Окно в торце комнаты-пенала выходило на перекресток, где, мигая желтым, стоял асфальтоукладчик. По обоям ползли пятна сырости. На стене висел на плечиках белоснежный китель, прихлопнутый фуражкой с крабом. Рядом, на календаре, застенчиво прикрывала рот подмигивающая японка.
   Петрищенко подвинула себе венский стул с гнутой спинкой, но ножка за что-то зацепилась.
   – Извиняюсь, – сказал сэконд.
   Под стулом высился неровный строй пустых бутылок.
   Вася уселся на диван и какое-то время мрачно разглядывал сэконда. Тот занервничал, на верхней подбритой губе выступили капельки пота.
   – Извиняюсь за бардак, – повторил он, – мы с супругой разошлись… ну, разменялись… остался диван, вот, а что?
   – А что? – доброжелательно переспросил Вася.
   – Погода паршивая, – сказал Трофименко, – спину так и ломит. Застудил в прошлом рейсе. Сыро.
   – И не говори, – согласился Вася, достал пачку «Беломора» и стал стучать по донышку, выстукивая папиросу.
   – Ну, – Трофименко глубоко вздохнул, – грубо говоря, чем обязан?
   – А ты, друг, так уж и не знаешь? Нет?
   – Это с «Мокряком» связано? Или как?
   – Тебе «Мокряка» мало, друг? – печально сказал Вася.
   Он поднялся с дивана, взял ободранную табуретку и устроился на ней верхом.
   – Все тайное, – укоризненно сказал он, – когда-нибудь становится явным.
   – Ну да? – удивился сэконд.
   – Вы, случайно, – ласково спросил Вася, – совершенно случайно, ничего на берег не списали? В обход СЭС-2… Ну, мало ли что, острый аппендицит или там острый психоз, э?
   – Таки Бабкин, – печально заметил сэконд.
   – Таки Бабкин, – согласился Вася.
   – Так я и знал! – сказал сэконд и замолчал.
   – Да? – подсказал Вася.
   – Кэп для «Мокряка» премию, ну, экипажу… непопулярен он был, хотел популярность поднять… вот и дал отмашку. А что?
   – Да ничего, собственно, – сказал Вася, – ну, как бы отвечать придется. А у нас тоже премия горит, из-за вас, между прочим.
   – Вы это… на работе пьете? – тоскливо спросил сэконд. – Только у меня рюмок нет. Одна вот, для дамы.
* * *
   – Мы Океан любим, песни про него поем, а он нас нет.
   Трофименко подлил Васе водки. Петрищенко поморщилась, но промолчала.
   – То есть, ну, терпит иногда… кое-кого. Но вообще нет, не любит. Потому что мы сверху его тревожим. И еще потому, что теплые и гудим. Винты, всякие токи, вибрация. Его и раздражает.
   – Постой, – вмешался Вася, – а киты?
   – Что – киты?
   – Они тоже теплые и гудят. Я читал, они песни поют, идет стадо и поет, а другое стадо за тысячу километров его слышит.
   – Киты, – сказал сэконд, – явление природное. Океан к ним привык. А мы каких-то паршивых двести лет плаваем на железках. Ему противно. Зудит везде. Вроде блох или еще чего похуже.
   – Ты, Коля, – доброжелательно сказал Вася, – фантастику любишь. Стругацкие, Лем… Мыслящая плазма, то-се…
   – А какая разница? Я читал, вода, если ее много, тоже не просто вода. Вся между собой связана. Вся.
   – Ты хочешь сказать, мой мариман, что весь Мировой океан – одна большая молекула? – уточнил Вася.
   – Ну да. И внутри нее, внутри этой штуки все движется. Течения глубинные, донные… Слои пресной воды, тяжелой воды, холодной воды. И галлюцинирует он, сам себе, просто так, для интереса. То есть, я думаю, НЛО всякие… это его глюки. Недаром люди видели, как они из океана взлетали. А до этого – сирены, русалки. Чудовища на скалах. Тоже глюки. Он наводит. Он и «Марию Целесту» распугал. Нарочно.
   – Насчет НЛО не уверен, – возразил Вася, – Леонов вроде видел, когда в открытый космос выходил. Кстати, американцы наблюдали на обратной стороне Луны какие-то корабли на грунте. Вообще – объекты на грунте. И огни.
   – Вася, а ты откуда знаешь? – удивилась Петрищенко.
   – Так записи переговоров же есть, – пояснил Вася.
   – Наверняка секретные.
   – Ну и что?
   – Верно, – согласился Трофименко. – От людей ничего не скроешь. Ну, будьмо.
   – Будьмо. Я так думаю, их лет через тридцать рассекретят. Тогда мы все узнаем. Есть на Луне наши братья по разуму или нет. И какого черта они там делают. Так ты из-за НЛО списался или что?
   – При чем тут НЛО, – отмахнулся Трофименко. – Что я, НЛО не видел? Просто нервы стали никуда.
   – Это я вижу. Пить, Коля, надо меньше. Я знаю, я опытный.
   – Ни хрена ты не видишь. Что пальцы трясутся, это, извиняюсь, фигня. Цветочки. А ягодки это там, в море. Прикинь, восьмибалльный вторую неделю подряд, вахта тяжелая, несколько ночей не спал. И вот начинаю слышать музыку. Играет все время, играет. И казачий хор поет.
   – Радио у кого-то играет, а тебе фонит. По переборке или там вентиляция…
   – Я и сам сначала так подумал. Но казачий хор петь пять часов подряд не может! А потом оно еще со мной говорить начало.
   – Кто?
   – Так радио же. Боцман, говорит, соскочить собирается, ты рапорт на него подай, а не подашь, тебя из каюты выселят. А у меня хорошая каюта была, удобная. Жалко.
   – Подал рапорт?
   – Вот еще. Буду я какому-то радио верить. Боцман у нас хороший мужик, старательный.
   – Соскочил?
   – Где? Посреди океана? Нет, в порту приписки сошел, все как положено, не просыхал весь рейс – это да. Но знаешь, что смешно? Из каюты-то и правда выселили, к третьему подселили. Под совершенно идиотским предлогом. Все, думаю, пора на берег. Жена опять же заела. Хватит, хватит, мол, поживем как люди. А сама взяла и ушла, с этим… И где были мои глаза? Ведь что такое крашеная блондинка? Заведомо нечестная женщина!
   – Коля, ты гонишь. Уводишь от темы. Ты про последний рейс давай.
   Трофименко покачал в стакане водку, на манер коньяка, он и стакан держал словно коньячную пузатенькую рюмку.
   – Да, – сказал он наконец, – паршивый рейс. Хуже еще не было. Заводили судно в порт, чуть танкер кормой не задели… И вообще паршиво, собачились всю дорогу, комсостав собачился, а это последнее дело. Бабкин этот ходит, и лицо у него…
   – Да?
   – Уши острые, или… если краем глаза посмотреть, так и не Бабкин вовсе… и усмехается. А потом и вовсе рехнулся, все бежать куда-то пытался. Повязали его.
   Он замолк.
   Слышно было, как за дверью в длинном темном коридоре старуха говорит по телефону, жалуясь на плохое пищеварение.
   – Выпьешь еще?
   – Я да, – охотно согласился Вася. – Не смотрите так, Лена Сергеевна, я в норме. Закусить у тебя есть чем, друг?
   – Шпроты где-то были, – неопределенно ответил Трофименко.
   – Тащи их сюда.
   Трофименко вышел, зацепившись плечом о дверной косяк. Вася оглянулся на дверь, быстро встал, провел руками по кителю, сверху вниз, и вернулся на место.
   Вернулся сэконд, поставил на стол банку плавающих в масле шпрот, и к ним – нарезанный толстыми ломтями серый зачерствевший хлеб. Петрищенко вдруг поняла, что ему, сэконду, перед ними, и особенно перед ней, очень неловко и что сэконд привык к совсем другой жизни, легкой и красивой.
   – Будьмо?
   – Будьмо.
   Вася положил шпротину на хлеб, полюбовался, отправил в рот и сказал:
   – Вот, люблю я балтийский шпрот. Анчауса наши неплохо делают, а шпрот загубили.
   – Да! – с пониманием кивнул сэконд.
   – Или там, например, килька. Маленькая. Лучку накрошишь, зелененького, ее на черный хлеб… А она вся в маринаде, перчик, травка на ней… Еще селедка с картошкой, чтоб картошка горячая, рассыпчатая, и соленый огурчик, но это все-таки зимняя еда. И под водочку, под водочку ее. Или настойку, горькую.
   – Еще маслята хорошо, – сказал сэконд, – сопливенькие такие… а за бугром нормальных грибов нет совсем, какая-то, извиняюсь, дрянь в жестянках, тинз, совсем есть невозможно, безвкусная как резина, веришь, нет?
   – Угу, – сказал Вася и выудил еще одну шпротину. Положил на хлеб, полюбовался…
   – Вернемся к Бабкину, ага? Он вообще когда двинулся?
   – Ну, он всегда психованный был, – сэконд задумался, покачал в руке стакан, – чуть не по нем, сразу в морду. Он в порту, в канадском, подрался, еле разняли.
   – Где, на погрузке?
   – Ага. С индейцем каким-то. Еле растащили. Тот Бабкина оскорбил, Бабкин на трапе как раз стоял, с вахтенным трепался. Ну, и…
   – Чем оскорбил, конкретно?
   – Валите, мол, отсюда… Ну, гоу эвэй, гоу эвэй… Такой себе индеец, хуже бичей наших, в порту все время ошивался, сигареты стрелял. А тут ни с того ни с сего руками машет, на Бабкина орет, кроет его. На самом деле, я тебе скажу, не любят наших. Даже пролетарии не любят. Даже нацмены. Соберутся и давай крыть. Рашн, гоу хоум, все такое… Мы с ними как с людьми, а они тут же в морду. Третий на берег запретил сходить – провокаций боялся.
   – Понятно, – сказал Вася, – гоу эвэй, значит…
* * *
   – Им кричали с берега, уходите, мол, а они, дурачки, решили, что это провокация американская. А здесь, видишь, с Бабкина соскочил и пошел себе. Но я про такого, Лена Сергеевна, первый раз слышу! Видно, эндемик.
   – Эндемик, да. Мне, Вася, не нравится вот это твое пьянство на работе. Вот это твое пьянство мне не нравится.
   – А с такими иначе нельзя, Лена Сергеевна. Он бы замкнулся в себе, хрен чего узнаешь. Гордый. Гонор у него. А так все понятно. Гоу эвэй. Индейцы. Что будем делать, а?
   – Капитана под суд, – мечтательно сказала Петрищенко.
   – Ну, снимут его в ближайшем порту, это уж точно. А нам-то что делать? Я вот, Лена Сергеевна, все, что по Канаде есть, поднял. Ни фига не понятно. В Институт США и Канады надо звонить, в Москву. Лещинский даст добро, сразу и отзвоним.
   – Что у нас вообще по «Мокряку» есть, Вася?
   – Ну, зерновоз. Самый крупный зерновоз в истории кораблестроения, между прочим. Кто у нас на зерне живет, Лена Сергеевна?
   – Головня и спорынья, – механически ответила Петрищенко.
   – Да, еще мыши, долгоносики всякие. Из наших кто?
   – Ни разу такого не слышала. Говорят, при Хрущеве один раз юм-кааш к кукурузе прицепился. Тогда много кукурузы закупали, на зерно. Но, по-моему, врут.
   – Хрен его знают, Лена Сергеевна, может, и не врут. Тогда с доступом еще хуже было, все секретили. Что там делалось, непонятно. Хрен с ней, с кукурузой, а вот на пшенице кто сидит?
   – По-моему, никто, Вася. Пшеница – поздняя культура. Особенно мягкие сорта.
   – Кто-нибудь универсальный может сесть. Нет?
   – Ну, в принципе, может, – Петрищенко задумалась, – какая-нибудь мелочь. Дух плодородия там… У тебя, кстати, Вася, диплом по малым народам, нет? Как раз по палеоазиатам. Какие у канадских индейцев духи плодородия?
   – Не знаю, смотреть надо. Ничего себе мелочь! Америкосы вообще самые паскуды. И с вывихом каким-то, все палеоазиаты с вывихом. Я бы чего сделал? Нагнал бы народу побольше, кольцо бы замкнул и гнал бы его, тварюку эту, пока не вытолкнул в нижний мир.
   – Откуда народ брать, Вася? Кого брать? Белкину?
   – Лещинский что, совсем дурак? Понимать же должен.
   – Понимать-то он понимает. Только над ним тоже начальство есть. Оно, Вася, страшнее индейских духов плодородия. Вот он и тянет до последнего.
   – Хуже будет, – зловеще сказал Вася.
   – Хуже не будет, – печально ответила Петрищенко.
* * *
   – Розалия, – строго сказал Вася, – что ты вообще делаешь на работе?
   – Ну, – Розка захлопнула «Анжелику», но так ловко, как это получалось у Катюши, затолкать ее в ящик стола не могла. Тем более пухлая «Анжелика» в ящик не влезала.
   – Во дни моей суровой молодости, – продолжал Вася, – все романтические девицы зачитывались «Птичкой певчей». Турецкая такая книжка, про Гюльбешекер. Читала?
   – Нет.
   – И слава богу. Я бы тебе вообще, Розалия, на работе советовал заниматься делом.
   – Каким делом? – скорбно сказала Розка. – Каким делом, Вася?
   – Ну, я не знаю… Может, Чашкам Петри нужно чего? У них там тоже иногда… ну, Анналы всякие, рефераты, то-се. Хочешь, я поговорю?
   – Я не хочу… рефераты, – губы у Розки задрожали. – И вообще, – она оглянулась на пустой столик у окна, – почему Катюше можно, а мне нельзя?
   – Катюша, – строго сказал Вася, – на особом положении. А тебя еще раз с книгой увижу на рабочем месте, с посторонней, выговор, на первый раз без занесения…
   Розка начала было фыркать, как рассерженная кошка, но Вася, очень довольный, захохотал. Но как-то невесело.
   – Ну тебя, – сказала сердитая Розка.
   – Ты правда по-английски понимаешь? Или врешь для понту?
   – Ну, понимаю. – Розка подумала и честно добавила: – Немного.
   – Тогда вот. – Вася расстегнул необъятный потрепанный рюкзак и стал там рыться. – Вот тебе такая книжка. Почитай, законспектируй. Все такое. А я тебя потом спрошу. Только, – он сделал страшные глаза и огляделся, – конспект вон в тот сейф будешь класть каждый вечер. Под расписку. И книгу тоже.
   – Опять врешь, – проницательно сказала Розка.
   – Ну… – Вася подумал, – преувеличиваю. Слегка. Очень важная книга. Очень страшная.
   – Клод Леви-Стросс, – прочла Розка, водя пальцем по обложке, – это кто? «Взаимоотношения… между ритуалами и мифами… ближних людей».
   – Соседних народов, дурында, – сказал Вася.
   – Ну да, соседних народов. Я просто сразу не поняла. Конечно, соседних народов. А зачем тебе?
   – Для кандминимума, реферат буду писать, – пояснил Вася.
   – А чего это я…
   – А ты обязана исполнять любое мое желание. Ясно? Потому что ты маленькая и беззащитная. Даже я над тобой начальник. Ясно?
   – Ну… У тебя что-то из рюкзака выпало.
   – А! – Вася наклонился и поднял пучок черных перьев, связанных метелочкой.
   – Вася, это что? – спросила пораженная Розка.
   – Очень важная вещь, – рассеянно ответил Вася, заталкивая пучок обратно в рюкзак, – ладно, я пошел. Мне еще кубинца работать. А ты пока книжку почитай, все дело. И, это… ты Лену Сергеевну не очень зли, ладно? А то она тебя в жабу превратит.
   – А она может? – с замиранием сердца спросила Розка.
   – Надеюсь, – печально сказал Вася, – у всех есть скрытые возможности. Должны быть. Иначе какой смысл жить на земле? Ладно, пока. Чао-какао.
   Он подхватил рюкзак, помахал ей рукой и вышел. Розка вздохнула, покосилась на дверь, затолкала Леви-Стросса в ящик стола и опять взялась за «Анжелику».
   «В голубых клубах табачного дыма, проникавших через открытую дверь, Анжелика казалась неправдоподобно прекрасной. В этой хрупкой и нежной женщине нельзя было узнать ту, не знавшую усталости всадницу, вместе с которой он проделал весь путь от самого Голдсборо. Она словно сошла с одной из тех картин, что висят во дворце губернатора Квебека, и стояла сейчас перед ним с золотистыми распущенными волосами, в ярко-малиновом плаще, положив тонкую белую руку в кружевном манжете на грубо обструганные перила».
   Розка посидела еще с минуту, поджав под себя ногу. Потом встала и подошла к круглому зеркалу рядом с вешалкой, вытащила из рукава зеленого пальто розовый японский платочек с золотой ниткой и повязала его на шее бантом, после чего изящно облокотилась о вешалку и поглядела в зеркало. Она попробовала выглядеть загадочно и томно, но получилось как-то неубедительно, вдобавок она отчаянно напомнила себе котенка из Катюшиного календаря.
   – Очень приятно, шевалье, – томно произнесла она, улыбаясь и расправляя рукой концы шарфа, – позвольте выразить вам… выразить вам…
   – Роза, – произнесла Петрищенко с отвращением, – что это ты делаешь?
* * *
   – Опять наш? – Вася прикрыл глаза и на какое-то время замолк, что было непривычно и страшно, потом так же, с закрытыми глазами, полез в карман за «Беломором», и Петрищенко, которая вообще-то в кабинете курить не разрешала, на сей раз промолчала.
   За окном дул ветер, на ярко-синих волнах блестели белые гребни, и даже отсюда было видно, какое оно, это море, холодное.
   – Как Лещинский? – спросил Вася на всякий случай.
   – Уже даже и не кричит, – ответила она печально.
   – Он хотя бы помощь какую даст?
   – Говорит, даст.
   – А вы этого видели? Ну, этого…
   – Видела, – вздохнула она. – Лещинский на машине отвез. На своей.
   – Точно наш?
   – Куда точнее, Вася.
   Она прислушалась к себе. Там, где раньше сидел противный, гложущий страх, сейчас была пустота. «Когда я перестала бояться? – подумала она. – И почему?»
   – Хотя бы известно, кто?
   – Человек, – устало сказала она. – Александр Борисович Бескаравайный. На стадионе его нашли, на беговой дорожке. Поздно вечером. Практически ночью. Там по вечерам всякие любители бегают, они его и нашли.
   – Ноги? – деловито спросил Вася.
   – Да.
   – В порту работал?
   – На метеостанции. Такой… По всему, немножко с приветом.
   – А что он делал на стадионе?
   – Бегал. Каждый вечер. Каждый вечер на стадионе.
   – Это который «Трудовые резервы»?
   – Да.
   – Понятно, – задумчиво произнес Вася, при этом он продолжал разминать папиросу, не замечая, что из нее уже сыпалась труха. – То есть ничего не понятно…
   – Кто это, Вася? Кто это может быть? – шепотом спросила Петрищенко.
   – Не знаю, Лена Сергеевна. Нетипичный случай. Не знаю. Двое – слишком маленькая статистика.
   – Типун тебе на язык.
   – Я к тому, что непонятно, где тут общее. Ну, правда, оба – мужчины. Непонятно, это важно или нет. Один грузчик, ну, водитель автокара, а этот…
   – Бездельник, – твердо сказала Петрищенко. – Тунеядец. Я говорила с его женой, – она передернулась от тоски и ужаса, – она дом на себе тянула, а он – дурака валял; работа не бей лежачего… За собой следил, голодал по системе, бегал. Философский труд писал.
   – Тогда он не тунеядец, а философ, – рассудительно сказал Вася, – философ-надомник. В общем, поглядеть надо – в кадрах взять… все, что есть; трудовая, характеристика, может, карточка из поликлиники… Сядем, разложим, подумаем. Вместе сядем…
   – Вместе сядем, это точно, – машинально отозвалась она.
   – Да ну вас, Лена Сергеевна, все шутите. А что жене сказали?
   – Показали лицо, ноги не стали. Сказали, маньяка работа. Похоронят в закрытом гробу. Ты кубинца отработал?
   – Ага. Чисто все. Сейчас на кубинцев редко что цепляется. Я, Лена Сергеевна, по порту походил, поглядел. Нет его в порту, ну, это теперь понятно. Он на склонах ошивается, около стадиона. Я пойду туда, пощупаю, ага? Пока светло. Розку с собой возьму.
   – Белкину? Это еще зачем?
   – Вот вы ее посадили рядом с Катюшей, а это нехорошо, Лена Сергеевна. Вредно ей это. Потом, ходит один мужик, выспрашивает… непонятно. А с Розкой – понятно, что глупость одна.
   – Она, Вася, по-моему, и вправду дура.
   – Да нет, просто зеленая еще. Зелененькая. Глупенькая. И пальто у нее зеленое. И ногти. А шарфик – розовый, оцените, Лена Сергеевна. Может, все-таки проинструктировать ее, на всякий случай? Серьезное ведь дело.
   – Страшное дело, Вася. Не надо пока, просто скажи ей, ну…
   – Уж найду что, вы не волнуйтесь, Лена Сергеевна. Так я пошел?
   – Ладно, Вася, иди. Вернешься, подумаем вместе. А я пока личные дела в кадрах затребую. И это, осторожней, а?
   – Кому вы это говорите, Лена Сергеевна? – удивился Вася.
* * *
   – Вот ты на каблуках ходишь, – упрекнул Вася, – а это вредно. Искривляет свод стопы. Будешь потом хромать, как японка. Япо-оночка.
   – Как хочу, так и хожу, – буркнула Розка, краснея.
   – Нет, вообще-то все верно, – рассуждал Вася, – это у тебя правильные инстинкты. Каблук зрительно изменяет соотношение бедра и голени и тем самым делает женские ноги более привлекательными. Ивана Ефремова читала? «Лезвие бритвы»?
   – Не-а.
   – Ну темная! – удивился Вася и достал из кармана потрепанную «Иностранку». – И «Таис Афинскую» не читала?
   – Нет.
   – Я тебе принесу. Тебе понравиться должно. Романтика-эротика, любовь-морковь. Полезная для тебя книга, во-от… А что это у тебя в сумочке, такое квадратное? Толстенькое такое? Леви-Стросс?
   – Нет, «Анжелика», – буркнула Розка и покраснела.
   – Ты безнадежна. В кино сходить с тобой, что ли? – задумался Вася. – В «Родине» как раз «Анжелика и король» идет. Вот же дурной фильм! Но красивый. Буржуазный.
   – А ты что, уже смотрел? – заинтересовалась Розка.
   – Ну смотрел. Водил тут одну. Но ведь можно же еще раз сходить.
   Розку, честно говоря, еще никто не приглашал в кино. Никто. Никогда.
   А Розка так старалась. Она даже купила у цыганок тушь – страшную, липкую, черную тушь в спичечном коробке, но мама ее нашла и выкинула. Она сказала, что цыганки туда кладут ваксу. Им, цыганкам, все равно, что будет у нее, у Розки, с глазами.
   Анжелике в такой ситуации полагалось откинуть голову и призывно засмеяться. Розка уже было начала откидывать голову, но в шею врезался проклятый капроновый шарфик.
   – На той неделе, ага? Ты только сбегай заранее, билеты купи, – сказал Вася, – а то перед сеансом не протолкнешься. Особенно на вечерние.
   – Я вообще-то вечерами все больше занята, – величественно сказала она, – подготовительные курсы, и вообще…
   – Да ладно врать-то, – миролюбиво сказал Вася. – Послушай… а можно тебе задать один вопрос… очень личный?
   – Да? – выдохнула Розка.
   – Как тебе удалось добиться такой нечеловеческой раскраски ногтей?
   Розка прикусила губу.
   – Ну, – сказала она наконец, – вообще это просто. Берешь зеленый стержень, ну, пастовый, обрезаешь шарик. Потом выдуваешь пасту в белый перламутровый лак. Перемешиваешь. Ну вот…
   – Ужас, – честно сказал Вася.
   – Я сведу, – на всякий случай пообещала Розка.
   – Да, и поскорее. А то, когда я смотрю на твои ногти, мне есть не хочется. Ладно, еще посидим немножко и пойдем, купим по пирожку.
   – А зачем мы вообще здесь сидим?
   Пустые скамьи стадиона «Трудовые резервы» обтекал прохладный прозрачный воздух, на свежеокрашенных скамейках выступила роса. Море вдалеке за деревьями переливалось розовым и сиреневым, как голубиная грудка, и свет вокруг был розовым и сиреневым. Печальный уходящий свет, от которого замирает сердце и делается ни с того ни с сего невыносимо грустно и прекрасно. Мерцает воздух, и свет все льется и льется, и вдалеке, за морем, льется он на чужие странные города, в которых она, Розка, возможно, когда-нибудь побывает.
   – Во-первых, – сказал Вася, – на свежем воздухе полезно. Во-вторых, это подшефный стадион Пароходства. Общественная работа. Ходим, выясняем, нет ли нареканий, жалоб…
   – Мы же сидим!
   – Знающий человек сидит над рекой и ждет, когда река сама принесет ему жалобы и нарекания, – значительно сказал Вася, – так оно чаще всего и происходит.
   – А разве спортсмены сейчас тренируются? Мне казалось, они по утрам.
   – Мы поощряем любительский спорт. Что ж ты, Розалия, дикая какая-то, постановления Партии и Правительства не изучаешь! Мы поощряем спорт в широких массах. Но и серьезный спорт не забываем, стране нужны олимпийские медали.
   – А-а…
   Розка ничего не поняла, но на всякий случай кивнула.
   – А еще спросить можно? А то я не понимаю…
   Печальное лицо Петрищенко, со съехавшим набок шиньоном-куличиком, плавало у нее перед глазами.
   – Я тоже много чего не понимаю, – мрачно сказал Вася. – Например, что они кладут в сосиски. Не надо было мне в столовой сосиски брать. Что они в котлеты кладут, я понимаю.
   – Нет, я не про то. Я про нас.
   – Да ну? Про нас с тобой? – удивился Вася.
   – Нет, – Розка начала стремительно краснеть. – Я, вот… в СЭС-один хотя бы понятно, они заразой всякой занимаются. А мы чем?
   – Как это – чем. – Вася оглянулся по сторонам, выпучил узковатые татарские глаза и шепотом сказал: – Мы – последний рубеж обороны.
   – А? – Розка в свою очередь вытаращилась на него.
   – Ты знаешь, сколько в мире сил, которым люди доброй воли, что кость в горле? Спят и видят, как бы Олимпиаду сорвать… и вообще все погубить… Поэтому мы под скромной личиной СЭС… СЭС-один с вредителями борется, с жучками-долгоносиками, а мы с другими… хотя тоже долгоносиками…
   – Вася, но…
   – Чш… – Вася выпучился еще страшнее. – Ты знаешь, что у цыганок на базаре появилась отравленная тушь? Наши женщины мажут этой тушью ресницы в погоне за ложными идеалами, а в каком свете потом они все видят? Во-от. А еще помада… купила тут одна помаду, красила-красила губы, потом какие-то пузырики подозрительные стали появляться… Она тогда смотрит-смотрит, а на футлярчике написано мелко так, по-английски: «Спасибо за распространение сифилиса!»
   – Это в пятом классе…
   – В пятом классе понимают, что говорят. Дети все понимают. У них еще мозги не зашорены.
   – Ты еще про отравленные конфеты…
   – А что отравленные конфеты? Ты знаешь, Розалия, что такое отравленная конфета? А если ее подсунут нашему спортсмену-олимпийцу? Ведь были такие случаи, Розалия! Теперь ты все знаешь. Я сказал!
   Розке сделалось неловко, потому что Вася нес очевидную чушь, а она робела возразить. Она вообще относилась к чужим высказываниям с большой степенью доверия, но потом все же не выдержала.
   – Вася, – она даже покраснела от стыда и злости, – что ты… вы… зачем?
   – Все тебе расскажи, – сказал очень довольный Вася. – Вот так, за здорово живешь! Вырастешь, Роза, узнаешь… Будешь отчаянно молить, чтобы сняли с тебя страшный груз ответственности, поскольку не такое это простое дело, Розочка, стоять на страже мира и прогресса!
   – Дурак, – с чувством сказала красная Розка, потому что постигла полную Васину непрошибаемость. – А ты вот кто по специальности?
   – Физик-ядерщик, – твердо сказал Вася, – меня перебросили сюда из секретного ящика. Я, знаешь, какую бомбу делал!
   – Врешь, – с удовольствием сказала Розка.