Страница:
Редко случалось, чтобы комедиант избавился от вечных странствий и положения изгоя. Но Роксане это, видимо, удалось.
При доме был хлев, амбар, пекарня, а между ними – двор с колодцем посередине, сад, окруженный плетнем, чтобы куры и козы не общипали молодые деревца, а за ним – около десятка узких длинных грядок. С одних урожай был уже собран, на других еще колосились пушистые травы, отяжелевшие от семян. Утренний ветерок доносил до Сажерука их горьковато-сладкий аромат.
Роксана склонилась над самой дальней грядкой, среди льна, окопника и дикой мальвы. Похоже, она работала уже давно, хотя над кустами еще не развеялся утренний туман. Рядом с ней стоял мальчик лет семи-восьми. Роксана сказала ему что-то и засмеялась. Как часто Сажерук вспоминал ее лицо, каждую черту, рот, глаза, лоб с высоко зачесанными над ним волосами. С каждым годом это становилось труднее, облик Роксаны расплывался, как ни старался он припомнить все в точности. Время стерло, запорошило пылью ее лицо.
Сажерук шагнул вперед и тут же отступил. Он уже трижды хотел пойти назад, бежать отсюда так же неслышно, как пришел, и все-таки не трогался с места. Ветер зашевелил кусты дрока, толкнул его в спину, словно подбадривая, и Сажерук решился, раздвинул ветки и двинулся к дому и грядкам.
Мальчик увидел его первым, а из высокой травы у хлева выступил гусь и пошел на него, шипя и хлопая крыльями. Крестьянам не разрешалось держать собак, это было привилегией знати, но гуси были надежными сторожами и умели ничуть не хуже пугать непрошеных гостей. Однако Сажерук ловко увернулся от разинутого клюва и погладил рассерженную птицу по белой шее, так что гусь в конце концов аккуратно сложил крылья, как свежевыглаженное платье, и мирно поковылял обратно на свое место в траве.
Роксана выпрямилась. Она обтерла о платье перепачканные землей руки и молча смотрела на него. Волосы у нее и в самом деле были заколоты наверх, как у крестьянки, но, похоже, были такими же длинными и густыми, как прежде, и такими же черными, не считая нескольких седых прядок. Платье на ней было коричневое, как земля, на которой она работала, а не пестрое, как те юбки, что она носила прежде. Но лицо ее было Сажеруку по-прежнему знакомо, как небесный свод над нами, – знакомо лучше, чем собственное отражение в зеркале.
Мальчик схватил грабли, лежавшие рядом с ним на земле, и поднял их с такой мрачно-решительной миной, будто привык защищать мать от странных чужаков. «Умница, – подумал Сажерук, – не доверяй никому, а уж тем более покрытой шрамами морде, которая вдруг появляется из-за кустов».
Что сказать, когда она спросит, где он был?
Роксана что-то тихо шепнула мальчику, и он опустил грабли, но глядел по-прежнему настороженно.
Десять лет.
Он и прежде часто уходил – то в лес, то в приморские города, по дорогам, вьющимся по холмам среди рассеянных деревень, – как лис, появляющийся у человеческого жилья лишь тогда, когда от голода подведет живот. «У тебя сердце бродяги», – говорила Роксана. Иногда ему приходилось разыскивать ее, потому что она уходила кочевать с остальными комедиантами. Одно время они жили вместе в лесу, в заброшенной хижине угольщика, а потом снова в шатре, среди пестрого народа. Одну зиму они даже продержались за прочными стенами Омбры. Это его всегда тянуло прочь, и, когда у них родилась первая дочь и Роксане все чаще хотелось остаться с другими женщинами из их касты, вблизи от защищающих стен, он стал уходить один. Но он всегда возвращался к ней и детям, к большой досаде увивавшихся вокруг нее богачей, надеявшихся сделать из комедиантки приличную женщину.
Что она подумала, когда он исчез на десять лет? Считала его умершим, как Небесный Плясун? Или поверила, что он мог просто уйти, не сказав ей ни слова, не попрощавшись?
На лице Роксаны он не прочел ответа. Оно выражало растерянность, гнев, может быть, и любовь. Может быть. Она шепнула что-то мальчику, взяла его за руку и повела за собой – медленно, словно не позволяя ногам ступать быстрее. Ему хотелось бегом кинуться к ней, с каждым шагом сбрасывая с себя годы, но отвага покинула его. Он стоял, словно прирос к земле, и смотрел, как она идет к нему, – после всех этих лет, для которых у него нет объяснения, кроме одного, которому она не поверит.
Между ними оставалось всего несколько шагов, когда Роксана остановилась. Она положила руку мальчику на плечо, но он стряхнул ее. Еще бы! Он не хотел, чтобы рука матери напоминала о том, что он еще маленький.
Как гордо она выпячивает подбородок. Это было первое, что привлекло его в Роксане, – гордость. Он невольно улыбнулся, опустив голову, чтобы она не заметила.
– Ты, видно, по-прежнему можешь уговорить любого зверя. До сих пор моя гусыня никого близко не подпускала.
В голосе Роксаны, когда она говорила, не было ничего особенного – ничто не предвещало той силы и красоты, какие раскрывались в пении.
– Да, это не изменилось, – сказал он. – За все эти годы.
И вдруг, глядя на нее, Сажерук наконец по-настоящему почувствовал, что вернулся домой. Это чувство было таким сильным, что у него подогнулись колени. Как он счастлив был снова видеть Роксану, невероятно, безмерно счастлив! «Спроси меня! – подумал он. – Спроси меня, где я был». Хотя он не знал, как объяснить ей.
Но она сказала только:
– Похоже, там, где ты был, тебе жилось неплохо.
– Это только так кажется, – сказал он. – Я оставался там не по доброй воле.
Роксана разглядывала его лицо, словно забыла, как он выглядит, и гладила мальчика по голове. Волосы у него были такие же черные, как у матери, но глаза были другие и смотрели на него неприветливо.
Сажерук потер ладонь о ладонь и зашептал своим пальцам слова на языке огня, пока с них дождем не посыпались искры. Там, где они падали на каменистую землю, вырастали цветы, красные цветы с лепестками из язычков пламени.
Мальчик таращился на них с испуганным восторгом, потом опустился на корточки и протянул руку к огненным соцветиям.
– Осторожно! – предупредил Сажерук, но было уже поздно.
Мальчик смущенно сунул в рот обожженные пальчики.
– Значит, огонь тебе тоже повинуется по-прежнему, – сказала Роксана, и в ее глазах впервые промелькнула улыбка. – Похоже, ты голоден. Пойдем.
И она молча пошла к дому. Мальчик все еще смотрел на огненные цветы.
– Я слышал, ты выращиваешь травы для знахарей. – Сажерук нерешительно остановился в дверях.
– Да. У меня даже Крапива покупает.
Крапива, крошечная, как гномик, вечно недовольная и молчаливая, как уличный попрошайка, которому вырезали язык. Но лучшей знахарки не найти на целом свете.
– Она так и живет в старой берлоге на опушке леса?
Сажерук наконец зашел в дом. Притолока была до того низкая, что ему пришлось пригнуться. В нос ударил запах свежего хлеба.
Роксана положила на стол каравай, достала сыр, оливковое масло, маслины.
– Да, но она там редко бывает. Крапива стала совсем чудная, бродит по лесу, разговаривает с деревьями и сама с собой, выискивает травы, которых еще не знает. Иногда пропадает на долгие недели, поэтому люди все чаще приходят ко мне. Крапива кое-чему научила меня за эти годы. – Роксана говорила, не глядя на него. – Показала, как вырастить на грядке травы, которые обычно растут только в лесу: медвежье ушко, кислицу, красные анемоны, из которых делают свой мед огненные эльфы.
– Я не знал, что эти анемоны тоже лечебные.
– А они и не лечебные. Я посадила их потому, что они мне о ком-то напоминали.
Тут она наконец взглянула на него.
Сажерук потянулся к пучку трав, свисавших с потолка, и растер пальцами сухие почки. Это была лаванда, в которой любят прятаться гадюки, – целебное зелье от их укусов.
– Я думаю, травы растут у тебя только потому, что ты им поешь, – сказал он. – Разве повсюду не говорили раньше: «Когда Роксана поет, расцветают даже камни».
Роксана отрезала от каравая несколько ломтей и налила в миску оливковое масло.
– Я пою теперь только им, – сказала она. – И моему сыну. – Она пододвинула к гостю хлеб: – Ешь. Только вчера испекла.
Роксана повернулась к нему спиной и стала у окна.
Сажерук потихоньку осматривался, макая в масло ломоть хлеба. Два мешка соломы и пара одеял на кровати, скамья, стул, стол, кувшины, корзины, бутылки и миски, пучки сухих трав под потолком, густо-густо, как в берлоге у Крапивы, и сундук, выдающийся роскошью среди этой скудной обстановки. Сажерук помнил торговца тканями, который подарил его Роксане. Его слуги насилу дотащили сундук, до краев полный шелковыми платьями, расшитыми жемчугом, с кружевной отделкой на рукавах. Интересно, они до сих пор лежат в сундуке? Нетронутые, непригодные для возни на грядках.
– В первый раз я пошла к Крапиве, когда заболела Розанна. – Роксана заговорила, не оборачиваясь к нему. – Я тогда даже не знала, как сбить жар. Крапива показала мне все, что умела, но нашей дочери ничто не помогало. Жар все усиливался, и я повезла ее к Филину. Я привезла ее в лес, к феям, но они мне не помогли. Может быть, они бы сделали это для тебя, но тебя не было.
Сажерук увидел, как она утирает глаза тыльной стороной ладони.
– Небесный Плясун мне рассказал.
Он понимал, что это совсем не те слова, однако не мог найти других.
Роксана кивнула и снова утерла глаза.
– Говорят, что тех, кого любишь, можно увидеть и после смерти, – тихо сказала она, – что они приходят к нам по ночам, хотя бы во сне, что наша тоска может вызвать их обратно, хоть ненадолго… Розанна не пришла. Я обращалась к женщинам, которые якобы умеют говорить с умершими. Я сжигала травы, дым которых будто бы вызывает их, и не спала много ночей в надежде, что она придет хотя бы раз… Но это все ложь. Обратного пути нет. Или ты побывал там и нашел его?
– В царстве мертвых? – Сажерук покачал головой и грустно улыбнулся. – Нет, я был все же не так далеко. Но поверь, даже там я искал бы путь, чтобы вернуться к тебе…
Как долго она смотрит на него! Больше никто так на него не смотрел. И он снова принялся искать слова, чтобы объяснить, где он пропадал, но таких слов не было.
– Когда Розанна умерла… – Казалось, язык Роксаны немеет от этого слова, как будто оно может снова убить ее дочь. – Когда она умерла у меня на руках, я поклялась себе: никогда больше я не буду такой беспомощной, если смерть попытается отнять кого-то из моих близких. С тех пор я многому научилась. Может быть, сейчас бы я ее спасла. А может быть, и нет.
Она снова посмотрела на него, и, отвечая на ее взгляд, Сажерук не пытался скрыть свою боль, как делал обычно.
– Где ты ее похоронила?
Она кивнула на двор:
– За домом. Там, где она всегда играла.
Он повернулся к открытой двери, чтобы увидеть хотя бы землю, в которой лежит его дочь, но Роксана удержала его.
– Где ты был? – прошептала она, прижимаясь лбом к его груди.
Он погладил ее по голове, по тонким седым прядкам, паутинкой опутывавшим черные волосы, и уткнулся в них лицом. Она по-прежнему кладет апельсинные корки в воду, которой моет голову. Этот запах поднял такую волну воспоминаний, что у Сажерука закружилась голова.
– Далеко, – сказал он. – Я был ужасно далеко.
Он стоял, прижимая ее к себе, не в силах поверить, что она снова здесь, не как бледное, ускользающее воспоминание, а из плоти и крови… и не прогоняет его.
Сколько они так простояли, он не знал.
– А старшая? Как поживает Брианна? – спросил он наконец.
– Она живет в замке, вот уже четыре года, в услужении у Виоланты, невестки герцога, которую все называют Уродиной.
Роксана высвободилась из его объятий и пригладила туго затянутые в узел волосы.
– Брианна поет для Уродины, присматривает за ее избалованным сыном и читает ей вслух. Виоланта помешана на книгах, но у нее слабое зрение, поэтому она не может читать сама, не говоря уж о том, что ей приходится делать это тайком: герцог считает, что читающая женщина – это неприлично.
– Но Брианна умеет читать?
– Да, и моего сына я тоже научила.
– Как его зовут?
– Йехан. Как его отца.
Роксана подошла к столу и потрогала стоявшие на нем цветы.
– Я его знал?
– Нет. Он оставил мне эту усадьбу. И сына. Разбойники подожгли наш амбар, он побежал туда, чтобы спасти скотину, и погиб в огне. Странно, правда? Я любила двоих мужчин, и одного огонь сожрал, а другого защищает.
Она долго молчала, потом заговорила снова:
– Поджигателей послал тогда Огненный Лис. Под его водительством они обнаглели еще больше, чем при Каприкорне. Баста и Каприкорн исчезли тогда же, когда и ты. Ты это знал?
– Да, я слыхал об этом, – пробормотал он и не мог оторвать от нее глаз. Как она хороша! Невероятно хороша. Смотреть на нее было почти больно.
Роксана снова подошла к нему, и теперь каждое ее движение напоминало Сажеруку о том дне, когда он впервые увидел черноволосую танцовщицу.
– Феи и вправду хорошо постарались, – сказала она тихо, гладя его лицо. – Если бы я не знала, как все было, я бы подумала, что шрамы у тебя на лице нарисованы серебряным карандашом.
– Какая милая ложь, – ответил он так же тихо.
Роксана знала, откуда взялись шрамы, лучше всякого другого. Они оба никогда не забудут этот день – день, когда Змееглав приказал ей петь и танцевать для себя. Каприкорн тоже был там – с Бастой и прочими поджигателями, и Баста таращился на Роксану, как кот на вкусную птичку. Он повсюду таскался за ней, обещал ей золото и драгоценности, льстил, угрожал, а она все отказывала ему – и наедине, и при всех. И тогда Баста велел разузнать, кого она ему предпочитает. Он подстерег Сажерука на пути к ней с двумя помощниками, которые держали его, пока Баста кромсал ножом его лицо.
– Ты не вышла больше замуж после смерти мужа?
«Идиот! – мысленно обругал он себя. – Ревнуешь к мертвецу».
– Нет. Единственный мужчина в этой усадьбе – Йехан.
Мальчик появился в дверях так внезапно, словно все время подслушивал и только ждал, когда же произнесут его имя. Он молча протиснулся мимо Сажерука и сел на скамью.
– Цветы стали еще больше, – сказал он.
– Ты не обжег о них пальцы?
– Только чуть-чуть.
Роксана поставила перед ним кувшин с холодной водой.
– На, обмакни их туда. Если не поможет, я разобью яйцо. От ожогов лучше всего помогает яичный белок.
Йехан послушно обмакнул пальцы в кувшин, не сводя глаз с Сажерука.
– А он никогда не обжигается? – спросил он мать.
Роксана невольно рассмеялась:
– Нет, никогда. Огонь его любит. Он лижет ему пальцы и целует его.
Йехан уставился на Сажерука так, будто Роксана открыла ему, что пришелец не из людского племени, а из рода фей.
– Не верь, мать дурит тебе голову, – сказал Сажерук. – Конечно, он и меня кусает.
– Шрамы у тебя на лице – это не от огня.
– Нет. – Сажерук взял еще кусок хлеба. – Эта Виоланта… Небесный Плясун говорил, что ее отец – Змееглав. Она так же ненавидит комедиантов, как он?
– Нет. – Роксана погладила Йехана по черным волосам. – Если Виоланта кого-нибудь ненавидит, так это своего отца. Ей было семь лет, когда он отослал ее от себя. В двенадцать ее выдали за Козимо, спустя шесть лет она стала вдовой. И вот теперь она сидит в замке своего свекра и пытается делать то, что он от горя совсем забросил, – заботиться о своих подданных. Виоланта жалеет слабых. Вдовы с голодными ребятишками, крестьяне, которые не в силах заплатить налоги, – все стекаются к ней. Но Виоланта – всего лишь женщина. Если у нее есть немного власти, то лишь потому, что все боятся ее отца, даже по эту сторону леса.
– Брианне нравится в замке. – Йехан обтер мокрые ладони о штаны и озабоченно рассматривал покрасневшие пальцы.
Роксана снова сунула его руки в холодную воду.
– Да, к сожалению. Нашей дочери нравится донашивать за Виолантой красивые платья, спать в пуховой постели и выслушивать комплименты от знатных господ. Но мне это не нравится, и она это знает.
– За мной Уродина тоже иногда посылает! – В голосе Йехана слышалась гордость. – Чтобы я играл с ее сыном. Якопо мешает им с Брианной читать, а больше никто с ним играть не хочет, потому что он сразу начинает визжать, если с ним дерешься. А когда Якопо проигрывает, он орет, что велит отрубить тебе голову.
– Ты позволяешь ему играть с княжеским отродьем? – Сажерук с тревогой взглянул на Роксану. – Не нам дружить с князьями, сколько бы им ни было лет. Ты забыла об этом? И с их дочерьми тоже, а уж тем более, если это дочь Змееглава.
– Мне не надо напоминать, кто такие князья, – сказала она. – Твоей дочери пятнадцать лет, и моих советов она давно уже не слушает. Впрочем, кто знает, может быть, она послушается отца, хотя не видела его десять лет. В воскресенье Жирный Герцог празднует день рождения своего внука. Пойди туда, если хочешь. Ловкому огнеглотателю будут очень рады, тем более что все эти годы им приходилось довольствоваться Коптемазом. – В дверях она остановилась: – Пойдем, Йехан! С пальцами твоими ничего страшного не случилось, а у нас еще много работы.
Мальчик послушался беспрекословно. С порога он снова бросил на Сажерука любопытный взгляд и убежал, оставив гостя одного в тесном домишке. Сажерук смотрел на горшки у плиты, на деревянные миски, на прялку в углу и сундук, говоривший о прошлом Роксаны. Да, это был убогий домишко, чуть побольше хижины угольщика, – и в то же время настоящий дом, то, о чем всегда мечтала Роксана. Ей никогда не нравилось ночевать под открытым небом, даже если он выращивал для нее огненные цветы, охранявшие их сон.
Мегги читает
Когда в доме Элинор все стихло и луна залила сад своим светом, Мегги надела платье, которое сшила ей Реза. Несколько месяцев назад Мегги расспрашивала мать, во что одевались женщины в Чернильном мире.
– Какие женщины? – откликнулась Реза. – Крестьянки? Комедиантки? Княжеские дочери? Служанки?
– А ты что носила? – спросила Мегги.
Тогда Реза с Дариусом поехали в ближайший городок и купили там ткань, простую, грубую ткань красного цвета. Потом Реза попросила Элинор достать из кладовки старую швейную машинку.
– Такое платье я носила, когда жила служанкой в крепости Каприкорна, – пояснила она, накидывая на Мегги готовый наряд. – Для крестьянки оно было бы слишком нарядным, но для служанки богатого человека – в самый раз. А Мортола очень гордилась тем, что мы одеты лишь немного хуже, чем прислуга герцога, хотя прислуживаем всего лишь банде разбойников.
Мегги подошла к зеркалу на дверце шкафа и внимательно оглядела себя. Ощущение было странное. В Чернильном мире она тоже будет чужой, платье тут ничего не изменит. «Чужой, как Сажерук здесь, – подумала она и вспомнила несчастное выражение его глаз. – Чушь! – сердито сказала она себе, откидывая назад волосы. – Я же не останусь там на десять лет».
Рукава у платья вышли немного коротки, да и в груди оно было тесновато.
– Ах ты Господи, Мегги! – воскликнула Элинор, впервые заметившая, что грудь у Мегги уже не плоская, как переплет книги. – Ты, кажется, окончательно вышла из возраста Пеппи Длинныйчулок?
Для Фарида не отыскалось подходящего наряда ни на чердаке, ни в чемоданах в кладовке, сколько ни рылась там Мегги, но мальчика это, кажется, не беспокоило.
– Подумаешь, – усмехнулся он. – Если все получится, мы сперва окажемся в лесу. Там до моих штанов точно никому дела не будет, а как только попадем в какое-нибудь населенное место, я сопру себе одежку!
Для него всегда все было просто. Угрызения совести, которые испытывала Мегги перед Мо и Резой, были ему так же непонятны, как ее хлопоты о подходящей одежде.
– Это еще почему? – спросил он, недоумевающе глядя на нее, когда она призналась, что не смеет глядеть в глаза Мо и матери с тех пор, как решилась уйти с ним.
– Тебе тринадцать лет! Они бы наверняка скоро выдали тебя замуж, правда?
– Выдали замуж? – Мегги почувствовала, как краска заливает ей лицо. И зачем только она заговорила об этом с мальчиком из «Тысячи и одной ночи», из мира, где женщины бывали только прислугой, рабынями или обитательницами гарема?
– И потом, – добавил Фарид, великодушно не замечая, как она покраснела, – ты ведь все равно не собираешься оставаться там надолго.
Ну конечно, оставаться надолго она не собиралась. Мегги хотела увидеть и услышать Чернильный мир, ощутить его запах и вкус и вернуться домой, к Мо и Резе, к Элинор и Дариусу. Правда, тут была одна загвоздка: слова Орфея, может быть, отнесут ее в историю Сажерука, но уж точно не обратно. Только один человек мог помочь ей вернуться – Фенолио, творец того мира, куда они собирались уйти, создатель стеклянных человечков и синекожих фей, Сажерука, но также и Басты. Да, только Фенолио сможет отправить ее назад. Всякий раз, когда Мегги думала об этом, решимость покидала ее и ей хотелось отказаться от своей затеи, вычеркнуть два слова, которые она добавила в листок Орфея: «и девочку…»
А если она не отыщет Фенолио? Что, если его уже и нет там, в его истории? «Да ладно! Конечно, он там! – говорила Мегги себе каждый раз, как у нее начинало колотиться сердце от этой мысли. – Он же не может сам вчитать себя обратно – для этого ему нужен чтец!» А что, если Фенолио нашел там себе другого чтеца, такого, как Орфей или Дариус? Ведь дар этот, похоже, не так уникален, как они с Мо раньше думали.
«Нет! Он все еще там! Наверняка!» – твердила Мегги, в сотый раз перечитывая прощальное письмо родителям. Она сама не знала, почему взяла для него ту мраморную бумагу, которую они с Мо вместе раскрашивали. Вряд ли это его смягчит.
Фарид, постучавшись в комнату Мегги незадолго до полуночи, оторопел, увидев ее в новом платье.
– У меня нет подходящих туфель, – сказала она, – но платье, к счастью, такое длинное, что сапог почти не видно, правда?
Фарид кивнул.
– Тебе очень идет, – пробормотал он смущенно.
Впустив его, Мегги заперла дверь на ключ и вынула его, чтобы замок можно было открыть снаружи. У Элинор есть запасной ключ, правда, она наверняка не помнит, где он лежит, но уж Дариус-то знает… Она снова взглянула на письмо…
Через плечо у Фарида висел рюкзак, который они нашли на чердаке.
– Да, пусть забирает, – ответила Элинор на вопрос Мегги. – Эта штука принадлежала моему страшно противному дяде. Пусть мальчишка сует туда свою вонючую куницу. Я буду только рада.
Куница!
Сердце замерло в груди у Мегги.
Фарид не знал, почему Сажерук не взял с собой куницу, и Мегги ему не объяснила, хотя прекрасно понимала, в чем дело. Ведь она же сама рассказала Сажеруку, какую роль играет куница в его истории: он погибнет из-за Гвина, погибнет жестокой кровавой смертью, если все сбудется, как написал Фенолио.
Но Фарид лишь виновато покачал головой, когда она спросила о Гвине.
– Он сбежал! Я привязал его в саду, потому что Книгожорка прожужжала мне все уши своими птичками, но Гвин перегрыз веревку. Я искал его везде, но он как сквозь землю провалился.
Умница Гвин.
– Ему все равно придется остаться здесь, – сказала Мегги. – Орфей ничего про него не написал. Реза о нем позаботится. Она его любит.
Фарид кивнул, грустно поглядел в окно, но возражать не стал.
Непроходимая Чаща… Туда доставят их слова Орфея. Фарид знал, куда Сажерук собирался идти потом: в Омбру, к замку Жирного Герцога. Мегги надеялась найти там и Фенолио. Он ей много рассказывал об Омбре в ту пору, когда оба они были узниками Каприкорна.
При доме был хлев, амбар, пекарня, а между ними – двор с колодцем посередине, сад, окруженный плетнем, чтобы куры и козы не общипали молодые деревца, а за ним – около десятка узких длинных грядок. С одних урожай был уже собран, на других еще колосились пушистые травы, отяжелевшие от семян. Утренний ветерок доносил до Сажерука их горьковато-сладкий аромат.
Роксана склонилась над самой дальней грядкой, среди льна, окопника и дикой мальвы. Похоже, она работала уже давно, хотя над кустами еще не развеялся утренний туман. Рядом с ней стоял мальчик лет семи-восьми. Роксана сказала ему что-то и засмеялась. Как часто Сажерук вспоминал ее лицо, каждую черту, рот, глаза, лоб с высоко зачесанными над ним волосами. С каждым годом это становилось труднее, облик Роксаны расплывался, как ни старался он припомнить все в точности. Время стерло, запорошило пылью ее лицо.
Сажерук шагнул вперед и тут же отступил. Он уже трижды хотел пойти назад, бежать отсюда так же неслышно, как пришел, и все-таки не трогался с места. Ветер зашевелил кусты дрока, толкнул его в спину, словно подбадривая, и Сажерук решился, раздвинул ветки и двинулся к дому и грядкам.
Мальчик увидел его первым, а из высокой травы у хлева выступил гусь и пошел на него, шипя и хлопая крыльями. Крестьянам не разрешалось держать собак, это было привилегией знати, но гуси были надежными сторожами и умели ничуть не хуже пугать непрошеных гостей. Однако Сажерук ловко увернулся от разинутого клюва и погладил рассерженную птицу по белой шее, так что гусь в конце концов аккуратно сложил крылья, как свежевыглаженное платье, и мирно поковылял обратно на свое место в траве.
Роксана выпрямилась. Она обтерла о платье перепачканные землей руки и молча смотрела на него. Волосы у нее и в самом деле были заколоты наверх, как у крестьянки, но, похоже, были такими же длинными и густыми, как прежде, и такими же черными, не считая нескольких седых прядок. Платье на ней было коричневое, как земля, на которой она работала, а не пестрое, как те юбки, что она носила прежде. Но лицо ее было Сажеруку по-прежнему знакомо, как небесный свод над нами, – знакомо лучше, чем собственное отражение в зеркале.
Мальчик схватил грабли, лежавшие рядом с ним на земле, и поднял их с такой мрачно-решительной миной, будто привык защищать мать от странных чужаков. «Умница, – подумал Сажерук, – не доверяй никому, а уж тем более покрытой шрамами морде, которая вдруг появляется из-за кустов».
Что сказать, когда она спросит, где он был?
Роксана что-то тихо шепнула мальчику, и он опустил грабли, но глядел по-прежнему настороженно.
Десять лет.
Он и прежде часто уходил – то в лес, то в приморские города, по дорогам, вьющимся по холмам среди рассеянных деревень, – как лис, появляющийся у человеческого жилья лишь тогда, когда от голода подведет живот. «У тебя сердце бродяги», – говорила Роксана. Иногда ему приходилось разыскивать ее, потому что она уходила кочевать с остальными комедиантами. Одно время они жили вместе в лесу, в заброшенной хижине угольщика, а потом снова в шатре, среди пестрого народа. Одну зиму они даже продержались за прочными стенами Омбры. Это его всегда тянуло прочь, и, когда у них родилась первая дочь и Роксане все чаще хотелось остаться с другими женщинами из их касты, вблизи от защищающих стен, он стал уходить один. Но он всегда возвращался к ней и детям, к большой досаде увивавшихся вокруг нее богачей, надеявшихся сделать из комедиантки приличную женщину.
Что она подумала, когда он исчез на десять лет? Считала его умершим, как Небесный Плясун? Или поверила, что он мог просто уйти, не сказав ей ни слова, не попрощавшись?
На лице Роксаны он не прочел ответа. Оно выражало растерянность, гнев, может быть, и любовь. Может быть. Она шепнула что-то мальчику, взяла его за руку и повела за собой – медленно, словно не позволяя ногам ступать быстрее. Ему хотелось бегом кинуться к ней, с каждым шагом сбрасывая с себя годы, но отвага покинула его. Он стоял, словно прирос к земле, и смотрел, как она идет к нему, – после всех этих лет, для которых у него нет объяснения, кроме одного, которому она не поверит.
Между ними оставалось всего несколько шагов, когда Роксана остановилась. Она положила руку мальчику на плечо, но он стряхнул ее. Еще бы! Он не хотел, чтобы рука матери напоминала о том, что он еще маленький.
Как гордо она выпячивает подбородок. Это было первое, что привлекло его в Роксане, – гордость. Он невольно улыбнулся, опустив голову, чтобы она не заметила.
– Ты, видно, по-прежнему можешь уговорить любого зверя. До сих пор моя гусыня никого близко не подпускала.
В голосе Роксаны, когда она говорила, не было ничего особенного – ничто не предвещало той силы и красоты, какие раскрывались в пении.
– Да, это не изменилось, – сказал он. – За все эти годы.
И вдруг, глядя на нее, Сажерук наконец по-настоящему почувствовал, что вернулся домой. Это чувство было таким сильным, что у него подогнулись колени. Как он счастлив был снова видеть Роксану, невероятно, безмерно счастлив! «Спроси меня! – подумал он. – Спроси меня, где я был». Хотя он не знал, как объяснить ей.
Но она сказала только:
– Похоже, там, где ты был, тебе жилось неплохо.
– Это только так кажется, – сказал он. – Я оставался там не по доброй воле.
Роксана разглядывала его лицо, словно забыла, как он выглядит, и гладила мальчика по голове. Волосы у него были такие же черные, как у матери, но глаза были другие и смотрели на него неприветливо.
Сажерук потер ладонь о ладонь и зашептал своим пальцам слова на языке огня, пока с них дождем не посыпались искры. Там, где они падали на каменистую землю, вырастали цветы, красные цветы с лепестками из язычков пламени.
Мальчик таращился на них с испуганным восторгом, потом опустился на корточки и протянул руку к огненным соцветиям.
– Осторожно! – предупредил Сажерук, но было уже поздно.
Мальчик смущенно сунул в рот обожженные пальчики.
– Значит, огонь тебе тоже повинуется по-прежнему, – сказала Роксана, и в ее глазах впервые промелькнула улыбка. – Похоже, ты голоден. Пойдем.
И она молча пошла к дому. Мальчик все еще смотрел на огненные цветы.
– Я слышал, ты выращиваешь травы для знахарей. – Сажерук нерешительно остановился в дверях.
– Да. У меня даже Крапива покупает.
Крапива, крошечная, как гномик, вечно недовольная и молчаливая, как уличный попрошайка, которому вырезали язык. Но лучшей знахарки не найти на целом свете.
– Она так и живет в старой берлоге на опушке леса?
Сажерук наконец зашел в дом. Притолока была до того низкая, что ему пришлось пригнуться. В нос ударил запах свежего хлеба.
Роксана положила на стол каравай, достала сыр, оливковое масло, маслины.
– Да, но она там редко бывает. Крапива стала совсем чудная, бродит по лесу, разговаривает с деревьями и сама с собой, выискивает травы, которых еще не знает. Иногда пропадает на долгие недели, поэтому люди все чаще приходят ко мне. Крапива кое-чему научила меня за эти годы. – Роксана говорила, не глядя на него. – Показала, как вырастить на грядке травы, которые обычно растут только в лесу: медвежье ушко, кислицу, красные анемоны, из которых делают свой мед огненные эльфы.
– Я не знал, что эти анемоны тоже лечебные.
– А они и не лечебные. Я посадила их потому, что они мне о ком-то напоминали.
Тут она наконец взглянула на него.
Сажерук потянулся к пучку трав, свисавших с потолка, и растер пальцами сухие почки. Это была лаванда, в которой любят прятаться гадюки, – целебное зелье от их укусов.
– Я думаю, травы растут у тебя только потому, что ты им поешь, – сказал он. – Разве повсюду не говорили раньше: «Когда Роксана поет, расцветают даже камни».
Роксана отрезала от каравая несколько ломтей и налила в миску оливковое масло.
– Я пою теперь только им, – сказала она. – И моему сыну. – Она пододвинула к гостю хлеб: – Ешь. Только вчера испекла.
Роксана повернулась к нему спиной и стала у окна.
Сажерук потихоньку осматривался, макая в масло ломоть хлеба. Два мешка соломы и пара одеял на кровати, скамья, стул, стол, кувшины, корзины, бутылки и миски, пучки сухих трав под потолком, густо-густо, как в берлоге у Крапивы, и сундук, выдающийся роскошью среди этой скудной обстановки. Сажерук помнил торговца тканями, который подарил его Роксане. Его слуги насилу дотащили сундук, до краев полный шелковыми платьями, расшитыми жемчугом, с кружевной отделкой на рукавах. Интересно, они до сих пор лежат в сундуке? Нетронутые, непригодные для возни на грядках.
– В первый раз я пошла к Крапиве, когда заболела Розанна. – Роксана заговорила, не оборачиваясь к нему. – Я тогда даже не знала, как сбить жар. Крапива показала мне все, что умела, но нашей дочери ничто не помогало. Жар все усиливался, и я повезла ее к Филину. Я привезла ее в лес, к феям, но они мне не помогли. Может быть, они бы сделали это для тебя, но тебя не было.
Сажерук увидел, как она утирает глаза тыльной стороной ладони.
– Небесный Плясун мне рассказал.
Он понимал, что это совсем не те слова, однако не мог найти других.
Роксана кивнула и снова утерла глаза.
– Говорят, что тех, кого любишь, можно увидеть и после смерти, – тихо сказала она, – что они приходят к нам по ночам, хотя бы во сне, что наша тоска может вызвать их обратно, хоть ненадолго… Розанна не пришла. Я обращалась к женщинам, которые якобы умеют говорить с умершими. Я сжигала травы, дым которых будто бы вызывает их, и не спала много ночей в надежде, что она придет хотя бы раз… Но это все ложь. Обратного пути нет. Или ты побывал там и нашел его?
– В царстве мертвых? – Сажерук покачал головой и грустно улыбнулся. – Нет, я был все же не так далеко. Но поверь, даже там я искал бы путь, чтобы вернуться к тебе…
Как долго она смотрит на него! Больше никто так на него не смотрел. И он снова принялся искать слова, чтобы объяснить, где он пропадал, но таких слов не было.
– Когда Розанна умерла… – Казалось, язык Роксаны немеет от этого слова, как будто оно может снова убить ее дочь. – Когда она умерла у меня на руках, я поклялась себе: никогда больше я не буду такой беспомощной, если смерть попытается отнять кого-то из моих близких. С тех пор я многому научилась. Может быть, сейчас бы я ее спасла. А может быть, и нет.
Она снова посмотрела на него, и, отвечая на ее взгляд, Сажерук не пытался скрыть свою боль, как делал обычно.
– Где ты ее похоронила?
Она кивнула на двор:
– За домом. Там, где она всегда играла.
Он повернулся к открытой двери, чтобы увидеть хотя бы землю, в которой лежит его дочь, но Роксана удержала его.
– Где ты был? – прошептала она, прижимаясь лбом к его груди.
Он погладил ее по голове, по тонким седым прядкам, паутинкой опутывавшим черные волосы, и уткнулся в них лицом. Она по-прежнему кладет апельсинные корки в воду, которой моет голову. Этот запах поднял такую волну воспоминаний, что у Сажерука закружилась голова.
– Далеко, – сказал он. – Я был ужасно далеко.
Он стоял, прижимая ее к себе, не в силах поверить, что она снова здесь, не как бледное, ускользающее воспоминание, а из плоти и крови… и не прогоняет его.
Сколько они так простояли, он не знал.
– А старшая? Как поживает Брианна? – спросил он наконец.
– Она живет в замке, вот уже четыре года, в услужении у Виоланты, невестки герцога, которую все называют Уродиной.
Роксана высвободилась из его объятий и пригладила туго затянутые в узел волосы.
– Брианна поет для Уродины, присматривает за ее избалованным сыном и читает ей вслух. Виоланта помешана на книгах, но у нее слабое зрение, поэтому она не может читать сама, не говоря уж о том, что ей приходится делать это тайком: герцог считает, что читающая женщина – это неприлично.
– Но Брианна умеет читать?
– Да, и моего сына я тоже научила.
– Как его зовут?
– Йехан. Как его отца.
Роксана подошла к столу и потрогала стоявшие на нем цветы.
– Я его знал?
– Нет. Он оставил мне эту усадьбу. И сына. Разбойники подожгли наш амбар, он побежал туда, чтобы спасти скотину, и погиб в огне. Странно, правда? Я любила двоих мужчин, и одного огонь сожрал, а другого защищает.
Она долго молчала, потом заговорила снова:
– Поджигателей послал тогда Огненный Лис. Под его водительством они обнаглели еще больше, чем при Каприкорне. Баста и Каприкорн исчезли тогда же, когда и ты. Ты это знал?
– Да, я слыхал об этом, – пробормотал он и не мог оторвать от нее глаз. Как она хороша! Невероятно хороша. Смотреть на нее было почти больно.
Роксана снова подошла к нему, и теперь каждое ее движение напоминало Сажеруку о том дне, когда он впервые увидел черноволосую танцовщицу.
– Феи и вправду хорошо постарались, – сказала она тихо, гладя его лицо. – Если бы я не знала, как все было, я бы подумала, что шрамы у тебя на лице нарисованы серебряным карандашом.
– Какая милая ложь, – ответил он так же тихо.
Роксана знала, откуда взялись шрамы, лучше всякого другого. Они оба никогда не забудут этот день – день, когда Змееглав приказал ей петь и танцевать для себя. Каприкорн тоже был там – с Бастой и прочими поджигателями, и Баста таращился на Роксану, как кот на вкусную птичку. Он повсюду таскался за ней, обещал ей золото и драгоценности, льстил, угрожал, а она все отказывала ему – и наедине, и при всех. И тогда Баста велел разузнать, кого она ему предпочитает. Он подстерег Сажерука на пути к ней с двумя помощниками, которые держали его, пока Баста кромсал ножом его лицо.
– Ты не вышла больше замуж после смерти мужа?
«Идиот! – мысленно обругал он себя. – Ревнуешь к мертвецу».
– Нет. Единственный мужчина в этой усадьбе – Йехан.
Мальчик появился в дверях так внезапно, словно все время подслушивал и только ждал, когда же произнесут его имя. Он молча протиснулся мимо Сажерука и сел на скамью.
– Цветы стали еще больше, – сказал он.
– Ты не обжег о них пальцы?
– Только чуть-чуть.
Роксана поставила перед ним кувшин с холодной водой.
– На, обмакни их туда. Если не поможет, я разобью яйцо. От ожогов лучше всего помогает яичный белок.
Йехан послушно обмакнул пальцы в кувшин, не сводя глаз с Сажерука.
– А он никогда не обжигается? – спросил он мать.
Роксана невольно рассмеялась:
– Нет, никогда. Огонь его любит. Он лижет ему пальцы и целует его.
Йехан уставился на Сажерука так, будто Роксана открыла ему, что пришелец не из людского племени, а из рода фей.
– Не верь, мать дурит тебе голову, – сказал Сажерук. – Конечно, он и меня кусает.
– Шрамы у тебя на лице – это не от огня.
– Нет. – Сажерук взял еще кусок хлеба. – Эта Виоланта… Небесный Плясун говорил, что ее отец – Змееглав. Она так же ненавидит комедиантов, как он?
– Нет. – Роксана погладила Йехана по черным волосам. – Если Виоланта кого-нибудь ненавидит, так это своего отца. Ей было семь лет, когда он отослал ее от себя. В двенадцать ее выдали за Козимо, спустя шесть лет она стала вдовой. И вот теперь она сидит в замке своего свекра и пытается делать то, что он от горя совсем забросил, – заботиться о своих подданных. Виоланта жалеет слабых. Вдовы с голодными ребятишками, крестьяне, которые не в силах заплатить налоги, – все стекаются к ней. Но Виоланта – всего лишь женщина. Если у нее есть немного власти, то лишь потому, что все боятся ее отца, даже по эту сторону леса.
– Брианне нравится в замке. – Йехан обтер мокрые ладони о штаны и озабоченно рассматривал покрасневшие пальцы.
Роксана снова сунула его руки в холодную воду.
– Да, к сожалению. Нашей дочери нравится донашивать за Виолантой красивые платья, спать в пуховой постели и выслушивать комплименты от знатных господ. Но мне это не нравится, и она это знает.
– За мной Уродина тоже иногда посылает! – В голосе Йехана слышалась гордость. – Чтобы я играл с ее сыном. Якопо мешает им с Брианной читать, а больше никто с ним играть не хочет, потому что он сразу начинает визжать, если с ним дерешься. А когда Якопо проигрывает, он орет, что велит отрубить тебе голову.
– Ты позволяешь ему играть с княжеским отродьем? – Сажерук с тревогой взглянул на Роксану. – Не нам дружить с князьями, сколько бы им ни было лет. Ты забыла об этом? И с их дочерьми тоже, а уж тем более, если это дочь Змееглава.
– Мне не надо напоминать, кто такие князья, – сказала она. – Твоей дочери пятнадцать лет, и моих советов она давно уже не слушает. Впрочем, кто знает, может быть, она послушается отца, хотя не видела его десять лет. В воскресенье Жирный Герцог празднует день рождения своего внука. Пойди туда, если хочешь. Ловкому огнеглотателю будут очень рады, тем более что все эти годы им приходилось довольствоваться Коптемазом. – В дверях она остановилась: – Пойдем, Йехан! С пальцами твоими ничего страшного не случилось, а у нас еще много работы.
Мальчик послушался беспрекословно. С порога он снова бросил на Сажерука любопытный взгляд и убежал, оставив гостя одного в тесном домишке. Сажерук смотрел на горшки у плиты, на деревянные миски, на прялку в углу и сундук, говоривший о прошлом Роксаны. Да, это был убогий домишко, чуть побольше хижины угольщика, – и в то же время настоящий дом, то, о чем всегда мечтала Роксана. Ей никогда не нравилось ночевать под открытым небом, даже если он выращивал для нее огненные цветы, охранявшие их сон.
Мегги читает
У каждой книги есть душа. Душа того, кто ее написал, и души тех, кто читал и переживал ее, и мечтал над ней.
Карлос Руис Сафон. Тень ветра
Когда в доме Элинор все стихло и луна залила сад своим светом, Мегги надела платье, которое сшила ей Реза. Несколько месяцев назад Мегги расспрашивала мать, во что одевались женщины в Чернильном мире.
– Какие женщины? – откликнулась Реза. – Крестьянки? Комедиантки? Княжеские дочери? Служанки?
– А ты что носила? – спросила Мегги.
Тогда Реза с Дариусом поехали в ближайший городок и купили там ткань, простую, грубую ткань красного цвета. Потом Реза попросила Элинор достать из кладовки старую швейную машинку.
– Такое платье я носила, когда жила служанкой в крепости Каприкорна, – пояснила она, накидывая на Мегги готовый наряд. – Для крестьянки оно было бы слишком нарядным, но для служанки богатого человека – в самый раз. А Мортола очень гордилась тем, что мы одеты лишь немного хуже, чем прислуга герцога, хотя прислуживаем всего лишь банде разбойников.
Мегги подошла к зеркалу на дверце шкафа и внимательно оглядела себя. Ощущение было странное. В Чернильном мире она тоже будет чужой, платье тут ничего не изменит. «Чужой, как Сажерук здесь, – подумала она и вспомнила несчастное выражение его глаз. – Чушь! – сердито сказала она себе, откидывая назад волосы. – Я же не останусь там на десять лет».
Рукава у платья вышли немного коротки, да и в груди оно было тесновато.
– Ах ты Господи, Мегги! – воскликнула Элинор, впервые заметившая, что грудь у Мегги уже не плоская, как переплет книги. – Ты, кажется, окончательно вышла из возраста Пеппи Длинныйчулок?
Для Фарида не отыскалось подходящего наряда ни на чердаке, ни в чемоданах в кладовке, сколько ни рылась там Мегги, но мальчика это, кажется, не беспокоило.
– Подумаешь, – усмехнулся он. – Если все получится, мы сперва окажемся в лесу. Там до моих штанов точно никому дела не будет, а как только попадем в какое-нибудь населенное место, я сопру себе одежку!
Для него всегда все было просто. Угрызения совести, которые испытывала Мегги перед Мо и Резой, были ему так же непонятны, как ее хлопоты о подходящей одежде.
– Это еще почему? – спросил он, недоумевающе глядя на нее, когда она призналась, что не смеет глядеть в глаза Мо и матери с тех пор, как решилась уйти с ним.
– Тебе тринадцать лет! Они бы наверняка скоро выдали тебя замуж, правда?
– Выдали замуж? – Мегги почувствовала, как краска заливает ей лицо. И зачем только она заговорила об этом с мальчиком из «Тысячи и одной ночи», из мира, где женщины бывали только прислугой, рабынями или обитательницами гарема?
– И потом, – добавил Фарид, великодушно не замечая, как она покраснела, – ты ведь все равно не собираешься оставаться там надолго.
Ну конечно, оставаться надолго она не собиралась. Мегги хотела увидеть и услышать Чернильный мир, ощутить его запах и вкус и вернуться домой, к Мо и Резе, к Элинор и Дариусу. Правда, тут была одна загвоздка: слова Орфея, может быть, отнесут ее в историю Сажерука, но уж точно не обратно. Только один человек мог помочь ей вернуться – Фенолио, творец того мира, куда они собирались уйти, создатель стеклянных человечков и синекожих фей, Сажерука, но также и Басты. Да, только Фенолио сможет отправить ее назад. Всякий раз, когда Мегги думала об этом, решимость покидала ее и ей хотелось отказаться от своей затеи, вычеркнуть два слова, которые она добавила в листок Орфея: «и девочку…»
А если она не отыщет Фенолио? Что, если его уже и нет там, в его истории? «Да ладно! Конечно, он там! – говорила Мегги себе каждый раз, как у нее начинало колотиться сердце от этой мысли. – Он же не может сам вчитать себя обратно – для этого ему нужен чтец!» А что, если Фенолио нашел там себе другого чтеца, такого, как Орфей или Дариус? Ведь дар этот, похоже, не так уникален, как они с Мо раньше думали.
«Нет! Он все еще там! Наверняка!» – твердила Мегги, в сотый раз перечитывая прощальное письмо родителям. Она сама не знала, почему взяла для него ту мраморную бумагу, которую они с Мо вместе раскрашивали. Вряд ли это его смягчит.
Мо, родной! Дорогая Реза! (Мегги знала свое письмо наизусть).
Пожалуйста, не волнуйтесь за меня. Фарид должен найти Сажерука и предупредить его про Басту, и я иду с ним. Я не задержусь там надолго, я хочу только взглянуть на Непроходимую Чащу и на Жирного Герцога, на Козимо Прекрасного и, может быть, еще на Черного Принца с его медведем. А еще я хочу снова увидеть фей, стеклянных человечков и Фенолио. Он отправит меня обратно. Вы ведь знаете, что он это умеет. Не волнуйтесь. Ведь Каприкорна там больше нет.
До скорой встречи! Целую и обнимаю вас крепко-крепко.
Мегги
P. S. Мо, я принесу тебе оттуда какую-нибудь книгу. Там наверняка есть чудесные книги, рукописные, с множеством картинок, как у Элинор под стеклом, только намного красивее. Пожалуйста, не сердись на меня.Она три раза рвала это письмо и писала снова, но лучше оно от этого не стало. Ведь нет таких слов, которые помешают Мо рассердиться, а Резе плакать от страха за нее – как в тот день, когда она пришла из школы на два часа позже обычного. Она положила письмо на свою подушку – здесь они его точно увидят – и снова подошла к зеркалу. «Мегги, что ты делаешь? – подумала она. – Что ты делаешь?» Но отражение ничего не ответило.
Фарид, постучавшись в комнату Мегги незадолго до полуночи, оторопел, увидев ее в новом платье.
– У меня нет подходящих туфель, – сказала она, – но платье, к счастью, такое длинное, что сапог почти не видно, правда?
Фарид кивнул.
– Тебе очень идет, – пробормотал он смущенно.
Впустив его, Мегги заперла дверь на ключ и вынула его, чтобы замок можно было открыть снаружи. У Элинор есть запасной ключ, правда, она наверняка не помнит, где он лежит, но уж Дариус-то знает… Она снова взглянула на письмо…
Через плечо у Фарида висел рюкзак, который они нашли на чердаке.
– Да, пусть забирает, – ответила Элинор на вопрос Мегги. – Эта штука принадлежала моему страшно противному дяде. Пусть мальчишка сует туда свою вонючую куницу. Я буду только рада.
Куница!
Сердце замерло в груди у Мегги.
Фарид не знал, почему Сажерук не взял с собой куницу, и Мегги ему не объяснила, хотя прекрасно понимала, в чем дело. Ведь она же сама рассказала Сажеруку, какую роль играет куница в его истории: он погибнет из-за Гвина, погибнет жестокой кровавой смертью, если все сбудется, как написал Фенолио.
Но Фарид лишь виновато покачал головой, когда она спросила о Гвине.
– Он сбежал! Я привязал его в саду, потому что Книгожорка прожужжала мне все уши своими птичками, но Гвин перегрыз веревку. Я искал его везде, но он как сквозь землю провалился.
Умница Гвин.
– Ему все равно придется остаться здесь, – сказала Мегги. – Орфей ничего про него не написал. Реза о нем позаботится. Она его любит.
Фарид кивнул, грустно поглядел в окно, но возражать не стал.
Непроходимая Чаща… Туда доставят их слова Орфея. Фарид знал, куда Сажерук собирался идти потом: в Омбру, к замку Жирного Герцога. Мегги надеялась найти там и Фенолио. Он ей много рассказывал об Омбре в ту пору, когда оба они были узниками Каприкорна.