Фюман Франц. Богемия у моря

   - Ваш муж в отъезде, фрау Трауготт? - спросил я.
   Она промолчала, в третий раз покачав головой.
   - Он погиб, - сказала она, помедлив.
   Я закусил губу.
   - На войне, - сказала она и медленно повернулась, намереваясь уйти.
   - Останьтесь же, фрау Трауготт! - поспешно проговорил я и с мягким усилием усадил ее на стул, потом достал из чемодана чашку и смешал ром с дымящимся чаем. Фрау Трауготт неподвижно сидела на краешке стула, не решаясь притронуться к налитому стакану. Чтобы помочь ей преодолеть смущение, я начал восторженно рассказывать о море, о побережье, а она сидела передо мной, как каменное изваяние.
   - За ваше здоровье, фрау Трауготт! - сказал я и поднял стакан. Фрау Трауготт робко протянула руку, взяла стакан и отпила глоток, какое-то время она нерешительно держала ' стакан у губ, потом допила его и поспешно поставила опять на стол.
   Я налил ей еще и спросил, живет ли она здесь одна, и она сказала: "Да". Я спросил, есть ли у нее дети, и она сказала: "Мальчик". Я спросил, сколько ему лет, и она сказала: "Пятнадцать". Я спросил, где он, и она назвала районный город. Я спросил, что он там делает, и она сказала, что учится в школе. Потом я уже не знал, о чем ее еще спросить, откуда она родом, спрашивать мне не хотелось, я помешивал ром в своей чашке, фрау Трауготт неподвижно сидела на краешке стула, и я почем зря ругал себя за то, что смутил робкую женщину своим упрямым писательским любопытством, но такова уж роковая особенность нашей профессии.
   Я снова заговорил, расхваливая красоту здешних мест и деревушки, сказал, как хорошо я себя здесь чувствую, а фрау Трауготт повторяла свое:
   "Да, сударь", - и глядела, как за окном колышется на дюне трава. Потом она вдруг слегка наклонилась вперед и тихо, чуть-чуть торопливее, чем обычно, зашептала: "Если бы только не это море, сударь, море еще всех нас унесет!" Неожиданно я понял, что страх перед непривычным морем сломил ее во^лю к жизни, отсюда и безжизненный взгляд и тусклыи голос. "Они хотят его прибить гвоздями, прибить море гвоздями, вот ведь беда!" - снова зашептала она, блуждая взглядом по колыхавшейся на дюне траве. Прибить гвоздями? Я не понимал ее. Может, она в уме повредилась? Я смотрел, как ста сидит передо мной на краешке стула, крохотная, съежившаяся, с добрым беззлобным лицом, исказившимся от страха, со взглядом, устремленным вдогонку ветру.
   Она смотрела, как колышется под ветром трава, а меня охватывал страх. Она вся съежилась и, слегка приподняв руки, словно защищаясь, зашептала:
   "Вода нахлынет, сударь, она отступит, возьмет разбег и нахлынет, ведь стена-то уже дала трещину и..." Она содрогнулась и неожиданно оборвала шепот, как будто ее слова уже сами по себе могли навлечь беду.
   - Кто это собирается прибивать море гвоздями? - спросил я, пытаясь скрыть свой испуг. Но фрау Трауготт ничего не ответила. Она не сводила глаз с окна. Я предложил ей выпить еще стаканчик, но больше пить она не стала. Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, хотелось утешить ее, и я сказал, что спокон веку здесь не было никаких наводнений и совершенно исключено, чтобы прилив перехлестнул когда-нибудь через дюны.
   И все же я чувствовал, что все мои слова так же тщетны, как тщетна попытка услышать шепот в реве бури. Разговоры не помогали, надо было что-то предпринять, надо было помочь этой женщине преодолеть страх перед морем. Я осторожно спросил, не переселенка ли она. Фрау Трауготт медленно подняла голову. "Ведь вы тоже, сударь", - тихо сказала она. А когда я спросил, откуда она это знает, она, помолчав, ответила: "По говору".
   Я назвал ей место, где я родился, а она все с таким же безучастным лицом назвала свою родину. Это оказалось по соседству с той горной деревушкой, где я вырос, я родился в горах, она - в долине. Я спросил, чем она занималась, и она ответила, что работала в поместье, и еще я узнал, что муж ее тоже работал в поместье, а потом стал солдатом и погиб в 1943 году в Африке, а она осенью 1945 года со своим пятилетним сыном приехала сюда, в Ц. Все это она рассказала не сразу, а лишь отвечая на мои многочисленные вопросы. Я спросил, есть ли тут другие переселенцы. Она кивнула, потом снова стала смотреть в окно, не произнося ни слова. Я понял, что больше ничего от нее не добьюсь, и извинился, что отнял у нее время. Фрау Трауготт покачала головой, взяла поднос со своим стаканом и вышла из комнаты.
   За окном завывала буря. Ветер бешено трепал на дюне траву. Взошла луна, желтая, как лимон.
   Фрау Трауготт прошла, сгорбившись, по двору, и я представил, как она, такая же сгорбленная, стоит на помещичьем поле. "Надо помочь ей, - подумал я, - надо отправить ее подальше от моря, пока она совсем не помешалась". Судьба ее казалась мне вполне ясной: батрачка у помещика, измученная, забитая, короткое время замужества было, вероятно, единственно счастливым в ее жизни, но муж ее ушел в армию, а потом погиб, а потом ей пришлось покинуть родную деревню и очутиться одной с ребенком у моря, этого незнакомого, никогда не виданного рычащего моря, и море бесновалось, штормило, и тогда-то в душу ее вкрался смертельный ужас и сломил её волю к жизни, а теперь ей надо помочь, пока еще не слишком поздно и пока она совсем не потеряла рассудка. Разделившие с ней ту же судьбу другие переселенцы, как видно, прижились здесь, они не были так одиноки, как эта женщина. И я снова увидел ее безжизненные глаза, и вдруг я снова увидел барона. Я увидел его сидящим, заложив ногу на ногу, в мягком кресле, с бокалом вина в руке, и я увидел женщину, которая гнула спину на его поле, и увидел, как я сам чокаюсь с бароном, а потом увидел себя солдатом армии, которая выступила в поход, чтобы положить конец самостоятельности народов, я сжал руками голову и понял, что судьба этой женщины неотрывна от моей собственной.
   На следующее утро я пошел к бургомистру.
   В канцелярии я его не застал, секретарша сказала, что он ушел на строительство дамбы, и добавила, что я могу найти его недалеко от обрыва, километра два оттуда. Я поблагодарил ее и отправился в путь.
   Ветер переменился, теперь он дул в сторону моря и отгонял от берега воду, которая отчаянно сопротивлялась. Тучи кружились клочьями, над зеленой отмелью взлетали брызги пены. Я пытался себе представить, что произойдет, если ветер снова переменится и прилив с грохотом обрушится на берег, я пытался увидеть этот прилив безжизненными глазами фрау Трауготт, и я увидел бушующее море, серые пасти бегемотов, лязгавших зубами и брызгавших пеной. "Почему ей раньше не помогли? - сердито подумал я. Неужели не замечали, что она здесь чахнет от вечного страха..." Я подумал о бургомистре этой деревни и решил, что он один из тех бюрократов, у которых глаза хоть и открыты, но мало что видят, они не способны разглядеть человека в его горе и в его счастье.
   Тем временем я ушел уже далеко, теперь берег медленно спускался охрово-красными террасами и тянулся на высоте дюн, изрезанный зубцами, образуя неоглядную излучину до самого горизонта. На берегу я заметил толпу людей, а когда подошел ближе, то увидел, что море и впрямь прибивают гвоздями: на громадных, грубо отесанных каменных плитах, которые, как шпора, одна за другой тупо вонзились в бок моря, стояли одетые в кожаные штаны и куртки люди, они стояли возле рельсов откаточного пути, где, подбрасываемая паром, сверху падала чугунная баба, забивая в волны толстую сваю. С каждым выхлопом слышался грохот и треск. Я видел, как облако пара рассеивалось под ворывом ветра, кожаная одежда людей в этот пасмурный день отливала серовато-черным блеском, а молот копра удар за ударом с грохотом бил по шляпке толстого ^коричневого гвоздя, по сантиметру уходившего в морское дно. Это было великолепное зрелище. Какое-то время я наблюдал за работой, потом стал искать глазами бургомистра. Его я нигде яе видел, кругом стояли одни рабочие. Я спросил, здесь ли бургомистр, и оказалось, что он один из тех, кто стоял у копра в кожаных спецовках: худощавый мужчина лет пятидесяти, с обветренным лицом в глубоких морщинах, открытым взглядом и сильными руками. На мой вопрос он ответил, что он действительно бургомистр и, как только улучает возможность, работает здесь, на строительстве дамбы, дело это срочное, рабочих рук не хватает, а попусту околачиваться в канцелярии не в его привычках. На речь бюрократа это было не похоже, бургомистр мне понравился, и поэтому без обиняков я сказал ему, что живу у фрау Трауготт и хотел бы поговорить с ним о невзгодах этой женщины, но бургомистр вздохнул, посмотрел в даль моря и сказал, что это тяжелый случай.
   - Ее надо переселить отсюда, - сказал я, а бургомистр снова вздохнул, подтянул свой кожаный ремень и сказал, что в том-то и дело, что она этого не хочет.
   Я посмотрел на него с недоумением.
   - Чего она не хочет? - спросил я, не понимая, в чем дело.
   - Уезжать отсюда, - сказал бургомистр.
   - Не хочет уезжать отсюда? - переспросил я. И бургомистр слегка ослабил ремень на своей кожаной куртке, вытащил из кармана брюк сигарету и сказал, что он уже трижды предлагал ей перебраться в какую-нибудь деревню, подальше от моря, но всякий раз она решительно отказывалась.
   - Не может этого быть! - воскликнул я, вспомнив, какие глаза были у этой женщины.
   Бургомистр пожал плечами.
   - Тяжелый случай, - сказал он и закурил сигарету, - она не может тут жить, но не хочет никуда уезжать.
   - Значит, она надеется вернуться когда-нибудь на свою родину? - спросил я, но бургомистр отрицательно покачал головой.
   - Я сам переселенец и знаю своих людей, - сказал он и добавил, что фрау Трауготт не хочет возвращаться обратно, он давно с ней знаком и точно это знает. Я заметил, что можно и ошибиться, но бургомистр возразил, что он наверняка не ошибается. Фрау Трауготт сама ему об этом говорила.
   У меня не было оснований усомниться в его словах, я смотрел, как играет ветер в траве на дюне, смотрел на бургомистра и искал причину столь странного поведения этой женщины, но не мог найти.
   Со свистом вырывался пар, громко скрипел рельсовый каркас. Я извинился перед бургомистром за то, что отвлек его от работы, но он сказал, что ему все равно надо возвращаться в деревню и что мы можем пойти вместе. Шторм немного утих, море было зеленым, как недозрелое яблоко, а на горизонте виднелась узкая фиолетовая каемка. Бургомистр, словно принюхиваясь, потянул воздух ноздрями.
   "Прекрасная погода ждет вас", - сказал он. Я посмотрел на море: волны перекатывались по морю, словно мускулы под шкурой хищника. Я снова вспомнил глаза фрау Трауготт.
   - И все же ей надо как-нибудь помочь, - сказал я с упрямым отчаянием в голосе.
   - Мы сделали все, что в человеческих силах, - сказал бургомистр. А я спросил, неужели она так цепляется за свой дом и свой клочок земли, что не хочет уезжать отсюда, но бургомистр ответил, что не только в этом дело дома, которые предлагали ей в обмен, были так же красивы и добротны, как этот рыбачий домик у моря, а земля здесь кругом одинаковая, жирный чернозем, да и луга там тоже были не хуже.
   - Может быть, она здесь привязалась к комунибудь? - спросил я. И бургомистр ответил, что живет она здесь в полном одиночестве.
   - Сектантка? - спросил я.
   Бургомистр отрицательно покачал головой.
   - Но ведь должна же быть у нее какая-то причина! - воскликнул я в отчаянье.
   Бургомистр пожал плечами.
   - Мы уже бросили выяснять это, - сказал он. - Фрау Трауготт живет в нашей деревне десять лет, мы не раз предлагали ей уехать в другое место, но она всегда отказывалась, мы уж и удивляться перестали.
   По небу плыли облака. Мы молча шли вдоль берега.
   - Вы тоже переселенец? - спросил бургомистр.
   Я кивнул и хрипло пробормотал:
   - Да.
   Бургомистр посмотрел на меня, и мне показалось, что он заглянул мне в самую душу.
   - Здесь, у моря, живет много переселенцев, - сказал он, - целая колония.
   Далеко в море плыл пароход, пятнистая черточка.
   Сквозь облака пробилось солнце, его лучи пестрили морское дно. Я спросил, как чувствуют себя здесь другие переселенцы, и бургомистр сказал, что, кроме фрау Трауготт, все они здесь прижились, у каждого крыша над головой и издавна привычное занятие, он назвал пекаря с семьей из восьми человек, и учителя Нейгебауэра, и крестьян Фридмана и Зейферта, и заведующую потребительским магазином, и почтальона Нахтигаля. Мы говорили о невзгодах и радостях жизни у моря, но разговор наш все время кружился вокруг фрау Трауготт, хотя мы вовсе не упоминали ее. Так мы дошли до обрыва, из расщелины текла красноватая струйка охры, и морские валы перекатывались, как мускулы под шкурой хищного зверя.
   Бургомистр остановился и, посмотрев на горизонт, протянул руку.
   - В ясную погоду отсюда можно видеть датское побережье, - сказал он, показав рукой, куда мне глядеть.
   Я посмотрел вдаль, но датского побережья не увидел, я увидел бушующую стихию, увидел глазами фрау Трауготт.
   - Боже мой, какой, должно быть, страх охватил ее, когда она впервые появилась здесь, - тихо проговорил я.
   - Вы имеете в виду фрау Трауготт? - спросил бургомистр.
   - Кого же еще! - воскликнул я и стал рассказывать бургомистру, как я представляю себе жизнь, прожитую фрау Трауготт. Я пытался изобразить, как она в первый раз поднялась сюда, на этот обрыв, этот обрыв на берегу никогда не виданного моря, как море ревело и било волнами об отвесную стену и как струилась по ней красноватым ручейком охра, я пытался живописать эту минуту, чтобы объяснить, почему такой болезненный страх охватил душу фрау Трауготт, но бургомистр перебил меня, сказав, что я ошибаюсь.
   - Только так и могло это произойти, - твердо сказал я.
   - Вы ошибаетесь, - возразил бургомистр, - боязнь моря точила душу этой женщины еще до того, как она его увидела.
   - Что? - изумился я и спросил, откуда это известно бургомистру, и он рассказал, что познакомился с фрау Трауготт еще в лагере под Эгером, где был сборный пункт переселенцев, еще на богемской земле, и уже тогда его поразили ее беспомощность и потухший взгляд, и поэтому он, как мог, позаботился о ней, а когда уже в пути она узнала о том, что их везут к Балтийскому морю, то прижала к себе ребенка, как дерево прижимает под ветром свои ветви, и долго сидела, съежившись, на скамейке, неподвижно, словно окаменелая, а потом беспрестанно качала головой и с искаженным от ужаса лицом бормотала себе под нос, что нахлынет вода и все снесет, все...
   Я схватил бургомистра за руку.
   - Что вы еще о ней знаете? - нетерпеливо спросил я его.
   - Позже, - сказал бургомистр, - позже, когда она прониклась ко мне доверием, на одной из остановок она отважилась спросить меня, нельзя ли ей поселиться где-нибудь в другом месте, она не хочет ехать к морю. Конечно, я стал утешать ее и сказал, что она привыкнет и к морю, но она только покачала головой и, как всегда, молча отошла.
   Морские ласточки стремительно пронеслись над самым обрывом.
   - А потом? - настойчиво продолжал я расспрашивать, все еще держа бургомистра за руку.
   - Потом ничего, - сказал бургомистр. - Конечно, мы не могли изменить свой маршрут, фрау Трауготт приехала сюда, получила домик и надел земли подальше от побережья, не у самого моря, но когда я потом увидел, что все-таки она никак не может наладить свою жизнь здесь, у моря, и попытался переселить ее, она воспротивилась, но я уже рассказывал вам об этом.
   - Странно, очень странно, - задумчиво проговорил я.
   Вдруг меня осенила одна мысль.
   - Если все это так, значит, она уже когда-то бывала у моря! воскликнул я.
   - Как же она могла туда попасть? - спросил бургомистр.
   Я пожал плечами, я тоже этого не знал.
   - Разве могла раньше батрачка из Богемии приехать к морю, - повторил бургомистр, и мне пришлось с ним согласиться. - В этих деревнях даже поездка на поезде до следующей станции была таким событием, которое не забывалось всю жизнь, так как же она могла попасть к морю, - еще раз повторил бургомистр, и чем больше он говорил в свойственной ему спокойной и рассудительной манере, тем больший интерес я к нему испытывал. Я сказал ему, что я писатель, признался в своей склонности разузнавать человеческие судьбы и попросил его рассказать немного о своей жизни, и бургомистр охотно согласился как-нибудь вечерком это сделать. Я поблагодарил его и сказал, что хотел бы сейчас спросить лишь о том, ехал ли он тогда один на новую родину или у него была семья, на что бургомистр ответил, что ехал один, он один вернулся из концлагеря, жена его там погибла, а двух сыновей своих он так и не смог отыскать, говорили, что они погибли в фольксштурме.
   Море пенилось, вдали гудел пароход. Мне что-то сдавило горло, я не мог произнести ни слова. Я не раз уже давал самому себе отчет в своей прежней жизни, писал о ней и думал, что уже окончательно подвел черту под ее последней главой. Поездка к морю должна была подтвердить это, и вот теперь я понял, что не в моей воле подвести эту черту. Прошлое еще не прошло. До тех пор пока хоть один человек спрашивает, зачем было нужно переселение, прошлое еще не прошло, и у меня оставались обязанности, от которых я не имел права освободиться.
   Я вспомнил, что боялся, как бы разговор с фрау Трауготт не п мешал моему отдыху, и мне стало стыдно.
   Бургомистр почувствовал мое смущение.
   - Вы были тогда еще очень молоды, - сказал он и спросил, сколько мне лет.
   - Я назвал год своего рождения: 1922-й, и бургомистр заметил:
   - Вам пришлось тогда, конечно, служить в армии.
   - Мне самому этого очень хотелось, - признался я и рассказал о встрече с бароном и тосте за Богемию у моря.
   - Но и вы тоже сумели найти ту большую дорогу, по которой жизнь движется вперед, - сказал бургомистр.
   - После того, как побывал в плену, -з ответил я.
   - Вам было труднее найти эту дорогу, - сказал бургомистр. - Вы пили вино с господином бароном, а я жал рожь на его полях, копал картофель и свеклу, за таким занятием, поверьте, скорее узнаешь жизнь.
   Я молча кивнул, подумав, что бургомистр, захоти он, мог бы после освобождения остаться в родной деревне, ему наверняка предлагали остаться, но он посчитал, что важнее поехать вместе с переселенцами за границу, поддерживать их словом и делом, чтобы они не чувствовали себя брошенными на произвол судьбы и были уверены в завтрашнем дне, и я понял, что идущий рядом со мною человек, которого я, еще не зная, слишком поспешно счел за бюрократа, один из тех незаметных героев, без которых Германия погрузилась бы в небытие. Украдкой я разглядывал его: худощавый, подтянутый, среднего роста, с обветренным лицом, с глубокими морщинами на щеках и на лбу, лицо, дышавшее добротой, которая свойственна людям, устоявшим во многих битвах. "И вероятно, на лацкане пиджака под кожаной курткой, - подумал я, - у него приколот маленький овал с красным знаменем и двумя крепко сжатыми руками" * [* Овал, на котором изображены руки в братском рукопожатии, - значок СЕПГ.]. Он почувствовал на себе мой взгляд и смутился.
   - Я хотел бы поблагодарить вас, - сказал я.
   Мы остановились у ратуши.
   - За что благодарить? - спросил бургомистр.
   Я не ответил, да он и не ждал от меня ответа.
   Послышались шаги, из канцелярии выбежала секретарша и передала бургомистру, что ему звонили из района.
   - Еще один вопрос, - взмолился я и спросил, сколько, собственно, лет фрау Трауготт, вместо бургомистра ответила секретарша:
   - В октябре ей будет сорок.
   - Сорок? - изумился я, вспомнив ее лицо, лицо пятидесятилетней женщины.
   Бургомистр молча кивнул и пошел в свою канцелярию.
   - Что же ее так подкосило? - растерянно спросил я секретаршу.
   - Не знаю, - сказала она.
   "Но я должен это узнать!" - подумал я.
   Когда отпуск мой кончился, я возвращался в Берлин в подавленном состоянии, так, вероятно, чувствует себя врач, который не может помочь больному, потому что не знает, что у него за болезнь. До последнего дня я надеялся разгадать эту загадку, но так и не смог. Все мои старания были безуспешны, беседы с другими переселенцами: с пекарем, и учителем, и двумя крестьянами, и заведующей магазином, и почтальоном Нахтигалем - также не дали мне ничего нового. Сама фрау Трауготт с того вечера, как говорила о море, которое вот-вот обрушится на берег и все снесет, стала еще более замкнутой, утром она приносила мне завтрак, вечером желала спокойной ночи, а все остальное время занималась своими делами. За день до отъезда я только спросил ее, не принадлежало ли поместье, на котором она работала, барону фон. Л., и она тусклым голосом ответила утвердительно на мой вопрос, и я впервые увидел какой-то проблеск в ее погасших глазах, который вселил в меня надежду: проблеск святой ненависти. Он, как молния, сверкнул в ее серых глазах, когда она сказала: "Да, сударь", короткая вспышка молнии в серых глазах и резкий взлет бровей, но это уже было признаком жизни. С того дня я понял также, что решить загадку ее судьбы может лишь один человек: барон фон Л.
   Уже несколько недель я жил в Берлине, я был увлечен новой работой, но все еще видел перед собой лицо этой женщины. Пытаясь вникнуть в ее судьбу, я написал набросок рассказа о ее жизни и приДумал кое-какие возможные объяснения: может быть, она еще в детстве упала в озеро или бурный ручей и едва не утонула, спасенная в последнюю минуту, может быть, ее муж был моряком и погиб в море, может быть, она просто была душевнобольной, может быть, страдала наследственной меланхолией? Было много вариантов, но ни один из них, сочиненных мною за письменным столом, не давал, как я это сам чувствовал, верного объяснения ее судьбы. Ничего не помогало: ключ к ее жизни, если вообще существовал такой ключ, находился в руках барона и был поэтому мне недоступен. Хотя я и строил фантастические планы, как я, неузнанный, доберусь до него, думал даже, что просто разоблачу его, но все это была лишь игра воображения, и я отвергал свои планы один за другим, пока не услышал о том, что на очередном слете землячества судетских немцев в Западном Берлине будет выступать некий барон фон Л. Я решил туда отправиться. Разумеется, я не думал встретиться с бароном, я просто хотел оживить свои воспоминания. Ведь наши воспоминания чаще всего глубоко скрыты, их нельзя вызвать одним лишь усилием воли, нужен какой-нибудь внешний повод, жест, или слово, или образ, чтобы снова вспомнить забытое, и я думал, что этот слет и будет для меня таким толчком. Когда настал этот день и час, я купил себе обратный билет в Западный Берлин, сошел на станции Рейхсштрассе и влился в медленно текущий людской поток. Поток лениво катился по своему каменному руслу, из боковых улиц в него вливались ручьи и речушки, и поток, все прибывая и прибывая, медленно затоплял улицы. Вокруг слышался говор, всплески болтовни достигали ушей и терялись в унылом рокоте сотен бормочущих голосов. Говорили о погоде, о том, как провести воскресенье, обменивались кулинарными рецептами и секретами домашнего консервирования, адресами магазинов, где можно купить подешевле, две дородные дамы, шедшие рядом со мной, говорили о предстоящей конфирмации фрейлейн Хейдрун, которая, как я понял из разговора, приходилась одной из них племянницей, а другой была соседкой. Соседка спросила, будет ли фрейлейн рада получить в подарок чайный сервиз или, может быть, он у нее уже есть, на что тетка сказала, что не надо, ради бога, входить в такие расходы, а соседка ответила, что для милой фрейлейн Хейдрун нет подарка, который может быть слишком дорог. Два оживленно беседовавших пожилых господина оттеснили дам и продвинулись ближе ко мне. Они говорили с легким швабским акцентом, обсуждая, по-видимому, политику своего бургомистра в связи с служебными перемещениями.
   Один из них выражал негодование тем, что оберсекретарем канцелярии назначили не его, а господина Ноттингера, второй тоже посчитал этот факт возмутительным. Он сказал, что не господин Ноттингер должен был занять эту должность, а тот господин, что шел рядом, и обосновал свое мнение: во-первых, господин Ноттингер служит совсем недавно, во-вторых, у него, конечно, нет того опыта, которым располагает господин, обойденный по службе, а в-третьих, все дело в том, что господин Ноттингер принадлежит к той же партии, что и бургомистр, но вскоре всем станет ясно, чем кончится такая политика. Она приведет к кризису доверия, и такая система не сможет продержаться долго. Так утверждали мои соседи слева. Соседи справа, жизнерадостная семейная чета, бранили скверную берлинскую кухню, и муж сказал, что сегодня же ночью они уедут во Франкфурт, а жена сказала, что уезжать нельзя, ведь они приглашены на завтра к Гольдманам, и муж сказал со вздохом, что тогда придется остаться: Гольдманы слишком важные люди, чтобы так просто от них отмахнуться. Впереди меня, держась за руки, шла какая-то парочка. Медленно катился людской поток, бормоча, выбрасывая всплески болтовни: судачили о погоде и о каникулах, о последних отметках детей, о помолвках, женитьбах, разводах, рождениях и смертях, я слышал разговоры о торговых сделках, о сроках поставок, о манипуляциях с векселями, о доверенностях и лимитах, рекомендовали такого-то парикмахера, предостерегали от такого-то адвоката, говорили о болезнях сердца, желчного пузыря, почек, желудка, легких и селезенки, обычная повседневная болтовня, говорили о чем угодно, только о бывшей родине никто не проронил ни слова. Она ведь никого не интересовала, все влившиеся в этот поток имели крышу над головой, профессию и работу, у всех были свои большие и малые заботы, это были люди лет сорока-пятидесяти, женщин было больше, чем мужчин, стариков больше, чем юношей, в основном люди среднего сословия: пенсионеры, домашние хозяйки, чиновники, торговцы, ремесленники, мелкие предприниматели, - степенное, неторопливое шествие, лица ничем не примечательные и не злые.