Страница:
Неизвестно, чем бы закончился этот завораживающий танец, если бы не Эйольв. Ему стало вдруг жутко в белесой тишине, где только ветер носил взад-вперед колючий снегда мелькали тени. Он, пыхтя и извиваясь, поднялся, связанные ноги не смогли удержать равновесия, и упал.
Именно в это время Конан разговаривал с неудачливым охотником, и глухой стук падения не был услышан. Потом пажу удалось подняться, привалясь спиной к покосившемуся столбу, изрезанному диким орнаментом. Тут он увидел жуткую снежную пляску и вскрикнул.
Барс, который чувствовал себя все более неуютно, фыркнул и прыгнул в сторону, бросив быстрый взгляд вдоль улицы. Охотник прекрасно отличал человеческий голос от звериного крика и не любил его; кроме того, он тоже не собирался быть жертвой или попадать в чужие охотничьи ловушки.
В последний раз зашипев на Конана и стеганув себя хвостом, снежный кот на согнутых лапах, воровато нагнув голову, словно его домашний мелкий собрат, устремился вон из селения. Спустя мгновение на равнине последний раз блеснули его глаза, мелькнули черные кисточки плотно прижатых ушей, и он растворился в пустоши.
Конан спрятал нож и весело расхохотался, пряча нож. Можно было быть уверенным, что никого крупнее ретировавшейся кошки в поселке нет. Он помахал рукой пленнику и зашагал к видневшейся вдали полуразрушенной трубе кузницы.
Кузница имела совершенно жуткий вид. По всей видимости, она была последним рубежом обороны в те дни, когда дружина Атли огнем и мечом проходила по здешнему краю. Разумеется, ни человеческих костей, ни обильно разбросанного оружия тут не было. Над первым поработали звери, второе – прибрали к рукам человеческие руки, остальное довершил огонь.
Как понял Конан, внимательно, хоть и быстро осмотревшийся в помещении, кузницу просто извне обложили дровами и подожгли, принимая на копья тех, кто умудрялся выскочить через узкие окна, спасаясь от дыма и пламени. Все внутри было черным-черно. Видимо, огонь продолжал бушевать в уже покинутом убежище довольно долго – вытяжка тут была хорошая, расчетливые работники втащи-ли внутрь не одни носилки с древесным углем, намереваясь хорошенько потрудиться.
Пока не прогорел весь уголь, занявшийся хоть и с трудом, но потом разгоревшийся ровно и жарко, к домику, наверное, невозможно было и подойти – так накалились каменные стены.
Конан, словно разоряющий гнезда лис, копошился в давно остывшей золе и шлаке, чихая и ругаясь, в районе огромной, поражающей воображение наковальни, которая сама по себе в более цивилизованных местах могла стать целым состоянием – искристое, матово поблескивающее Небесное Железо, выплавленное из камней, что в редкие годы падали на северные земли, отколовшись от Небесной Тверди, ценилось далеко за пределами Восточного Киммерийского Кряжа. Теперь она потускнела, покрылась пушистым черным пухом и возвышалась посреди запустения, словно последний страж заповедного, древнего ремесла.
Конан искал оружие. Он уже понял, что мародеры забрали с собой все, что имело в их глазах мало-мальскую ценность, разве что за исключением наковальни – где найти таких силачей, что уволокут ее отсюда в горы или проделают с нею путь через проваливающиеся под ногами снега пустошей. Ее, к тому же, охраняли древние заклятия – разве что самый глупый из самой культурной страны человек мог попробовать прогневить темные силы, покровительствующие кузнечному делу, и сдвинуть с места сердце оружейной мастерской.
Конан, однако, сейчас не был сытым от убийств и грабежей наемником, увешанным смертоносным металлом, окропленным кровью женщин, детей и стариков. Он был беглецом, погоня висела у него за плечами, и кроме этого, он был беглецом почти безоружным.
Ему сошли бы и недоделанные заготовки – все, что еще не имеет в себе Духа Войны, что не прошло идеальной обработки, заточки, полировки и закалки, над чем не шептали в багровых отсветах от горна губы волхва или мастера. Ему требовалось что-нибудь такое, что длиннее и тяжелее ножа и хотя бы чуть тверже руки. Дрался же он, в конце концов, будучи десятилетним мальчишкой, с четой весьма крупных и зверски голодных полярных волков одной только суковатой дубиной и тупым, сделанным для детских забав бронзовым кинжалом!
В тот раз дрался не особенно долго – один волк, самец, полуоглушенный палочным ударом, повалился мальчику под ноги и был добит ударом игрушечного клинка в глаз, озверевшая же самка, крупная, поджарая, исполосовав когтями плечи Конана, была застрелена из лука подоспевшими охотниками из соседнего клана. Кстати, этого самого, в руинах деревни которого теперь копошился киммериец.
– Кром! – сквозь зубы выдохнул Конан.
Память о первых шрамах, заработанных в жизни, выплеснула на поверхность его раскаленной жаждой мести натуры новый счет к ванирам. И если раньше он собирался только передохнуть в деревне, дать прийти в себя Эйольву и бежать дальше, то теперь это место, выходцы из которого некогда спасли его детскую жизнь, должно было вдосталь напиться вражьей крови.
Теперь он уже не торопился – оторвал от какой-то угольно-черной конструкции металлический прут, ворошил кучи серой, хрустящей окалины возле наковальни, внимательно вглядываясь в пыльный полумрак под ногами.
Он то и дело выуживал из окалины и водружал на наковальню различные сохранившиеся предметы – то серые бруски, бывшие некогда кувалдами, рукояти которых пожрал огонь, то лезвия топоров дровосеков в том же состоянии, то какие-то совсем уже непонятные скобы и прутки.
Куча становилась все внушительней, а Конан все чаще хмурил брови и поминал своего сурового бога, когда радостный возглас согнал с печной трубы устроившегося там и чистившего перья стервятника.
Из дверей кузницы Конан вышел, едва не приплясывая – все же многое в нем еще было от мальчишки, сурового, битого дикой жизнью и побывавшего в нешуточных боях, но мальчишки. Пятнадцать суровых северных зим уже разукрасили шрамами его лицо, покрыли тело узламимышц и изъели душу мстительными думами, однако они еще не придали серьезности озорным глазам и не навсегда прогнали улыбку с молодого лица.
Эйольв, который совершенно окоченел на морозе и был испуган возней в погорелом доме, только разинул рот. За все время пути варвар не сказал ему и двух слов, был дик и угрюм, а тут едва ли не визжал от восторга, размахивая над головой какой-то жуткого вида железякой.
В руке у Конана была заготовка под меч, успевшая только выйти из-под молота, со следами клещей, выбоинами, в окалине.
ГЛАВА 7
ГЛАВА 8
Именно в это время Конан разговаривал с неудачливым охотником, и глухой стук падения не был услышан. Потом пажу удалось подняться, привалясь спиной к покосившемуся столбу, изрезанному диким орнаментом. Тут он увидел жуткую снежную пляску и вскрикнул.
Барс, который чувствовал себя все более неуютно, фыркнул и прыгнул в сторону, бросив быстрый взгляд вдоль улицы. Охотник прекрасно отличал человеческий голос от звериного крика и не любил его; кроме того, он тоже не собирался быть жертвой или попадать в чужие охотничьи ловушки.
В последний раз зашипев на Конана и стеганув себя хвостом, снежный кот на согнутых лапах, воровато нагнув голову, словно его домашний мелкий собрат, устремился вон из селения. Спустя мгновение на равнине последний раз блеснули его глаза, мелькнули черные кисточки плотно прижатых ушей, и он растворился в пустоши.
Конан спрятал нож и весело расхохотался, пряча нож. Можно было быть уверенным, что никого крупнее ретировавшейся кошки в поселке нет. Он помахал рукой пленнику и зашагал к видневшейся вдали полуразрушенной трубе кузницы.
Кузница имела совершенно жуткий вид. По всей видимости, она была последним рубежом обороны в те дни, когда дружина Атли огнем и мечом проходила по здешнему краю. Разумеется, ни человеческих костей, ни обильно разбросанного оружия тут не было. Над первым поработали звери, второе – прибрали к рукам человеческие руки, остальное довершил огонь.
Как понял Конан, внимательно, хоть и быстро осмотревшийся в помещении, кузницу просто извне обложили дровами и подожгли, принимая на копья тех, кто умудрялся выскочить через узкие окна, спасаясь от дыма и пламени. Все внутри было черным-черно. Видимо, огонь продолжал бушевать в уже покинутом убежище довольно долго – вытяжка тут была хорошая, расчетливые работники втащи-ли внутрь не одни носилки с древесным углем, намереваясь хорошенько потрудиться.
Пока не прогорел весь уголь, занявшийся хоть и с трудом, но потом разгоревшийся ровно и жарко, к домику, наверное, невозможно было и подойти – так накалились каменные стены.
Конан, словно разоряющий гнезда лис, копошился в давно остывшей золе и шлаке, чихая и ругаясь, в районе огромной, поражающей воображение наковальни, которая сама по себе в более цивилизованных местах могла стать целым состоянием – искристое, матово поблескивающее Небесное Железо, выплавленное из камней, что в редкие годы падали на северные земли, отколовшись от Небесной Тверди, ценилось далеко за пределами Восточного Киммерийского Кряжа. Теперь она потускнела, покрылась пушистым черным пухом и возвышалась посреди запустения, словно последний страж заповедного, древнего ремесла.
Конан искал оружие. Он уже понял, что мародеры забрали с собой все, что имело в их глазах мало-мальскую ценность, разве что за исключением наковальни – где найти таких силачей, что уволокут ее отсюда в горы или проделают с нею путь через проваливающиеся под ногами снега пустошей. Ее, к тому же, охраняли древние заклятия – разве что самый глупый из самой культурной страны человек мог попробовать прогневить темные силы, покровительствующие кузнечному делу, и сдвинуть с места сердце оружейной мастерской.
Конан, однако, сейчас не был сытым от убийств и грабежей наемником, увешанным смертоносным металлом, окропленным кровью женщин, детей и стариков. Он был беглецом, погоня висела у него за плечами, и кроме этого, он был беглецом почти безоружным.
Ему сошли бы и недоделанные заготовки – все, что еще не имеет в себе Духа Войны, что не прошло идеальной обработки, заточки, полировки и закалки, над чем не шептали в багровых отсветах от горна губы волхва или мастера. Ему требовалось что-нибудь такое, что длиннее и тяжелее ножа и хотя бы чуть тверже руки. Дрался же он, в конце концов, будучи десятилетним мальчишкой, с четой весьма крупных и зверски голодных полярных волков одной только суковатой дубиной и тупым, сделанным для детских забав бронзовым кинжалом!
В тот раз дрался не особенно долго – один волк, самец, полуоглушенный палочным ударом, повалился мальчику под ноги и был добит ударом игрушечного клинка в глаз, озверевшая же самка, крупная, поджарая, исполосовав когтями плечи Конана, была застрелена из лука подоспевшими охотниками из соседнего клана. Кстати, этого самого, в руинах деревни которого теперь копошился киммериец.
– Кром! – сквозь зубы выдохнул Конан.
Память о первых шрамах, заработанных в жизни, выплеснула на поверхность его раскаленной жаждой мести натуры новый счет к ванирам. И если раньше он собирался только передохнуть в деревне, дать прийти в себя Эйольву и бежать дальше, то теперь это место, выходцы из которого некогда спасли его детскую жизнь, должно было вдосталь напиться вражьей крови.
Теперь он уже не торопился – оторвал от какой-то угольно-черной конструкции металлический прут, ворошил кучи серой, хрустящей окалины возле наковальни, внимательно вглядываясь в пыльный полумрак под ногами.
Он то и дело выуживал из окалины и водружал на наковальню различные сохранившиеся предметы – то серые бруски, бывшие некогда кувалдами, рукояти которых пожрал огонь, то лезвия топоров дровосеков в том же состоянии, то какие-то совсем уже непонятные скобы и прутки.
Куча становилась все внушительней, а Конан все чаще хмурил брови и поминал своего сурового бога, когда радостный возглас согнал с печной трубы устроившегося там и чистившего перья стервятника.
Из дверей кузницы Конан вышел, едва не приплясывая – все же многое в нем еще было от мальчишки, сурового, битого дикой жизнью и побывавшего в нешуточных боях, но мальчишки. Пятнадцать суровых северных зим уже разукрасили шрамами его лицо, покрыли тело узламимышц и изъели душу мстительными думами, однако они еще не придали серьезности озорным глазам и не навсегда прогнали улыбку с молодого лица.
Эйольв, который совершенно окоченел на морозе и был испуган возней в погорелом доме, только разинул рот. За все время пути варвар не сказал ему и двух слов, был дик и угрюм, а тут едва ли не визжал от восторга, размахивая над головой какой-то жуткого вида железякой.
В руке у Конана была заготовка под меч, успевшая только выйти из-под молота, со следами клещей, выбоинами, в окалине.
ГЛАВА 7
Я бы не стал этого делать на вашем месте, барон. – Говоривший придержал упавшее на лицо забрало шлема и раздраженным движением закрепил его в поднятом положении крюком.
– Когда вы будете на моем месте, вы поступите по-своему, а пока я хочу знать – почему, во имя Митры, ваш полк, представляющий авангард войска, несет такие потери, словно бы мы каждый день даем бой регулярной армии немедийцев или, на худой конец, какого-нибудь Офира?
Барон слегка пришпорил своего скакуна, и шелковая попона, накинутая на круп лошади поверх кожаной брони явно гирканского происхождения, заколыхалась и задела грубый крест из двух бревен, на котором умирал прибитый гвоздями киммерийский воин.
Собеседник его последовал за ним, разглядывая изящно вышитых руками несравненных пуантенских искусниц геральдических зверей на развевающейся попоне.
– Ну и что вы можете сказать? – Барон был явно раздражен первым замечанием командира передового полка и отыгрывался, пользуясь своим положением. – Пока вы еще держите ответ передо мной, однако, если дело пойдет так и дальше, вам не миновать объяснений августейшей особе о причинах столь значительных потерь в гвардейском полку в столь незначительной кампании.
– Барон, я дам вам такие же объяснения, как и самому королю. – Голос говорившего гневно дрожал. – Мой полкотносится к панцирной кавалерии и предназначен по всем законам тактики для таранного удара на поле регулярного сражения…
– Да, да, для взламывания обороны противника стальными клиньями! Уж не вздумали ли вы учить меня воинскому искусству, а?
– Ни в коем разе, барон. – Короткая вспышка прошла, и командующий авангардом аквилонского войска взял себя в руки.
– Ну и хвала светоносным богам, побери меня прах! Вначале меня пытался учить этот выскочка, герцог Сайнийский – вы его знаете?
– Очень много наслышан о командире Северного Легиона, однако лично – не имел чести.
– Велика честь, – фыркнул барон. Он привстал на щегольских, вышитых жемчужным бисером стременах и обвел рукой, запрятанной в латную перчатку, окружающие их горы, склоны которых были густо усеяны мелким лесом и кустарником, а ледяные вершины терялись в косматых облаках, – Он примчался в столицу отсюда весь взмыленный, как вестовой, на взмыленной лошади уродливой местной породы и пытался объяснить мне, герцогу Орантису, и всему Магистрату, что аквилонская армия якобы бессильна перед местными варварами и силами природы. А его хваленый Легион, видите ли, справится с задачей куда как прекрасно.
И вот вам результат – герцог Антуйский, хвала Митре, находящийся в Венариуме с приказом Магистрата сместить этого выскочку, если того потребуют обстоятельства, присылает донесение… И знаете, что в нем?
– Никак нет, барон, – коротко, по-военному ответил командир полка, который держал руку все время на перекрестье меча, обшаривая глазами склоны, которые, как он уже убедился, могли в любое мгновение изрыгнуть тучи стрел или тучи кровожадных дикарей, вырастающих словно бы из самых недр Южно-Киммерийского Кряжа.
– Так вот, в бумаге содержится констатация факта, и без того известного членам Магистрата – Легион совершенно небоеспособен, укрепления в Венариуме не удовлетворяют никаким фортификационным требованиям, киммерийские кланы, подкупленные немедийским владыкой, прах его побери, объединяются и вскоре осадят форпост Аквилонской Короны. И вот мы здесь. Шесть тысяч лучшего войска Тарантии, идем по богами проклятой земле спасать этот самый Легион. А если это отвлекающий маневр немедийцев? Если их армия скрытно подошла к границе и теперь переходит Тайбор или Хорог? Однако мы отвлекаемся. Как насчет потерь? Только, прошу вас, без лекций по тактике и панических рассуждений о будто бы серьезной военной силе варваров.
Его собеседник мог попытаться объяснить, что панцирная кавалерия не может взломать вражеский фронт, ибо не видит перед собой вражеского фронта. Что его полк не обучен вести партизанскую войну и совершенно беззащитен в узких горных теснинах перед падающими из-под облаков каменными ливнями искусственного происхождения, ливнем стрел, бьющих из каждой каменной трещины, ночами в своих неукрепленных лагерях, когда горцы, словно дикие звери, подбираются к самым кострам, вырезая одними ножами часовых, калеча боевых коней, отравляя еду и воду.
Однако все это, без сомнения, относилось к тактической лекции, а ее эмиссар Магистрата выслушивать намерен не был. Пришлось ограничиться коротким рапортом о плохо организованной по его вине караульной службе и заверениями, что она будет отныне улучшена.
Кажется, барон остался доволен. Он приостановил своего скакуна, позволив чувствующему себя последним болваном собеседнику поравняться с ним.
– Ваш полк предназначен для взламывания? Великолепно, гак взломайте их оборону, да лишит Митра всех варваров своей благодати!
Командир гвардейского кавалерийского полка отдал честь и опустил забрало, боясь, что барон увидит выражение его лица.
– И самое главное, не унижайтесь больше и не спрашивайте совета у этих гандерландских порубежников. Да, местность, возможно, они знают неплохо, однако воевать просто не умеют, как и любая деревенщина, да и заводят вас из засады в засаду.
Про дисциплину я просто умолчу, чтобы не гневить небеса сквернословием. Ничего, не будет Сапсана, и сюда дотянутся законы королевства. Гандерландцы и боссонцы провалили, вернее, почти провалили всю кампанию, теперь очередь за нашим таранным ударом. Мы пройдем эти теснины, созданные на погибель всем хайборийцам, вырвемся на оперативный простор и бронированным кулаком втопчем в землю этих варваров, имевших глупость собраться в одну зловонную кучу!
По всей видимости, барон вообразил, что он держит речь перед своим Магистратом или же перед всей аквилонской армией.
– Да, мой барон, так и будет. – Голос из-под забрала донесся глухо, но это было хорошо, ибо изменил интонацию сказанного сквозь зубы, а грязное казарменное ругательство из тех, каких можно набраться только в высококультурной светоносной Тарантии, запуталось в стальной решетке и вовсе не долетело до баронских ушей.
А тот уже не так громогласно продолжил:
– Вы – перспективный офицер, и не след якшаться с солдатней, к тому же – нерегулярных частей. Я знаю, что они вам нашептывают. Дескать, если мы перестанем казнить взятых в плен разбойников, как вот этих пятерых, например, – его бронированная ладонь неопределенно махнула на юг, где зловещие кресты уже скрылись за поворотом извилистой горной тропы, – то вызванные каким-то магическим ритуалом горцы уйдут из ущелий к Венариуму.
А я вам вот что скажу: наша задача – это бить варваров и деблокировать форпост Аквилонской Короны, а не делать все наоборот – оставляя им возможность отступить из этих гор и затеряться в пустошах или, чего доброго, усилить осадное воинство. Вам все понятно?
– Да, мой барон, – сказал командир столичного полка, а про себя добавил: «Ну ничего тут не поделаешь, эти псытак и так бы гнались по всей теснинам за нашим войском, только называлось бы это не кровной местью, а защитой родного очага. И правда, я не собираюсь ставить свою карьеру в Тарантии в зависимость от гандерландских бредней».
Опущенное забрало спасло ему жизнь – стрела хищно клюнула его шлем и бессильно упала, запутавшись в конской гриве, всадник только покачнулся. Зато вторая, вылетевшая, как и первая, словно бы ниоткуда, ударила барона точно между глаз, вышибив того из седла. Тонконогий гирканский жеребец шарахнулся и потащил по камням тело стратега, чья нога запуталась в стремени.
Когда к месту убийства подоспели баронские телохранители и солдаты столичного полка, они не нашли в придорожном кустарнике никаких притаившихся черноголовых убийц: над тропой висели два охотничьих самострела, какими пользовались все жители этих гор и которые мог поставить на звериную тропу даже ребенок. Оставалось загадкой, как прокрались невидимые варвары в самое сердце аквилонского войска.
Меж тем двое киммерийских мальчиков, едва ли старше десяти лет, ужом проскользнули между камнями и солдатами, прочесывающими ущелье, и сбивая босые ноги, понеслись назад, туда, где на деревянных крестах висели мертвые старики их сожженной по баронскому приказу деревеньки.
Им еще предстояло достойно похоронить павших и идти по следу убийц, сквозь начинающуюся метель, тьму, засады, ночные нападения на часовых, сбрасывания с вершин шатких валунов на головы захватчиков, снова сквозь тьму и слепящий на скользких ледниках свет – до самых чертогов Крома, куда их звала месть.
Гвардейский полк имел дело только с женщинами, стариками и детьми разоренных еще Орантисом селений. Все мужчины ушли, призванные Ритуалом Кровавого Копья, на север, в Венариум. Только один, довольно многочисленный отряд ждал аквилонцев в самой узкой теснине на выходе из Южно-Киммерийского Кряжа. Воины ждали подхода ненавистных захватчиков, щурясь от яркого солнца, глядя, как над ущельями пониже косматых туч кружат стервятники, ожидающие хорошей поживы.
Командование принял пуантенский граф, не из Магистрата, однако смыслившей в горной войне немногим больше своего предшественника.
Взвыли трубы, взметнулись навстречу солнечным лучам алые стяги с золотыми львами, и стальная змея, извиваясь, сверкая панцирной чешуей, поползла дальше по ущелью навстречу своей судьбе.
– Когда вы будете на моем месте, вы поступите по-своему, а пока я хочу знать – почему, во имя Митры, ваш полк, представляющий авангард войска, несет такие потери, словно бы мы каждый день даем бой регулярной армии немедийцев или, на худой конец, какого-нибудь Офира?
Барон слегка пришпорил своего скакуна, и шелковая попона, накинутая на круп лошади поверх кожаной брони явно гирканского происхождения, заколыхалась и задела грубый крест из двух бревен, на котором умирал прибитый гвоздями киммерийский воин.
Собеседник его последовал за ним, разглядывая изящно вышитых руками несравненных пуантенских искусниц геральдических зверей на развевающейся попоне.
– Ну и что вы можете сказать? – Барон был явно раздражен первым замечанием командира передового полка и отыгрывался, пользуясь своим положением. – Пока вы еще держите ответ передо мной, однако, если дело пойдет так и дальше, вам не миновать объяснений августейшей особе о причинах столь значительных потерь в гвардейском полку в столь незначительной кампании.
– Барон, я дам вам такие же объяснения, как и самому королю. – Голос говорившего гневно дрожал. – Мой полкотносится к панцирной кавалерии и предназначен по всем законам тактики для таранного удара на поле регулярного сражения…
– Да, да, для взламывания обороны противника стальными клиньями! Уж не вздумали ли вы учить меня воинскому искусству, а?
– Ни в коем разе, барон. – Короткая вспышка прошла, и командующий авангардом аквилонского войска взял себя в руки.
– Ну и хвала светоносным богам, побери меня прах! Вначале меня пытался учить этот выскочка, герцог Сайнийский – вы его знаете?
– Очень много наслышан о командире Северного Легиона, однако лично – не имел чести.
– Велика честь, – фыркнул барон. Он привстал на щегольских, вышитых жемчужным бисером стременах и обвел рукой, запрятанной в латную перчатку, окружающие их горы, склоны которых были густо усеяны мелким лесом и кустарником, а ледяные вершины терялись в косматых облаках, – Он примчался в столицу отсюда весь взмыленный, как вестовой, на взмыленной лошади уродливой местной породы и пытался объяснить мне, герцогу Орантису, и всему Магистрату, что аквилонская армия якобы бессильна перед местными варварами и силами природы. А его хваленый Легион, видите ли, справится с задачей куда как прекрасно.
И вот вам результат – герцог Антуйский, хвала Митре, находящийся в Венариуме с приказом Магистрата сместить этого выскочку, если того потребуют обстоятельства, присылает донесение… И знаете, что в нем?
– Никак нет, барон, – коротко, по-военному ответил командир полка, который держал руку все время на перекрестье меча, обшаривая глазами склоны, которые, как он уже убедился, могли в любое мгновение изрыгнуть тучи стрел или тучи кровожадных дикарей, вырастающих словно бы из самых недр Южно-Киммерийского Кряжа.
– Так вот, в бумаге содержится констатация факта, и без того известного членам Магистрата – Легион совершенно небоеспособен, укрепления в Венариуме не удовлетворяют никаким фортификационным требованиям, киммерийские кланы, подкупленные немедийским владыкой, прах его побери, объединяются и вскоре осадят форпост Аквилонской Короны. И вот мы здесь. Шесть тысяч лучшего войска Тарантии, идем по богами проклятой земле спасать этот самый Легион. А если это отвлекающий маневр немедийцев? Если их армия скрытно подошла к границе и теперь переходит Тайбор или Хорог? Однако мы отвлекаемся. Как насчет потерь? Только, прошу вас, без лекций по тактике и панических рассуждений о будто бы серьезной военной силе варваров.
Его собеседник мог попытаться объяснить, что панцирная кавалерия не может взломать вражеский фронт, ибо не видит перед собой вражеского фронта. Что его полк не обучен вести партизанскую войну и совершенно беззащитен в узких горных теснинах перед падающими из-под облаков каменными ливнями искусственного происхождения, ливнем стрел, бьющих из каждой каменной трещины, ночами в своих неукрепленных лагерях, когда горцы, словно дикие звери, подбираются к самым кострам, вырезая одними ножами часовых, калеча боевых коней, отравляя еду и воду.
Однако все это, без сомнения, относилось к тактической лекции, а ее эмиссар Магистрата выслушивать намерен не был. Пришлось ограничиться коротким рапортом о плохо организованной по его вине караульной службе и заверениями, что она будет отныне улучшена.
Кажется, барон остался доволен. Он приостановил своего скакуна, позволив чувствующему себя последним болваном собеседнику поравняться с ним.
– Ваш полк предназначен для взламывания? Великолепно, гак взломайте их оборону, да лишит Митра всех варваров своей благодати!
Командир гвардейского кавалерийского полка отдал честь и опустил забрало, боясь, что барон увидит выражение его лица.
– И самое главное, не унижайтесь больше и не спрашивайте совета у этих гандерландских порубежников. Да, местность, возможно, они знают неплохо, однако воевать просто не умеют, как и любая деревенщина, да и заводят вас из засады в засаду.
Про дисциплину я просто умолчу, чтобы не гневить небеса сквернословием. Ничего, не будет Сапсана, и сюда дотянутся законы королевства. Гандерландцы и боссонцы провалили, вернее, почти провалили всю кампанию, теперь очередь за нашим таранным ударом. Мы пройдем эти теснины, созданные на погибель всем хайборийцам, вырвемся на оперативный простор и бронированным кулаком втопчем в землю этих варваров, имевших глупость собраться в одну зловонную кучу!
По всей видимости, барон вообразил, что он держит речь перед своим Магистратом или же перед всей аквилонской армией.
– Да, мой барон, так и будет. – Голос из-под забрала донесся глухо, но это было хорошо, ибо изменил интонацию сказанного сквозь зубы, а грязное казарменное ругательство из тех, каких можно набраться только в высококультурной светоносной Тарантии, запуталось в стальной решетке и вовсе не долетело до баронских ушей.
А тот уже не так громогласно продолжил:
– Вы – перспективный офицер, и не след якшаться с солдатней, к тому же – нерегулярных частей. Я знаю, что они вам нашептывают. Дескать, если мы перестанем казнить взятых в плен разбойников, как вот этих пятерых, например, – его бронированная ладонь неопределенно махнула на юг, где зловещие кресты уже скрылись за поворотом извилистой горной тропы, – то вызванные каким-то магическим ритуалом горцы уйдут из ущелий к Венариуму.
А я вам вот что скажу: наша задача – это бить варваров и деблокировать форпост Аквилонской Короны, а не делать все наоборот – оставляя им возможность отступить из этих гор и затеряться в пустошах или, чего доброго, усилить осадное воинство. Вам все понятно?
– Да, мой барон, – сказал командир столичного полка, а про себя добавил: «Ну ничего тут не поделаешь, эти псытак и так бы гнались по всей теснинам за нашим войском, только называлось бы это не кровной местью, а защитой родного очага. И правда, я не собираюсь ставить свою карьеру в Тарантии в зависимость от гандерландских бредней».
Опущенное забрало спасло ему жизнь – стрела хищно клюнула его шлем и бессильно упала, запутавшись в конской гриве, всадник только покачнулся. Зато вторая, вылетевшая, как и первая, словно бы ниоткуда, ударила барона точно между глаз, вышибив того из седла. Тонконогий гирканский жеребец шарахнулся и потащил по камням тело стратега, чья нога запуталась в стремени.
Когда к месту убийства подоспели баронские телохранители и солдаты столичного полка, они не нашли в придорожном кустарнике никаких притаившихся черноголовых убийц: над тропой висели два охотничьих самострела, какими пользовались все жители этих гор и которые мог поставить на звериную тропу даже ребенок. Оставалось загадкой, как прокрались невидимые варвары в самое сердце аквилонского войска.
Меж тем двое киммерийских мальчиков, едва ли старше десяти лет, ужом проскользнули между камнями и солдатами, прочесывающими ущелье, и сбивая босые ноги, понеслись назад, туда, где на деревянных крестах висели мертвые старики их сожженной по баронскому приказу деревеньки.
Им еще предстояло достойно похоронить павших и идти по следу убийц, сквозь начинающуюся метель, тьму, засады, ночные нападения на часовых, сбрасывания с вершин шатких валунов на головы захватчиков, снова сквозь тьму и слепящий на скользких ледниках свет – до самых чертогов Крома, куда их звала месть.
Гвардейский полк имел дело только с женщинами, стариками и детьми разоренных еще Орантисом селений. Все мужчины ушли, призванные Ритуалом Кровавого Копья, на север, в Венариум. Только один, довольно многочисленный отряд ждал аквилонцев в самой узкой теснине на выходе из Южно-Киммерийского Кряжа. Воины ждали подхода ненавистных захватчиков, щурясь от яркого солнца, глядя, как над ущельями пониже косматых туч кружат стервятники, ожидающие хорошей поживы.
Командование принял пуантенский граф, не из Магистрата, однако смыслившей в горной войне немногим больше своего предшественника.
Взвыли трубы, взметнулись навстречу солнечным лучам алые стяги с золотыми львами, и стальная змея, извиваясь, сверкая панцирной чешуей, поползла дальше по ущелью навстречу своей судьбе.
ГЛАВА 8
Эйольв сидел на деревянном чурбачке и держал руки над костром. На черной, искривленной стальной полоске шипела и капала соком на угли сова. Или, вернее, то, что недавно было белой полярной совой.
Отвратительная и, наверное, очень вредная еда. Оставалось надеяться, что птица незадолго до того, как киммериец свернул ей шею, вдоволь напиталась мышами и мускусными крысами.
Ветра не было, и дым поднимался в сизое небо совершенно прямым столбом, истончаясь и теряясь в низко висящем над деревней облачном одеяле. Наверное, дым был виден издалека.
Конан не собирался прятаться, он ждал своих преследователей. Ждал не угрюмо и озлобленно, а с какой-то остервенелой радостью. Кровавый долг был уплачен – за каждого погибшего члена клана Хресвельг и Воды Забвения получили щедрую виру, и юноша, закончив обшаривать развалины, с наслаждением смыл чистым снегом с лица остатки намалеванной голубой глиной маски смерти.
Кроме того, если месяц назад он вынужден был, словно больной волк, красться за дружиной ванов, скользя бледной тенью возле освещенных стоянок, выхватывая часовых, охотников и просто зазевавшихся наемников, теперь ситуация в корне изменилась.
Взятый заложник тянул нордхеймцев к себе не хуже, чем пахучие железы зубров тянули за собой целые стада. Конан сильно опередил погоню – по его подсчетам из растоптанного и разворошенного лагеря она могла выйти лишь утром, в то время как он бежал всю ночь.
Пустоши помогли своему сыну – ночная метель, которую так клял, волочась на аркане, Эйольв, замела все следы. Разумеется, наемники отыщут их, но первое время от собак толку им будет мало.
Конан вооружился, изучил предстоящее место боя, дал прийти в себя измученному и замерзшему пленнику, сам немного отдохнул.
Теперь дымный столб безошибочно, как маяк в ночную бурю, указывал погоне дорогу. Киммерийский юноша собирался перекусить и начать новую жизнь.
Когда он, последняя женщина клана и последний старик клана готовились к нападению на лагерь, Конан не думал совершенно о собственной жизни.
На каждого убитого родственника требовалась вира в пять, а лучше – в десять рыжебородых, он знал, что не в силах человеческих полностью удовлетворить законное чувство мести, но отступать и гневить Крома не думал. Смерти в бою он не искал, но в каждой схватке не искал и лазейки, чтобы выжить или избежать ранения.
Именно во время вечерней резни, когда юноша метался среди туш зубров и горящих шатров, размахивая ножом и лезвием рогатины, орудуя им, как мечом, явилось озарение. Это было – как первый золотой луч солнца, бегущий по темному сверкающему льду вечного ледника, как мгновенная дрожь в сердце в разгоряченном теле после нырка в прорубь, это была сама истина.
Как-то отстранение, нанося и отражая сыплющиеся со всех сторон удары, Конан обнаружил, что его движения значительно быстрее, чем выпады и взмахи матерых, закаленных войнами наемников, что он тратит в несколько раз меньшее количество движений в поединке, чем они.
То есть он, конечно, не думал громоздкими словесами, а видел картину в целом, со всеми ее звуками, запахами, калейдоскопичностью цветов и мельканием теней, но от этого неуловимая открывшаяся бойцовская истина былаеще ярче и отчетливее – в атаке он не потратил ни одного движения на уклонение от свистящей кругом стали, на парирование, на нырки.
Он беспрерывно и яростно атаковал, не думая избежать гибели, а лишь торопясь унести с собой как можно большее количество врагов. И тело подчинилось – ни одна жилочка, ни одна частичка мускулов не получали и тени сигнала самосохранения – вся энергия его души и тела были нацелены на атаку.
Глаз сам собой выбирал новую цель, само собой угадывалось направление ударов и рывков, отклоняя их, ни разу корпус не вильнул, избегая столкновения с разящим оружием ваниров. Он не старался выжить, а просто колол, рубил и резал, как волк в стаде овец, и ни одно хищное жало, ни одно лезвие не коснулись Конана.
Он был быстрее своих противников, как взблеск молнии быстрее морской волны, он был неуязвим, потому что не защищал себя, свою жизнь и не сражался с ванирами. Он просто убивал их.
А они именно сражались, стараясь применить весь свой воинский опыт, арсенал хитрых приемов, силу, чтобы победить и остаться живыми. И гибли один за другим.
Каждый ванир в отдельности был и сильнее; и более опытным бойцом, не говоря о целых группах, которые кидались на него со всех сторон. Однако Хель, в которую свято верили и которую панически боялись нордхеймцы, была на поле боя и просто не заметила киммерийца, который не бегал от нее. И она угнездилась в его руках.
Это упоение боем, когда вся острота чувств направлена на саму битву, оставив животную проблему самосохранения где-то позади, теперь навечно останется с Конаном.
Пройдут годы, полные скитаний, лишений, пылающих городов, скалящихся из бездн демонов, ржания лошадей, крика раненых и рева победоносного войска; Конан станет намного сильнее. В Туране он научится сабельной рубке и искусству вольтижировки, немедийские и аквилонские мастера, иногда помимо своей воли, найдут в нем талантли-|вого ученика-фехтовальщика, боссонский и гирканские боевые луки будут не менее смертоносны в его руках, чем охотничий лук его народа. Но в том бою, когда желание разить обогнало навечно желание выжить, Конан стал Конаном, по крайней мере в том, что касается Конана-воина.
В Кхитае и Вендии мудрецы поведали бы ему, что перед боем воин должен понять, что уже умер, и более не отвлекаться на эту глупость. В его родной Киммерии, у Горы Крома туиры, если бы они снизошли к мальчишке, оставшемуся без клана, он мог услышать звуки костяных флейт и рассказы о «неистовых детях грома».
Впрочем, в обоих случаях Конан только пожал бы плечами или же рассмеялся своим заразительным, раскатистым смехом, чисто и открыто, как не могут смеяться цивилизованные люди.
Тогда, в свои неполные пятнадцать лет, он не стал берсеркером или отрешенным восточным убийцей. И те и те сражались из презрения к жизни, а Конан-киммериец сражался из презрения к Смерти.
После окончания резни в лагере, после похищения Эйольва и долгого бега сквозь ночную метель Конан устал. Только подготовившись к предстоящему бою, он позволил себе расслабиться. Он вытянул возле костра свое измученное, избитое тело и задремал.
Ему впервые снились чертоги Крома. Самого грозного бога своего народа он не видел. Сияющий ледяной свет, как и громовой голос, лились отовсюду. К нему тянула свои костяные руки призрачная женщина, наполовину красная, наполовину синяя, горящие глаза, казалось, прожгут его насквозь. Когти оцарапали его плечо.
Однако грянул гром, сверкнули молнии, и женщина с замогильным стоном вспыхнула и растаяла тенью. Свет все лился и лился, рокочущий голос сотрясал все нутро Конана, и в этом свете плавали, распускаясь цветами неземной красоты, яркие картины.
Голос повелительно звал его куда-то вдаль, в сердце пустошей, где вкруг грозной крепости готовился к бою его, Конана, и его, Крома, народ, где, затмевая белым сиянием тучи воронья, парило копье. С лезвия вниз лились потоки алой крови.
Затем появилась деревня, в которой юноша остановился вместе со своим пленником. Но она была еще жива – курились дымки над домами, лаяли собаки, из кузницы раздавался тревожащий звон молота и наковальни. Разумеется, были и люди.
Вот один из них взмахнул рукой, глядя в небо, словно бы узрев сквозь туманную хмарь чертоги бога. Лицо человека надвинулось, прояснилось, и Конан узнал охотника, того, что спас его от волчицы. Голос рокотал, алмазные световые лучи били в глаза, шрамы, оставленные волками на еще детском теле, вспыхнули, словно к ним прикоснулись раскаленным железом.
Затем – ничего. Только парение над облаками, в самой Небесной Тверди, среди света, льющегося отовсюду, и твердого, как адамант.
Легкость, невыразимая легкость, которая наполняла все его существо, заставляя кувыркаться в волнах этого света, этого голоса. Лишь шрамы все больше наливались болью.
Еще один диковинный цветок распустился, открывая новую картину. Рыжебородый Атли смотрит, как горит киммерийская деревня. Атли взмахивает рукой, и ливень стрел скашивает киммерийских воинов – жалкую горстку, вставшую против многочисленной дружины захватчиков. Атли треплет по загривку громадного белого пса, пес рычит, но не на ванира – хвост его мотается в воздухе, а окровавленная морда тычется в женское тело, которое еще шевелится на алом снегу.
Полыхнули молнии, покрыв сияющей сетью вмиг почерневшие небеса, и Конан увидел море. Море ярилось и пенилось, вздымая на зеленых валах корабли с резными морскими змеями на носах. Злой ветер бил в паруса, подгоняя корабли, молнии покрыли сверкающей сетью чернильный мрак и осветили лицо Атли, который что-то хрипло орал, указывая своим воинам куда-то вправо. Затем видения замелькали, кружа голову. Корабли изрыгают на побережье воинов. Горят селения, к небесам тянут руки жирные дымные столбы, маленькие темные фигурки несутся к далекому странному лесу с непривычными глазу деревьями, настигаемые стрелами и собаками.
Пылает приморская крепость, на зубчатых стенах идет бой. Картина становится ближе, и Конан видит Атли. Один из рогов его шлема напрочь снесен, из плеча торчит древко обломанной стрелы. Атли ударом топора сбрасывает со стены вниз лучника, не успевшего наложить на тетиву вторую стрелу, и поднимает к губам рог.
Отвратительная и, наверное, очень вредная еда. Оставалось надеяться, что птица незадолго до того, как киммериец свернул ей шею, вдоволь напиталась мышами и мускусными крысами.
Ветра не было, и дым поднимался в сизое небо совершенно прямым столбом, истончаясь и теряясь в низко висящем над деревней облачном одеяле. Наверное, дым был виден издалека.
Конан не собирался прятаться, он ждал своих преследователей. Ждал не угрюмо и озлобленно, а с какой-то остервенелой радостью. Кровавый долг был уплачен – за каждого погибшего члена клана Хресвельг и Воды Забвения получили щедрую виру, и юноша, закончив обшаривать развалины, с наслаждением смыл чистым снегом с лица остатки намалеванной голубой глиной маски смерти.
Кроме того, если месяц назад он вынужден был, словно больной волк, красться за дружиной ванов, скользя бледной тенью возле освещенных стоянок, выхватывая часовых, охотников и просто зазевавшихся наемников, теперь ситуация в корне изменилась.
Взятый заложник тянул нордхеймцев к себе не хуже, чем пахучие железы зубров тянули за собой целые стада. Конан сильно опередил погоню – по его подсчетам из растоптанного и разворошенного лагеря она могла выйти лишь утром, в то время как он бежал всю ночь.
Пустоши помогли своему сыну – ночная метель, которую так клял, волочась на аркане, Эйольв, замела все следы. Разумеется, наемники отыщут их, но первое время от собак толку им будет мало.
Конан вооружился, изучил предстоящее место боя, дал прийти в себя измученному и замерзшему пленнику, сам немного отдохнул.
Теперь дымный столб безошибочно, как маяк в ночную бурю, указывал погоне дорогу. Киммерийский юноша собирался перекусить и начать новую жизнь.
Когда он, последняя женщина клана и последний старик клана готовились к нападению на лагерь, Конан не думал совершенно о собственной жизни.
На каждого убитого родственника требовалась вира в пять, а лучше – в десять рыжебородых, он знал, что не в силах человеческих полностью удовлетворить законное чувство мести, но отступать и гневить Крома не думал. Смерти в бою он не искал, но в каждой схватке не искал и лазейки, чтобы выжить или избежать ранения.
Именно во время вечерней резни, когда юноша метался среди туш зубров и горящих шатров, размахивая ножом и лезвием рогатины, орудуя им, как мечом, явилось озарение. Это было – как первый золотой луч солнца, бегущий по темному сверкающему льду вечного ледника, как мгновенная дрожь в сердце в разгоряченном теле после нырка в прорубь, это была сама истина.
Как-то отстранение, нанося и отражая сыплющиеся со всех сторон удары, Конан обнаружил, что его движения значительно быстрее, чем выпады и взмахи матерых, закаленных войнами наемников, что он тратит в несколько раз меньшее количество движений в поединке, чем они.
То есть он, конечно, не думал громоздкими словесами, а видел картину в целом, со всеми ее звуками, запахами, калейдоскопичностью цветов и мельканием теней, но от этого неуловимая открывшаяся бойцовская истина былаеще ярче и отчетливее – в атаке он не потратил ни одного движения на уклонение от свистящей кругом стали, на парирование, на нырки.
Он беспрерывно и яростно атаковал, не думая избежать гибели, а лишь торопясь унести с собой как можно большее количество врагов. И тело подчинилось – ни одна жилочка, ни одна частичка мускулов не получали и тени сигнала самосохранения – вся энергия его души и тела были нацелены на атаку.
Глаз сам собой выбирал новую цель, само собой угадывалось направление ударов и рывков, отклоняя их, ни разу корпус не вильнул, избегая столкновения с разящим оружием ваниров. Он не старался выжить, а просто колол, рубил и резал, как волк в стаде овец, и ни одно хищное жало, ни одно лезвие не коснулись Конана.
Он был быстрее своих противников, как взблеск молнии быстрее морской волны, он был неуязвим, потому что не защищал себя, свою жизнь и не сражался с ванирами. Он просто убивал их.
А они именно сражались, стараясь применить весь свой воинский опыт, арсенал хитрых приемов, силу, чтобы победить и остаться живыми. И гибли один за другим.
Каждый ванир в отдельности был и сильнее; и более опытным бойцом, не говоря о целых группах, которые кидались на него со всех сторон. Однако Хель, в которую свято верили и которую панически боялись нордхеймцы, была на поле боя и просто не заметила киммерийца, который не бегал от нее. И она угнездилась в его руках.
Это упоение боем, когда вся острота чувств направлена на саму битву, оставив животную проблему самосохранения где-то позади, теперь навечно останется с Конаном.
Пройдут годы, полные скитаний, лишений, пылающих городов, скалящихся из бездн демонов, ржания лошадей, крика раненых и рева победоносного войска; Конан станет намного сильнее. В Туране он научится сабельной рубке и искусству вольтижировки, немедийские и аквилонские мастера, иногда помимо своей воли, найдут в нем талантли-|вого ученика-фехтовальщика, боссонский и гирканские боевые луки будут не менее смертоносны в его руках, чем охотничий лук его народа. Но в том бою, когда желание разить обогнало навечно желание выжить, Конан стал Конаном, по крайней мере в том, что касается Конана-воина.
В Кхитае и Вендии мудрецы поведали бы ему, что перед боем воин должен понять, что уже умер, и более не отвлекаться на эту глупость. В его родной Киммерии, у Горы Крома туиры, если бы они снизошли к мальчишке, оставшемуся без клана, он мог услышать звуки костяных флейт и рассказы о «неистовых детях грома».
Впрочем, в обоих случаях Конан только пожал бы плечами или же рассмеялся своим заразительным, раскатистым смехом, чисто и открыто, как не могут смеяться цивилизованные люди.
Тогда, в свои неполные пятнадцать лет, он не стал берсеркером или отрешенным восточным убийцей. И те и те сражались из презрения к жизни, а Конан-киммериец сражался из презрения к Смерти.
После окончания резни в лагере, после похищения Эйольва и долгого бега сквозь ночную метель Конан устал. Только подготовившись к предстоящему бою, он позволил себе расслабиться. Он вытянул возле костра свое измученное, избитое тело и задремал.
Ему впервые снились чертоги Крома. Самого грозного бога своего народа он не видел. Сияющий ледяной свет, как и громовой голос, лились отовсюду. К нему тянула свои костяные руки призрачная женщина, наполовину красная, наполовину синяя, горящие глаза, казалось, прожгут его насквозь. Когти оцарапали его плечо.
Однако грянул гром, сверкнули молнии, и женщина с замогильным стоном вспыхнула и растаяла тенью. Свет все лился и лился, рокочущий голос сотрясал все нутро Конана, и в этом свете плавали, распускаясь цветами неземной красоты, яркие картины.
Голос повелительно звал его куда-то вдаль, в сердце пустошей, где вкруг грозной крепости готовился к бою его, Конана, и его, Крома, народ, где, затмевая белым сиянием тучи воронья, парило копье. С лезвия вниз лились потоки алой крови.
Затем появилась деревня, в которой юноша остановился вместе со своим пленником. Но она была еще жива – курились дымки над домами, лаяли собаки, из кузницы раздавался тревожащий звон молота и наковальни. Разумеется, были и люди.
Вот один из них взмахнул рукой, глядя в небо, словно бы узрев сквозь туманную хмарь чертоги бога. Лицо человека надвинулось, прояснилось, и Конан узнал охотника, того, что спас его от волчицы. Голос рокотал, алмазные световые лучи били в глаза, шрамы, оставленные волками на еще детском теле, вспыхнули, словно к ним прикоснулись раскаленным железом.
Затем – ничего. Только парение над облаками, в самой Небесной Тверди, среди света, льющегося отовсюду, и твердого, как адамант.
Легкость, невыразимая легкость, которая наполняла все его существо, заставляя кувыркаться в волнах этого света, этого голоса. Лишь шрамы все больше наливались болью.
Еще один диковинный цветок распустился, открывая новую картину. Рыжебородый Атли смотрит, как горит киммерийская деревня. Атли взмахивает рукой, и ливень стрел скашивает киммерийских воинов – жалкую горстку, вставшую против многочисленной дружины захватчиков. Атли треплет по загривку громадного белого пса, пес рычит, но не на ванира – хвост его мотается в воздухе, а окровавленная морда тычется в женское тело, которое еще шевелится на алом снегу.
Полыхнули молнии, покрыв сияющей сетью вмиг почерневшие небеса, и Конан увидел море. Море ярилось и пенилось, вздымая на зеленых валах корабли с резными морскими змеями на носах. Злой ветер бил в паруса, подгоняя корабли, молнии покрыли сверкающей сетью чернильный мрак и осветили лицо Атли, который что-то хрипло орал, указывая своим воинам куда-то вправо. Затем видения замелькали, кружа голову. Корабли изрыгают на побережье воинов. Горят селения, к небесам тянут руки жирные дымные столбы, маленькие темные фигурки несутся к далекому странному лесу с непривычными глазу деревьями, настигаемые стрелами и собаками.
Пылает приморская крепость, на зубчатых стенах идет бой. Картина становится ближе, и Конан видит Атли. Один из рогов его шлема напрочь снесен, из плеча торчит древко обломанной стрелы. Атли ударом топора сбрасывает со стены вниз лучника, не успевшего наложить на тетиву вторую стрелу, и поднимает к губам рог.