Галина Мария. Курортная зона

   И созревают в садах яблони, и густеют медовые соты, и льется красное вино, и ветер лениво пробегает по тучным пажитям...
   Но Генриетты Мулярчик там нет.
   Ах, Боже мой, нет ее и там, где в ослепительном лазерном сиянии движутся средь металла и стекла женщины с ногами, как поршни, с черными порочными глазами и острыми сосками, женщины, угловатые, как стрекозы, женщины в слюдяных шуршащих платьях - и просвечивает сквозь ткань длинное, бесплотное, изогнутое тело.
   И вспыхивает магний, и пенится шампанское, и смеется юный красавец с походкой жиголо и бархатными ресницами...
   Ах, нету и там Генриетты Мулярчик, а витает она в той жестокой стране, где есть лишь туманная глубина зеркала, в которую страшно заглянуть, и шляпка с ленточкой, купленная на распродаже, и масляные глаза поэта Добролюбова, которые смотрят не на нее.
   Но уже несет ее на своих спасительных волнах бессолевая диета, благоухая черным кофе без сахара и твердым сыром, и выбросит ее на благословенный берег - лазурный берег, где белые яхты качаются в заливе, и бьется о борта их зеленая вода, и соленый ветер нежно треплет твои волосы, не спрашивая, сколько тебе лет и много ли ты весишь, и уже стремительно несется к берегу легкий катер, и юный капитан в белом блейзере стоит на полубаке, и на лице у него мука ожидания постепенно сменяется восторгом, и легко взбежит по трапу стройная красавица, которая знать ничего не знает о старческих пигментых пятнах...
   Всходит красная луна над морем, и сгорают в небе метеориты, и цикады трепещут в населенной ночи, и плывет во тьме Генриетта Мулярчик со слабой улыбкой на невидимом лице.
   * * *
   - Ты что это, - в ужасе спрашивает Ленка, - с ума сошла?
   Лидочка широким жестом вываливает на стол копченую курицу со стройными, загорелыми ногами, брынзу со слезой, румяные девственно-пушистые персики и белый теплый хлеб.
   - Хватит с меня! - при этом приговаривает она. - Я не живу! Я даже не существую! Погляди, что у меня в холодильнике! У меня в холодильнике только свет!
   - Так я и думала! - говорит Ленка. - Ты просто не выдержала! Сдалась! Бежишь от трудностей! Тебе надо, чтобы ни вот на столько усилий, чтобы все само собой шло! Ты хочешь сама собой, спонтанно похудеть на десять килограмм!
   - Ну и что? - холодно отвечает Лидочка. - Это нормально. Это так по-человечески.
   - Человек тем и отличается от животного, что может идти против своей природы, - назидательно говорит Ленка. - Жрать хочет, а терпит... Давится желудочным соком. Вон, посмотри на Генриетту Мулярчик! Какая сила духа! Три недели! Сорок шестой размер! Где складка на животе? Где пигментные пятна?
   - Допрыгалась твоя Генриетта Мулярчик! - замогильным голосом произнесла Людочка. - Доигралась!
   - Господи! - ужасается Ленка. - Да что с ней стряслось?
   - А то... насильник в лифте напал на твою Мулярчик!
   - Да ты что?
   - И очень просто! Она идет, затянулась на радостях, стройная, задом крутит, со спины и сорока не дашь. Вот он и как прыгнет! Она в кабинку, он - за ней! Рот ей, значит, зажал, а другой лапой поганой по груди шарит!
   - Вот это да! А она что?
   - А что? Она от страха ему челюсть свою вставную в ладонь и выплюнула. Он заорал нечеловеческим голосом и убежал. А Генриетта плачет. Челюсть, говорит, жалко. Он ее чисто машинально с собой унес.
   - Того ли она хотела? - опечалилась Ленка.
   - Как знать, - говорит Лидочка. - Как знать. Если ты принимаешь решение, принимай и последствия. Это, милая моя, и есть настоящее мужество. Ладно, садись, пока кофе не остыл. Тебе со сливками?
   - Валяй, - говорит Ленка. - И с сахаром.
   ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
   - Передайте доктору Сокольской, что я могу уступить ей своего первого жениха, - небрежно говорит Генриетта Мулярчик Ленкиной маме, - я уже вышла замуж в этом месяце.
   Генриетта Мулярчик - писательница. То есть, настоящая писательница, потому что она периодически звонит, причем обязательно из гостей, в какие-то газеты (то ли " Вечерний Юг", то ли "Утренняя Одесса", Ленка точно не помнит) и обязательно начинает так: "Здравствуйте, с вами говорит ваш автор". Генриетта любит рекламу. Что совершенно естественно для зрелой кокетливой женщины семидесяти лет.
   Вообще-то, доктору Сокольской лишний жених, может, и не помешал бы, но пока у нее и так хватает неприятностей с детьми и внуками.
   - Ну, я пошла, - говорит социально отомщенная Генриетта, - а то мой Веничка не любит, когда я надолго оставляю его одного.
   - Помню, я тоже была молодой, - задумчиво говорит Ленкина мама, - куда все делось... Лена, ты идешь с нами? Или так и будешь сидеть дома до седых волос?
   Они идут к Губерманам. Ленка бы с удовольствием досидела дома до седых волос - она набрела в психиатрическом справочнике на красивое слово "аутизм" и решила, что это относится как раз к ней. Еще там было что-то про астенический синдром, но эта золотая жила, как понимает Ленка, уже исчерпана.
   Впрочем спокойно досидеть до седых волос Ленке не удается. Сначала звонит знакомый психиатр и жалуется на своего пациента, потом - пациент этого психиатра и жалуется на врача - ну, с этими Ленка быстро разделывается, но потом звонит поэт Добролюбов, у которого что-то там не ладится с новым романом. То ли он пытается скрестить в нем христианство с исламом, то ли иудаизм с индуизмом - никому в мире это пока не удавалось, поэту Добролюбову тоже не удается. Он уже сократил роман до размеров повести и теперь пытается придать произведению дополнительную выразительность.
   - Слушай, - говорит он, - как называются собаки с такими длинными мордами, голые, знаешь?
   - Таксы?
   - Нет, - досадливо отвечает поэт Добролюбов, - про такс я и сам знаю. Ну знаешь, у них еще глаза раскосые, как у лысых китайцев...
   - Бультерьер, может?
   - Во! Буль! Как ты думаешь, ему ошейник может морду натереть?
   - Может, если хозяин придурок, - говорит Ленка. - А зачем тебе буль?
   - В повесть вставить. Ты понимаешь, там у меня должна действовать собака как персонификация темных сил. Мировое зло, понимаешь? Мой тесть приводит ее домой, и тут же у всех начинаются жуткие неприятности.
   - Слушай, - говорит Ленка, - оставил бы ты собаку в покое. Почему вы все пишете о том, чего не знаете?
   Поэт Добролюбов обижается. Но не смертельно, потому что переключается на полный, но сумбурный анализ политической ситуации в северном полушарии.
   В конце концов он выдыхается, и Ленка вновь берется за психиатрический справочник.
   Поначалу читать его было увлекательно, но на восьмом синдроме Ленка с ужасом обнаруживает, что у нее нет ни одного здорового знакомого. Она уже нашла типичный пример дисморфофобии, два отличных маниакально-депрессивных психоза и несколько ярких случаев копролалии. А уж о мании величия и говорить нечего, - думает Ленка, лихорадочно перебирая своих друзей-приятелей. Да что там друзья - с дальними знакомыми тоже далеко не все в порядке - вот двоюродную кузину Норочку пришлось лечить от депрессии и комплекса неполноценности, после того как их проездом из Парижа в Мелитополь навестила американская тетя-миллионерша. А Белозерская-Члек, потомственная дворянка в первом поколении, уже лет десять держит свою маму в сумасшедшем доме и так и говорит про нее: "Эта сумасшедшая психопатка".
   Родители вернулись из гостей рано. Они уже достигли того золотого возраста, когда люди начинают понимать, что всюду хорошо, а дома лучше, хотя эта нехитрая истина вбивается в головы чуть не с самого рождения.
   - Читаешь? Хорошо, - одобрительно говорит Ленкин папа. - И чем же ты больна?
   - Всем, по-моему, - Ленка загибает пальцы и начинает перечислять страдания в алфавитном порядке.
   - Типичный синдром третьего курса, - говорит папа, - ничего, пройдет.
   - А у нас в роду были сумасшедшие? - интересуется Ленка.
   - Сколько угодно, - с гордостью говорит папа, - это по линии Срулевичей. Все Бромштромы отличались хорошим цветом лица, а все Срулевичи были сумасшедшими. Да вот хотя бы тетя твоя - она к телефону в коммуналке там, знаешь, на стенке такие телефоны - выходила с папиросой в зубах, но голая. Прекрасный математик была, кстати. Доктор наук. Ты, похоже, в нее удалась. Больше-то у нас в роду ни у кого математических способностей нет.
   - Ну, у мамы есть, - защищается Ленка.
   - Ты про маму не говори, - почему-то вдруг обиделся папа, - у нее дедушка под себя чистый лист бумаги подкладывал, когда садился - заразиться боялся.
   - Чем заразиться? - с интересом спрашивает Ленка.
   - Туберкулезом.
   - Все ты, Муня, выдумываешь, - в свою очередь обиделась мама. - Не бумагу, а газету. И не туберкулезом, а холерой.
   - И где была холера, - ядовито осведомляется папа, - в Мелитополе?
   - Нет, в Индии. Но у них в институте работал индус. Или нет, то был китаец. И уже не в Мелитополе, а в Красноярске. Это когда бабушка на тифозную вошь села.
   - Так что у тебя есть все шансы, Лена, - бодро говорит папа, - выше голову!
   - Вы меня совсем запутали, - устало говорит Ленка. Она уже несколько одурела от этого болезненного бреда и теперь пытается выяснить, чем же, все-таки, у Губерманов кормили. Но папу уже трудно остановить.
   - Из всех Срулевичей, - задумчиво говорит он, - нормальный только молодой Срулевич. Хорошей мальчик, кстати. И как раз немногим старше тебя, Лена.
   - О чем ты говоришь, Муня, - неожиданно взрывается мама, - это молодой Срулевич нормальный? Он такой же нормальный, как мой дедушка. Нормальный человек не ставит мочевой пузырь в холодильник.
   - Он писал диссертацию, - защищается папа. - Ему этот пузырь был нужен для патогистологии.
   - Ах, для патогистологии...
   Оба раздраженно умолкают. Вообще-то, мочевой пузырь в холодильнике вещь не слишком запредельная. Ленка держала там мотыль - рыбок кормить. Пока папа не полез как-то в холодильник перехватить чего-нибудь до обеда и не набрел на красную шевелящуюся массу. Теперь Ленка держит мотыль в сортирном бачке. Там проточная вода, и мотылю хорошо. Папа пока об этом не знает.
   Ленка ставит на полку психиатрический справочник и берется за Грофа. Тоже ничего.
   - А цветом лица ты все-таки в Бромштромов пошла, - задумчиво бормочет папа.
   Все любят читать психиатрические справочники - они по своей популярности не уступают детективам. И не потому, что приятно ставить диагнозы своим друзьям и знакомым (а ведь, действительно, приятно!), а потому, что в одной из этих скучных и страшных книжек, одетых в безликие переплеты цвета присутственных мест, мы надеемся набрести на одну-единственную болезнь - свою болезнь. И совпадут симптомы, и мы поймем, почему нам бывает так плохо и страшно, почему не спится ночью, а по утрам невозможно продрать глаза, почему мы не в ладу с миром, или мир не в ладах с нами. А раз есть болезнь, то ведь должно существовать какое-то лечение. Аутотренинг там, или психотерапия. Вам хорошо... Вы расслаблены... Ваши руки теплые и тяжелые. Особенно правая. Да и левая тоже... Туда же... Вам уже лучше, говорю я - вы завтра проснетесь и это уже будет другой, лучший мир - нет, я не в этом смысле... Просто вам уже гораздо лучше.
   * * *
   - Слушай, - говорит Лидочка Мунтян, - ты что в субботу делаешь?
   - Не знаю еще, - осторожно говорит Ленка, - а что?
   - Пошли со мной в психушку.
   - Это еще зачем? - пугается Ленка. Нет, может, ей и есть что делать в психушке, но не так ведь, наскоком.
   - Лошадь навещать. Вдвоем спокойнее как-то.
   - Что с ней? Свихнулась?
   - Не то чтобы свихнулась, - задумчиво говорит Лидочка, - а, ты понимаешь, странный случай. Сидит она в парикмахерской. Ресницы красит. Парикмахерша сзади стоит. Ножницами стрекочет. И тут, ты понимаешь, приходит в голову Лошади мысль - а что, если пока она вот так сидит, парикмахерша обойдет кресло и ножницами по горлу - раз. Ну, она сначала так эту мысль от себя отогнала, да еще внутренне похихикала, но ведь ей все хуже и хуже. Все она себе представляет, как приходит парикмахерша, обходит ее сзади, раскрывает эти ножницы и... А она ведь совсем беззащитная, Лошадь. Сидит, глаза закрыты, ресницы в краске, по уши в простыню закутана.
   - И что?
   - А ничего! Сорвала она с себя эту простыню и рванула из парикмахерской. Даже ресницы не смыла. Так и бежала по улице, как Фреди Крюггер.
   - И, по-твоему, она ненормальная? - скептически интересуется Ленка. Вполне закономерная реакция. Мне, вон, парикмахерша однажды самой чуть ухо не отрезала.
   - Да нет, это как раз в порядке вещей. Я их сама знаешь как боюсь... А только с тех пор начались у Лошади неприятности - как она выйдет на улицу, так ей плохо делается. Все ей, понимаешь, кажется, что кто-то подойдет сзади и пырнет ее ножном в спину. Ноги у нее, у бедной подкашиваются, в ушах шумит... Она теперь без мамы из дому не выходит.
   - Вот это да! - восхищается Ленка. - Скованные одной цепью. Ладно, пошли, уговорила.
   - Кстати, - неожиданно интересуется Лидочка, - ты Потрошилова давно видела?
   - С убийства Улофа Пальме не видела, - отвечает Ленка.
   - Что за политическая привязка?
   - А он в запой ушел. Жалко, говорит, Улофа, хороший мужик был.
   - Я его жене блузку толкнула, - говорит Лидочка. - Увидишь, скажи, пусть деньги отдаст.
   - Да ты что, мать, - удивляется Ленка, - они же развелись.
   - Давно?
   - С убийства Улофа Пальме и развелись. Какие деньги, это ж год назад было!
   - Как время летит! - удивляется Лидочка. - А мне казалось, это недавно было! Хотя нет, блузка-то была со стойкой, такие в этом году уже не носят. Еще кофе хочешь?
   - Я бы поела чего-нибудь, - виновато говорит Ленка.
   - Обойдешься, - отрезала Лидочка. - Я на диете.
   У Лидочки орлиный нос, близко посаженные глаза и муж-художник. Держать в доме мужа-художника - все равно что афганскую борзую - престижно, но утомительно. Это не Ленка придумала - это в справочнике пород собак так написано. Отсюда и диеты. Лидочка неделями отказывает себе во всем, нагоняя вес за время кратких передышек. Жизнь у нее так и проходит - в борьбе и самоограничениях.
   - Слушай, - говорит она, - ты святые письма получала?
   Ленка уже привыкла к причудливому ходу Лидочкиных мыслей.
   - Нет, только анонимные. И не я, а папа. "Не выступайте с отрицательным отзывом на защите диссертанта Иванчука 20 июня в 16.00 в большом актовом зале, банкета не будет, а то мы разделаемся, говорят, с вашей любимой доченькой".
   - До чего ученые дошли! - возмущается Лидочка. - И кто писал? Диссертант этот?
   - Нет, - говорит Ленка, - его тетя. Но подписано "Доброжелатель". Родители мне газовый баллончик дали, и еще гаечный ключ. Ржавый, но удобный. Так и хожу. А зачем тебе святые письма?
   - Я их размножаю, - объясняет Лидочка. - Размножаю и рассылаю лучшим друзьям. А то, знаешь, что будет, если их не отправить?
   - Что? - интересуется Ленка.
   - Даже говорить об этом не хочу, - отрезала Лидочка.
   * * *
   - Истерия у твоей Лошади, - говорит папа, - чистейшей воды истерия. Это просто наказание какое-то - у меня на приеме тоже сплошные истерички у одной голова болит, когда она диплом писать садится, ну так болит, что в глазах темнеет, у другой на свекровь аллергия какая-то загадочная. Кстати, мамочка, интересный случай! Женщина, доктор наук, телефонную трубку платком обертывает и, когда садится, под себя папку для бумаг подкладывает. Тебе это ничего не напоминает?
   - Ах, Муня, перестань, - обижается мама, - мои родственники все сумасшедшие. А твои, конечно, ангелы!
   - Ты на личности не переходи, - отвечает папа, - я же просто спросил.
   - Все с ней понятно, - авторитетно разъясняет Ленка, - третья стадия по Грофу.
   - Чего?
   - Родов, конечно. Третью стадию прошла неудачно. Захлебнулась в каловых массах.
   - Ты на своих приятелей посмотри! - обиделся почему-то папа. Писатели! Да я по их опусам могу диагнозы ставить. С закрытыми глазами.
   - Ты моих приятелей не трогай! - возмущается Ленка.
   - Он в настроении, - объясняет мама. - Он уже тронул моих родителей.
   Папа уже готов и дальше развивать эту благодатную тему, но тут звонит телефон. Он берет трубку.
   - Лена, тебя.
   - Слушай, - доносится до Ленки голос поэта Добролюбова, - а если это будет ирландский волкодав?
   * * *
   В дурдоме тихо. На аллеях лежат нежные полосатые тени, на тополях блестит клейкая, свежая листва. Асфальт в глубоких трещинах, сквозь которые лезут разные травы. Сегодня тепло, и все неопасные больные мирно гуляют по теплым дорожкам. Они идут вместе с Лошадью. У Лошади здоровый отдохнувший вид.
   - Ты понимаешь, - говорит она Лидочке, - она ведь обо мне заботится. Я ей говорю - мама, хватит, это не твое дело, кто мне звонит. Ты его все равно не знаешь!
   - Разменяться вам бы надо, - сочувственно говорит Лидочка. - А то тебе никакой жизни не будет.
   - Разменяться! Хорошо бы! А мне что делать? Я же без нее выйти на улицу не могу. Нет, в ушах уже, конечно, не так шумит, а в глазах еще что-то бегает.
   - Ну, они тебя лечат как-то? - пытается перевести Ленка разговор в логическое русло.
   - Лечат! Они вылечат! Лучше бы они маму вылечили!
   - Ну, хоть процедуры они какие-то назначают?
   - Да ничего они не делают! Аутотренинг какой-то. Лидка! - оживляется она. - Тут такой врач работает! Лидка, ты бы слышала этот голос! Когда он говорит "расслабьтесь", у меня ноги подкашиваются.
   - А ты что делаешь? - с интересом спрашивает Лидочка.
   - Ложусь, естественно. Мы все лежим и дышим. Ты, Лидка, неправильно дышишь. Начинать надо от живота.
   - Это уже устаревшая система, - авторитетно объясняет Лидочка. Диафрагма должна фиксироваться.
   - Да нет у тебя никакой диафрагмы, - досадливо говорит Лошадь. Рассосалась. А кормят тут погано. Хорошо, мне мама еду носит.
   - Вот видишь, - укоряет Ленка.
   - И что с того? Лучше бы она меня отравила! Всем сразу стало бы легче.
   - Не расстраивайся, - мягко говорит Ленка. - Я тебе Грофа принесу. Полежишь, почитаешь Грофа.
   - Нет, не надо. Я Кастаньеду читаю. Про эти... эротические знания.
   - Эзотерические?
   - Ну да, экзотические. И уже поняла, что я раньше была деревом.
   - А каким? - интересуется Лидочка.
   - Наверное, лиственным. Мои руки, как ветви. Я колеблюсь под ветром, колеблюсь...
   Из темного окна на первом этаже с увитой диким виноградом решеткой доносятся звуки фортепиано.
   - Это кто так здорово играет? - Ленка в музыке не очень-то разбирается, но эта ей нравится. Душевно как-то получается.
   - Да так, - равнодушно отвечает Лошадь, - одна сумасшедшая. Ну ладно, я пошла. Мне еще на процедуры надо.
   Они смотрят, как она уходит по дорожке, стараясь не наступать на трещины в асфальте.
   - Здоровая же кобыла, - говорит Лидочка. - Всех сведет в могилу и еще на этой могиле спляшет. А ты мне Грофа дай почитать.
   * * *
   "Она была черная, как ночь, и тем страшнее была ее разверстая алая пасть, напоминающая кровавую рану, из которой, точно обломки костей, торчали ослепительно белые зубы. Ее дыхание было таким горячим, что я почувствовал ожог на своем лице. "Уходи!" - сказал я. Она тихонько зарычала. Пригнувшись на низких лапах и наклонив мощную лобастую голову, она медленно покачивалась из стороны в сторону, глядя на меня исподлобья своими налитыми кровью глазами. Я видел розовую плоть под ее отвисшими нижними веками, которые словно оттянули вниз чьи-то невидимые пальцы... Я задыхался... За моей спиной раздался дикий крик жены..."
   - Ну, все-таки вставил, - бормочет Ленка. - Не бультерьера, так ротвейлера. Долго думал, наверное. Инфернальная собака.
   - Слушай, - говорит она, - этот кусок тебе удался. А вообще, ты сколько уже написал?
   - Страниц тридцать, - говорит Добролюбов. - На роман, пожалуй, не тянет. Жаль, за роман больше платят.
   - Тебе что нужно, - спрашивает Ленка, - деньги или слава?
   - Деньги мне, вообще-то, не помешают, - задумчиво говорит поэт Добролюбов. - Но слава тоже, знаешь... за нее тоже деньги платят.
   Лето лишь начинается. Впереди июль с его резкими тенями и беспощадным солнечным светом, с душегубками троллейбусов и густыми смоляными ночами, когда отовсюду доносится металлическое пение цикад. Наступит июль, и короткий, как удар дальней молнии, август, когда дни еще долгие и теплые, а ночи уже долгие и холодные, и мягкий, словно извиняющийся сентябрь, и опять будет туман и сырость, и ветер, и будут люди кутаться в пальто, и холодное море ночами будет ворочаться в своем каменном ложе...
   Лошадь выписали из больницы, и она уже успела поругаться с Лидочкой на предмет новой диеты. Поэт Добролюбов сократил повесть до размеров рассказа. Генриетта Мулярчик развелась со своим молодым мужем. А молодой Срулевич и вправду сошел с ума. Настоящее безумие очень логично, и молодой Срулевич очень логично объяснял, что он не может ни работать, ни просто думать, потому что принадлежащие к какой-то загадочной организации соседи все время включают за стенкой направленный генератор. Он поменял квартиру, переехал, но члены этой организации отыскали его и здесь. Тогда он начал бродить по городу, он на ходу запрыгивал в трамваи и на ходу выскакивал из них, но все время чувствовал спиной чьи-то внимательные взгляды. От них негде было укрыться, от них не было спасения, и молодой Срулевич пришел домой, заперся в ванной и вскрыл себе вены. Сестра, которая его каждый день навещала, успела прийти вовремя, и молодого Срулевича откачали. Откачали и сразу увезли в больницу. Ленкин папа, который ходил туда консультировать, вернулся и сказал, что дело плохо. Что это настоящая шизофрения и что она, скорее всего, неизлечима. Разве что будет временное улучшение...
   * * *
   "...Это святое письмо. Его написала одна старушка после того как увидела ангела и он велел ей написать это письмо и она сразу заработала мелеон рублей. Один мальчик исцелился после того как написал это письмо десять раз а если вы его не перепишете и не разошлете всем своим друзьям и знакомым, то будете страдать неприятностями и пожалеете".
   "А также пожаром, потопом и землетрясением", - бормочет Ленка. Она задумчиво вертит письмо в руках, потом рвет его на мелкие клочки и бросает обрывки в мусорное ведро. Люстра в гостиной начинает мелко дрожать.
   - Лена, да перестань ты раскачиваться на стуле, наконец! - кричит из комнаты мама. - Стены уже трясутся.
   - Это не я! - нервно хихикнув, говорит Ленка. - У нас, кажется, землетрясение.
   За окном, на киностудии, начинают выть собаки. Они воют с ужасающей синхронностью, то низко, то резко забирая вверх, надрывая души усталых перепуганных граждан.
   Лифт снует взад и вперед, выплевывая все новые порции жильцов. Вообще-то в случае землетрясения пользоваться лифтом здорово не рекомендуется, но какой же идиот попрется пешком с шестнадцатого этажа? Так что жильцов у подъезда все больше и больше. Они стоят с детьми и фамильными драгоценностями под окнами, из которых стекла летят даже при легком приморском бризе, и с интересом ждут развития событий.
   Хлопает дверь сортира, и в гостиной появляется бледный взволнованный папа.
   - Мамочка, - говорит он, - не хочу тебя пугать, но я, кажется, очень болен... Там в унитазе полным-полно жутких красных... Червяков каких-то...
   Ленка в ужасе приседает.
   - На улицу! - говорит она наконец. - Скорее все на улицу!
   "ТЕРМИНАТОР"
   "Баба, которую он должен был убить, работала официанткой в таком кафе, а его забросило из будущего, чтобы он ее убил, чтобы она не могла родить ребенка. Он до этого еще двоих убил, но по ошибке. А потом еще один из будущего полез ее спасать, потому что этот ребенок вырос и стал национальным героем и научил их бороться против машин. На самом деле он был отцом этого ребенка, но он этого не знал, потому что ребенок, когда вырос, ему этого не сказал, а специально послал его, чтобы он стал его отцом..."
   Так это примерно выглядит в пересказе Луговского. Он вообще любит всякие фантастические боевики, а этот уже второй раз смотрит. Ленка взяла его в прокате специально для Луговского. Сонечка Чехова, например, предпочла бы "Поющих в терновнике", где скачет на гнедом коне к своей несчастной любви Ральф де Брикассар. Но Луговскому как мужчине, а следовательно, существу более уязвимому, следует давать поблажки. Поэтому Соня сидит, сложив ручки, в платье с белым кружевным воротничком и смотрит "Терминатор". Неземное удовольствие, видимо, состоит в том, что этот самый Терминатор стреляет одновременно с двух рук и сам оперирует себе глаз. Фильм держит в напряжении, но смотреть такие вещи - дело не женское.
   Я, правда, солидарна с Луговским. Хороший фильм этот "Киндер-убийца", как говорит один мой знакомый четырнадцати лет. Тут ведь в чем фокус - в обратимости времени. Все еще можно вернуть, все изменить. Можно убить, но ведь и спасти тоже можно. А у нас время расплывается, как ржавая лужа после дождя.
   Боже мой, лет двадцать, как ты кончил школу с золотой медалью и подавал надежды и тобой гордились твои приличные еврейские родители, а теперь ты никак не можешь защитить диссертацию. А жена у тебя толстая и сварливая, а ребенок мочится в постель. Контора, где ты работаешь, занимается неизвестно чем. А так ли все начиналось?
   А те, кто никогда не изменялся, не подчинился этому потоку - не грустно ли выглядят они, эти вечные мальчики, банки данных брэйн-рингов, опора КСП? Вон Коля Губерман, как носил двадцать лет назад черкеску с газырями, так и носит. И до сих пор бессменный консультант всех доморощенных фантастов в городе; правда, на авторстве своем не настаивает, поскольку всякое там авторское право - дело серьезное и забота взрослых, а дети дарят свои произведения миру легко и естественно - как дышат.
   Ленка недавно была у него в гостях - комната в коммуналке, на одной площадке с квартирой его родителей, между прочим... На шум открываемой двери выступила старуха в пятнистом на животе фартуке, скептически посмотрела на Ленку, спросила: "Эта девочка таки тоже здесь будет жить?".