Фрост Донован. Копье Крома

   За два дня осады защитники крепости отбили уже пятый штурм. Варвары шли на приступ остервенело и неорганизованно, клан за кланом, волна за волной, словно одна бесноватая воля гнала их, как безумных китов из зингарских легенд, навстречу гибели.
   Они не катили перед собой деревянных щитов на полозьях, не волокли на плечах осадных лестниц с крюками, не метали через стены окованные железом бревна, не подкапывались под башни. Они просто завалили собственными трупами ров и лезли вверх по стенам как муравьи. Некоторые забрасывали на парапет крюки и арканы, другие вбивали в стыке меж камней кладки крючья, привязывая к ним ремни, усыпанные узелками, но основная масса карабкалась по плечам и головам друг друга, цепляясь пальцами за малейшие неровности стен, бойницы и воткнувшиеся в стыки случайные копейные древки.
   Над полем боя стоял несмолкаемый рев. Те варвары, кому не хватало места в общем строю, метались вокруг с факелами в руках, ныряли в это месиво, выныривали, перемещались без всякого видимого смысла от башни к башне, от ворот – к выдвинутым вперед скошенным крытым бастионам.
   Никаких переговоров или предварительных уведомлений о начале штурма, сигнальных рожков или тому подобных деталей, сопутствующих любой войне, аквилонцы не увидели. Снежная мгла исторгла копошащуюся тьму, тьма обтекла крепость и захлестнула ее.
   Бешеный натиск стихал так же внезапно и необъяснимо, как и начинался. Как Орантис ни вглядывался с самой высокой башни в плотный дикарский рой, он не различал ни вождей, ни шаманов-туиров, о которых столько твердили ему сапсановы помощники, ни вообще отдельных групп людей.
   Это была единая масса, которая шевелилась, двигалась, нападала и отступала, метала тучи стрел, подмигивала защитникам множеством факелов, обтекала поле боя то по ходу солнца, то – против, но все это было за гранью постижения тарантийского стратега и пугало его.
   Орантис Антуйский, отбив третий, самый яростный штурм, с ужасом признался себе, что, имей он под своим командованием и десятую часть этой орды, при условии, что она подчинялась бы его приказам и имела бы время подготовиться к приступу – давно бы взял Венариум.
   Разумеется, он тщился не выглядеть полководцем, готовившимся сдаться в плен. Может быть, потому что и сдаваться было некому – как управлялось это черноголовое воинство и управлялось ли вообще, тарантиец не знал. Он стоял, облокотившись о ложе баллисты, к которой, кстати сказать, так же как к катапультам, больше не было снарядов, и отдавал короткие, уверенные, бессмысленные команды офицерам Легиона.
   Что-то вроде: «Соберите все масло в походных кухнях, велите разлить по горшкам и зарядите, Митра вас разорви, баллисты и проклятые катапульты».
   Легионеры, большей частью израненные, смертельно усталые, потные, с печатью обреченности на лицах, переводили пустые глаза с герцога на шевелящееся море врагов. Они уже сделали для обороны форпоста Аквилонской Короны все, что было в человеческих силах, и готовились умирать.
   – Через день-два из-за Кряжа подойдет армия, цвет аквилонского рыцарства, лучшие полки столичной гвардии, и сотрет дикарей в порошок… – Тарантийцу казалось, что он говорит уверенно и веско.
   Он размахивал руками, показывал командирам отдельных башен секретные планы Магистрата, вещал о том, что надо выстоять, ибо варвары есть варвары и ни черта не смыслят в стратегии.
   Офицеры-порубежники смотрели куда-то вверх, и Орантис все не мог понять, на что – то ли на горделиво вьющиеся по ветру алые стяги с золотыми зверями, то ли на вдруг очистившееся киммерийское небо, тщась разглядеть Дворец Митры, то ли на кружащихся в прозрачном воздухе трупоедов.
   – Завтра, а скорее всего – послезавтра дикари будут раздавлены между крепостными стенами и тяжелой кавалерией, как между молотом и наковальней! – Голос стратега дошел до визга, он поперхнулся и замолчал, глядя на пятерых угрюмых легионеров, созванных на совет. – Пять башен, пять овеянных славой знамен, привезенных моим эскортом из сверкающей Тарантии, пять славных командиров… – бормотал Орантис, комкая в руках кружевной платок, когда над черноголовым воинством пронесся истошный вой, в котором чуткое ухо могло бы узнать имя грозного божества этой земли. Воды всколыхнулись и поплыли к стенам аквилонской твердыни. Один из легионеров, баюкая у груди стянутую в лубке сломанную руку, задумчиво смотрел на море факелов, трое, словно по команде, повернули свой взор не на юг, откуда, по мнению герцога, должна была прийти помощь, а на северо-восток. Туда, где клубились снежные смерчи и разглядеть что-либо было невозможно.
   Пятый, невысокого роста боссонский ветеран, по мнению Орантиса – совершенно разбойничьего вида, одноглазый, трехпалый, рябой, шагнул вперед, к мертвенно застывшей баллисте.
   Орантис Антуйский успел выдохнуть со свистом воздух из разрывающихся легких, когда командир лучников коротко, без замаха, левой покалеченной рукой ударил его по лицу.
   Голова герцога безвольно мотнулась на тонкой белой шее и безвольно свесилась на грудь. Небеса, непривычно синие, стервятники, зубчатая стена, колесо метательной машины – все это завертелось в глазах Орантиса, и он упал на дощатый настил башни, и щегольской плащ накрыл его тело.
   – Да как вы смеете, мужичье! – закричал носатый барон, в это мгновение поднявшийся на башню с тревожной трубой в руках.
   Он бросился к боссонцу, на ходу вытаскивая из ножен огромный кавалерийский меч с золоченой гардой. Раненый гандер не глядя ткнул ему в живот ножом и скривился от боли в сломанной руке, вызванной резким движением.
   Кандидат в Магистрат по делам северных территорий, так и не ставший действительным его членом, уронил наполовину выхваченный клинок назад в ножны, схватился за панцирь, где между пластинами в кольчужной сети зияла дыра, сделал два неуверенных шага и закричал.
   Боссонец, ругаясь на обоих нордхеймских языках, поминая также и пиктских демонов, ухватил его за плащ и старался удержать на краю парапета. Однако ударившая снизу киммерийская стрела пробила барону горло, тело его конвульсивно дернулось и полетело вниз. Бушующие внизу волны поглотили его. – Жаль меча, – буркнул командир лучников.
   Он поднял выпавшую из рук тарантийца трубу, проиграл сигнал «к оружию» и невесело рассмеялся.
   На стенах уже шла рукопашная. Пятеро командиров взглянули друг на друга, на копошащегося под плащом Орантиса и двинулись меж зубцов к ближайшей башне, где мелькали факелы, слышался стук мечей и хриплые вопли раненых. Ни один из них не видел, как пронзил бархатный плащ и тело под ним арбалетный болт, украшенный трехцветным пером…
   Стрела клюнула покалеченную руку гандера, но слабо, на излете, и упала вниз. Тот вытер окровавленный нож, остановился, повертел его в руках и, сильно замахнувшись, швырнул его в лезущих вверх по стенам врагов. Попал – или нет, он не увидел.
   Следующая стрела нашла его сердце даже раньше, чем четверо остальных командиров Легиона ворвались на башню, рубя направо и налево, со звероподобным кличем: «С нами Митра Непобежденный!», который слился с гортанным «Кром!», выдохнутым десятками глоток.

ГЛАВА 10

   Атли поднял руку, останавливая свой отряд. Вдали, у самого горизонта, к просвету меж тучами тянулась тонкая, едва различимая струйка дыма.
   – Этот сопляк мало того что вымотал нас, удирая как крыса от беркута, так еще и насмехается! – произнес кто-то за его спиной.
   Тан не обратил на это ни малейшего внимания. Он напряженно думал, сдвинув брови и теребя бороду.
   – Жалкая уловка, весьма жалкая, – пробурчал он. Затем Атли задумчиво проследил за цепочкой собачьих следов, вне всякого сомнения ведущих в сторону дыма, и повернулся к дружинникам. – Он и рассчитывает на таких Имиром обиженных олухов, как ты, Бьярни. Хьяриди, возьми четыре десятка и бегом отсюда. Пойдете на юго-восток, отрезая его от гор. Уверен, выродка в этом разоренном селении уже и след простыл. Хорса, ты возьми своих – и на юго-запад, чтобы он не рванул вглубь пустоши, к своей орде. А остальные – со мной, к селению, встретимся там. Кто увидит мальчишку – берите в кольцо – и сразу – сигнал. Зелье дымное захватили?
   Хьяриди и Хорса кивнули.
   – Мальчишку взять живым, можете калечить, но не сильно. Главное – пленник. Пленник нужен живым. А я с остальными на сигнал поспею.
   – А если он в поселке, мой тан? – спросил Хьяриди. – Ты, сивая борода, что же, считаешь двадцати ваниров и пяти псов не хватит на одного киммерийского недоноска? Да я сам его руками голыми удавлю. А кончится поход, я еще разберусь, что это он за страху на вас нагнал. Не бывать вам в Ледяных Чертогах, не будь я Атли. Зачем Имиру пятнадцать сотен рыжебородых баб, на которых могут нападать коровы, дети и старухи? Молчи лучше, Хьяриди, не смеши молодых.
   Хьяриди покраснел, гневно топнул ногой и, излишне громко крича, принялся собирать свои десятки.
   – А вот сани, Атли, не надо было с ранеными все отправлять, ох, видят Гиганты, не надо было. Сами бы доковыляли или бы в лагере отсиделись.
   В разговор вступил Хорса, один из самых старых наемников, весь иссеченный шрамами, оставленными людьми и зверьем, огромный, как медведь, и опасный в бою, как два медведя.
   – Сами бы доковыляли, старый пес! – вскричал Атли. – А асиры потом сто зим хвалились бы, что перебили на границе несколько сот ваниров? В лагере, говоришь! А я думаю, что у киммерийцев, кроме детей и женщин, которых вы и ты, Хорса, первый, боитесь как огня, найдется сотня-другая бойцов, чтобы оставить на месте лагеря груду голов и ломаных мечей!
   – Уймись, тан ты или не тан, покажешь, когда я вместо того, чтобы искать аквилонского сопляка, буду ворочать веслом где-нибудь в устье Зархебы. А пока – ты военный вождь, орать на старших тебе прав не давали. Хочешь поединка – давай прямо сейчас.
   Атли, решивший положить конец всем разногласиям в дружине раз и навсегда, шагнул к старому ваниру и очертил круг на снегу у своих ног.
   – Да вы оба… Хресвельг пожрал ваш ум, – встал было меж ними тот дружинник, что сцепился с тарантийским бароном в лагере Легиона, но его грубо оттащил в сторону Хьяриди.
   Он был все еще зол, а раз кругом не было стоящего противника, предпочел бы подраться со своими:– Спор мужчин решает только кровь, рыжебородые. Имир рассудит, тан это или мальчик на побегушках у аквилонских собак.
   Меж тем Атли и Хорса кружились как два бойцовских петуха на туранском базаре и не обращали внимания на то, что творилось кругом. А кругом творилось следующее – ваниры угрюмо разошлись на две далеко не равные ватаги, и хотя оружия еще в ход не пускали, до битвы было уже несколько мгновений – Имир любит правду, и никогда не ошибается в судном деле. Ошибаются его нерадивые дети.
   Как только один из поединщиков прольет кровь другого, партия проигравшего атакует первой. Тут был спор не двух ваниров, тут был спор дружины тана и тех, в ком ожили заветы предков, кого тянуло назад к племенным кострам, власти старейшин и уложений Гигантов.
   Наемники знали цену друг другу. Хорса был стар, Атли молод и силен. И сторонники племенных заветов заранее подняли для броска копья и топоры.
   И к самому порогу Ледяных Чертогов вознесся клич, взывая к справедливости грозного бога Нордхейма. В который уже раз снега окропились кровью. Кровь и сталь вершили путь истины новой, молодой, сильной и истины старой, прочной, надежной.
   – Имир, – рычало рыжебородое воинство, протыкая друг друга, рубя друг друга, и закалывая, свято веря в то, что недреманное око Гигантов не даст одолеть неправым.
   Аквилония, Венариум, осады и форпосты, политика и стратегия – все понятия мира цивилизации вмиг умерли для этих простых первобытных душ. Время их культуры еще не пришло, дети Имира, убивая друг друга, купались в волнах первозданной Силы, буйствующей, неуклюжей, еще не знающей себе приложения, но уже пробужденной к жизни.
   Если бы в окрестностях оказался стигийский маг, он смог бы разглядеть крылатых дев, то и дело выхватывающих из боя и уносящих к небесам души воинов.
   Если бы в окрестностях оказался один из всезнающих аскетов-мудрецов из гор далекой Вендии, он мог бы очеред-ной раз подивиться пестроте и никчемности людской жизни.
   На голых, безжизненных равнинах человек перед ликом своих богов творил историю мира. Достигший вершин развития, опасно близкий к неизбежному упадку хайборийский народ Аквилонии тонул в искусственных политических интригах, поливая снег кровью своих лучших и худших сынов.
   Молодые, еще не оперившиеся нордхеймцы, которые призваны были спустя века стать одними из сокрушителей хайборийского мира и первыми ростками мира нового, растрачивали силы в поисках пути Назад и Вперед, и кровь алела и плавила снег.
   Киммерийцы, осколок дремучего мира, существующего лишь на старинных картах и в песнопениях туиров, утратившие все признаки общества и культуры, сохранившие лишь когти и клыки, дрались за свое выживание, как они это делали бесчисленные века, прошедшие со времен их павшего величия.
   А посреди этого бушующего океана сил юный Конан, которому насмешники-боги подарили роль хранителя шаткого, раздираемого мира ждал, когда же вослед за собаками явятся их хозяева и его враги. Ему не было дела до осколков старых миров, начала заката этого мира, до ростков будущих миров.
   Он выполнил долг мести, его звало Кровавое Копье, он бросил размышлять о темных видениях и просто ворчал, разглядывая кузнечную заготовку, очищенную от песьей крови:
   – О, Кром! И сын кузнеца должен драться вот этим?
   Сапсану было больно. Его сознание, словно неяркий язычок свечного пламени, трепыхалось где-то невообразимо далеко и в то же время невообразимо глубоко внутри; в объятиях черных осьминогов, на дне глухих колодцев, сгорало в огне, замерзало насмерть, вдребезги билось на сотни осколков, рушилось в пропасть. Болело все. Ныли травмированные ребра под кольчугой, саднила колотая рана в плече, ссадина под подбородком, натертая ремешком шлема, напиталась потом и саднила тоже. Кроме того, ему впервые в жизни было страшно и стыдно одновременно.
   Он, после второй неудачной попытки освободить осажденный Венариум, понял, что его Легион, любимое детище, погибает в одном переходе от ванирской дружины. И нет на всем севере такой силы, которая сможет его спасти.
   Киммерийцы не ожидали удара в спину. Это была орда в самом точном смысле этого слова – ни резервов, ни часовых, ни единого командования.
   Сапсан вывел свои девять сотен мечей из клубящихся смерчей и сразу, с марша, ударил в тыл огромному темному зверю, грузно ворочавшемуся под стенами аквилонской твердыни. Некоторые кланы так и продолжали свои попытки оседлать зубчатый каменный гребень, некоторые развернулись навстречу новому врагу.
   Это не был решительный удар – киммерийцы бились в стальной ванирский клин, словно град об крепкую крышу. Слабо, монотонно и долго.
   Вначале таранный удар дружины расшвырял в стороны небольшие кучки осаждающих, как кабан стряхивает с себя тявкающих травильных собак, чтобы наброситься на охотника. Затем нерушимый строй врезался в сплошную шевелящуюся массу черноголовых, как колун в старый трухлявый пень.
   Некоторое время казалось, что фронт киммерийцев будет прорван и дружина дойдет до ворот. Затем створки распахнутся, и навстречу им выйдет такой же несокрушимый клин легионеров. Однако топор увяз.
   Спустя час после начала атаки дружина дралась в окружении, не дойдя до ворот трех полетов стрелы. Затем – начала пятиться, огрызаясь и щетиня во все стороны частокол копейных наверший.
   Натиск на нее все увеличивался. Самое страшное было то, что штурм продолжался – все новые и новые волны карабкались вверх по стенам, и у обессиленных защитников не было ни сил, ни времени помочь. Они сами еле держались.
   Организованно, унося раненых и не нарушая строя, дружина отступила. Киммерийцы не преследовали их. Казалось, орду совершенно не тревожила угроза с тыла. Варвары продолжали натиск на крепость, который иссяк внезапно – вдруг, безо всякой причины, темные воды отхлынули от стен и забитого трупами рва.
   Затем был ночной штурм. Сапсан наблюдал за ним с ледяного сугроба, искусав себе все губы в кровь. Его дружине требовался отдых, и тут уж ничего нельзя было поделать.
   Благо, что рыжебородые наемники вообще пошли на безнадежное дело под командованием иноземца.
   Затем была еще попытка, и еще. В последней им даже удалось пробиться сквозь плотные ряды врагов дальше, чем раньше, и навстречу из распахнутых ворот вылетели конники Легиона.
   Казалось, что победа близка. Дракон, обвивший башни с горделивыми алыми стягами, был разрублен надвое. Но малочисленная конница увязла в рукопашной, потеряв преимущество маневренности, и была попросту сожрана, смята и проглочена. Дружину вновь отогнали, а грозный киммерийский ящер вновь сросся в единую, полную чудовищной силы тушу.
   Сапсан, уже раненный, видел, что защитникам Венариума с огромным трудом удалось отстоять ворота и захлопнуть их.
   Все усилия были бесполезны. Крепость должна была в скором будущем пасть перед первобытной, неуправляемой, бездумной силой. И бессильны перед ней были мужество отдельных защитников, ухищрения стратегов и опыт наемников.
   На краткий миг забрезжила слабая надежда – из метели вместе с первыми рассветными лучами вылетели вдруг конники, на бронированных конях, одетые в сияющие доспехи. Сапсан воспрял духом и в который уже раз повел своих валившихся с ног ваниров на прорыв. Однако это была самая гибельная попытка. Никакой организованной атаки не получилось. Да и не было многочисленной, свежей, вооруженной по последнему слову военного дела аквилонской армии.
   Были ее остатки, запуганные, изможденные, на шарахающихся от каждой тени конях, голодные и подавленные. Они наскочили на киммерийскую орду и отлетели. Вновь наскочили и вновь отлетели, усеяв снежное поле неподвижными фигурками, знаменами, значками гвардейских рот и цветастыми плащами. Наемников тоже отогнали. На стенах крепости шла жестокая сеча и мелькали факелы варваров.
   И тогда на поле боя явились те, кто уничтожил в горах большую часть аквилонского войска. Они шли следом за кавалерией, чуть поотстав в пути, и ударили с тыла.
   Разгром был полный. Когда через сутки Сапсану удалось собрать под свое командование остатки кавалерии и своей рассыпавшейся по пустоши дружины, он ужаснулся.
   Полторы тысячи аквилонцев, совершенно небоеспособных и подавленных, потерявших весь офицерский корпус, и четыре сотни израненных и изможденных наемников, клянущих его, Атли, и всех богов черными проклятиями и вот-вот готовящихся уходить в Нордхейм.
   – Мне нужна сотня храбрецов. Которые не провели пять дней в бесконечных схватках с этим демоническим народом, которые не побоятся пойти со мной на решающий прорыв.
   И аквилонцы, и те немногие ваниры, кто еще надеялся на победу в этой войне, разводили руками.
   – Мы переоденемся в эти их зловонные шкуры и ночью проберемся сквозь их атакующие порядки. Надо будет открыть ворота. Гарнизон с одной стороны, а вы все с другой – прорвем их строй и будем отступать. Крепость превратилась в ловушку, а при моем плане мы некоторое время будем иметь дело только с одной четвертью киммерийцев – пока все те, кто окружает крепость с других трех сторон, соберутся вместе, мы уже построим «черепаху» и двинемся на юг. Я думаю, что они кинутся грабить крепость, а может, даже не будут нас преследовать – в концеконцов они не воюют с королевством. Их раздражает аквилонская крепость в их пустошах, не больше и не меньше. Я беру ответственность на себя. Крепость нам не удержать, мой долг – это немедленно вывести из войны остатки войска. Для этого всего-то нужна сотня добровольцев!
   Однако окружающие все разводили руками и прятали глаза.
   И тогда Сапсан вспомнил про Атли и его отряд.
   – Немедленно выслать отряды на восток. Там без дела шатается нужный нам отряд. Он должен быть где-то в половине дневного перехода от нашего лагеря. Пустоши сейчас безлюдны, все черноголовые варвары здесь, перед нами. Дай, Митра, нам сроку полдня, отврати штурм до темноты!

ГЛАВА 11

   Вот это да, клянусь всеми богами! – Восклицание, вырвавшееся у Эйольва, было совершенно искренним. Он наблюдал всю схватку Конана с псами Ванахейма из-за угла крайнего дома. Столь быстрая расправа со знаменитыми собаками-убийцами впечатлила его едва ли не больше, чем «дуэль» Атли с бароном.
   «А ведь этот дикарь не был даже толком вооружен!» – с благоговейным ужасом подумал паж.
   Атли был могучим воином, опытным, проведшим в боях годы и годы, а Конан был его ровесником. Что бы сказал аквилонец, если бы его знакомство с киммерийцем началось чуть раньше?
   Не когда вдруг в подступившей темноте залаяли собаки и какая-то неведомая сила сжала его запястье, выкручивая меч, и Эйольв оказался пленником раньше, чем осознал факт нападения, а когда добрая сотня грозных нордхеймских наемников была выведена из строя за неполный час?
   Однако, кроме эпизода со снежным барсом да его собственными нелепыми попытками убить варвара, битва с псами была первой бойней, учиненной Конаном у него на глазах.
   – А, южанин! – весело воскликнул Конан, волоча за ноги двух мертвых собак. – Помоги лучше, чем стоять столбом. – Зачем они тебе? – спросил Эйольв, завороженно глядя на кровавые дорожки, пятнающие снежную белизну.
   – Я их сожру! – бодро заявил Конан.
   – Какая мерзость! – воскликнул паж и схватился за горло. Дурнота вновь подкатила к самому горлу, а проклятый варвар вновь захохотал.
   Ему даже пришлось бросить свою ношу и утирать слезы. Эйольв не видел здесь ничего смешного.
   – Вот схватит тебя за брюхо голодная Хель, а собачатины уже не будет, и придется тебе искать дохлых ваниров, чтобы подкрепиться. А я, и мой народ – не людоеды, что бы вы о нас в своей Аквилонии ни говорили. Мне и собак вполне достаточно.
   Эйольв так и не понял, всерьез это говорил Конан или нет. Он как-то отрешенно наблюдал, как варвар втаскивает в центр поселка свои жертвы, аккуратно снимает с них шипастые ошейники, вбивает в снег оглобли, подвешивает туши и свежует их. Конан же не обращал внимания на пажа совершенно – он весь ушел в свою работу.
   – Эй, южанин, подбрось-ка дров в костер – не ровен час, ванирская дружина нас пропустит. Сам погреешься, да и спасители твои здесь будут побыстрее, а то они, видать, заблудились где-то, – прокричал он какое-то время спустя.
   Эйольв последовал его совету и уселся у огня, со словами:
   – Жду не дождусь, когда они появятся здесь и подвесят тебя рядом с этими тушами.
   Конан никак не отреагировал на эти слова аквилонца, продолжая расхаживать по поселку, лазить по крышам, спускаться в какие-то ямы. Паж уже разобрался, что киммериец готовит из всего того хлама, что он набрал в поселке, какие-то ловушки. Наконец все уже было готово, и довольный Конан подсел к костру, разглядывая своего пленника.
   – Теперь будем ждать, – сказал он и вытянулся прямо на снегу. Потом привстал на локте и сказал, весело щурясь: – Бежать тебе нет смысла, за тобой и так придут, а бросаться на меня больше не стоит. Я готовлюсь к битве и могу зашибить ненароком. Просто сиди и молчи. И по селению не ходи, попадешься в калкан, оторвет твою никчемную голову.
   – А как ты готовишься к битве?
   – Коплю злобу, – отрубил Конан, хищно ухмыльнулся прямо в лицо аквилонцу, снова захохотал, а потом мгновенно затих, словно бы уснул.
   «Интересно, а что он со мной будет делать, когда сюда придут?» – подумал Эйольв, поеживаясь. Ответа на сей вопрос он не знал, а потому принялся разглядывать облака, стараясь не смотреть на зловещие собачьи туши, под которые натекло крови и которые раскачивались, усугубляя ощущение запустения вокруг.
   Психология этого варвара оставалась для Эйольва совершеннейшей загадкой. А он-то себя считал знатоком человеческих характеров…
   С детства выросший среди воинов, прошедший нелегкое обучение в пажеской роте гвардейского панцирного полка, он никак не мог уразуметь этого дикарского типа.
   На его месте, думалось Эйольву, любой воин бы готовился к битве, именно готовился бы – чистил, скажем, оружие… хотя, конечно, какое уж тут оружие… ну тогда хотя бы разминал тело, чтобы в схватке не порвать мышцы, не растянуть связок, не вывихнуть запястье.
   Паж с завистью посмотрел на могучее тело варвара. «Как же, порвешь эти мышцы. Он выглядит как детеныш великана из сказки. И ведет себя, кстати, тоже как детеныш великана».
   Конан же безмятежно спал. По его лицу отнюдь нельзя было сказать, что он «копит злобу». На лице спящего киммерийца сияла буквально детская улыбка. С уголка рта на щеку даже вытекла ниточка слюны, тут же замороженная холодным воздухом, и теперь сверкающая, как карнавальная блестка на платье у столичной кокетки.
   Вот только множество синяков, царапин и шрамов портили все впечатление безмятежности, волнами исходившее от спящего Конана. И зловещая стальная полоса, правда, очищенная уже от песьей крови, напоминала Эйольву о том, что перед ним лежит человек, готовящийся драться и, может быть, умереть.
   «Ну не перебьет же он целый отряд наемников!» – в отчаянии думал Эйольв.
   «А может – он безумен? Говорят, в этих пустошах в людей вселяются злые демоны убийства и разрушения, заставляющие самых робких бросаться на вдесятеро сильнейших врагов». Однако паж и сам знал, что его похититель мало походит на сумасшедшего.