Габриэлян Нина. Хозяин Травы

   Ах, если бы было можно навсегда оставить этого ласкового малыша там, в нашей старой коммуналке у "Динамо"! Но он был здесь, всегда в потенциальной близости ко мне, и ждал. Он умел ждать!
   В тот день в нашем издательстве только и было разговоров что о выставке на Малой Грузинской. Мнения разделились. Одни говорили, что это надругательство над искусством, другие высказывали робкое предположение, что раз такое позволили художникам, то, может, и нам разрешат издать сборничек французских поэтов-авангардистов. Заинтригованный, я отправился на выставку. За мной увязалась толстая редакторша из отдела прозы.
   Только мы вошли в первый зал, как на нас обрушился мощный цветовой поток: белые церкви струились в антрацитово-черное небо, багровые гранаты исполинских размеров лопались от переполняющего их жара, женщины с лиловыми волосами, хохоча, парили над белыми домиками, розовые кошки с маленькими крылышками и когтистыми лапами раскачивались на ветвях синих деревьев. И этот поток захватил меня и понес. Дело портила только толстуха редакторша, которая оказалась абсолютно неспособной смотреть молча. Она беспрестанно дергала меня за рукав и громко шептала мне на ухо: "Нет, вы посмотрите. Вы только посмотрите, что делают! Ну женщины летающие, это я еще понимаю, но чтобы кошки! И кто это только позволил?"
   Мы ходили почти уже полчаса, когда она вдруг толкнула меня в бок и не то чтобы выкрикнула, каким-то странным голосом тонко выпискнула:
   - Боже, какая гадость! Вон, на той стене.
   Я обернулся и замер. Со стены на меня смотрели странные существа: то ли человекообразные насекомые, то ли насекомообразные люди.
   - Ну и пакость! - Толстуха брезгливо передернула плечами. - Может, уйдем?
   - Может быть, - механически ответил я и направился к рисункам.
   - Желаете приобрести? - Румяный мужчина с нежной розовой пролысиной в волосах неожиданно материализовался рядом со мной.
   - Это ваши? - удивился я, силясь связать в уме его розовощекость и улыбчивость с тем мягкотелым ужасом, который копошился на рисунках.
   - Нет, что вы! Я организатор, - обворожительно сверкнул зубами розовощекий. - Какой предпочитаете, "Психею" или "Цивилизацию"? Поддержите молодую художницу.
   Я переводил взгляд с "Цивилизации", где была изображена консервная банка, так тесно набитая человекокузнечиками, что у одних из ушей прорастали ноги, а у других из подмышек торчали глаза, на "Психею", где из треснувшего кокона пыталось выбраться наружу какое-то месиво из неразвернувшихся крылышек, слабых лапок и реснитчатых глаз.
   - Неужели вы хотите их купить? - Толстуха редакторша приблизилась к нам и изо всех сил таращила на меня глаза. - Такое ведь ночью увидишь, со страху помрешь.
   - Ну знаете ли, - возмутился розовощекий. - Вы хотите, чтобы искусство ласкало вас. По принципу "сделай мне красиво"...
   -А почему бы не сделать мне красиво? - упорствовала толстуха. Искусство должно облагораживать.
   - Ничего оно вам не должно. Может быть, это вы должны ему. Если внутренняя суть вещей, которая открывается художнику, вам не нравится, это еще не значит, что она не существует. Может быть, это вы не существуете.
   - Простите. - Я осторожно тронул за рукав разбушевавшегося организатора. - А сколько они стоят?
   - О, всего ничего. Пятьдесят рублей штука.
   Я чуть было не охнул, но сдержался. Это была почти треть моей зарплаты. - Что выбираете? "Психею" или...
   - "Психею". - Да-да, я так и сказал: "Психею". Назло толстухе.
   - О, у вас тонкий вкус. Давайте присядем. Вот сюда, на банкетку. Давно коллекционируете картины? - Да нет. Первый раз покупаю. Честно говоря, для меня немножко дорого.
   - Нет-нет, поверьте моему опыту. Через несколько лет этим картинам цены не будет. Очень перспективная художница. А вот и она.
   Тощее низкорослое существо с рыжей косичкой, облаченное в серую заношенную кофту и длинную ситцевую юбку в мелкий красный цветочек, стояло перед нами и теребило себя за воротник.
   - Это Полина, - сказал организатор, - а это...
   - Павел Сергеевич, - отрекомендовался я. - Поэт-переводчик.
   - Павел Сергеевич купил вашу "Психею".
   - Вам понравилось? Правда понравилось? - Существо заулыбалось и даже несколько похорошело. - А то некоторые говорят, - оно уже окончательно превратилось в девочку и недоуменно разводило руками, - говорят, что у меня неадекватная психика.
   - Неадекватная чему? - снова закипел розовощекий. - Их убогому воображению? Да они же все заблокированы! Зомби! Вы думаете, для того, чтобы уничтожить в человеке личность, ему обязательно надо вколоть что-нибудь, извините за непарламентское выражение, в задницу? Препараты специальные? Да ничего не нужно. Нас и так с детства зомбируют. Туда не ходи! Сюда не садись! Все дети как дети, а ты! Чего на дерево полезла, ты же девочка! Чего ревешь, ты же мужик, а не баба! А это что такое? - Он сделал идиотское лицо. - Что ты здесь нарисовал? Дядю Васю? А почему у него грабли вместо рук? Что? Я сама говорила, что у него руки загребущие? Так это же фигурально! Смотри не ляпни при нем. Не ребенок, а наказанье!
   Я хохотал, Полина тоненько подхихикивала, чешуйчатокрылая и реснитчатоглазая Психея, цепляясь ломкими пальчиками за края трещинки, пыталась выпростать наружу свое бесформенное тельце.
   Не знаю, чем она зацепила меня? Ведь не внешностью же. Наверно, все дело было в снах. Да, точно - в снах. Днем я был преуспевающий поэт-переводчик, редактор престижного издательства. Но по ночам... По ночам мир оборачивался ко мне совсем другой стороной. Он вдруг обнаруживал в себе текучесть, зыбкость, способность к необычным превращениям. Один из таких фрагментов моей ночной жизни повторялся особенно часто. Будто я в нашей квартире на Университетском, и отец в трусах и майке сидит за обеденным столом, и в руке у него - бритва. А рядом с ним в розовом халате стоит наша соседка с седьмого этажа тетя Клава. "Что, сынок, соскучился по нас? ласково спрашивает отец и взмахивает бритвой. - Иди к нам". - "Иди, повторяет тетя Клава, и в руке у нее тоже появляется бритва. - Ты что, не узнал меня? Я твоя мама". И я вскрикиваю и бегу от них по коридору. Там, посреди двора, залитого солнцем, стоит пустое черное кресло-каталка на высоких колесах, а сзади него улыбается тетя Клава: "Ну что ты, глупыш? Иди ко мне, спатки пора". И я вижу, что кресло все усеяно мелкими белыми улитками...
   И то ли в рисунках этой девочки было нечто, наводящее на мысль о том, что и ей знакома ночная сторона жизни, то ли... Не знаю.
   Когда раздался телефонный звонок и в трубке еле слышно, как будто звонили по крайней мере из созвездия альфы Центавра, прошелестело "здравствуйте", я почему-то разволновался. "Полина! - закричал я. - Полина, говорите в трубку, я вас почти не слышу". - "Я только хотела спросить, прошептали в трубке, - вы действительно хотите, чтобы я пришла к вам? Вы мне Верлена обещали". Я решительно не помнил ни о каком Верлене, но... "Действительно, действительно! Я буду вам очень рад! Записывайте адрес". "Я записываю", - донеслось из трубки - тихо-тихо, еле различимо.
   Когда я открыл ей дверь, она стояла, склонив голову набок, и то ли радостно, то ли испуганно смотрела на меня. Одета она была все в ту же красную юбку и серую кофту.
   - Как вы хотите, сперва кофе попьем, а потом, чуть попозже, пообедаем? Или сразу обед?
   - Не знаю... Как в вашем доме принято...
   - Да никак особенно не принято. Вы во сколько завтракали?
   - Я утром пила молоко.
   - Так вы голодная? Тогда быстренько накрывать на стол. Вон там, в серванте, - тарелки и чашки.
   Вернувшись из кухни с банкой соленых огурцов, я увидел, что девочка листает томик Пушкина.
   - Вы любите Пушкина? - спросил я.
   - Нет, что вы! Его значение сильно преувеличено.
   - Вот как? - улыбнулся я.
   - Он ведь не создал ничего оригинального. Все это перепевы из европейской поэзии, - наставительным тоном пояснила девочка. - Ой, может быть, я вас обидела?
   -Да нет... - Ее самоуверенность позабавила меня. - Вот колбасу режьте.
   - Спасибо, я не ем мяса.
   - Вы вегетарианка?
   - Нет, просто не хочу привыкать к той пище, которая мне не по карману. Ведь потом будет хотеться. - Она застенчиво улыбнулась.
   - Скажите, - осторожно спросил я, - а кто ваши родители?
   - Мама учительница, а папы у нас нет. Я незаконнорожденная. - Она тревожно заглянула мне в глаза. - Это вас не смущает?
   - Что вы! Что вы! Так вы с мамой живете?
   - Нет, мама у меня в Горьком. Я здесь одна. Я окончила Училище памяти 1905 года.
   - А где же вы живете?
   - Когда у кого. Несколько дней жила у Аркадия Ефимовича, ну, который нас с вами на выставке познакомил. Только вы ничего не подумайте, у него жена есть. Теперь у одной знакомой живу. Она в Туркмению поехала на этюды. Через месяц вернется.
   - Еще раз извините, что расспрашиваю, но...
   - Ничего, ничего, пожалуйста, я привыкла.
   - Гм, да я ничего особенного, я только хотел спросить, сколько же вам лет?
   - Двадцать три.
   - Двадцать три? Я думал, вам не больше семнадцати.
   - Просто я хорошо сохранилась.
   Почудилось ли мне, или и впрямь в глазах у нее сверкнул издевательский огонек? Нет, наверно, показалось, потому что она уже смотрела не на меня, а на мелкий рисунок тарелки.
   - Ох, что же я! Кушайте. Огурчик положить?
   - Спасибо, - прошептала она.
   Ночью я увидел мать. Такой, какой она была в моем детстве. Она медленно распрямилась над тазом, стряхнула с рук мыльную пену и сказала: "Я же тебе запретила лазать на чердак". И я тотчас же оказался на чердаке и увидел, как зеленоватый луч ударил в окошко и превратился в рыжую девочку с огненным помидором в руке. "Не шуми", - строго сказала девочка и откусила помидор. На ней было короткое байковое платье, и из-под него вылезали розовые штанишки. "Не шуми", - повторила она. "Это Шурочка", - сказала мать, она уже почему-то тоже была на чердаке. "Какая же это Шурочка? - удивился я. - Она же умерла". В ответ мать молча протянула мне круглое зеркальце. "Это не Шурочка!" закричал я и ударил мать по руке. Зеркальце выскользнуло и, ударившись об пол, разлетелось сверкающими осколками.
   Здание метро мягко и округло розовело под сухими лучами бабьего лета, время от времени исторгая из себя разноцветные стайки пассажиров, пятипалый желтый лист отлепился от ветки клена, медленно покружил в воздухе и, со слабым шорохом опустившись на тротуар, начал красться к моим ногам. Затем второй, третий... А Полины все не было. Листок подкрался ко мне и стал тихо карабкаться на ботинок. Я отдернул ногу и переместился в сторону от ползущих на меня листьев. И тогда я увидел дом. Двухэтажный, из красного кирпича. Из подворотни дома выбежала Полина и с перепуганным лицом помчалась через дорогу к метро.
   - Полина, Полина, я здесь! - закричал я и замахал руками. - Что случилось?
   Она чудом увернулась от выскочившей из-за угла машины и впрыгнула на тротуар.
   - Да что с вами?
   - Кузнечик, - прошептала она.
   - Какой кузнечик? Ничего не понимаю.
   - Там большой кузнечик. Я не рассчитала и приехала раньше. Решила где-нибудь во дворе посидеть. На скамеечке. А он прыгнул на меня.
   Я хотел рассмеяться, но лицо девочки выражало такой ужас, что я сдержался.
   - Успокойтесь, давайте сперва зайдем в кафетерий, а в музей тогда уж попозже.
   Я твердо взял ее за руку и повлек в конец сквера к стекляшке кафетерия. Рука была маленькая, холодная и влажная.
   В кафетерии было грязно и малолюдно. Я выбрал относительно чистый столик, усадил за него Полину и направился к стойке. Вернувшись с кофе и булочками, я обнаружил, что она, скорчившись, сидит на стуле, поджимая под себя правую ногу, и сосредоточенно постукивает себя по зубам костяшками левой руки.
   - Кушать подано! - Я склонился в шутливом поклоне.
   - Ай! - Девочка отдернула руку ото рта, лязгнула зубами и вскинула на меня глаза. - Это вы?
   - Нет, это Серый Волк, давайте кофейку попьем. Смотрите, какие булочки. Еще теплые.
   -Я, кажется, поняла. - Девочка аккуратно отщипнула кусок булочки. - Это была самка. А кофе сладкий?
   -Да, с сахаром.
   - Я вообще-то стараюсь воздерживаться от сладкого. Ведь я такая чувственная. Мне надо воздерживаться. Да, это точно была самка. Я ее узнала, это Saga pedo. У них не бывает самцов. Только самки. Они размножаются партеногентическим путем.
   -Парте... как?
   - Ну, партеногенез, бесполое размножение. Одни самки. Амазонки своего рода. Но почему она на меня набросилась? Они никогда на людей не нападают. И вообще они тут не водятся.
   - Да почему вы думаете, что она на вас напала? Случайно прыгнула...
   - Нет-нет. Случайность исключена. Вы знаете, они такие интересные, эти Saga pedo. Правда, хищницы, но ведь бесполое зачатие! Вот если бы и у людей так было!
   Я чуть не захлебнулся кофе.
   - Я что-то не так сказала? - обеспокоилась Полина. - Но ведь это же элементарно. Правда, я как-то раз пыталась объяснить Аркадию Ефимовичу влияние насекомых на наши философские представления, а он обиделся. Сказал, что я оскорбляю его чувства. Странно, взрослый человек... и в общем-то тонкий... И вдруг такая узость мышления. Нет, вы не подумайте, что я что-то... Он очень хороший человек. Но почему она все-таки на меня напала? Обычно на меня нападают стрекозы. Ну это понятно. Но чтобы кузнечик! значит, дело зашло уже далеко.
   Она заскребла по чашке обкусанным ногтем указательного пальца.
   У меня было такое чувство, будто я присутствую на премьере какого-то страшно увлекательного фильма, но опоздал к началу и вынужден смотреть его прямо с середины. Однако от вопросов я воздержался и понимающе кивнул. Этот кивок так воодушевил Полину, что она даже выпростала из-под юбки поджатую ногу и стала елозить по полу мыском ботинка:
   - Да, конечно, рано или поздно это должно было начаться. Нельзя безнаказанно жить в чужом доме и ощущать себя хозяевами. Миллионы лет они владели землей, и вдруг пришли мы, понастроили свои дурацкие жилища и объявили себя царями природы. Да мы по сравнению с ними не то, что новорожденные, мы, может быть, даже еще не родились. Кто знает, быть может, - она с недоумением посмотрела на свою руку, все еще продолжающую скрести по чашке, - быть может, нас еще и нет. Я иногда даже думаю, - голос ее упал до шепота, - мы просто им снимся, и, когда они проснутся, мы исчезнем. Со всеми нашими домами, заводами и полетами в космос.
   - Если я вас правильно понял, я не более чем кошмарное сновидение таракана?
   - Вас это смущает? - удивилась Полина. - Но это же эстетический предрассудок! Хотя... - она
   задумчиво поглядела на меня, - вы скорее всего снитесь бабочке-лимоннице, потому что вы доброе и красивое сновидение.
   Кажется, я покраснел:
   -А вы, Полина, чей сон? Такой яркий и удивительный...
   Девочка съежилась и помрачнела:
   - Ох, лучше не спрашивайте! А то мне опять страшно будет. Я ведь сейчас одна ночую. Правда, меня сегодня Аркадий Ефимович с женой приглашали в гости. С ночевкой. Я даже халат с собой взяла. И полотенце. Они такие добрые. Только неудобно, ему опять придется на кухне спать. И все-таки почему она на меня напала?..
   Среди ночи я проснулся. В комнате было темно, но это была какая-то другая темнота, не такая, как в предыдущие ночи. Она мягко пульсировала, испуская из себя тонкие токи. Я протянул руку в эту шуршащую темноту, нащупал веревочку, утяжеленную прохладным пластмассовым шариком, и дернул за нее. Темнота сухо щелкнула и расцвела красным абажуром торшера, высветив кусок комнаты и окно, заполненное светящейся листвой, среди которой цвел точно такой же абажур. И еще что-то красное было в комнате, мягкое, пушистое, беззащитное... Только где? Ах, вот! Щуплый байковый халат аккуратно свисал со стула, и рядом с ним, на тахте, отделенной от моей кровати гардеробом, кто-то ровно дышал, тихо, почти неслышно... Я подкрался к тахте и наклонился. Девочка сердито пробормотала что-то и, как бы защищаясь, прикрыла лицо кулаком.
   Я подошел к окну. На ветке рядом с абажуром выросло мужское лицо. И улыбнулось мне.
   -Доброе утро!
   Я отложил вилку, которой сбивал омлет, и обернулся. Девочка стояла в дверях кухни и улыбалась мне. Заспанное личико ее чуть припухло, руки с крупными косточками запястий прижимали к груди белое вафельное полотенце, аккуратно заштопанное в двух местах.
   - Доброе утро! - Кажется, я покраснел. - Как спалось на новом месте?
   - Спасибо, хорошо.
   Она потупилась и стала тискать и мять в руках полотенце. По всей видимости, она нервничала. Я подошел к ней и по-отечески прижал к груди. Она замерла. И вдруг я почувствовал, что она деликатно высвобождается из моих объятий.
   - Я бы хотела умыться, - сказала она.
   -Да, да, конечно. Мыло там, на полочке.
   Я посмотрел на ее спину. Спина была худая, с жалкой смешной косичкой.
   После этого она исчезла, дней на десять. Поначалу это меня вполне устраивало: у меня был срочный перевод - пятьсот строк сенегальских поэтов, и я не хотел, чтобы меня отвлекали. Но потом на меня вдруг напала непонятная тревога. Мне стало казаться, что в квартире кто-то есть и он следит за мной. Я обошел квартиру и всюду зажег свет. Но тревога не проходила. Тогда я включил еще и торшер. Он налился красным тревожным соком... и тут раздался звонок. Я снял трубку. "Ой, - смеялась трубка, - ой, что же мне теперь делать? Неудобно ведь..." Тут до меня дошло, что трубка вовсе не смеется, а плачет. Я обрадовался. "Полина, - закричал я, - что случилось?" - "Ой, прорыдала трубка, - она вернулась из Туркмении и говорит, что я на нее неприятно смотрю. А я не смотрю, я совсем не смотрю. А она говорит, чтобы я уезжала. А куда же я? Ведь я никого, кроме Аркадия Ефимовича, не знаю. Ну, до такой степени, чтобы... Но неудобно ведь, ему опять придется на раскладушке. Мне бы всего на несколько дней, а там я что-нибудь придумаю... Но ведь я никого..."
   И вдруг я неожиданно для самого себя сказал:
   - Почему же никого? А я?
   - Вы? - застеснялась трубка. - Но неудобно ведь. Мы же разнополые. Мне и за ту ночевку неудобно. Но если только на несколько дней...
   Через час она уже вошла в мою квартиру с крохотным обтерханным чемоданчиком и сразу попыталась подмести пол. Я отнял у нее веник. Тогда она сказала мне, что тратиться на нее мне не придется, потому что у нее есть целых десять рублей. И тут же попробовала мне их всучить. Когда я отказался от денег, она занервничала и сказала, чтобы я не волновался, она скоро найдет работу, устроится в ЖЭК и получит казенную квартиру. Правда, тогда придется забросить живопись, потому что я-то, как творческий человек, должен понимать, что внутренняя суть вещей просто так не открывается, а насекомые очень хитрые, и если не держать мозг для них все время открытым, то они не позволят ей их рисовать, а как же держать его открытым, если ее сознание будет все время забито жэковскими бумажками. Я осторожно спросил, не стоит ли ей какое-то время пожить у матери в Горьком. "Ой, что вы! - испугалась она. - Моя мать, вы ее не знаете, она такая властная, прямо как царица термитов. А пока царица жива, она подавляет в своем потомстве возможность стать царицей. Я ведь от нее и уехала в Москву".
   В конце концов мы решили, что она поживет у меня с недельку, и за это время мы что-нибудь придумаем. Неделька превратилась в две. Потом в три. Она нервничала и то предлагала мне свои десять рублей, то снова начинала строить планы о том, как она будет работать в ЖЭКе. Впрочем, мне было уже ясно, что ежедневно ходить на службу она абсолютно неспособна. Неделька превратилась в месяц. Она округлилась, похорошела и все время рисовала. Тогда и были созданы лучшие ее рисунки: "Хозяин травы", "Пчелиный рай", "Термитник цивилизации"...
   Я тоже испытывал подъем. Я давно уже подбирался к Полю Валери, но не мог найти к нему ключ. А тут вдруг пошло. Я перевел "Сильфа", "Рождение Венеры", "Шаги", начал уже подумывать о Малларме... Никогда у меня не было такого благодарного слушателя. Когда я читал ей свои переводы, ресницы ее начинали подрагивать, глаза то изумленно округлялись, то превращались в щелочки, брови то лезли вверх, то сходились у переносицы. В ее способности к преображениям было что-то завораживающее. Она находила, что у меня оригинальный переводческий почерк, особенно эпитеты...
   Но иногда она вдруг проявляла нахальство. Как сейчас помню такую сцену.
   Букет из желтых и багровых осенних листьев пламенеет на синей скатерти. Полина пьет чай из белой чашки. Чай горячий, и ей приходится вытягивать губы трубочкой, чтобы не обжечься. От этого лицо ее кажется длинноносым, бледная кожа распарилась и порозовела, рыжие завитушки, выбившись из-под гладко затянутых волос, полыхают вокруг лба. И вся она напоминает пушистую пчелу, тянущую хоботком нектар из белого цветка.
   - Как у вас хорошо, - говорит она и накладывает в блюдечко абрикосовое варенье. - Это вы сами варили?
   - Что ты! Это покупное.
   - И я ничего не умею. Разве что рисовать. - Она огорченно разводит руками.
   - Ничего, выйдешь замуж, научишься.
   - Замуж? Но ведь это же страшная гадость!
   - Что - гадость?
   - Ну это... Что между мужчиной и женщиной бывает. По-моему, самое отвратительное, что есть на свете, - это лицо мужчины в момент так называемой "страсти". - Она кривится.
   - Ну, это тебе, деточка, неудачные мужчины попадались.
   - Мне? Мужчина? - Полина взмахивает чайной ложкой, абрикосовое варенье падает ей на жакет. - Я девушка!
   - Но откуда же ты тогда знаешь...
   - Я не знаю, я совсем не знаю, но могу себе представить! - Все лицо ее вплоть до рыжих завитушек изображает омерзение. - Животные!
   - Да за что же ты так ненавидишь мужчин?
   - Я не мужчин, вовсе не мужчин, женщины еще гаже! Особенно беременные.
   - Но почему?
   - Да потому что все войны на свете из-за этих грязных баб, из-за того, что им нужно набивать нору все новыми и новыми тряпками. Они же все время беременеют!
   Вторая капля варенья капает на жакет и медленно ползет вниз, оставляя за собой липкий коричневатый след. Эта медленно ползущая капля почему-то особенно раздражает меня, и я резко выкрикиваю:
   - Ну знаешь, твое стремление к парадоксальности не знает никаких границ!
   - А кто их определил, эти границы? Опять-таки женщины. Вот, например, крылатые муравьи после полового акта теряют свои крылья и больше никогда не летают.
   - При чем здесь муравьи?! При чем здесь муравьи?! Мы говорим совсем о другом.
   - Нет, мы говорим именно об этом! - Глаза Полины торжествующе сверкают. - Если твое предназначение - откладывать яйца, то крылья уже не нужны. Для того чтобы оставаться в границах, в рамках, в норме - в муравейнике! достаточно уметь ползать. А крылья - это совсем для другого.
   - Да где же логика? - Я с ненавистью смотрю на коричневую каплю, переползающую с серого жакета на красную юбку. - То ты мужчин ненавидишь, то женщин. Дай тебе волю, так ты всех кастрируешь и стерилизуешь.
   Я резко встаю из-за стола и ухожу на кухню.
   Через минуту там появляется Полина. Она нервно теребит ворот жакета и сконфуженно улыбается.
   - Я вовсе не хотела вас обидеть, - шепчет она. - Я ведь вам стольким обязана. Мне бы совсем не хотелось, чтобы мы поссорились из-за какой-то ерунды.
   - Это не ерунда, - дрожащим голосом отвечаю я.
   - Ерунда! Не хватало еще, чтобы мы поссорились из-за каких-то дурацких абстракций!
   - Ничего себе абстракции! Я ведь все-таки тоже - мужчина.
   - Ну какой же вы мужчина? Вы же добрый.
   Я роняю в раковину ложку, которую раздраженно вертел в руках, и начинаю смеяться. Полина вторит мне сперва робко, а потом все громче и громче.
   Но чаще всего она бывала такой чуткой. Я улыбался - и лицо ее вспыхивало улыбкой. Я хмурился, и лицо ее покорно копировало мою мимику, и за это я прощал ей все. Ведь она была такая слабая и беззащитная!
   - Пал Сергеич, ты где такое чучело откопал? В спецзаказе, что ль, выдали?
   - В спецзаказе.
   -Ну ладно, ладно, не злись! - Соседка Татьяна с двумя раздувшимися авоськами в руках стояла, преграждая мне путь. - Родственница, что ль?
   - Родственница, родственница. - Я попытался прошмыгнуть мимо, но все пространство от стенки до перил было плотно заполнено Татьяной и ее авоськами.
   -А ежели родственница, так что ж на тебя не похожа? Ты мужчина интересный, а эта - прям глиста в обмороке.
   - Татьяна Петровна, вы бы все-таки выбирали выражения!
   - Так, значит, не родственница.
   - Да вам какая разница?
   - Как - какая? А что ж это, тут всякие подозрительные личности поселяться будут, а мне какая разница? Я ведь домовый комитет.
   - Извините, Татьяна Петровна, боюсь на перерыв попасть.
   - О, магазин - это дело святое! Особливо ежели пивка для рывка. Ладно, иди, а то еще и впрямь опоздаешь.
   Вечером я застал Полину в слезах.
   - Что? Что случилось?
   - Эта женщина, - выхлипнула она.
   - Какая еще женщина?
   -Толстая. Она, наверно, беременная.
   - Кто беременная? Теперь ты будешь шарахаться на улице от каждой беременной! Мало мне кузнечиков. Она что, тоже прыгнула на тебя?
   В ответ Полина зарыдала еще громче.
   - Ну что ты? Что с тобой?
   - Она сказала, что без прописки нельзя. И что она домовый комитет.
   Я начал догадываться, в чем дело.
   - С тобой что, Татьяна разговаривала? А зачем ты всякую дуру слушаешь?
   - А вы меня теперь не выгоните?
   - Ну уж если прежде не выгнал... - шучу я и осекаюсь: девочка смотрит на меня с таким ужасом, что я неожиданно для самого себя порывисто наклоняюсь к ней и целую ее горестный зареванный рот.
   Она слабо всхлипывает и утыкается головой мне в живот.
   Ночью мне приснилось, будто я стою на эскалаторе в метро. А на его полированной фанере