Страница:
– Что «поэтому»?
Мегги подвинула ему стул, стоявший у письменного стола, а сама села на подоконник. Фарид опустился на стул так же нерешительно, как входил в комнату.
– Ты должна вчитать туда и меня, прошу тебя!
Он снова протянул ей испачканный листок, и его черные глаза смотрели при этом так умоляюще, что Мегги невольно отвела глаза.
– Ну пожалуйста! Ты можешь, я знаю! – бормотал он. – Тогда… той ночью в деревне Каприкорна… я хорошо помню, у тебя был такой же листочек, и больше ничего…
Той ночью в деревне Каприкорна. У Мегги и теперь начинает бешено колотиться сердце, стоит ей подумать о ночи, которую имел в виду Фарид, – той ночи, когда она вычитала Призрака и все же не решалась заставить его убить Каприкорна, пока Мо не сделал это за нее.
– Орфей написал эти слова, он сам мне говорил! Он просто не стал их читать, но они тут, на этом листке! Конечно, моего имени здесь нет, потому что иначе бы ничего не получилось. – Бормотание Фарида становилось все быстрее. – Орфей сказал, что в этом весь секрет: можно использовать только те слова, которые есть в той книжке, которую хочешь изменить.
– Он так сказал? – Сердце у Мегги на секунду замерло, словно запнувшись о слова Фарида.
«Можно использовать только те слова, которые есть в той книжке…» Так вот почему ей ничего, совсем ничего не удавалось вычитать из историй Резы: потому что она употребляла слова, которых не было в «Чернильном сердце»? Или все же только потому, что она не умеет толком писать?
– Да. Он воображает себя великим мастером чтения, этот Орфей. – Фарид выплюнул это имя, как сливовую косточку. – Хотя по мне, так ему далеко до тебя или твоего отца.
«Может быть, – подумала Мегги, – но Сажерука он вчитал обратно. И сам написал нужные слова. Этого ни Мо, ни я не умеем». Она взяла из рук Фарида исписанный Орфеем листок. Почерк нелегко было разобрать, хотя он был очень красивый, с необычными завитушками.
– На какой точно строчке исчез Сажерук?
Фарид пожал плечами.
– Не знаю, – смущенно признался он.
Конечно, как она могла забыть – он же не умеет читать. Мегги провела пальцем по первому предложению: «День, когда Сажерук вернулся, пах грибами и ягодами».
Она задумчиво опустила листок.
– Ничего не получится. У нас ведь даже книги нет. Что тут поделаешь без книги?
– Но Орфей же без нее обошелся! Сажерук отобрал у него книгу раньше, чем он стал читать этот листок!
Фарид оттолкнул стул и подошел к ней. Мегги смущалась, когда он стоял так близко, – ей не хотелось задумываться почему.
– Не может быть! – выдавила она.
Но Сажерук исчез. Несколько фраз, написанных от руки, открыли ему ту дверь между буквами, которую напрасно искал Мо. И эти фразы написал не Фенолио, автор книги, а другой человек… Человек со странным именем Орфей.
Мегги знала о том, что скрывается за буквами, больше, чем большинство людей. Она сама открывала двери, выманивала живые существа с пожелтелых страниц и видела своими глазами, как ее отец вычитал из арабской сказки мальчика, стоявшего сейчас рядом с ней. Но Орфей, похоже, знал об этом намного больше ее и даже больше, чем Мо, которого Фарид по-прежнему называл Волшебный Язык… Мегги вдруг начала бояться слов на грязном листке бумаги. Она положила его на стол, словно он жег ей пальцы.
– Пожалуйста! Ну попробуй, прошу тебя! – Голос Фарида звучал умоляюще. – Что, если Орфей уже вчитал Басту обратно? Сажерук должен знать, что эта парочка в сговоре! Он ведь думает, что в том мире Баста ему не страшен!
Мегги все еще смотрела на слова Орфея. Они звучали красиво, завораживающе красиво. Мегги захотелось почувствовать их на языке. Еще немного, и она начала бы читать вслух. Вдруг она испуганно зажала себе рот рукой.
Орфей.
Ну конечно, она знает это имя и ту историю, что обвивает его венцом из цветов и терний. Элинор подарила ей книгу, где об этом рассказывалось лучше всего.
«Тебя, о Орфей, оплакивают в печали птичьи стаи, и дикие звери, и неподвижный утес, и лес, так часто следовавший за твоей песней. Дерево сбрасывает листья, чтобы, обнажив голову, скорбеть о тебе».
Она вопросительно посмотрела на Фарида.
– Сколько ему лет?
– Орфею? – Фарид пожал плечами. – Лет двадцать – двадцать пять, наверное. Трудно сказать. У него совсем детское лицо.
Лет двадцать. Но слова на листке не были словами молодого человека. Они, похоже, многое знали.
– Пожалуйста! – Фарид не сводил с нее глаз. – Ты ведь попробуешь, да?
Мегги посмотрела в окно. Она вспомнила о пустых гнездах фей, об исчезнувших стеклянных человечках и о том, что ей когда-то давно сказал Сажерук: «Иногда рано поутру выйдешь умыться к колодцу, а над водой жужжат крошечные феи, чуть больше ваших стрекоз, синие, как лепестки фиалок. Они не очень-то приветливые, но по ночам мерцают, как светлячки».
– Хорошо, – сказала она.
Фариду показалось, что сейчас ему отвечает не Мегги, а кто-то другой.
– Хорошо, я попробую. Но сперва у тебя должны зажить ноги. В том мире, о котором рассказывала мне мама, хромому делать нечего.
– Ерунда, все с моими ногами в порядке! – Фарид прошел взад-вперед по мягкому ковру, словно желая наглядно доказать это. – Попробуй прямо сейчас!
Мегги покачала головой.
– Нет! – решительно заявила она. – Я должна научиться хорошенько это читать. Почерк непростой, да еще листок весь в пятнах, поэтому мне, наверное, придется его переписать. Этот Орфей не солгал. Здесь действительно кое-что о тебе написано, но не знаю, достаточно ли. И потом… – прибавила она как можно небрежнее, – если уж я попытаюсь, я хочу пойти с тобой.
– Что?
– Ну да! А что такого? – Голос Мегги выдавал, несмотря на все ее старания, как обидел ее ужас в глазах Фарида.
Фарид промолчал.
Неужели он не понимает, что ей тоже хочется увидеть все это – то, о чем рассказывали ей с такой тоской Сажерук и мать: рои фей над полями, деревья, такие высокие, что облака, казалось, могут запутаться в их ветвях, Непроходимую Чащу, комедиантов, замок Жирного Герцога и серебряные башни Дворца Ночи, рынок в Омбре, танцующий огонь, шепчущие озера, откуда выглядывают личики русалок…
Нет, Фарид этого не понимал. Он, наверное, никогда не испытывал тоски по другому миру, как и тоски по дому, терзавшей сердце Сажерука. Фарид хотел только одного: попасть к Сажеруку, чтобы предупредить его об опасности и снова быть с ним рядом. Он был тенью Сажерука и только эту роль и хотел играть, все равно в какой истории.
– Брось! Тебе туда нельзя! – Не глядя на Мегги, он поковылял обратно к стулу, сел и принялся отковыривать пластырь, который так старательно наклеивала Реза. – Никто не может вчитать в книгу самого себя! Даже Орфей! Он сам рассказывал Сажеруку, что уже пытался несколько раз, но ничего не получается.
– Вот как? – Мегги старалась говорить уверенным тоном. – Но ты же сам сказал, что я читаю лучше, чем он. Может быть, у меня все же получится!
«Хотя писать, как он, я не умею», – добавила она про себя.
Фарид обеспокоенно посмотрел на нее и сунул пластырь в карман.
– Там опасно, – сказал он. – Особенно для де…
Он не договорил и снова уставился на свои израненные ноги.
Дурак. Мегги почувствовала на языке горький привкус ярости. Что он о себе воображает? Она, между прочим, намного больше знает о мире, куда он просится.
– Я знаю, что там опасно, – сказала она сухо. – И либо я отправлюсь туда, либо не стану читать. Подумай об этом. А теперь иди – мне надо сосредоточиться.
Фарид еще раз взглянул на листок со словами Орфея и направился к двери.
– Когда ты попробуешь? – спросил он на пороге. – Завтра?
– Может быть.
Мегги закрыла за ним дверь и осталась наедине с написанными Орфеем словами.
Привал комедиантов
Сажерук целых два дня пробирался сквозь Непроходимую Чащу. Людей ему попалось навстречу немного: несколько черных от сажи угольщиков, изможденный оборванец браконьер с двумя кроликами через плечо и целый отряд герцогских егерей, вооруженных до зубов, вероятно гонявшихся за каким-нибудь бедолагой, подстрелившим косулю, чтобы накормить детишек. Никто из них не заметил Сажерука. Он умел делаться невидимым и лишь на вторую ночь, услышав на соседнем холме завывание волчьей стаи, решился позвать на помощь огонь.
Огонь. Совсем иной в этом мире, чем в том, другом. Какое блаженство наконец вновь услыхать его трескучий голос. И отвечать ему. Сажерук набрал немного сухого хвороста, в изобилии валявшегося под зарослями вороньего глаза и чабреца, развернул листья, сохранявшие влажным и мягким украденный у эльфов мед, и сунул в рот крошечный комочек. Как страшно ему было, когда он в первый раз пробовал этот мед! Он боялся тогда, что драгоценная добыча сожжет ему язык и он навсегда лишится дара речи. Однако страхи были напрасны. Мед обжигал язык, как горячий уголек, но боль потом быстро прошла, зато, вытерпев ее, можно было разговаривать с огнем, как с хорошим другом. Действия крошечного комочка хватало на пять-шесть месяцев, а порой и на год. Стоило прошептать несколько слов на языке огня, прищелкнуть пальцами – и язычки пламени уже с треском вырывались из сухого хвороста, да и из влажного, и даже из камня.
Сначала огонь лизал ветки медленнее обычного, словно забыл его голос и не мог до конца поверить, что Сажерук вернулся. Но потом пламя зашептало ему слова привета, заплясало все радостнее, и вскоре ему уже пришлось обуздывать разыгравшиеся язычки, подражая их треску, и тогда огонь улегся, как дикая кошка, с мурлыканьем позволяющая бережно погладить себя по шерстке.
Пока огонь пожирал хворост и свет его отгонял волков, Сажерук невольно снова подумал о мальчике. Не перечесть ночей, когда тот расспрашивал его о языке пламени, ведь Фарид знал огонь только немым и злобным.
– Подумать только, – пробормотал Сажерук себе под нос, согревая пальцы над сонными огоньками, – ты все еще по нему скучаешь!
И он был рад, что хотя бы куница осталась с мальчиком и охраняет его от духов, которые ему повсюду мерещатся.
Да, Сажерук скучал по Фариду. Но были и другие, по кому он скучал целых десять лет, так что сердце у него изныло от тоски. И поэтому шаги его становились все торопливее по мере того, как он приближался к опушке леса и к тому, что ждало за ней, – к миру людей. Да, в другом мире его терзала не только тоска по феям, стеклянным человечкам и русалкам. Были и люди, по которым он скучал, – не много, но тем сильнее томился он по этим немногим.
Как старался он забыть их с той ночи, когда пришел полумертвый от голода к дверям Волшебного Языка и тот объяснил ему, что пути назад нет… Да, в ту минуту он понял, что должен выбирать. «Забудь их, Сажерук! – Он все время твердил себе это. – Иначе ты сойдешь с ума оттого, что потерял их всех». Но сердце его не слушалось. Воспоминания, такие сладкие – и такие горькие… они грызли его все эти годы и в то же время поддерживали, пока не начали бледнеть, выцветать, расплываться, пока от них не осталась лишь боль, которую он старался скорее заглушить, потому что она разрывала сердце. Какой толк вспоминать о том, что навсегда потеряно?
– Лучше и теперь не вспоминай, – сказал Сажерук сам себе.
Деревья вокруг становились тем временем все моложе, а кроны все реже. Десять лет – долгий срок, за это время можно многое утратить… и многих. Между деревьями все чаще мелькали хижины угольщиков, но Сажерук не показывался черным людям. За пределами Чащи о них отзывались с презрением, потому что угольщики селились в самых дебрях, куда остальные заходить не решались. Ремесленники, крестьяне, торговцы и князья – все нуждались в угле, но неприветливо встречали в своих городах и селах тех, кто жег его для них. Сажеруку угольщики нравились, они знали о лесе почти столько же, сколько он сам, хотя каждый день сызнова ссорились с деревьями. Нередко он сиживал у их костров и слушал их истории, но сейчас, после стольких лет отсутствия, ему хотелось услышать другие рассказы – о том, что произошло за пределами леса. А для этого самым подходящим местом были придорожные трактиры.
Сажерук точно знал, какой из них ему нужен. Он стоял на северном краю леса, там, где среди деревьев начиналась дорога, уходившая, петляя, вверх, к холмам, мимо нескольких разбросанных крестьянских дворов, до самых ворот Омбры, городка, на крыши которого отбрасывал тень замок Жирного Герцога.
В трактирах у дорог всегда собирались комедианты. Здесь их нанимали купцы и богатые ремесленники для свадеб, похорон и домашних праздников по случаю благополучного возвращения из путешествия или рождения ребенка. За несколько монет фигляры обеспечивали музыку, грубые шутки и фокусы – отдых от невеселой повседневности. Если Сажерук хотел узнать обо всем, что случилось здесь за те годы, что его не было, лучше всего было поговорить с Пестрым Народом. Комедианты исполняли в этом мире роль газеты. Никто не знал обо всех его событиях больше, чем эти вечные скитальцы.
«Как знать? – думал Сажерук, выходя из лесу. – Если повезет, я могу даже встретить старых знакомых».
Дорога была скользкая и вся в лужах. Колеса повозок оставили на ней глубокие колеи, а в коровьих и конских следах собралась дождевая вода. В это время года дожди нередко шли целыми днями, как вчера, когда он рад был, что густые кроны Непроходимой Чащи сплетаются в лиственный полог и не дают промокнуть до костей. Ночь была холодная, платье на нем заволгло, хотя он спал у огня, и Сажерук радовался, что погода сейчас ясная – по небу над холмами плыло лишь несколько облачных клочьев.
К счастью, в карманах своей старой одежды он нашел несколько монет. Будем надеяться, что их хватит на тарелку-другую горячей похлебки. Из другого мира Сажерук не взял с собой ничего. Что бы он стал делать с разрисованными бумажками, которые считались там деньгами, здесь, где в уплату принимали только золото, серебро и звонкую медь, лучше всего с отчеканенным портретом какого-нибудь могущественного владыки? Когда монетки закончатся, ему придется поскорее идти выступать на рыночной площади в Омбре или еще где-нибудь.
Трактир, куда он зашел, не сильно изменился за все эти годы, не стал ни лучше, ни хуже. У него был такой же обшарпанный вид, те же маленькие оконца, точнее, просто дыры в серых каменных стенах. В том мире, где он жил еще три дня назад, на такой грязный порог не ступил бы, наверное, ни один посетитель. Но здесь этот постоялый двор был последним пристанищем перед чащей, последней возможностью получить горячий обед и сухое ложе, защищенное от росы и дождя… «А пару вшей и клопов на дорогу здесь дают бесплатно!» – думал Сажерук, открывая дверь.
В помещении было так темно, что его глаза должны были сначала привыкнуть к полумраку. Другой мир испортил их своим ярким светом и огнями, даже ночь превращавшими в день. Глаза привыкли к тому, что все ясно видно, что свет можно включать, выключать и распоряжаться им как хочешь. Но им придется снова освоиться с миром теней, полумрака и длинных черных, как сажа, ночей и с домами, куда часто вовсе не впускали солнце, потому что от него слишком жарко.
Помещение освещали лишь скупые солнечные лучи, узкими полосами проникавшие сквозь маленькие окна. Пыль плясала в них, как рой крошечных фей. В камине пылал огонь под черным помятым котлом. Запах, идущий оттуда, не соблазнял даже сильно проголодавшегося Сажерука, но он ничего другого и не ждал. В этом трактире еще не бывало хозяина, умеющего стряпать. Человек тридцать посетителей сидели в полумраке на грубо сколоченных скамьях, куря, негромко беседуя, выпивая.
Сажерук присмотрел свободное местечко и сел. Он незаметно оглядел присутствующих – не мелькнет ли знакомое лицо и пестрый наряд, какой носят только актеры. У окна сидел лютнист, договариваясь о чем-то с человеком, одетым значительно лучше, – наверное, богатым купцом. Конечно, бедный крестьянин не мог нанять себе комедианта на праздник. Если он хотел, чтобы у него на свадьбе звучала музыка, приходилось ему самому браться за дешевую скрипку. Даже двух жалких лабухов, сидевших у окна, он не смог бы оплатить. За соседним столиком шумно ссорилась группа актеров – кажется, из-за лучшей роли в новой пьесе. Один из них так и не снял маску, в которой выступал на рыночной площади, и казался среди людей чужим, как кобольд. Впрочем, все они были чужими – певцы, танцоры, исполнители грубых фарсов на деревянных подмостках и огнеглотатели. То же относилось к их обычным спутникам – бродячим цирюльникам, костоправам, мастерам чудесных исцелений и извлечения камней глупости, – для которых комедианты собирали публику.
Юные и старые, счастливые и печальные лица – каких только не было в заполненном клубами дыма зале, но ни одно не показалось Сажеруку знакомым. Он тоже чувствовал на себе любопытные взгляды, но это было ему привычно. Шрамы на его лице всегда притягивали взоры, а наряд огнеглотателя, черный, как сажа, и красный, как огонь, покорный ему и пугающий других, тоже привлекал внимание. На секунду он почувствовал себя странно чужим в этой привычной толпе, как будто на нем явно проступали следы другого мира, следы долгих лет, прошедших с тех пор, как Волшебный Язык вытащил его из его истории и украл его жизнь, совсем не нарочно, – так порой случается, неосторожно ступив, раздавить на дороге домик улитки.
– Гляди-ка!
На его плечо легла тяжелая рука, седовласый, круглолицый человек наклонился и заглянул ему в лицо. Он так нетвердо держался на ногах, что Сажерук подумал сперва, что это пьяный.
– Ну уж это-то лицо я знаю, – не веря своим глазам, проговорил седовласый, сжимая плечо Сажерука так крепко, словно хотел убедиться, что перед ним действительно существо из плоти и крови. – Откуда ты взялся, пожиратель огня, уж не прямой ли дорогой из царства мертвых? Что случилось? Не иначе феи снова пробудили тебя к жизни? Они ведь всегда тебя обожали, эти синие чертенята.
Несколько голов обернулись к ним, но кругом стоял такой шум, что мало кто заметил, что происходит.
– Небесный Плясун! – Сажерук поднялся и обнял товарища. – Как поживаешь?
– Я уж думал, ты меня позабыл. – Небесный Плясун широко улыбнулся, обнажая желтые зубы.
Нет, конечно, Сажерук не забыл его – хотя и пытался, как и всех остальных, по кому тосковал. Небесный Плясун – лучший канатоходец, когда-либо танцевавший между крышами. Сажерук сразу узнал его, несмотря на седые волосы и на то, как странно он приволакивал негнущуюся левую ногу.
– Пошли, это надо отметить. Не каждый день снова встречаешь умершего друга.
Он потащил Сажерука за собой на скамью у окна, куда падал солнечный свет. Подозвав девочку, помешивавшую варево в котле, он заказал два бокала вина. Малютка несколько секунд завороженно смотрела на шрамы Сажерука, потом бросилась к стойке, из-за которой толстяк с печальными глазами внимательно оглядывал своих посетителей.
– Ты отлично выглядишь, – заметил Небесный Плясун. – Не отощал, не поседел, одежда не истрепана. Похоже, даже зубы у тебя все целы. Где ты пропадал? Может, мне тоже стоит туда отправиться – видно, там неплохо живется?
– Даже не думай. Здесь лучше. – Сажерук откинул волосы со лба и огляделся. – Хватит обо мне. Расскажи, как твои дела. У тебя есть чем заплатить за вино, но волосы поседели, и левая нога…
– Да, нога.
Девочка принесла вино. Пока Небесный Плясун рылся в кошельке, доставая монету, она снова с таким любопытством уставилась на Сажерука, что он потер кончики пальцев и прошептал несколько слов на языке огня, потом выставил указательный палец, улыбнулся ей и легонько подул на ноготь. Крошечный язычок пламени, слишком слабый, чтобы разгореться в настоящий огонь, но достаточно яркий, чтобы отразиться в глазах девочки и брызнуть золотыми искрами на грязный стол, показался на кончике пальца. Малышка стояла как завороженная, пока Сажерук не задул огонек и не обмакнул палец в бокал с вином, который пододвинул ему Небесный Плясун.
– Ага, ты, стало быть, не разлюбил играть с огнем, – сказал Небесный Плясун. Девочка тем временем бросила испуганный взгляд на хозяина и поскорее вернулась к котлу. – А мне пришлось мои игры забросить.
– Как это случилось?
– Упал с каната, и с тех пор я уже не Небесный Плясун. Торговец, чьих покупателей я отвлек, швырнул в меня капустным кочаном. Хорошо, что я упал на прилавок торговца тканями и поэтому сломал только ногу и пару ребер, а не шею.
Сажерук задумчиво посмотрел на него.
– И чем ты живешь, раз уже не можешь ходить по канату?
Небесный Плясун пожал плечами:
– Хочешь верь, хочешь нет, а я по-прежнему быстрый ходок. И верхом ездить нога мне не мешает – была бы лошадь. Я теперь гонец и этим зарабатываю на хлеб, хотя по-прежнему люблю посидеть с комедиантами, послушать их истории и погреться с ними у огня. Но кормят меня теперь буквы, хотя читать я так и не научился. Письма с угрозами и с просьбами, любовные записки, торговые договоры, завещания – все, что можно записать на листке пергамента или бумаги, я доставляю по назначению. Донесу надежно и слова, которые нашептали мне в ухо. Я неплохо зарабатываю, хотя, конечно, можно найти за деньги гонца и побыстрее. Но про меня люди точно знают, что доверенное мне письмо попадет в те самые руки, для которых оно предназначено. А это дорогого стоит.
В этом Сажерук не сомневался. «За пару золотых можно прочесть почту и самого герцога», – говорили в его времена. Нужно было только найти человека, умеющего подделать взломанную печать.
– А остальные? – Сажерук взглянул на лабухов у окна. – Они что поделывают?
Небесный Плясун отхлебнул вина и поморщился:
– Кислятина. Надо было заказать к нему меда. Остальные… гм… – Он потер негнущуюся ногу. – Кто умер, кто пропал неизвестно куда, вроде как ты. Вон там, с тем крестьянином, что так грустно таращится в свою кружку, – он кивнул в сторону стойки, – стоит наш старый друг Коптемаз со своей вечной улыбкой. Худший огнеглотатель на всем белом свете, хотя он все еще старательно пытается тебе подражать и никак не поймет, почему огонь не хочет танцевать для него так, как для тебя.
– Этого ему никогда не понять.
Сажерук незаметно покосился на второго огнеглотателя. Насколько он помнил, Коптемаз неплохо умел жонглировать горящими факелами, но огонь не хотел играть с ним. Коптемаз был похож на безответно влюбленного, которому снова и снова отказывает обожаемая девушка. Когда-то давно Сажерук даже поделился с ним огненным медом – так жаль было смотреть на его беспомощные усилия, но даже это не научило беднягу понимать язык пламени.
– Говорят, он теперь работает с порошком алхимиков, – прошептал Небесный Плясун через стол. – Дорогое удовольствие, на мой взгляд. Огонь кусает его так часто, что руки у него до самых плеч багрового цвета. Только к лицу он его не подпускает. Перед выступлением всегда намазывает себе физиономию так густо, что она блестит, как шкурка окорока.
– Он по-прежнему напивается после каждого представления?
– И после представления, и перед представлением, и тем не менее он все еще недурен собой, скажи?
И правда, на приветливое, всегда улыбающееся лицо Коптемаза было приятно смотреть. Он был из тех комедиантов, что живут взглядами зрителей, их аплодисментами, тем, что люди останавливаются, чтобы на них посмотреть. Он и сейчас потешал тех, кто стоял рядом с ним у стойки. Сажерук повернулся к нему спиной: ему не хотелось снова увидеть в этих глазах восхищение и зависть. Коптемаз не относился к числу тех, по кому он скучал в другом мире.
– Не думай, что Пестрому Народу стало легче жить, – негромко сказал Небесный Плясун. – С тех пор как умер Козимо, Жирный Герцог пускает нашего брата на рынки только по праздничным дням, а в свой замок – только когда его внучок начинает громогласно требовать комедиантов. Не самый милый ребенок, уже сейчас гоняет прислугу, грозя ей поркой и позорным столбом, но Пестрый Народ он любит.
– Козимо Прекрасный умер? – Сажерук чуть не подавился кислым вином.
– Да. – Небесный Плясун перегнулся через стол, словно считал неприличным говорить о беде и смерти слишком громко. – Всего год назад он отправился, прекрасный, как ангел, доказать свою княжескую доблесть и уничтожить поджигателей, поселившихся в лесу. Ты, может быть, помнишь их главаря, Каприкорна?
Сажерук невольно улыбнулся.
– О да, его я помню, – тихо сказал он.
– Он исчез примерно тогда же, когда и ты, но его банда хладнокровно продолжала свое дело. Новым вожаком стал Огненный Лис. Ни одна деревня, ни один крестьянский двор по эту сторону леса не чувствовали себя в безопасности. И вот Козимо отправился в поход, чтобы покончить с этой нечистью. Он уничтожил всю банду, но сам не вернулся, и теперь его отца, обжору, завтраком которого могли бы прокормиться три деревни, стали звать еще Герцог Вздохов, потому что, кроме как вздыхать, Жирный Герцог с тех пор ничего не делает.
Мегги подвинула ему стул, стоявший у письменного стола, а сама села на подоконник. Фарид опустился на стул так же нерешительно, как входил в комнату.
– Ты должна вчитать туда и меня, прошу тебя!
Он снова протянул ей испачканный листок, и его черные глаза смотрели при этом так умоляюще, что Мегги невольно отвела глаза.
– Ну пожалуйста! Ты можешь, я знаю! – бормотал он. – Тогда… той ночью в деревне Каприкорна… я хорошо помню, у тебя был такой же листочек, и больше ничего…
Той ночью в деревне Каприкорна. У Мегги и теперь начинает бешено колотиться сердце, стоит ей подумать о ночи, которую имел в виду Фарид, – той ночи, когда она вычитала Призрака и все же не решалась заставить его убить Каприкорна, пока Мо не сделал это за нее.
– Орфей написал эти слова, он сам мне говорил! Он просто не стал их читать, но они тут, на этом листке! Конечно, моего имени здесь нет, потому что иначе бы ничего не получилось. – Бормотание Фарида становилось все быстрее. – Орфей сказал, что в этом весь секрет: можно использовать только те слова, которые есть в той книжке, которую хочешь изменить.
– Он так сказал? – Сердце у Мегги на секунду замерло, словно запнувшись о слова Фарида.
«Можно использовать только те слова, которые есть в той книжке…» Так вот почему ей ничего, совсем ничего не удавалось вычитать из историй Резы: потому что она употребляла слова, которых не было в «Чернильном сердце»? Или все же только потому, что она не умеет толком писать?
– Да. Он воображает себя великим мастером чтения, этот Орфей. – Фарид выплюнул это имя, как сливовую косточку. – Хотя по мне, так ему далеко до тебя или твоего отца.
«Может быть, – подумала Мегги, – но Сажерука он вчитал обратно. И сам написал нужные слова. Этого ни Мо, ни я не умеем». Она взяла из рук Фарида исписанный Орфеем листок. Почерк нелегко было разобрать, хотя он был очень красивый, с необычными завитушками.
– На какой точно строчке исчез Сажерук?
Фарид пожал плечами.
– Не знаю, – смущенно признался он.
Конечно, как она могла забыть – он же не умеет читать. Мегги провела пальцем по первому предложению: «День, когда Сажерук вернулся, пах грибами и ягодами».
Она задумчиво опустила листок.
– Ничего не получится. У нас ведь даже книги нет. Что тут поделаешь без книги?
– Но Орфей же без нее обошелся! Сажерук отобрал у него книгу раньше, чем он стал читать этот листок!
Фарид оттолкнул стул и подошел к ней. Мегги смущалась, когда он стоял так близко, – ей не хотелось задумываться почему.
– Не может быть! – выдавила она.
Но Сажерук исчез. Несколько фраз, написанных от руки, открыли ему ту дверь между буквами, которую напрасно искал Мо. И эти фразы написал не Фенолио, автор книги, а другой человек… Человек со странным именем Орфей.
Мегги знала о том, что скрывается за буквами, больше, чем большинство людей. Она сама открывала двери, выманивала живые существа с пожелтелых страниц и видела своими глазами, как ее отец вычитал из арабской сказки мальчика, стоявшего сейчас рядом с ней. Но Орфей, похоже, знал об этом намного больше ее и даже больше, чем Мо, которого Фарид по-прежнему называл Волшебный Язык… Мегги вдруг начала бояться слов на грязном листке бумаги. Она положила его на стол, словно он жег ей пальцы.
– Пожалуйста! Ну попробуй, прошу тебя! – Голос Фарида звучал умоляюще. – Что, если Орфей уже вчитал Басту обратно? Сажерук должен знать, что эта парочка в сговоре! Он ведь думает, что в том мире Баста ему не страшен!
Мегги все еще смотрела на слова Орфея. Они звучали красиво, завораживающе красиво. Мегги захотелось почувствовать их на языке. Еще немного, и она начала бы читать вслух. Вдруг она испуганно зажала себе рот рукой.
Орфей.
Ну конечно, она знает это имя и ту историю, что обвивает его венцом из цветов и терний. Элинор подарила ей книгу, где об этом рассказывалось лучше всего.
«Тебя, о Орфей, оплакивают в печали птичьи стаи, и дикие звери, и неподвижный утес, и лес, так часто следовавший за твоей песней. Дерево сбрасывает листья, чтобы, обнажив голову, скорбеть о тебе».
Она вопросительно посмотрела на Фарида.
– Сколько ему лет?
– Орфею? – Фарид пожал плечами. – Лет двадцать – двадцать пять, наверное. Трудно сказать. У него совсем детское лицо.
Лет двадцать. Но слова на листке не были словами молодого человека. Они, похоже, многое знали.
– Пожалуйста! – Фарид не сводил с нее глаз. – Ты ведь попробуешь, да?
Мегги посмотрела в окно. Она вспомнила о пустых гнездах фей, об исчезнувших стеклянных человечках и о том, что ей когда-то давно сказал Сажерук: «Иногда рано поутру выйдешь умыться к колодцу, а над водой жужжат крошечные феи, чуть больше ваших стрекоз, синие, как лепестки фиалок. Они не очень-то приветливые, но по ночам мерцают, как светлячки».
– Хорошо, – сказала она.
Фариду показалось, что сейчас ему отвечает не Мегги, а кто-то другой.
– Хорошо, я попробую. Но сперва у тебя должны зажить ноги. В том мире, о котором рассказывала мне мама, хромому делать нечего.
– Ерунда, все с моими ногами в порядке! – Фарид прошел взад-вперед по мягкому ковру, словно желая наглядно доказать это. – Попробуй прямо сейчас!
Мегги покачала головой.
– Нет! – решительно заявила она. – Я должна научиться хорошенько это читать. Почерк непростой, да еще листок весь в пятнах, поэтому мне, наверное, придется его переписать. Этот Орфей не солгал. Здесь действительно кое-что о тебе написано, но не знаю, достаточно ли. И потом… – прибавила она как можно небрежнее, – если уж я попытаюсь, я хочу пойти с тобой.
– Что?
– Ну да! А что такого? – Голос Мегги выдавал, несмотря на все ее старания, как обидел ее ужас в глазах Фарида.
Фарид промолчал.
Неужели он не понимает, что ей тоже хочется увидеть все это – то, о чем рассказывали ей с такой тоской Сажерук и мать: рои фей над полями, деревья, такие высокие, что облака, казалось, могут запутаться в их ветвях, Непроходимую Чащу, комедиантов, замок Жирного Герцога и серебряные башни Дворца Ночи, рынок в Омбре, танцующий огонь, шепчущие озера, откуда выглядывают личики русалок…
Нет, Фарид этого не понимал. Он, наверное, никогда не испытывал тоски по другому миру, как и тоски по дому, терзавшей сердце Сажерука. Фарид хотел только одного: попасть к Сажеруку, чтобы предупредить его об опасности и снова быть с ним рядом. Он был тенью Сажерука и только эту роль и хотел играть, все равно в какой истории.
– Брось! Тебе туда нельзя! – Не глядя на Мегги, он поковылял обратно к стулу, сел и принялся отковыривать пластырь, который так старательно наклеивала Реза. – Никто не может вчитать в книгу самого себя! Даже Орфей! Он сам рассказывал Сажеруку, что уже пытался несколько раз, но ничего не получается.
– Вот как? – Мегги старалась говорить уверенным тоном. – Но ты же сам сказал, что я читаю лучше, чем он. Может быть, у меня все же получится!
«Хотя писать, как он, я не умею», – добавила она про себя.
Фарид обеспокоенно посмотрел на нее и сунул пластырь в карман.
– Там опасно, – сказал он. – Особенно для де…
Он не договорил и снова уставился на свои израненные ноги.
Дурак. Мегги почувствовала на языке горький привкус ярости. Что он о себе воображает? Она, между прочим, намного больше знает о мире, куда он просится.
– Я знаю, что там опасно, – сказала она сухо. – И либо я отправлюсь туда, либо не стану читать. Подумай об этом. А теперь иди – мне надо сосредоточиться.
Фарид еще раз взглянул на листок со словами Орфея и направился к двери.
– Когда ты попробуешь? – спросил он на пороге. – Завтра?
– Может быть.
Мегги закрыла за ним дверь и осталась наедине с написанными Орфеем словами.
Привал комедиантов
– Спасибо, – сказала Люси, открыла коробок и достала спичку. – Внимание! – крикнула она, и ее голос подхватило гулкое эхо. – Внимание! Прощайте навсегда, дурные воспоминания!
Филип Ридли. Дакота Пинк
Сажерук целых два дня пробирался сквозь Непроходимую Чащу. Людей ему попалось навстречу немного: несколько черных от сажи угольщиков, изможденный оборванец браконьер с двумя кроликами через плечо и целый отряд герцогских егерей, вооруженных до зубов, вероятно гонявшихся за каким-нибудь бедолагой, подстрелившим косулю, чтобы накормить детишек. Никто из них не заметил Сажерука. Он умел делаться невидимым и лишь на вторую ночь, услышав на соседнем холме завывание волчьей стаи, решился позвать на помощь огонь.
Огонь. Совсем иной в этом мире, чем в том, другом. Какое блаженство наконец вновь услыхать его трескучий голос. И отвечать ему. Сажерук набрал немного сухого хвороста, в изобилии валявшегося под зарослями вороньего глаза и чабреца, развернул листья, сохранявшие влажным и мягким украденный у эльфов мед, и сунул в рот крошечный комочек. Как страшно ему было, когда он в первый раз пробовал этот мед! Он боялся тогда, что драгоценная добыча сожжет ему язык и он навсегда лишится дара речи. Однако страхи были напрасны. Мед обжигал язык, как горячий уголек, но боль потом быстро прошла, зато, вытерпев ее, можно было разговаривать с огнем, как с хорошим другом. Действия крошечного комочка хватало на пять-шесть месяцев, а порой и на год. Стоило прошептать несколько слов на языке огня, прищелкнуть пальцами – и язычки пламени уже с треском вырывались из сухого хвороста, да и из влажного, и даже из камня.
Сначала огонь лизал ветки медленнее обычного, словно забыл его голос и не мог до конца поверить, что Сажерук вернулся. Но потом пламя зашептало ему слова привета, заплясало все радостнее, и вскоре ему уже пришлось обуздывать разыгравшиеся язычки, подражая их треску, и тогда огонь улегся, как дикая кошка, с мурлыканьем позволяющая бережно погладить себя по шерстке.
Пока огонь пожирал хворост и свет его отгонял волков, Сажерук невольно снова подумал о мальчике. Не перечесть ночей, когда тот расспрашивал его о языке пламени, ведь Фарид знал огонь только немым и злобным.
– Подумать только, – пробормотал Сажерук себе под нос, согревая пальцы над сонными огоньками, – ты все еще по нему скучаешь!
И он был рад, что хотя бы куница осталась с мальчиком и охраняет его от духов, которые ему повсюду мерещатся.
Да, Сажерук скучал по Фариду. Но были и другие, по кому он скучал целых десять лет, так что сердце у него изныло от тоски. И поэтому шаги его становились все торопливее по мере того, как он приближался к опушке леса и к тому, что ждало за ней, – к миру людей. Да, в другом мире его терзала не только тоска по феям, стеклянным человечкам и русалкам. Были и люди, по которым он скучал, – не много, но тем сильнее томился он по этим немногим.
Как старался он забыть их с той ночи, когда пришел полумертвый от голода к дверям Волшебного Языка и тот объяснил ему, что пути назад нет… Да, в ту минуту он понял, что должен выбирать. «Забудь их, Сажерук! – Он все время твердил себе это. – Иначе ты сойдешь с ума оттого, что потерял их всех». Но сердце его не слушалось. Воспоминания, такие сладкие – и такие горькие… они грызли его все эти годы и в то же время поддерживали, пока не начали бледнеть, выцветать, расплываться, пока от них не осталась лишь боль, которую он старался скорее заглушить, потому что она разрывала сердце. Какой толк вспоминать о том, что навсегда потеряно?
– Лучше и теперь не вспоминай, – сказал Сажерук сам себе.
Деревья вокруг становились тем временем все моложе, а кроны все реже. Десять лет – долгий срок, за это время можно многое утратить… и многих. Между деревьями все чаще мелькали хижины угольщиков, но Сажерук не показывался черным людям. За пределами Чащи о них отзывались с презрением, потому что угольщики селились в самых дебрях, куда остальные заходить не решались. Ремесленники, крестьяне, торговцы и князья – все нуждались в угле, но неприветливо встречали в своих городах и селах тех, кто жег его для них. Сажеруку угольщики нравились, они знали о лесе почти столько же, сколько он сам, хотя каждый день сызнова ссорились с деревьями. Нередко он сиживал у их костров и слушал их истории, но сейчас, после стольких лет отсутствия, ему хотелось услышать другие рассказы – о том, что произошло за пределами леса. А для этого самым подходящим местом были придорожные трактиры.
Сажерук точно знал, какой из них ему нужен. Он стоял на северном краю леса, там, где среди деревьев начиналась дорога, уходившая, петляя, вверх, к холмам, мимо нескольких разбросанных крестьянских дворов, до самых ворот Омбры, городка, на крыши которого отбрасывал тень замок Жирного Герцога.
В трактирах у дорог всегда собирались комедианты. Здесь их нанимали купцы и богатые ремесленники для свадеб, похорон и домашних праздников по случаю благополучного возвращения из путешествия или рождения ребенка. За несколько монет фигляры обеспечивали музыку, грубые шутки и фокусы – отдых от невеселой повседневности. Если Сажерук хотел узнать обо всем, что случилось здесь за те годы, что его не было, лучше всего было поговорить с Пестрым Народом. Комедианты исполняли в этом мире роль газеты. Никто не знал обо всех его событиях больше, чем эти вечные скитальцы.
«Как знать? – думал Сажерук, выходя из лесу. – Если повезет, я могу даже встретить старых знакомых».
Дорога была скользкая и вся в лужах. Колеса повозок оставили на ней глубокие колеи, а в коровьих и конских следах собралась дождевая вода. В это время года дожди нередко шли целыми днями, как вчера, когда он рад был, что густые кроны Непроходимой Чащи сплетаются в лиственный полог и не дают промокнуть до костей. Ночь была холодная, платье на нем заволгло, хотя он спал у огня, и Сажерук радовался, что погода сейчас ясная – по небу над холмами плыло лишь несколько облачных клочьев.
К счастью, в карманах своей старой одежды он нашел несколько монет. Будем надеяться, что их хватит на тарелку-другую горячей похлебки. Из другого мира Сажерук не взял с собой ничего. Что бы он стал делать с разрисованными бумажками, которые считались там деньгами, здесь, где в уплату принимали только золото, серебро и звонкую медь, лучше всего с отчеканенным портретом какого-нибудь могущественного владыки? Когда монетки закончатся, ему придется поскорее идти выступать на рыночной площади в Омбре или еще где-нибудь.
Трактир, куда он зашел, не сильно изменился за все эти годы, не стал ни лучше, ни хуже. У него был такой же обшарпанный вид, те же маленькие оконца, точнее, просто дыры в серых каменных стенах. В том мире, где он жил еще три дня назад, на такой грязный порог не ступил бы, наверное, ни один посетитель. Но здесь этот постоялый двор был последним пристанищем перед чащей, последней возможностью получить горячий обед и сухое ложе, защищенное от росы и дождя… «А пару вшей и клопов на дорогу здесь дают бесплатно!» – думал Сажерук, открывая дверь.
В помещении было так темно, что его глаза должны были сначала привыкнуть к полумраку. Другой мир испортил их своим ярким светом и огнями, даже ночь превращавшими в день. Глаза привыкли к тому, что все ясно видно, что свет можно включать, выключать и распоряжаться им как хочешь. Но им придется снова освоиться с миром теней, полумрака и длинных черных, как сажа, ночей и с домами, куда часто вовсе не впускали солнце, потому что от него слишком жарко.
Помещение освещали лишь скупые солнечные лучи, узкими полосами проникавшие сквозь маленькие окна. Пыль плясала в них, как рой крошечных фей. В камине пылал огонь под черным помятым котлом. Запах, идущий оттуда, не соблазнял даже сильно проголодавшегося Сажерука, но он ничего другого и не ждал. В этом трактире еще не бывало хозяина, умеющего стряпать. Человек тридцать посетителей сидели в полумраке на грубо сколоченных скамьях, куря, негромко беседуя, выпивая.
Сажерук присмотрел свободное местечко и сел. Он незаметно оглядел присутствующих – не мелькнет ли знакомое лицо и пестрый наряд, какой носят только актеры. У окна сидел лютнист, договариваясь о чем-то с человеком, одетым значительно лучше, – наверное, богатым купцом. Конечно, бедный крестьянин не мог нанять себе комедианта на праздник. Если он хотел, чтобы у него на свадьбе звучала музыка, приходилось ему самому браться за дешевую скрипку. Даже двух жалких лабухов, сидевших у окна, он не смог бы оплатить. За соседним столиком шумно ссорилась группа актеров – кажется, из-за лучшей роли в новой пьесе. Один из них так и не снял маску, в которой выступал на рыночной площади, и казался среди людей чужим, как кобольд. Впрочем, все они были чужими – певцы, танцоры, исполнители грубых фарсов на деревянных подмостках и огнеглотатели. То же относилось к их обычным спутникам – бродячим цирюльникам, костоправам, мастерам чудесных исцелений и извлечения камней глупости, – для которых комедианты собирали публику.
Юные и старые, счастливые и печальные лица – каких только не было в заполненном клубами дыма зале, но ни одно не показалось Сажеруку знакомым. Он тоже чувствовал на себе любопытные взгляды, но это было ему привычно. Шрамы на его лице всегда притягивали взоры, а наряд огнеглотателя, черный, как сажа, и красный, как огонь, покорный ему и пугающий других, тоже привлекал внимание. На секунду он почувствовал себя странно чужим в этой привычной толпе, как будто на нем явно проступали следы другого мира, следы долгих лет, прошедших с тех пор, как Волшебный Язык вытащил его из его истории и украл его жизнь, совсем не нарочно, – так порой случается, неосторожно ступив, раздавить на дороге домик улитки.
– Гляди-ка!
На его плечо легла тяжелая рука, седовласый, круглолицый человек наклонился и заглянул ему в лицо. Он так нетвердо держался на ногах, что Сажерук подумал сперва, что это пьяный.
– Ну уж это-то лицо я знаю, – не веря своим глазам, проговорил седовласый, сжимая плечо Сажерука так крепко, словно хотел убедиться, что перед ним действительно существо из плоти и крови. – Откуда ты взялся, пожиратель огня, уж не прямой ли дорогой из царства мертвых? Что случилось? Не иначе феи снова пробудили тебя к жизни? Они ведь всегда тебя обожали, эти синие чертенята.
Несколько голов обернулись к ним, но кругом стоял такой шум, что мало кто заметил, что происходит.
– Небесный Плясун! – Сажерук поднялся и обнял товарища. – Как поживаешь?
– Я уж думал, ты меня позабыл. – Небесный Плясун широко улыбнулся, обнажая желтые зубы.
Нет, конечно, Сажерук не забыл его – хотя и пытался, как и всех остальных, по кому тосковал. Небесный Плясун – лучший канатоходец, когда-либо танцевавший между крышами. Сажерук сразу узнал его, несмотря на седые волосы и на то, как странно он приволакивал негнущуюся левую ногу.
– Пошли, это надо отметить. Не каждый день снова встречаешь умершего друга.
Он потащил Сажерука за собой на скамью у окна, куда падал солнечный свет. Подозвав девочку, помешивавшую варево в котле, он заказал два бокала вина. Малютка несколько секунд завороженно смотрела на шрамы Сажерука, потом бросилась к стойке, из-за которой толстяк с печальными глазами внимательно оглядывал своих посетителей.
– Ты отлично выглядишь, – заметил Небесный Плясун. – Не отощал, не поседел, одежда не истрепана. Похоже, даже зубы у тебя все целы. Где ты пропадал? Может, мне тоже стоит туда отправиться – видно, там неплохо живется?
– Даже не думай. Здесь лучше. – Сажерук откинул волосы со лба и огляделся. – Хватит обо мне. Расскажи, как твои дела. У тебя есть чем заплатить за вино, но волосы поседели, и левая нога…
– Да, нога.
Девочка принесла вино. Пока Небесный Плясун рылся в кошельке, доставая монету, она снова с таким любопытством уставилась на Сажерука, что он потер кончики пальцев и прошептал несколько слов на языке огня, потом выставил указательный палец, улыбнулся ей и легонько подул на ноготь. Крошечный язычок пламени, слишком слабый, чтобы разгореться в настоящий огонь, но достаточно яркий, чтобы отразиться в глазах девочки и брызнуть золотыми искрами на грязный стол, показался на кончике пальца. Малышка стояла как завороженная, пока Сажерук не задул огонек и не обмакнул палец в бокал с вином, который пододвинул ему Небесный Плясун.
– Ага, ты, стало быть, не разлюбил играть с огнем, – сказал Небесный Плясун. Девочка тем временем бросила испуганный взгляд на хозяина и поскорее вернулась к котлу. – А мне пришлось мои игры забросить.
– Как это случилось?
– Упал с каната, и с тех пор я уже не Небесный Плясун. Торговец, чьих покупателей я отвлек, швырнул в меня капустным кочаном. Хорошо, что я упал на прилавок торговца тканями и поэтому сломал только ногу и пару ребер, а не шею.
Сажерук задумчиво посмотрел на него.
– И чем ты живешь, раз уже не можешь ходить по канату?
Небесный Плясун пожал плечами:
– Хочешь верь, хочешь нет, а я по-прежнему быстрый ходок. И верхом ездить нога мне не мешает – была бы лошадь. Я теперь гонец и этим зарабатываю на хлеб, хотя по-прежнему люблю посидеть с комедиантами, послушать их истории и погреться с ними у огня. Но кормят меня теперь буквы, хотя читать я так и не научился. Письма с угрозами и с просьбами, любовные записки, торговые договоры, завещания – все, что можно записать на листке пергамента или бумаги, я доставляю по назначению. Донесу надежно и слова, которые нашептали мне в ухо. Я неплохо зарабатываю, хотя, конечно, можно найти за деньги гонца и побыстрее. Но про меня люди точно знают, что доверенное мне письмо попадет в те самые руки, для которых оно предназначено. А это дорогого стоит.
В этом Сажерук не сомневался. «За пару золотых можно прочесть почту и самого герцога», – говорили в его времена. Нужно было только найти человека, умеющего подделать взломанную печать.
– А остальные? – Сажерук взглянул на лабухов у окна. – Они что поделывают?
Небесный Плясун отхлебнул вина и поморщился:
– Кислятина. Надо было заказать к нему меда. Остальные… гм… – Он потер негнущуюся ногу. – Кто умер, кто пропал неизвестно куда, вроде как ты. Вон там, с тем крестьянином, что так грустно таращится в свою кружку, – он кивнул в сторону стойки, – стоит наш старый друг Коптемаз со своей вечной улыбкой. Худший огнеглотатель на всем белом свете, хотя он все еще старательно пытается тебе подражать и никак не поймет, почему огонь не хочет танцевать для него так, как для тебя.
– Этого ему никогда не понять.
Сажерук незаметно покосился на второго огнеглотателя. Насколько он помнил, Коптемаз неплохо умел жонглировать горящими факелами, но огонь не хотел играть с ним. Коптемаз был похож на безответно влюбленного, которому снова и снова отказывает обожаемая девушка. Когда-то давно Сажерук даже поделился с ним огненным медом – так жаль было смотреть на его беспомощные усилия, но даже это не научило беднягу понимать язык пламени.
– Говорят, он теперь работает с порошком алхимиков, – прошептал Небесный Плясун через стол. – Дорогое удовольствие, на мой взгляд. Огонь кусает его так часто, что руки у него до самых плеч багрового цвета. Только к лицу он его не подпускает. Перед выступлением всегда намазывает себе физиономию так густо, что она блестит, как шкурка окорока.
– Он по-прежнему напивается после каждого представления?
– И после представления, и перед представлением, и тем не менее он все еще недурен собой, скажи?
И правда, на приветливое, всегда улыбающееся лицо Коптемаза было приятно смотреть. Он был из тех комедиантов, что живут взглядами зрителей, их аплодисментами, тем, что люди останавливаются, чтобы на них посмотреть. Он и сейчас потешал тех, кто стоял рядом с ним у стойки. Сажерук повернулся к нему спиной: ему не хотелось снова увидеть в этих глазах восхищение и зависть. Коптемаз не относился к числу тех, по кому он скучал в другом мире.
– Не думай, что Пестрому Народу стало легче жить, – негромко сказал Небесный Плясун. – С тех пор как умер Козимо, Жирный Герцог пускает нашего брата на рынки только по праздничным дням, а в свой замок – только когда его внучок начинает громогласно требовать комедиантов. Не самый милый ребенок, уже сейчас гоняет прислугу, грозя ей поркой и позорным столбом, но Пестрый Народ он любит.
– Козимо Прекрасный умер? – Сажерук чуть не подавился кислым вином.
– Да. – Небесный Плясун перегнулся через стол, словно считал неприличным говорить о беде и смерти слишком громко. – Всего год назад он отправился, прекрасный, как ангел, доказать свою княжескую доблесть и уничтожить поджигателей, поселившихся в лесу. Ты, может быть, помнишь их главаря, Каприкорна?
Сажерук невольно улыбнулся.
– О да, его я помню, – тихо сказал он.
– Он исчез примерно тогда же, когда и ты, но его банда хладнокровно продолжала свое дело. Новым вожаком стал Огненный Лис. Ни одна деревня, ни один крестьянский двор по эту сторону леса не чувствовали себя в безопасности. И вот Козимо отправился в поход, чтобы покончить с этой нечистью. Он уничтожил всю банду, но сам не вернулся, и теперь его отца, обжору, завтраком которого могли бы прокормиться три деревни, стали звать еще Герцог Вздохов, потому что, кроме как вздыхать, Жирный Герцог с тех пор ничего не делает.