Страница:
пять футов девять дюймов - в другой. В общем, я был склонен сделать его
пониже, хотя майор не раз напоминал мне, что вполне мог бы сыграть эту
роль, ведь он выглядит моложе иных молодых. Однако из-за его роста
изменить его внешность было решительно невозможно, так что будущим
читателям было бы трудно определить возраст героя. И вот после того как
Оронте прослужил у меня целый месяц и после того как я несколько раз давал
ему понять, что его непосредственность, экспансивность и выразительная
внешность становятся непреодолимым препятствием для нашего дальнейшего
сотрудничества, - после всего этого я вдруг прозрел и обнаружил в нем
задатки главного героя. Росту в нем было только пять футов семь дюймов, но
недостающие дюймы как бы присутствовали в скрытом виде. Первые наброски с
него я делал чуть ли не тайком, так как изрядно побаивался суждений моих
аристократических натурщиков по поводу такого выбора. Если уж мисс Черм
казалась им чем-то вроде заложенной под них мины, так что же они скажут,
когда какой-то итальянец-лоточник, от которого до аристократа - как от
земли до луны, возьмется изображать главного героя, получившего
образование в частной школе?
У меня было тревожно на душе - но не потому, что они меня запугали,
прибрали к рукам; не их я боялся, я боялся за них: эти люди, трогательно
старавшиеся соблюдать декорум и каким-то образом умудрявшиеся выглядеть
щеголевато в любых обстоятельствах, возлагали на меня уж слишком большие
надежды. Поэтому я очень обрадовался Джеку Хоули, который в это время
вернулся из-за границы; на его совет всегда можно было положиться.
Живописец он был неважный, но не знал себе равных по меткости суждений и
умел схватить самую суть дела. Его не было в Англии целый год; он куда-то
уезжал - уж не помню куда, - чтобы "освежить глаз". Глаз у него и без того
был острый, и я его всегда побаивался. Но мы были старые друзья, я так
долго не видел его, и в душу мою стало закрадываться ощущение какой-то
пустоты. Уже целый год мне не приходилось увертываться от стрел его
критики.
Он вернулся на родину, "освежив свой глаз", но не сменив своей старой
бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне, мы просидели в
мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего
не сделал, он только "навострил глаз"; таким образом, ничто не мешало мне
устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть,
что я сделал для "Чипсайда", но был разочарован тем, что увидел. По
крайней мере именно так я понял смысл тех протяжных, похожих на стон
звуков, которые срывались с его губ вместе с дымом сигареты, когда он,
сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.
- Что с тобой? - спросил я.
- Скажи лучше, что с тобой.
- Ничего; что ты туману напускаешь?
- Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что
это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на
котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я
спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что
это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его
мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать - мне так хотелось
получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке
великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать,
так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что
работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не
сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?
- Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас
я пойму, в чем дело.
Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но
ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не знаю,
не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи". Это было явно ниже
возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких
тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение
света и тени.
- На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся
очень красиво.
- Да, но они не пойдут!
- Я работал с новыми натурщиками.
- Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.
- Ты в этом уверен?
- Абсолютно - они же просто тупицы.
- Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить
дело.
- Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?
Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он заявил без тени
сожаления:
- Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [этих людей нужно
выставить за дверь (фр.)].
- Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.
- Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за
последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?
- Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции "Чипсайда" все
были довольны.
- Осел он, этот твой "никто", а самые большие ослы сидят в редакции
"Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь
какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов,
ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [для
тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если не
можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к
которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей
нынешней мазне никакой цели не видно.
Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном продолжении
этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я
пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.
Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не
решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний
голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему
раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне
кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их
как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на
старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем
своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я
уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно
было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только
слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных
учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех
пор как я вплотную взялся за "Рэтленда Рэмзи", мисс Черм появлялась
довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне
нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь
сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они
даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их
знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым,
и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я
время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется
расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы
кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что
они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было
вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к "подлинным
образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом
углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего
того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям,
состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными
словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, - таким, как они,
считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская - это место,
где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?
Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что
первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка
слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно, что я
немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за
художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя
я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они
еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали
его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика.
Вообще они о многом не догадывались - в частности, о том, что, когда я
работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже
приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все
откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось
заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было
бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я
трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету),
подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились
они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись
неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все
меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим
соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже
побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их
остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить
чашечку чая, - я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что
работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой
натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел
на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, - не может ли она взять на
себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь
бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно
телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще
мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более
сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны.
Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня
сочувствия - наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее.
Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на
огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают
моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: "Налейте ему чашечку, он так
устал". Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он
принял чашку из ее рук, - ни дать ни взять джентльмен на приеме,
прижимающий локтем свой шапокляк.
Тогда я понял весь смысл происшедшего: чтобы угодить мне, она
пересилила себя, причем сделала это красиво, и теперь я должен как-то
отблагодарить ее. Встречаясь с ней после этого, я каждый раз спрашивал
себя, что же я могу для нее сделать. Приглашать их на сеансы я больше не
мог, я чувствовал, что, продолжая использовать их, я делаю большую ошибку
и обрекаю себя на неудачи. Да, да, я стал работать плохо, очень плохи были
все те шаблонные рисунки, для которых они позировали, - об этом теперь
говорил не только Хоули. Я послал в издательство целую серию иллюстраций к
"Рэтленду Рэмзи" и услышал в ответ куда более убедительную критику, чем
его дружеские предостережения. Художественный консультант фирмы, для
которой я работал, считал, что во многих из них совсем нет того, чего от
меня ожидали. Это были по большей части иллюстрации как раз к тем сценам,
в которых фигурировали супруги Монарк. Я не стал уточнять, чего именно от
меня ожидали; надо было смотреть правде в глаза: заказы на другие тома
могли от меня уплыть. В отчаянии я накинулся на мисс Черм и перепробовал
ее на всех ролях и во всех ракурсах. Я объявил во всеуслышание, что
главным героем отныне будет Оронте; мало того - в одно прекрасное утро,
когда майор заглянул ко мне с намерением узнать, не нужен ли он, чтобы
закончить рисунок для "Чипсайда", начатый на прошлой неделе, я сказал, что
передумал и буду делать рисунок с моего слуги. При этих словах майор
побледнел и уставился на меня.
- Неужели таким вы представляете себе английского джентльмена? -
спросил он.
Я был недоволен собой, я нервничал, а работа стояла, и я ответил с
раздражением:
- Не разоряться же мне по вашей милости, дорогой майор!
Это было ужасное замечание. Он еще немного постоял, а затем, не говоря
ни слова, вышел из мастерской. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением: я
был уверен, что больше не увижу его. Я не сказал ему определенно, что мою
работу могут забраковать, но меня раздражало, что сам он не почувствовал
приближения катастрофы, что наше бесплодное сотрудничество не послужило
для него уроком и он не постиг вместе со мной ту истину, что в обманчивой
атмосфере искусства даже самые высокие достоинства объекта могут оказаться
бесполезными из-за своей невыразительности.
Я был в расчете со своими приятелями, и все же нам довелось увидеться
еще раз. Через три дня они снова пришли ко мне, на этот раз вместе, и
после всего случившегося их появление не предвещало ничего хорошего. Оно
свидетельствовало о том, что никакой другой работы они найти не могут.
Должно быть, они уже собирали семейный совет и обсуждали свое невеселое
положение во всех подробностях; они уже успели переварить дурные вести о
том, что в собрании сочинений им не бывать. Теперь, когда они не могли мне
быть полезны даже в работе для "Чипсайда", их обязанности стали уж очень
неопределенными, и я был вправе считать, что они пришли просто из
вежливости и в знак примирения - словом, с прощальным визитом. В глубине
души я даже обрадовался тому, что мне сейчас некогда возиться с ними: мои
натурщики позировали вместе, и я корпел над композицией, которая обещала
принести мне славу. Идея композиции была навеяна сценой, где Рэтленд
Рэмзи, придвинув свой стул поближе к сидящей за роялем Артемизии,
собирается сказать ей нечто чрезвычайно важное, а она с показным
равнодушием смотрит на свои пальчики, извлекающие из инструмента какую-то
сложную пьесу. Мисс Черм за роялем мне доводилось рисовать и раньше - это
у нее всегда получалось безукоризненно поэтично и грациозно. Теперь мне
надо было, чтобы обе фигуры "компоновались", не уступали одна другой в
напряженности переживания, и маленький итальянец отлично вписался в мой
замысел. Влюбленные из романа стояли у меня перед глазами как живые, рояль
был выдвинут; мне оставалось только уловить очарование юности и робкой
любви, разлитое в этой сцене, и запечатлеть его на бумаге. Гости
заглядывали мне через плечо; я обернулся и приветливо посмотрел на них.
Они ничего не сказали в ответ, но я привык общаться с людьми без слов и
продолжал работать, ободряемый ощущением, что я наконец нашел единственно
правильное решение, и лишь слегка расстроенный тем, что мне так и не
удалось избавиться от них. И тут я вдруг услышал где-то рядом или, точнее,
надо мной приятный голос миссис Монарк: "По-моему, ей надо немного
привести в порядок прическу". Я поднял голову и с удивлением увидел, что
она как-то особенно пристально разглядывает мисс Черм, сидевшую спиной к
ней. "Я только чуть-чуть подправлю, вы не возражаете?" - продолжала она.
Услышав эти слова, я неожиданно для самого себя вскочил на ноги,
по-видимому, подсознательно опасаясь, как бы она чего-нибудь не сделала с
моей юной героиней. Она меня успокоила взглядом, которого я никогда не
забуду - должен признаться, что я был бы счастлив, если бы мне удалось
нарисовать _эту_ сцену, - и подошла к моей натурщице. Склонившись над мисс
Черм и положив ей руку на плечо, она ласково заговорила с ней. Девушка
быстро сообразила, что хочет сделать миссис Монарк, и с благодарностью
согласилась. Та сделала несколько быстрых движений, и непокорные кудри
мисс Черм легли так, что она стала теперь еще очаровательней. Никогда еще
мне не доводилось видеть, чтобы человек оказывал услугу своему ближнему с
такой героической самоотверженностью. Миссис Монарк повернулась, глубоко
вздохнула и пошла, посматривая по сторонам с таким видом, будто искала,
что бы ей еще сделать; затем она нагнулась с благородным смирением и
подняла с полу тряпку, выпавшую из моего этюдника.
Тем временем майор тоже подыскивал себе дело и, отправившись в другой
конец мастерской, увидел перед собой посуду и столовый прибор - следы
моего завтрака, забытые и неприбранные. "Послушайте, а в _этом_ я могу вам
помочь?" - крикнул он мне, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Я
согласился со смехом (боюсь, что смех вышел неловкий), и в течение
ближайших десяти минут моя работа шла под аккомпанемент нежно звенящего
фарфора и стекла и брякающих чайных ложечек. Миссис Монарк помогала мужу -
они вымыли посуду, убрали ее в шкаф. Затем они отправились в мою маленькую
буфетную, и после их ухода я обнаружил, что все мои ножи начищены, а
скромный запас посуды блестит так, как не блестел с незапамятных времен.
Должен признаться, когда я почувствовал, как красноречиво говорило за себя
то, что они делали, - контуры моего рисунка на мгновение смазались, и
изображение поплыло. Они признали свою несостоятельность, но не могли
смириться с мыслью о грозящей им гибели. Они в замешательстве склонили
головы перед жестоким и противоестественным законом, в силу которого
реальность могла оказаться намного ниже в цене, чем иллюзия; но они не
хотели умирать с голоду. Если мои слуги ходят у меня в натурщиках, почему
бы моим натурщикам не пойти ко мне в услужение? Можно поменяться ролями:
те будут позировать, изображая леди и джентльменов, а _они_ будут за них
работать, и тогда им не придется уходить из мастерской. Это был
безмолвный, но страстный призыв, - они взывали ко мне не прогонять их.
"Разрешите нам остаться, мы будем делать _все_", - вот что они хотели
сказать.
Когда все это свалилось на меня, мое вдохновение улетучилось. Карандаш
выпал у меня из рук; сеанс был сорван, и я отослал моих натурщиков,
которые тоже были явно сбиты с толку, оробели и притихли. Я остался
наедине с майором и его женой и пережил несколько очень неприятных минут.
Он вложил их мольбу в одну фразу: "Так вот я и говорю: а может, все-таки
возьмете нас?" Я не мог их взять - было бы слишком больно смотреть, как
они выносят мое помойное ведро; но я сделал вид, что у меня найдется для
них работа еще примерно на неделю. Затем я дал им денег, чтобы они
поскорее уходили, и больше я их не видел. Заказ на следующие тома я
все-таки получил, но мой друг Хоули твердит, что ущерб, нанесенный мне
майором и миссис Монарк, дает себя знать и сейчас: это из-за них я свернул
с прямого пути. Если это и правда, я не жалею, что заплатил за
преподнесенный мне урок.
1. Килберн - в конце XIX века северо-западный окраинный район Лондона.
2. Так звали жившего в первой половине XVII века автора книг "Правдивое
известие о сражении в Новой Англии между англичанами и дикарями" (1638) и
"Плач Германии" (1638). Однако, по-видимому, здесь это реальное лицо не
имеется в виду. Джеймс имел обыкновение выписывать в тетрадь различные
имена, фамилии, названия, которые могли бы ему пригодиться впоследствии.
Возможно, что именно так обстояло дело и в данном случае.
3. Мейда Вейл - улица, начинающаяся в Килберне и идущая по направлению
к Гайд-парку.
4. Букингемский дворец - королевская резиденция в Лондоне.
5. Имеется в виду собор святого Петра в Риме.
пониже, хотя майор не раз напоминал мне, что вполне мог бы сыграть эту
роль, ведь он выглядит моложе иных молодых. Однако из-за его роста
изменить его внешность было решительно невозможно, так что будущим
читателям было бы трудно определить возраст героя. И вот после того как
Оронте прослужил у меня целый месяц и после того как я несколько раз давал
ему понять, что его непосредственность, экспансивность и выразительная
внешность становятся непреодолимым препятствием для нашего дальнейшего
сотрудничества, - после всего этого я вдруг прозрел и обнаружил в нем
задатки главного героя. Росту в нем было только пять футов семь дюймов, но
недостающие дюймы как бы присутствовали в скрытом виде. Первые наброски с
него я делал чуть ли не тайком, так как изрядно побаивался суждений моих
аристократических натурщиков по поводу такого выбора. Если уж мисс Черм
казалась им чем-то вроде заложенной под них мины, так что же они скажут,
когда какой-то итальянец-лоточник, от которого до аристократа - как от
земли до луны, возьмется изображать главного героя, получившего
образование в частной школе?
У меня было тревожно на душе - но не потому, что они меня запугали,
прибрали к рукам; не их я боялся, я боялся за них: эти люди, трогательно
старавшиеся соблюдать декорум и каким-то образом умудрявшиеся выглядеть
щеголевато в любых обстоятельствах, возлагали на меня уж слишком большие
надежды. Поэтому я очень обрадовался Джеку Хоули, который в это время
вернулся из-за границы; на его совет всегда можно было положиться.
Живописец он был неважный, но не знал себе равных по меткости суждений и
умел схватить самую суть дела. Его не было в Англии целый год; он куда-то
уезжал - уж не помню куда, - чтобы "освежить глаз". Глаз у него и без того
был острый, и я его всегда побаивался. Но мы были старые друзья, я так
долго не видел его, и в душу мою стало закрадываться ощущение какой-то
пустоты. Уже целый год мне не приходилось увертываться от стрел его
критики.
Он вернулся на родину, "освежив свой глаз", но не сменив своей старой
бархатной блузы, и, когда он в первый раз пришел ко мне, мы просидели в
мастерской до поздней ночи, покуривая сигареты. Сам он за это время ничего
не сделал, он только "навострил глаз"; таким образом, ничто не мешало мне
устроить небольшой вернисаж из моих скромных вещиц. Он захотел посмотреть,
что я сделал для "Чипсайда", но был разочарован тем, что увидел. По
крайней мере именно так я понял смысл тех протяжных, похожих на стон
звуков, которые срывались с его губ вместе с дымом сигареты, когда он,
сидя на диване по-турецки, рассматривал мои последние рисунки.
- Что с тобой? - спросил я.
- Скажи лучше, что с тобой.
- Ничего; что ты туману напускаешь?
- Туман у тебя в голове. Просто мозги набекрень. Вот это, например, что
это за новый фокус? - И он с явным пренебрежением швырнул мне лист, на
котором мои величавые натурщики оказались рядышком друг с другом. Я
спросил его, неужели ему не нравится этот рисунок, на что он ответил, что
это просто отвратительно, особенно на фоне того, к чему я всегда, по его
мнению, стремился прежде. Я не стал ему возражать - мне так хотелось
получше понять, что он имеет в виду. Обе фигуры выглядели на рисунке
великанами, но как раз за это он, пожалуй, меньше всего мог меня осуждать,
так как не знал, что это могло входить в мои планы. Я стал доказывать, что
работаю в прежней манере, которая когда-то удостоилась его одобрения; не
сам ли он заявлял, что только на этом пути меня ждут успехи?
- Ладно уж, - ответил он. - Тут что-то не так. Подожди минутку, сейчас
я пойму, в чем дело.
Я рассчитывал, что он это сделает; на что еще нужен свежий глаз? Но
ничего вразумительного я от него так и не услышал, кроме фразы: "Не знаю,
не знаю; не нравятся мне что-то твои типажи". Это было явно ниже
возможностей критика, который соглашался спорить со мной только о таких
тонкостях, как мастерство исполнения, направление мазков или соотношение
света и тени.
- На тех рисунках, которые ты видел, мои типажи, по-моему, смотрятся
очень красиво.
- Да, но они не пойдут!
- Я работал с новыми натурщиками.
- Вижу, вижу. Вот они-то и не пойдут.
- Ты в этом уверен?
- Абсолютно - они же просто тупицы.
- Ты хочешь сказать, что я тупица: ведь это я должен был исправить
дело.
- Ты не смог бы. Таких не подправишь. Кто они такие?
Я рассказал ему о них - в самых общих чертах, - и он заявил без тени
сожаления:
- Ce sont des gents qu'il faut mettre a la porte [этих людей нужно
выставить за дверь (фр.)].
- Ты же их не видел; они превосходны, - бросился я их защищать.
- Не видел, говоришь? Из-за них пошло прахом все, что ты наработал за
последнее время, - вот что я о них знаю. Зачем же мне их видеть?
- Но ведь никто и слова не сказал против, в редакции "Чипсайда" все
были довольны.
- Осел он, этот твой "никто", а самые большие ослы сидят в редакции
"Чипсайда". Полно, не делай вид, да еще в твои годы, будто ты еще питаешь
какие-то иллюзии относительно издателей. Ты работаешь не для этих скотов,
ты работаешь для тех, кто разбирается в искусстве, coloro che sanno [для
тех, кто знает; для знатоков (ит.)], так будь честен передо мной, если не
можешь быть честным перед самим собой. У тебя есть определенные цели, к
которым ты стремился с самого начала, и это очень хорошо. А в твоей
нынешней мазне никакой цели не видно.
Затем я поговорил с Хоули о "Рэтленде Рэмзи" и о возможном продолжении
этой работы, и он заметил, что мне надо пересесть в _свою_ лодку, иначе я
пойду ко дну. Одним словом, он меня предостерегал.
Я внял его предостережениям, однако указать моим знакомым на дверь я не
решился. Они мне изрядно надоели, но именно поэтому какой-то внутренний
голос говорил мне: ты не имеешь права приносить их в жертву своему
раздражению. Когда я оглядываюсь на тот период нашего знакомства, мне
кажется, что они заняли в моей жизни непомерно большое место. Я вижу их
как сейчас: чуть ли не весь день они проводят у меня в мастерской, сидя на
старой, обтянутой бархатом банкетке у стены (чтобы не мешать), и всем
своим видом напоминают терпеливых придворных в королевской приемной. Я
уверен: эту позицию они удерживали просто потому, что таким образом можно
было сэкономить на угле. Свою щеголеватость они сильно растеряли, и только
слепой не заметил бы, что они стали клиентами благотворительных
учреждений. Когда на горизонте появлялась мисс Черм, они уходили, а с тех
пор как я вплотную взялся за "Рэтленда Рэмзи", мисс Черм появлялась
довольно часто. Они молча дали мне понять, что, по их мнению, она мне
нужна как модель для персонажей из низов, и я не стал их разубеждать; ведь
сделав попытку прочесть роман - книга все время лежала в мастерской, - они
даже не заметили, что действие происходит только в высших кругах. Их
знакомство с самым блестящим из наших романистов оказалось весьма беглым,
и многое они просто не поняли. Несмотря на предостережения Джека Хоули, я
время от времени давал им поработать часок-другой; если с ними и придется
расставаться, думал я, то сделать это никогда не поздно; пусть хотя бы
кончатся холода. Хоули с ними познакомился у меня на квартире и нашел, что
они весьма комичная пара. Узнав, что он художник, они попытались было
вступить с ним в переговоры и пробудить в нем интерес к "подлинным
образцам"; но он посмотрел на них так, словно они находились не в другом
углу гостиной, а где-то за целую милю; для него они были средоточием всего
того, чего он не одобрял в социальной системе своей страны. Таким людям,
состоящим из лаковой обуви и условностей, с их экзальтированными
словоизвержениями, не дающими спокойно поговорить, - таким, как они,
считал он, нечего делать в мастерской художника. Мастерская - это место,
где учатся видеть, а что увидишь сквозь пуховую перину?
Главное неудобство, которое я из-за них терпел, заключалось в том, что
первое время я не решался огорошить их известием, что мой ловкий коротышка
слуга начал позировать мне для "Рэтленда Рэмзи". Им было известно, что я
немного чудаковат (к тому времени они уже были готовы признать за
художником право на чудачества) и взял к себе в дом бродягу с улицы, хотя
я мог бы иметь камердинера с бакенбардами и с рекомендациями; но тогда они
еще не знали, как высоко я ценю его достоинства. Они уже не раз заставали
его позирующим, но были твердо уверены, что я рисую с него шарманщика.
Вообще они о многом не догадывались - в частности, о том, что, когда я
работал над одной эффектной сценой, в которой фигурировал лакей, мне уже
приходила в голову мысль использовать для этой роли майора. Я все
откладывал и откладывал исполнение этого замысла: мне не хотелось
заставлять майора надевать ливрею; я уже не говорю о том, как трудно было
бы подыскать что-нибудь на его рост. И вот однажды в конце зимы, когда я
трудился над презренным Оронте (любую мою мысль он схватывал на лету),
подогреваемый ощущением того, что я на верном пути, в мастерской появились
они, майор и его супруга; по своей светской привычке они смеялись
неизвестно чему (хотя поводов для смеха у них было с каждым днем все
меньше) и имели беспечный вид визитеров, приехавших к своим
соседям-помещикам (они мне всегда напоминали сцены в этом роде); гости уже
побывали в церкви, прогулялись по парку, и теперь хозяева уговаривают их
остаться на ленч. Время ленча уже прошло, но было еще не поздно выпить
чашечку чая, - я знал, что они бы не отказались. А между тем я только что
работал с таким жаром, и мне не хотелось, чтобы этот жар остыл, пока мой
натурщик будет готовить чай, а я буду ждать его; к тому же день быстро шел
на убыль. И тогда я обратился к миссис Монарк, - не может ли она взять на
себя эти обязанности? Услышав мою просьбу, она вспыхнула, на миг вся кровь
бросилась ей в лицо. Она кинула быстрый взгляд на мужа, словно
телеграфируя ему что-то, и получила такой же безмолвный ответ. Еще
мгновение, и они опомнились: должно быть, никогда не унывающий и более
сообразительный майор просигнализировал жене, что капризы здесь неуместны.
Должен признаться, что их уязвленная гордость отнюдь не вызвала у меня
сочувствия - наоборот, мне даже захотелось проучить их поосновательнее.
Они засуетились, стали вынимать из шкафа чашки и блюдца, поставили на
огонь чайник. Я знаю: у них было такое ощущение, будто они прислуживают
моему слуге. Когда чай был готов, я сказал: "Налейте ему чашечку, он так
устал". Миссис Монарк принесла ему чай на то место, где он стоял, и он
принял чашку из ее рук, - ни дать ни взять джентльмен на приеме,
прижимающий локтем свой шапокляк.
Тогда я понял весь смысл происшедшего: чтобы угодить мне, она
пересилила себя, причем сделала это красиво, и теперь я должен как-то
отблагодарить ее. Встречаясь с ней после этого, я каждый раз спрашивал
себя, что же я могу для нее сделать. Приглашать их на сеансы я больше не
мог, я чувствовал, что, продолжая использовать их, я делаю большую ошибку
и обрекаю себя на неудачи. Да, да, я стал работать плохо, очень плохи были
все те шаблонные рисунки, для которых они позировали, - об этом теперь
говорил не только Хоули. Я послал в издательство целую серию иллюстраций к
"Рэтленду Рэмзи" и услышал в ответ куда более убедительную критику, чем
его дружеские предостережения. Художественный консультант фирмы, для
которой я работал, считал, что во многих из них совсем нет того, чего от
меня ожидали. Это были по большей части иллюстрации как раз к тем сценам,
в которых фигурировали супруги Монарк. Я не стал уточнять, чего именно от
меня ожидали; надо было смотреть правде в глаза: заказы на другие тома
могли от меня уплыть. В отчаянии я накинулся на мисс Черм и перепробовал
ее на всех ролях и во всех ракурсах. Я объявил во всеуслышание, что
главным героем отныне будет Оронте; мало того - в одно прекрасное утро,
когда майор заглянул ко мне с намерением узнать, не нужен ли он, чтобы
закончить рисунок для "Чипсайда", начатый на прошлой неделе, я сказал, что
передумал и буду делать рисунок с моего слуги. При этих словах майор
побледнел и уставился на меня.
- Неужели таким вы представляете себе английского джентльмена? -
спросил он.
Я был недоволен собой, я нервничал, а работа стояла, и я ответил с
раздражением:
- Не разоряться же мне по вашей милости, дорогой майор!
Это было ужасное замечание. Он еще немного постоял, а затем, не говоря
ни слова, вышел из мастерской. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением: я
был уверен, что больше не увижу его. Я не сказал ему определенно, что мою
работу могут забраковать, но меня раздражало, что сам он не почувствовал
приближения катастрофы, что наше бесплодное сотрудничество не послужило
для него уроком и он не постиг вместе со мной ту истину, что в обманчивой
атмосфере искусства даже самые высокие достоинства объекта могут оказаться
бесполезными из-за своей невыразительности.
Я был в расчете со своими приятелями, и все же нам довелось увидеться
еще раз. Через три дня они снова пришли ко мне, на этот раз вместе, и
после всего случившегося их появление не предвещало ничего хорошего. Оно
свидетельствовало о том, что никакой другой работы они найти не могут.
Должно быть, они уже собирали семейный совет и обсуждали свое невеселое
положение во всех подробностях; они уже успели переварить дурные вести о
том, что в собрании сочинений им не бывать. Теперь, когда они не могли мне
быть полезны даже в работе для "Чипсайда", их обязанности стали уж очень
неопределенными, и я был вправе считать, что они пришли просто из
вежливости и в знак примирения - словом, с прощальным визитом. В глубине
души я даже обрадовался тому, что мне сейчас некогда возиться с ними: мои
натурщики позировали вместе, и я корпел над композицией, которая обещала
принести мне славу. Идея композиции была навеяна сценой, где Рэтленд
Рэмзи, придвинув свой стул поближе к сидящей за роялем Артемизии,
собирается сказать ей нечто чрезвычайно важное, а она с показным
равнодушием смотрит на свои пальчики, извлекающие из инструмента какую-то
сложную пьесу. Мисс Черм за роялем мне доводилось рисовать и раньше - это
у нее всегда получалось безукоризненно поэтично и грациозно. Теперь мне
надо было, чтобы обе фигуры "компоновались", не уступали одна другой в
напряженности переживания, и маленький итальянец отлично вписался в мой
замысел. Влюбленные из романа стояли у меня перед глазами как живые, рояль
был выдвинут; мне оставалось только уловить очарование юности и робкой
любви, разлитое в этой сцене, и запечатлеть его на бумаге. Гости
заглядывали мне через плечо; я обернулся и приветливо посмотрел на них.
Они ничего не сказали в ответ, но я привык общаться с людьми без слов и
продолжал работать, ободряемый ощущением, что я наконец нашел единственно
правильное решение, и лишь слегка расстроенный тем, что мне так и не
удалось избавиться от них. И тут я вдруг услышал где-то рядом или, точнее,
надо мной приятный голос миссис Монарк: "По-моему, ей надо немного
привести в порядок прическу". Я поднял голову и с удивлением увидел, что
она как-то особенно пристально разглядывает мисс Черм, сидевшую спиной к
ней. "Я только чуть-чуть подправлю, вы не возражаете?" - продолжала она.
Услышав эти слова, я неожиданно для самого себя вскочил на ноги,
по-видимому, подсознательно опасаясь, как бы она чего-нибудь не сделала с
моей юной героиней. Она меня успокоила взглядом, которого я никогда не
забуду - должен признаться, что я был бы счастлив, если бы мне удалось
нарисовать _эту_ сцену, - и подошла к моей натурщице. Склонившись над мисс
Черм и положив ей руку на плечо, она ласково заговорила с ней. Девушка
быстро сообразила, что хочет сделать миссис Монарк, и с благодарностью
согласилась. Та сделала несколько быстрых движений, и непокорные кудри
мисс Черм легли так, что она стала теперь еще очаровательней. Никогда еще
мне не доводилось видеть, чтобы человек оказывал услугу своему ближнему с
такой героической самоотверженностью. Миссис Монарк повернулась, глубоко
вздохнула и пошла, посматривая по сторонам с таким видом, будто искала,
что бы ей еще сделать; затем она нагнулась с благородным смирением и
подняла с полу тряпку, выпавшую из моего этюдника.
Тем временем майор тоже подыскивал себе дело и, отправившись в другой
конец мастерской, увидел перед собой посуду и столовый прибор - следы
моего завтрака, забытые и неприбранные. "Послушайте, а в _этом_ я могу вам
помочь?" - крикнул он мне, безуспешно пытаясь скрыть дрожь в голосе. Я
согласился со смехом (боюсь, что смех вышел неловкий), и в течение
ближайших десяти минут моя работа шла под аккомпанемент нежно звенящего
фарфора и стекла и брякающих чайных ложечек. Миссис Монарк помогала мужу -
они вымыли посуду, убрали ее в шкаф. Затем они отправились в мою маленькую
буфетную, и после их ухода я обнаружил, что все мои ножи начищены, а
скромный запас посуды блестит так, как не блестел с незапамятных времен.
Должен признаться, когда я почувствовал, как красноречиво говорило за себя
то, что они делали, - контуры моего рисунка на мгновение смазались, и
изображение поплыло. Они признали свою несостоятельность, но не могли
смириться с мыслью о грозящей им гибели. Они в замешательстве склонили
головы перед жестоким и противоестественным законом, в силу которого
реальность могла оказаться намного ниже в цене, чем иллюзия; но они не
хотели умирать с голоду. Если мои слуги ходят у меня в натурщиках, почему
бы моим натурщикам не пойти ко мне в услужение? Можно поменяться ролями:
те будут позировать, изображая леди и джентльменов, а _они_ будут за них
работать, и тогда им не придется уходить из мастерской. Это был
безмолвный, но страстный призыв, - они взывали ко мне не прогонять их.
"Разрешите нам остаться, мы будем делать _все_", - вот что они хотели
сказать.
Когда все это свалилось на меня, мое вдохновение улетучилось. Карандаш
выпал у меня из рук; сеанс был сорван, и я отослал моих натурщиков,
которые тоже были явно сбиты с толку, оробели и притихли. Я остался
наедине с майором и его женой и пережил несколько очень неприятных минут.
Он вложил их мольбу в одну фразу: "Так вот я и говорю: а может, все-таки
возьмете нас?" Я не мог их взять - было бы слишком больно смотреть, как
они выносят мое помойное ведро; но я сделал вид, что у меня найдется для
них работа еще примерно на неделю. Затем я дал им денег, чтобы они
поскорее уходили, и больше я их не видел. Заказ на следующие тома я
все-таки получил, но мой друг Хоули твердит, что ущерб, нанесенный мне
майором и миссис Монарк, дает себя знать и сейчас: это из-за них я свернул
с прямого пути. Если это и правда, я не жалею, что заплатил за
преподнесенный мне урок.
1. Килберн - в конце XIX века северо-западный окраинный район Лондона.
2. Так звали жившего в первой половине XVII века автора книг "Правдивое
известие о сражении в Новой Англии между англичанами и дикарями" (1638) и
"Плач Германии" (1638). Однако, по-видимому, здесь это реальное лицо не
имеется в виду. Джеймс имел обыкновение выписывать в тетрадь различные
имена, фамилии, названия, которые могли бы ему пригодиться впоследствии.
Возможно, что именно так обстояло дело и в данном случае.
3. Мейда Вейл - улица, начинающаяся в Килберне и идущая по направлению
к Гайд-парку.
4. Букингемский дворец - королевская резиденция в Лондоне.
5. Имеется в виду собор святого Петра в Риме.