«Что она несет?» – тихо недоумевала Розка. Почему-то ей было неприятно.
   – Да вовсе нет, – с досадой сказала она, из принципа защищая зловредную Скибу, – у нас нормальные отношения… вообще…
   – Одноклассница, – задумчиво продолжала Катюша, – может, ты сильно умная была, золотко? Выскакивала вперед все время? Тебя вообще в классе любили, нет?
   Розка почувствовала, как у нее краснеют уши. Встать, уйти, чтобы доставить этим Катюше еще одно удовольствие? Или уверять, что ничего подобного? На самом деле, конечно, были такие, кто Розку недолюбливал, но ведь были и нормальные люди, которые к ней относились вполне себе ничего.
   – А вам какое дело? – спросила она злобным придушенным голосом.
   – Да никакого. Вот хочешь, погадаю тебе.
   – Нет, – на всякий случай сказала Розка.
   – На любовь погадаю. На судьбу. Ты ж молодая, лапушка. Разве не интересно?
   Розка замялась. Катюша ей радикально не нравилась. С другой стороны, ей и правда было интересно. Розка всегда считала, что во всем этом, в гадании и прочих тому подобных вещах, что-то есть.
   – А вы умеете? – спросила она на всякий случай.
   – Меня, золотко, еще бабушка научила, земля ей пухом. А уж она умела!
   – А на чем? По руке?
   «Хиромантию и графологию» Розка успела изучить основательно и знала, что бугор Венеры у нее плосковат, а вот в конце линии головы – очень примечательная такая звезда, обещающая славу и народное признание. Линия жизни на правой руке была ничего, глубокая, четкая, а на левой почему-то двоилась, рядом с основной шла еще одна, тоненькая, бледная и призрачная. Что это значило, Розка так и не поняла.
   Катюша чуть прищурилась и оглядела Розку. Взгляд был неприятный, словно она ставила Розке диагноз.
   – По руке гадают на жизнь. А на судьбу по картам. Вот мы карты разложим…
   – А…
   Розку один раз у вокзала обобрала цыганка. Как это получилось, непонятно. Катюша светленькая и на цыганку вовсе не похожа, но все равно что-то Розку настораживало.
   Она мне нагадает какую-нибудь гадость, а та вдруг возьмет и сбудется? А если бы не нагадала, то ничего бы и не было. Может такое быть? Розка не знала. Но отказываться было поздно, Катюша достала из ящика стола пачку затрепанных карт с клетчатыми рубашками. Помимо карт у нее в столе лежал клубок розового мохера с воткнутыми спицами.
   Розке захотелось показать свою осведомленность.
   – А это не Таро?
   – Это они там у себя Таро пускай раскладывают, – неопределенно ответила Катюша, – а нам и это подойдет. Ты будешь дама трефовая, крестовая дама будешь. На что тебе? На судьбу? На суженого? На желание? Или на все?
   – На все, – на всякий случай сказала Розка.
   – Богаделенку? Цыганку?
   Она деловито тасовала колоду, время от времени придерживая ее пухлыми пальчиками и замирая, словно прощупывая карты с изнанки.
   – Мы, лапушка, люди простые. Это у них арканы, повешенные там всякие. А у нас что, – приговаривала она тем временем, – дальняя дорога, казенный дом. Богаделенку? Цыганку?
   – Цыганку, – неуверенно сказала Розка, поскольку слово «богаделенка» звучало гаденько. Что-то в нем чудилось такое…
   – Тогда сними вот.
   Розка послушно сняла, потом придвинула стул и села, выглядывая из-за Катюшиной спины. Карты ложились кучками на исцарапанную столешницу.
   – Прошлое твое незавидно, солнышко, – говорила Катюша, быстро толкая карты пальчиками, – вот, гляди, дама пик, король треф и десятка треф. Из-за прошлых дел неприятности с пожилыми людьми. В институт поступала? Кто у тебя экзамены принимал? Вот видишь! А в результате в жизни твоей настала крупная перемена.
   – К лучшему? – с надеждой спросила Розка.
   – Не скажу, что к лучшему. Просто перемена. А вот настоящее у тебя ну…
   – Ну?
   – Малые деньги, веселая компания и еще…
   Она задумалась, на гладком лбу легла горизонтальная морщинка.
   – Хлопоты. Напрасные хлопоты… Это что-то с казенным домом связано. И малые деньги, и веселая компания.
   Откуда тут веселая компания, удивилась Розка. Катюша, что ли, веселая компания?
   – На сердце у тебя… ну есть у тебя трефовый король, немолодой, но веселый, не очень богатый, но так… какой-то свободной профессии король. Артист? Художник?
   Она вопросительно взглянула на Розку.
   – Ну, – Розка прикусила губу, – художник…
   – Ты с ним, лапушка, не водись, – ласково пропела Катюша, – у него таких, как ты… он их голыми пишет. И тебя голой пишет, да, лапушка?
   – Не-а, – сказала Розка, красная до ушей. Откуда она знает? Или это потому, что режимная контора? За ней, Розкой, кто-то исподтишка следит, а Катюша знает… Чтобы она, Розка, не выдала страшные секреты зарубежной разведке, которой не спится.
   – Ну не пишет, а завтра предложит. Давай, скажет, я тебя напишу… голенькой, ну…
   – Ню, – выдавила Розка.
   – А ты не соглашайся, лапушка. Он тебя обманет. Вообще завтра к нему не ходи.
   – Почему?
   – А не до тебя ему завтра. Вот ты злишься на меня, я же вижу, злишься, а я тебе хорошего хочу. Еще один есть, он бубновый. Молодой. Только не выйдет у тебя с ним. И не надейся.
   Розка искоса взглянула на Катюшу. Катюша раскраснелась. На щеках горели два круглых пятна, голубые глаза подернулись слезой.
   – Это гадание, – сказала она сквозь зубы, – ерунда какая-то.
   – И художник ерунда? – дружелюбно уточнила Катюша. – Вон как покраснела-то.
   Розка почувствовала, что краснеет дальше, совсем уж неудержимо. И чего, спрашивается.
   – Ладно, – смилостивилась Катюша, – давай на будущее посмотрим. Вот это у нас что? Это…
   Она замолчала.
   Розка вытянула шею, заглядывая в карты.
   Два туза. Пиковый и трефовый[1]. Это же хорошо, что тузы, подумала Розка, что-то большое и важное.
   У Катюши глаза были совсем пустые, розовая губа прикушена, как автомат она смешала карты и начала раскладывать опять.
   – А что… – спросила Розка, но Катюша не слушала. Она выкладывала карты быстро и бесшумно, картонные прямоугольнички мелькали в воздухе, Розка не успевала смотреть. Катюша при этом стеклянно глядела перед собой, в окне переливался и торжествующе трубил солнечный осенний день.
   Наконец карты легли вновь, причудливой розеткой, наподобие бабушкиного пасьянса «Гробница Наполеона». Розка заглянула в них, но ничего не поняла, а Катюша, напротив, водила по атласной поверхности пальчиком с облупившимся розовым маникюром и что-то шептала.
   – А? – снова шепотом произнесла Розка. Ей сделалось страшно, словно ни с того ни с сего заговорила кошка. В углу в паутине дергалась некстати проснувшаяся муха.
   – Добрый день. – Петрищенко сняла пальто, и Розка увидела, что у нее опять из-под юбки торчит комбинация. И чулок перекручен. – Катюша, чем вы тут занимаетесь?
   – Да так. – Катюша ловкими пухлыми руками смешала карты.
   – Опять? Я же просила, Катюша…
   – Она сама, – сказала Катюша и в упор поглядела на Розку. Розка издала неопределенный звук.
   – Сама попросила карты разложить? Роза, ты просила?
   Розка уставилась в пол. Скажешь «нет», получится, будто она доносчица какая-то. Розка еще со школы усвоила, что ябедничать нехорошо. Но вот, она старалась вести себя честно, а Катюша играла не по правилам, нечестно, и ничего, получалось – все преимущества на стороне Катюши.
   – Чтобы этого больше не было, – сказала Петрищенко и решительным мужским шагом прошла в кабинет.
   «Сказать Катюше, что нехорошо же так? – мучилась про себя Розка. – Или сделать вид, что вообще ничего не было?»
   Она еще немного помялась у Катюши за плечом, но та сложила карты стопочкой и убрала в стол.
   – Все, – сказала Катюша весело, – сеанс окончен. А ты бы, золотко, окно помыла. Пока вон погода золотая стоит. Помыть и на зиму заклеить. А то скоро холода, и с моря дует, аж спину ломит.
   – Не буду, – сказала Розка сквозь зубы.
   – Это почему? – весело удивилась Катюша.
   – Я не уборщица, – выпалила Розка, чувствуя, как ее заливает краска.
   – А кто же ты? – подняла бровки Катюша.
   – Я… переводчик!
   – Тоже мне переводчик. – Катюша порылась в ящике и достала розовое вязание. – Тебя зачем, думаешь, взяли? Тебя взяли место придержать. Регинка в декрет ушла, вот тебя и взяли. И скажи спасибо, лапочка, сюда так просто не берут.
   – Катюша, – раздался из-за двери голос Петрищенко, – подойди ко мне, пожалуйста!
   – Сичас, Елена Сергевна! – сладко пропела Катюша и пухлым боком стала выбираться из-за стола.
   Розка поймала себя на том, что так и стоит, приоткрыв рот. Она с лязгом свела зубы и уселась на рабочее место. «Ятрань» под чехлом уже начала подергиваться пылью. Розка провела по ней рукой, но «Ятрань» не отозвалась, словно спала или умерла. И Розке вдруг стало тоскливо и одиноко, словно кроме нее больше никого-никого не было в этом страшном и пустом мире.
   Она оглядела комнату. Муха в паутине билась и жужжала. Розка встала и, вытянувшись, на цыпочках, оборвала паутину ребром ладони. Потом натянула зелененькое пальто и вышла.
   Дорога от порта была бессмысленная и длинная, короткая тень плясала перед Розкой, билась круглой головой о выбоины асфальта, свет расплывался в глазах и играл на ресницах, и знаменитая лестница, росшая в небо, тоже расплывалась и плясала в синем веселом воздухе.
   Розка, впрочем, предпочла эскалатор, и теперь медленно ползла наверх мимо подвешенных в небе, перекрученных стручков акаций.
   На площади перед лестницей она купила сливочный пломбир в вафельном стаканчике и, чтобы хотя бы немного развеселиться, яростно вонзила в него зубы. Зубы тут же заломило. Она заглотнула крупный кусок мороженого и шмыгнула носом.
   На скамейках сидели довольные девки с колясками, старушки в сдвинутых набок мохеровых шапках кормили голубей, никому не было дела до нее, Розки.
   Особенно противный парень в штормовке и высокогорлом свитере нагло рассматривал ее узкими глазами. Розке казалось, она его где-то видела. Вот сейчас скажет: «Такая красивая девушка, и плачет!»
   – Такая красивая девушка, и плачет, – сказал парень.
   Розка оскалилась. Зубы опять заболели, все сразу.
   – Ну, не очень красивая, – сказал парень, оценивающе окинув ее взглядом, – но в общем симпатичная. Стрижка только так себе. Кто тебя стриг?
   – Что ты понимаешь, дурак, – холодно сказала Розка, – это в Париже так носят. Последняя модель.
   – Тот, кто тебя постриг, – продолжал парень, не дав себя сбить, – очень тебя не любит. А ты небось на чай дала. Признавайся, дала, нет?
   Розка почувствовала, как у нее малиновым цветом наливаются уши. Сговорились сегодня все, что ли?
   – А хочешь, я тебе страшное скажу. – Парень не хотел отвязываться, и Розка, к которой привязывались достаточно редко, заколебалась между открытым хамством и некоторым хамством, но скрытым поощрением.
   – Ну, чего еще? – спросила она мрачно, так до конца и не определившись.
   – Открою тебе страшную тайну. Хочешь, угадаю, как тебя зовут.
   – Ну? – неуверенно сказала Розка. С ее именем попасть в точку было практически невозможно. Розке оставалось только надеяться, что покойной тете Розе отольется на том свете.
   – Ну, вот я вижу, что совершенно определенно, цветок. – Парень закрыл глаза и начал двигать перед собой руками. – Маргарита? Нет, определенно нет… Лиля? Нет, это так вульгарно. Роза! Точно, Роза. В самую точку. Ваша аура, все переплетение тонких энергий, все говорит в пользу Розы. Признавайтесь.
   – Дурак, – сказала Розка, вся красная.
   – Хочешь, фамилию отгадаю? Определенно, что-то связанное с животным.
   – Дурак, – тупо повторила Розка. Она вспомнила, где видела парня.
   – А вот и не угадала, – сказал парень весело. – Меня зовут Вася. А ты Розка Белкина, работаешь в СЭС-2. И я работаю в СЭС-2.
   – Что-то я тебя там не видела, – мрачно сказала Розка.
   – А я молодой специалист, человек вольный, – парень подумал и позвенел мелочью в кармане, – безответственный. Вот куплю-ка я себе мороженого.
   Он улыбнулся угрюмой мороженщице, и та улыбнулась в ответ.
   – Вон, скамейка освободилась, пойдем сядем.
   На скамейке лежало несколько желтых листьев, и Вася смахнул их рукой.
   – Садись, Розалия, – он сделал широкий жест, включивший в себя скамейку, несколько голубей и две маленькие лужи.
   – Я не Розалия, – возразила Розка, – я просто Роза.
   Вафельное донышко у ее стаканчика уже начало подтекать, и она боялась, что струйка липкого мороженого побежит за рукав пальто.
   – И очень зря, – сказал парень, – Розалия гораздо симпатичнее. В этом есть что-то величественное.
   – Ну и глупо.
   – Твоя речь, Розалия, – парень развернул пломбир и аккуратно кинул бумажку в урну, – страдает однообразием. Ну и как тебе работается, Розалия?
   Розка пожала плечами.
   – Никак.
   – А, – Вася с удовольствием откусил от мороженого, – обманули тебя, да, Розалия? Пообещали рост профессиональной квалификации и все такое. А ты сидишь, бумажки перебираешь, ага? Окна мыть еще не заставляли?
   Розка издала неопределенный звук.
   – Тебя пугает моя проницательность, – сказал Вася, – но вынужден тебя разочаровать. Меня тоже пытались заставить мыть окна. Только весной. Я вымыл. Заметила, наши окна – самые чистые окна в мире? Ну, по крайней мере, в СЭС. Потому что наши соседи, коротко именуемые Чашками Петри, вообще не моют окон. И вообще, Розалия, вынужден тебя предупредить. Временами из окошечка в дверях, ведущих в странную маленькую комнатку, именуемую боксом, у них льется странный неземной свет.
   – Это кварцевая лампа, – сказала Розка авторитетно, – она для стерилизации.
   – Как ты думаешь, что они там стерилизуют, Розалия? – Парень откусил еще мороженое и закатил узкие глаза. – Ох, не к добру это. Ты, кстати, на учет встала? Не встала. Подозреваю, даже еще не снялась.
   – Комсомольский? Я не знаю, кому карточку сдавать.
   – Мне, – сказал парень и вытер руки о штормовку, – я, будучи единственным лицом комсомольского возраста, автоматически являюсь комсоргом строения 5/15 А. Правда, есть еще Лилька из СЭС, но ей нельзя доверять. Она женщина. Ее легко может перевербовать какой-нибудь красивый и опасный иностранец. И он сразу узнает, что комсомольские взносы у нас сдаются нерегулярно. К сожалению. Потом, у нее, как я уже сказал, вульгарное имя. Женщина с именем Лилия – и комсорг? Согласись, в этом есть что-то неправильное. Ты что читаешь? Надеюсь, не «Алые паруса»?
   Розка окончательно сбилась с толку.
   – Нет, – сказала она неуверенно.
   Вася одобрительно кивнул.
   – Главное, не читать «Алые паруса». Погляди вон туда, Розалия.
   Розка покосилась на соседнюю скамейку.
   Страшная старуха с подведенными глазами, с распущенными волосами, в белом платье до щиколоток, выглядывающем из-под драпового пальто, сидела там, на ее коленях лежала книжка, прикрытая сморщенной рукой, и длинный тонкий узловатый палец с длинным тонким желтоватым ногтем закладывал страницу. Старуха смотрела опухшими глазами в сторону моря.
   – Она читала «Алые паруса», – печальным шепотом сказал Вася, – она так и не дождалась своего Грея.
   – Ой, – сказала Розка.
   – Сначала она была совсем маленькой, лет восьми, потом ей было четырнадцать, – продолжал Вася, обгрызая вафельный стаканчик, – ну, Грин тогда еще не печатался, кажется. Или нет, как раз еще печатался? В общем, вот она прочла «Алые паруса». Очень неправильная книга, там говорится: если ждать и верить, то оно все получается обязательно. И вот она стала ждать и верить, и ходить сюда, ждать, когда покажется алый парус. И когда за ней ухаживал один серьезный человек, с самыми серьезными намерениями, она даже не заметила этого, а все продолжала ходить на бульвар. И сначала было солнце и акации в цвету, но потом погода вдруг почему-то стала портиться. И сначала ей казалось, что у нее много времени, а потом времени совсем не осталось, но она уже не понимала, что времени совсем не осталось. Тебе дать носовой платок?
   – Я не плачу, – сказала Розка, шмыгая носом.
   – У тебя мороженое за рукав затекло. – Вася протянул ей сложенный вчетверо, но довольно мятый платок. – А пальто у тебя импортное, с виду ничего, но легко пачкается. И тебе придется спарывать пуговицы и сдавать его в химчистку. А потом опять пришивать пуговицы, и ты обязательно пришьешь их криво. Сколько с тебя содрали? Рублей семьдесят?
   – Ну…
   – И за джинсы где-то так. Шикарно живешь, Розалия. Не по зарплате.
   – Не твое дело, – автоматически ответила Розка.
   – Поела? Тогда пошли сдаваться. Окна мы с тобой вместе помоем, заодно Катюшу выкурим, она не любит, когда дует, сразу домой смоется.
   – Это не мое…
   – Дело? А у тебя вообще никаких дел нет, – неожиданно сухо сказал парень, но тут же смягчился: – Пошли-пошли. Окна вымоем, я тебя пообедать свожу. Ты нашу столовку видела? Не видела? Какой там компот, знаешь?
   При этом он, держа Розку твердой рукой под локоть, неуклонно вел ее вниз по ступеням знаменитой лестницы.
   – Пошли-пошли, Розалия, через полчаса дойдем… Ну и липкая же ты, мать.
   Розка насупилась и вырвала руку.
   – В хорошем смысле.
   Розка задумалась, какой тут может быть хороший смысл. Вася сбил ее с толку совершенно, говорить с ним было все равно что идти по кочкам – не знаешь, где навернешься.
   – А вот и мы! – жизнерадостно сказал Вася, распахивая дверь. – Я ее уговорил. Она сначала отпиралась, говорила «нет-нет-нет», я ей говорил «да-да-да», и в конце концов она не устояла. Сичас будем окна мыть. Лена Сергеевна, вы чего?
* * *
   У Лещинского в кабинете вместо Ленина, или там Дзержинского, или Брежнева на худой конец висел портрет Гагарина. Гагарин белозубо улыбался. Петрищенко прикрыла глаза и отвернулась.
   Еще в кабинете рос фикус в кадке. Рядом с фикусом на гнутом венском стуле сидел незнакомый человек. А стул, который был свободен, стоял напротив Лещинского и был дико неудобным. Она поерзала, но никак не могла уместиться.
   – Вот, – скучным голосом сказал Лещинский, вообще-то мужик неплохой, в столовой всегда пропускавший ее вперед. – Товарищи из уголовного розыска к нам обратились.
   Он рукой пододвинул ей стопку фотографий. Петрищенко взяла одну, поглядела и быстро повернула глянцем вниз.
   – У нас все в порядке, – она чаще задышала, почувствовала, как на шее проступают красные пятна, и как бы незаметно поправила шарфик, – последнее время вообще… все чисто. С июня чисто, да и там… последствия ликвидированы, все в отчетах есть, я хоть сейчас.
   – Значит, упустили, – от голоса Лещинского вполне могло скиснуть молоко, – значить, халатность…
   Дурной знак. Лещинский говорил «Значить», подражая кому-то из покойных вождей. Хуже этого было только, если он вдруг начинал изъясняться в высшей степени интеллигентно. Петрищенко такое слышала только один раз, а человека, с которым тогда Лещинский разговаривал, не видела больше никогда.
   – Не могли мы упустить… такое? Нет! Это… ну, маньяк какой-то.
   – Ваше, – сказал следователь, – точно ваше. Потому как никакой нормальный человек такого не сотворит.
   – Это вы убийц называете нормальными людьми?
   Следователь смотрел ей на шею, а значит, красные пятна полезли выше… вот зараза, почему она так легко краснеет?
   – Ну какие у нас убийства? – скучным бумажным голосом сказал следователь. – Бытовуха. Уголовщина. По пьяни монтировкой по голове или пером под ребро, вот и все убийства. А всякие там собаки Баскервилей – это, извиняюсь, не по нашему профилю.
   Следователь постучал пальцем по фотографиям.
   – Инструкция есть. Если что странно, или непонятно, или ни на что не похоже, к вам надо. В общем, так. Зафиксирован случай смерти. По непонятной причине… вы когда-нибудь видели такие ноги?
   – Никогда, – твердо ответила Петрищенко, глядя на Лещинского отчаянными глазами. – Но, Вилен Владимирович, мы все четко. Каждое приходящее судно. Все грузы. Без исключения. И ничего подобного! Никогда! Я в первый раз!
   – Это вы не мне объясняйте. – Лещинский приподнялся из-за стола, и лицо у него стало такое, что Петрищенко сделалось дурно. – Это вы там будете объяснять. Почему в преддверии Октябрьских праздников. Именно сейчас. Страна готовится к Олимпиаде, а вы тут…
   – Я не… – Петрищенко поерзала на неудобном стуле. Нарочно такой стул поставил, зараза. По ноге куда-то вверх, под юбку, пробежала шустрая сороконожка… Опять стрелка пошла. Новые же чулки!
   – Я свое место терять не хочу. Поэтому потеряете свое место вы. Если что. Ясно?
   – Да. – Петрищенко прикусила губу.
   – Товарищ из следственных органов окажет вам посильную помощь. Окажет ведь товарищ?
   – Да, – сказал следователь, раздражение его утихло, и теперь ему было жалко Петрищенко. – Мне что? Я всегда… А что нужно-то?
   Петрищенко вздохнула.
   – В морг нужно, – сказала она, закрывая от омерзения глаза, – или где у вас он там лежит?
   – У медэкспертов.
   – Пропуск, наверное, нужен. Выпишете?
   – На кого?
   – На двоих. На меня и на Басаргина. Петрищенко Елена Сергеевна, Басаргин Василий Трофимович. Сегодня подъедем. Я только зайду за Басаргиным, и поедем.
   – Так я пошел? – Следователь не боялся Лещинского, не таких видел, но в чужие разборки влезать не хотел.
   И правильно, мрачно подумала Петрищенко, в жизни следователя приятных моментов мало, зачем еще и чужие неприятности.
   – Идите, идите, – дружелюбно сказал Лещинский, и Петрищенко на миг остро позавидовала следователю, – они через полчаса подъедут, вы уж обеспечьте им… А ты, Елена, – продолжал он, когда за следователем захлопнулась дверь, – ты, того… постарайся, все могут полететь… потому что год такой, ответственный. И праздники на носу. Ты тогда не работала, а в 72-м вообще пришлось оцепить область, хорошо, на холеру все свалили. А в СЭС-2 кто тогда сидел? Что с ним стало? Учти!
   Праздники на носу… подумала Петрищенко, что-то она хотела… Катюша просила… ах да…
   – К праздникам на премиальные представите?
   – Какие еще премиальные? С ума сошла?
   – Не поймут люди.
   – Прекрасно все поймут. Ты распустила их, Елена. На Басаргина, кстати, сигнал поступил. И не первый уже. Твой ведь любимчик, Басаргин-то.
   Она опустила глаза, разглядывая кашалотовый зуб на пластиковой подставке. На зубе были выгравированы алые паруса, плохо выгравированы, топорно, но сам зуб ого-го… Тот еще зуб. Какое же должно быть животное, если у него такие зубы?
   – Господь с вами, Вилен Владимирович, какой любимчик? Отработает, и пусть катится на все четыре стороны.
   – Ну-ну… безответственный он у тебя.
   – Вы хотите, чтобы и не пил и чтобы ответственный, а у нас сами знаете, какая специфика… Где я вам такого найду?
   Кто же это стукнул, думала она. Катюша, зараза такая. Стерва, давно уже ждет, когда я поскользнусь. На мое место метит… Ох, не пожелаю я ей оказаться на моем месте. Васька тоже дурень, словно нарочно…
   – В общем, значить так, Елена Сергеевна, обстановка, сама знаешь, сложная, я пока наверх не отзвонил. Мало ли, вдруг и правда не ваш. Вдруг провокация какая-нибудь.
   – Какая провокация? – тупо спросила она.
   – Откуда я знаю. Обстановка, говорю, там, за рубежом, далеко не все довольны, что Олимпиада в Москве планируется. Да и у нас кое-кто не рад, а ты как думала? Так что берите этого своего диссидента и щупайте. Что толку гадать. Но если выяснится, что ваш…
   – Да?
   – Тогда молитесь, – сказал Лещинский, – или что вы там у себя делаете?
* * *
   Холодный коридор с вытертым коричневым линолеумом казался пустым, хотя на приставных стульях у стены сидели две женщины, старуха и молодая. Старуха молча и беззвучно плакала, молодая сидела прямо, как палка, поправляя черную кружевную косынку…
   Ей хотелось встать и уйти. Чужое горе липнет как зараза. Старость тоже – она недавно поймала себя на том, что избегает садиться в общественном транспорте рядом со стариками, словно старость – что-то вроде этой новой американской болезни, о которой ходили всякие страшные слухи: вообще-то смертельно, но если предохраняться, можно избежать.
   Окованная железом тяжелая дверь открылась, выглянул мрачный Вася. Поманил кивком головы. Она неохотно поднялась и пошла, зря она надела эти новые, на каблуках, но кто же знал, что придется ехать так далеко…
   – Ну что? – спросила она на ходу.
   – Наш он, Лена Сергеевна, – сказал Вася неохотно.
   – Этого не может быть. – Она вдруг почувствовала приступ головокружения и прислонилась к грязной крашеной стене.
   – Сам знаю, Лена Сергеевна, ну нереально это. Не могли мы упустить. Тем более такое. А все-таки наш, к бабке не ходи. В порту работал человек, на автокаре. Удостоверение у него. Дык, сами поглядите.
   – Не дыкай, – машинально сказала Петрищенко. – А… очень страшно, Вася, да?
   – В общем, да, – честно сказал Вася, – неприятное зрелище. Они сначала думали, ему в костер ноги кто-то совал. Что пытали его… только ни фига. Это вообще не его ноги. Это и не ноги вовсе. Сами посмотрите.
   – Ладно, Вася. – Петрищенко глубоко вздохнула, – воздух был холодным липким и вонял формалином. – Пошли.