороннюю рационалистически-оптимистичную теорию. Он верил, что врожденная неспособность к чему-то стимулирует усилия для преодоления ее и что человек, разумным путем поняв ситуацию, может освободиться от комплексов и побороть жизненную трагедию.
Юнг же, напротив, был романтиком и видел источник человеческой силы в бессознательном. Он понял богатство и плодотворность символов и мифов много глубже, чем Фрейд, чьи воззрения были ограничены теорией секса. Однако же их цели были противоположными. Фрейду было нужно понять бессознательное, чтобы ослабить его и взять под контроль, Юнгу – чтобы извлечь из него усиление жизнеспособности. Некоторое время интерес к бессознательному объединял Фрейда и Юнга, хотя они двигались в противоположных направлениях. Когда они приостанавливали свои занятия, чтобы побеседовать о бессознательном, то впадали в иллюзию, что движутся в одном направлении.
С синтезом рационального и иррационального тесно связана фрейдовская трактовка конфликта между предопределенностью и свободой воли. Фрейд был детерминистом; он полагал, что человек несвободен, поскольку им управляют бессознательное, Ид и суперэго. Однако – и это «однако» было для Фрейда решающее важным – человек предопределен не полностью. С помощью аналитического метода он может получить контроль над бессознательным. С этих позиций альтернативизма[33], в сути своей вытекающего из идей Спинозы и Маркса, Фрейд еще раз плодотворно синтезировал две полярные идеи.
Рассматривал ли он моральный фактор как фундаментальную составляющую модели человека? Ответ на этот вопрос будет отрицательным. Человек развивается исключительно под влиянием своекорыстия, которое требует от либидозных импульсов максимального удовлетворения при условии, что они не угрожают интересам самосохранения («принцип реальности»). Моральная проблема, традиционно заключающаяся в конфликте между альтруизмом и эгоизмом, практически исчезает. Эгоизм остается единственной побудительной силой, и конфликт развивается только между двумя формами эгоизма – либидозной и материальной. Вряд ли нужно доказывать, что, полагая человека сущностным эгоистом, Фрейд опирался на ведущую концепцию буржуазного мышления. Тем не менее не следует утверждать, что Фрейд попросту пренебрег сознанием как работающим элементом своей модели. Он осознавал власть сознательного, но в объяснении сознательного отобрал у него всю объективную ценность. Объяснение Фрейда таково: сознательное есть Суперэго, являющееся точной копией всех приказов и запретов отца (или отцовского Супер-эго), с которым маленький мальчик отождествляет себя, когда, боясь кастрации, преодолевает в себе Эдиповы устремления. Такое объяснение отсылает к обоим элементам сознательного: к его структуре (формальный) и к содержанию (сущностный). Основная часть отцовских норм и отцовского Супер-эго социально обусловлены, или, точнее, Су пер-эго есть не что иное, как персональная форма социальных нормативов. Каждая норма имеет свое значение – не из-за ее ценности или содержания, а из-за основы воспринявшего эту норму психического механизма. Добро есть то, что интернализует правомочность команд, а зло – то, что ее отвергает. Фрейд, несомненно, был прав в той мере, в какой нормы, признаваемые большинством людей, по преимуществу являются нормами, установленными социумом для его собственного оптимального функционирования. С этой точки зрения его теория выглядит как серьезная критика существующей конвенциальной морали, а его теория Супер-эго вскрывает истинный характер этой морали. Но Фрейд, вероятно, не намеревался вносить в теорию критическое направление и едва ли мог так поступить, ибо не особенно задавался вопросом: есть ли какие-то нормы, которые выпадают из структуры его общества и лучше соответствуют требованиям людской природы и законам человеческого развития?