Галина Мария. Прощай, мой ангел

Мария Галина
 
Прощай, мой ангел

   Народу на площади Воссоединения было полным-полно — как всегда по вечерам… Мне пришлось долго крутить головой, прежде чем я отыскал Кима, который сидел на скамеечке у памятника. Крылатый Георгий с копьем наперевес пикировал на крылатого же дракона — подсвеченная заходящим солнцем скульптурная группа и впрямь казалась залитой кровью.
   Мы уселись за столик под транспарантом «Да здравствует дружба народов!» и спросили пиво. Пиво имелось, но оказалось теплым. Это потому, что плановое хозяйство, сказал Ким. Интересно, а в Америке? Холодное, уверенно ответил я, равноправие ведь… хотя довольно смутно понимал, какая связь между равноправием и холодным пивом.
   — У нас тоже равноправие, — сказал Ким и нехорошо усмехнулся. Какой-то тип за соседним столиком внимательно на нас покосился, и я пнул Кима ногой. Тот заткнулся, почесал за ухом и сказал: — Ладно, что мы имеем?
   Я протянул ему папку с распечаткой.
   — Сделал я тебе Австралию. Ну и все остальное — как исходную базу. А дальше уже твоя забота.
   — Ну, и что получилось? — спросил Ким.
   — В общем, расселяемся помаленьку. Индейцы мигрируют в Америку — через Берингов… Технологии самые примитивные…
   — Ясно, — пробормотал Ким, перелистывая распечатку. — А… Малая Азия? Ближний Восток?
   — Котел. Плавильный котел. Собственно… Вот, погляди: если в некоторых регионах сделать упор на животноводство… Я так понимаю, что должен начаться бурный рост численности… Ну, и темпы развития — соответственно… А дальше… мне кажется, прогрессия будет не алгебраической, а геометрической… Ну, ты сам посмотришь…
   — Ладно… Посмотрю… А здорово получается… — задумчиво сказал Ким, — золотой век.
   Он очень талантливый малый, этот Ким. Программист Божьей милостью, блестящий самоучка, пессимист и нытик. Вообще-то он электрик. Лицензионный электрик. Я его подцепил, когда он явился ко мне на дом по вызову из ЖЭКа — чинить испорченный выключатель. Мы усидели восемь бутылок пива, уже на пятой решили, что понимаем друг друга с полуслова, и сразу приступили к Общему Делу. Правда, перед этим Ким проверил, нет ли жучка в телефоне. В последнее время поговаривают, что повсюду понаставили этих жучков — в особенности на квартирах итээровцев, которых всегда числили неблагонадежными. По мне, так это паранойя — кому мы, на фиг, нужны?
   Я подозвал официантку и заказал еще пива.
   — Не было никакого золотого века, дурень ты дурень. Быть не могло. Пища, территории… Когда их хватало?
   — Ну, не знаю, — упрямо сказал Ким.
   Пока мы сидели, стемнело. Зажглись фонари, вода в фонтане, уступами спускающемся к площади, засветилась красными и синими огнями, на здании Почтамта замерцал экран телевизора — по первому каналу транслировалось заседание очередного пленума…
   — С чего бы это так Аскольд расшумелся? — рассеянно спросил Ким.
   «…сохранить свою самобытность, — вещал тем временем экран, -… так называемая американская демократия… падение нравов… апология секса и насилия, противоестественные союзы, рост наркомании… Проникло в нашу среду… Взять, скажем, Нижний Город — уровень преступности неуклонно повышается… и не только бытовой — в том числе и преступности политической, в частности, стоит вспомнить нынешний процесс над главарем террористической группировки Романом Ляшенко…»
   Я вздохнул.
   — Да в Нижнем Городе отродясь так было… Подол он и есть Подол. Трущобы.
   Ким ерзал на шатком стуле. У него был вид человека, который собирается о чем-то попросить — и не решается. Слишком знакомый мне вид. Валька говорит, я — лопух: никому не умею отказывать… При этом забывает, что в свое время именно так она меня и окрутила. Я вздохнул и приготовился к худшему.
   — Ну, что еще?
   — Насчет Нижнего Города, — неуверенно произнес Ким, — ты ж там, вроде, вырос…
   — Ну, вырос…
   Сам— то Ким из Новосибирска -приехал в столицу с потрепанным рюкзаком за плечами и осел тут помаленьку. Прижился… Провинциалы — люди покладистые.
   — Слушай, — шепотом сказал Ким, — очень надо… Там один мужик есть, на Подоле… Он пенициллином приторговывает… Выручил бы, а?
   — Да меня прижмут тут же…
   — Брось, до пяти граммов — законно.
   — Не в этом дело. — Я вздохнул. — Зачем тебе пенициллин-то?
   — Тетя заболела, — очень быстро ответил Ким.
   — Ладно врать-то.
   Ким — круглый сирота. Родители его погибли во время новосибирского инцидента, иначе с чего бы это он в Киев подался пятнадцати лет от роду…
   «И хотя китайский путь нам, демократическому, народному государству, чужд, нельзя все же забывать, что Китай — наш ближайший сосед… укрепление взаимодоверия…»
   — С каких это пор мы с Китаем задружились? — удивился Ким.
   — Они у нас официальное представительство открыли, ты не знал?
   — Да ну, я и не смотрю эти сводки, — отмахнулся Ким.
   — Не нравится мне все это…
   «…Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство…»
   — Интересно, — заметил я, — к чему это он клонит…
   Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.
   — Так как?
   — Что — как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты, что ли, заболел? Так подай заявку.
   Ким жалобно сморщился.
   — Да не я, — сказал он шепотом, перегнувшись через столик, — кот…
   — Кот? — Я вытаращился на него.
   В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они — редкость. Мажоры не держат домашних животных — испокон веку не держат… Иметь кота — неудобно, даже слегка стыдно… понятная, позволительная, но все же слабость… все равно, что для мажора — держать в сортире номер американского «Плейбоя».
   — Чихает он, — печально сказал Ким, — понимаешь…
   Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер: «…Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия…» Опять корнеплоды придется у американцев покупать, подумал я.
   — Ну так вызови ветеринара.
   — Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь… Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.
   — Сам и доставай.
   — Так он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор — откуда я знаю…
   — Кто — он?
   — Говорю, малый один, в Нижнем Городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал…
   Ветеринар, наверное, и сказал — подумал я. А вслух проговорил:
   — Шевчук? Не Адам Шевчук случайно?
   — Во-во! — обрадовался Ким. — Я так и думал, что ты его знаешь.
   — Однокурсник он мой. Бывший.
   Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.
   — Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею… Хороший кот, жалко… Уж такая умница…
   Я вздохнул.
   — Адрес хоть у тебя есть?
   — Какой адрес? Он на станции очистки работает… Вот и весь адрес.
   — Так он, небось, днем работает… Где я его сейчас найду?
   — Ну, спросишь там… Лесь, ну, пожалуйста… Ты ж там свой, тебе скажут.
   — Какой я свой — теперь-то…
   Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину и предлагал поделиться опытом… Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы «обезьяна дрессированная». Я обернулся — какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.
   — Как я работать буду? — ныл Ким. — Считать как? Когда душа об нем болит… об паразите этом…
   Я помолчал, потом проговорил:
   — Ладно… Но ничего не обещаю…
   — А и не надо, — обрадовался Ким.
   Комбайнера сменил парижский губернатор, опять что-то там про уборочную — его я уже не слушал.
 

* * *

 
   Отвык я от Нижнего Города — все тут не так, даже лифты в муниципалках. Просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то они все время выходят у них из строя, эти лифты.
   У винного ларька толклась компания подростков — все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор, подумал я, живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть — согнали всех с низким ИТ в один район… А с другой стороны — где-то же они должны жить.
   Никакой особой ностальгии у меня не было — только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким.
   Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел — подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая — даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.
   И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви — остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки — с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит — что верно, то верно.
   Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.
   Этой церкви самое меньшее лет четыреста — а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он — князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав-заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров — могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей не пойму — лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!
   Немолодой, сутулый священник что-то там такое делал у алтаря — я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы — бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.
   Я кашлянул, и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.
   — Вы нездешний, сын мой? — мягко спросил он.
   Врать смысла не имело, и я сказал:
   — Я из Верхнего Города.
   — За чем вы пришли?
   Я уже открыл, было, рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:
   — За утешением?
   Я подумал.
   — Не знаю. Пожалуй, что и так. Я… как бы это сказать… не вижу смысла.
   — От вас ничего не требуется, — мягко сказал священник, — просто — поверить.
   Я покачал головой.
   — В том-то и беда, отец… я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю Божию, я вижу лишь… необходимость. Или хуже того — случайность.
   — То, что мы называем случайностью, — сказал священник, — на деле может оказаться частью Божьего промысла.
   И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю — как это на самом деле было? Но ведь нет никакого «на самом деле»…
   — Тут, — сказал я, — я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело… Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?
   Священник поднял на меня прозрачные глаза.
   — Грандам, — сказал он твердо, — первородный грех неведом ни в каком виде. Но и на них есть свой грех — иначе они бы не были изгнаны из рая… позже, чем люди. Но изгнаны.
   — С чего бы? — сухо спросил я.
   — Гордыня… — коротко ответил священник. — Когда гранды остались любимыми детьми Господа, они возгордились. Мы лучше людей — вот так сказали они. Мы почти равны самому Господу, а уж ангелам его — и подавно. Ибо мы и есть они… И мощь их была велика, и разгневался Господь, и низверг их на землю, и покарал всемирным потопом. Тогда уцелел лишь один из них — единственный, кто не был настолько горд, чтобы не поверить человеку. Ною. И взойти в ковчег. С тех пор гранды и люди — братья, и гранды пекутся о людях, как старшие братья — о младших.
   — Это звучит довольно странно, — заметил я, — если учесть, что нынче мажоры не очень-то поощряют религию…
   — Не надо путать теологию с текущей политикой, друг мой, — заметил священник, — тем более что в Государственном Совете немало и людей.
   — Да, — сухо сказал я, — двадцать пять процентов. Соответственно квоте.
   — А сколько бы вы хотели? — поинтересовался священник. — Пятьдесят? Или сто?
   Тут только я сообразил, что батюшка вполне может быть человеком государственным — ходили слухи, что ты просто не можешь получить приход, если не ладишь с властями. Вода камень точит — святой отец донесет, выплывет на свет Божий наше с Кимом общее дело, то да се… тогда мне будет одна дорога — прямиком в Нижний Город, считать палочку Коха в отстойниках. Валька меня убьет.
   Я сменил тему.
   — Где тут станция очистки, отец, не знаете?
   — А у доков, — ответил священник. — Выйдете на Андреевский спуск, до конца, а там вниз и направо. Только сейчас там никого нет, наверное…
   — Да мне только спросить. Дежурный-то наверняка есть.
   Я поблагодарил и направился к выходу. Какая-то женщина чуть не столкнулась со мной в дверях — в смутном пламени свечей ее фигура казалась нереальной, словно сошедшей с настенной росписи… Задев меня горячим плечом, она прошла в глубь церкви, и я, обернувшись, успел увидеть, как она торопливо опустилась на колени у алтаря…
   За то время, что я был в церкви, снаружи кое-что изменилось — Подол, одно слово… В скверике раздавались возбужденные голоса — кто-то явно кого-то бил. Я уже хотел было обойти свалку стороной, — подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов — вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию, или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.
   Обычно у них хватает ума сюда не забредать — разве что с официальными визитами, при охране и телевизионщиках/ Мажор отбивался как мог, но, во-первых, противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные — с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял верх над здравым смыслом — мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.
   Какой— то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы -я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.
   — Ты чего, мужик? — спросил парень почти дружелюбно. — Давай, вали отсюда.
   — Оставьте его, ребята, — сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, — хлопот ведь не оберешься.
   — Ты что, их шестерка, да? — Парень распознал во мне чужака, и голос его стал жестче. — Сверху, что ли, свалился?
   Он замахнулся обрезком трубы — я еле успел уклониться.
   — Бей его, ребята! — крикнул он. — Тут еще один!
   Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.
   — Бежим, — крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.
   Я помог мажору подняться с земли.
   — Спасибо, — приглушенно ответил тот.
   По их меркам он был совсем молод — крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:
   — Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?
   — Это, — сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, — недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.
   — Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.
   Патрульный автомобиль приближался — он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас — точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала: колени согнуты, оружие наизготовку, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.
   — Подними руки и отойди на пять шагов, — скомандовал старший.
   Я спорить не стал — заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.
   — Обыщи его, Митяй, — велел сержант.
   Только тут мажор вмешался — до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные — с нашей точки зрения.
   — Оставьте его, это со мной, — поспешно сказал он.
   Волшебная фраза.
   — Тогда какого черта? — недовольно рявкнул старший.
   Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.
   — Была уличная драка, — пояснил я, — на нас напали.
   — Подростки, — пояснил сержанту Митяй, — я видел, как один бежал… Это местная банда — как-то так они себя называют, «Белые акулы», что ли. Это они после матча… возбуждены немножко… Киев-то Москве продул.
   — Так матч неделю назад был, — заметил сержант.
   — Вот я и говорю, — согласился Митяй. — Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх — от греха подальше.
   Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:
   — Спасибо, мы сами…
   Я закрыл рот.
   — Ну, — сухо сказал сержант, — как хотите…
   В его тоне явственно читалась неприязнь — он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров, — особенно тех, которые суются куда не следует, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.
   Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.
   Я сказал:
   — Ну и глупо.
   — Мне тут надо… — сказал мажор неуверенно, — зайти в одно место.
   — Вы выбрали неудачное время, — заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.
   — Я же на такси подъехал, — тоскливо сказал мажор. — За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…
   Я сухо сказал:
   — Тебе, похоже, мало врезали.
   — Ох, — виновато ответил он, — простите. Я не хотел. Так вырвалось.
   — Ясно, — ответил я, — я понял.
   — Нет… я, правда… меня зовут Себастиан…
   Я подумал…
   — Ладно, — сказал я, — проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.
   — Так вы тоже? — обрадовался он.
   Я спросил:
   — Что — тоже?
   Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:
   — Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.
   Я вспомнил, что проходил мимо — дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.
   — Чего мне там делать?
   — Наверное, ничего, — вздохнул мажор. — Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?
   Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.
   Я вздохнул.
   — Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.
   Он покорно ответил:
   — Договорились.
   Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок — видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, — вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся — видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову…
   Себастиан ни с того, ни с сего сказал:
   — А я брал уроки живописи. У Горбунова.
   Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
   — И как?
   — Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.
   — И твердая рука?
   Он вздохнул.
   — Да, он так и сказал.
   В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
   В коридоре раздались шаги.
   Себастиан сказал:
   — Колер мне не дается.
   Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень, вроде, приличный…
   Но на всякий случай я спросил:
   — Знаешь такого Шевчука?
   — Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
   — Так, учились вместе…
   Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
   Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
   — Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?
   Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
   — Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.
   — Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
   Я представился.
   — Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.
   — Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите…
   Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.
   — Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.
   На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
   — Я бы повесил такую у себя дома.
   — Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.
   — Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.
   Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
   Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
   — Зачем он вам?
   — Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?
   Я пожал плечами.
   — Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
   — Насчет баб, верно, — согласился я.
   Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
   Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
   — Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.
   Я понял, что хочу есть.
   — Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.
   Ответил Бучко.
   — Из Верхнего Города. С Себастианом он.
   — Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
 

* * *

 
   Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
   — Поэт-авангардист.
   А Шевчук добавил в полный голос:
   — На мясокомбинате работает. На разделке туш…
   Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.
   — Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.
   — Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.
   — Научник?
   — Да.
   — А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
   — Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?
   — Валяй.
   Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:
   — У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
   — Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…
   — Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…