Ганн Джеймс. Ученик

в каких-то отношениях с Библейским обществом (*5). Вне всякого сомнения,
это была фигура положительная. Пембертон, и тот помнил миссис Кленси,
овдовевшую сестру мистера Морина, особу нудную, как нравоучительная
притча, которая приезжала на две недели к ним в гости в Ниццу вскоре после
того, как он стал у них жить. Она была "чиста и изысканна", как любила
говорить Эми, играя на банджо, и у нее был такой вид, как будто она не
понимает того, о чем они между собою толкуют, и вместе с тем сама о чем-то
старается умолчать. Пембертон пришел к выводу, что умалчивала она о своем
отношении ко многому из того, что все они делали: это позволяло думать,
что и она тоже была фигурою положительной и что мистер и миссис Морин, и
Юлик, и Пола, и Эми легко могли стать лучше, стоило им только этого
захотеть.
Но то, что они этого не хотели, становилось все очевиднее день ото дня.
Выражаясь словами Моргана, они продолжали "бродяжничать", и как-то раз у
них появилось множество причин для того, чтобы ехать в Венецию. Большую
часть всех этих причин они перечислили, они всегда были исключительно
откровенны и любили весело поболтать, особенно за поздним завтраком
где-нибудь за границей, перед тем как дамы начинали "наводить красоту",
когда, положив локти на стол, они чем-то заедали выпитые demi-tasse
[полчашки (фр.)] и в самом разгаре семейного обсуждения того, что
"действительно следует делать", неизбежно переходили на какой-нибудь язык,
позволявший им друг друга tutoyer [называть на ты (фр.)]. В эти часы даже
Пембертону было приятно на них смотреть; он выдерживал даже Юлика, слыша,
как тот ратует своим глухим голосом за "пленительный город на воде". В нем
пробуждалась какая-то тайная симпатия к ним - оттого что все они были так
далеки от будничной жизни и держали его самого в таком отдалении от
повседневности. Лето уже подходило к концу, когда с криками восторга они
выбежали все на балкон, возвышавшийся над Большим каналом; закаты были
восхитительны, в город приехали Доррингтоны. Доррингтоны были единственной
из всего множества побудивших их приехать сюда причин, о которой они
никогда не говорили за завтраком. Но так бывало всегда: причины, о которых
они умалчивали, в конце концов оказывались самыми главными. Вместе с тем
Доррингтоны очень редко выходили из дому; а если уже выходили, то всякий
раз - надолго, что было вполне естественно, и в течение этих нескольких
часов миссис Морин и обе ее дочери по три раза иногда наведывались к ним в
гостиницу, чтобы узнать, возвратились они или нет. Гондола оставалась в
распоряжении дам, ибо в Венеции также были свои "дни", которые миссис
Морин умудрилась узнать уже через час после приезда. Она тут же определила
свой день, в который, впрочем, Доррингтоны так ни разу и не пожаловали к
ней, хотя однажды, когда Пембертон вместе со своим учеником были в соборе
Святого Марка - где, совершая самые интересные в их жизни прогулки и
посещая церковь за церковью, они обычно проводили немало времени, - они
вдруг увидели старого лорда в обществе мистера Морина и Юлика: те
показывали ему утопавшую в полумраке базилику так, как будто это было их
собственное владение. Пембертон заметил, как, разглядывая все эти
достопримечательности, лорд Доррингтон в значительной степени терял облик
светского человека; он спрашивал себя также, берут ли его спутники с него
плату за оказываемые ими услуги. Но, так или иначе, осени наступил конец.
Доррингтоны уехали, а их старший сын, лорд Верскойл, так и не сделал
предложения ни Эми, ни Поле.
Однажды, в унылый ноябрьский день, когда вокруг старого дворца завывал
ветер, а дождь хлестал лагуну, Пембертон, для того чтобы немного
поразмяться и даже чтобы согреться - Морины страшно скупились на
отопление, и холод этот был для него постоянным источником страданий, -
прогуливался со своим учеником взад и вперед по огромному пустынному sala
[залу (ит.)]. От скальолового пола (*6) веяло холодом, расшатанные рамы
высоких окон сотрясались от порывов бури, и остатки старинной мебели не
могли смягчить сменившей прежнее величие картины одряхления и распада.
Пембертон был в дурном расположении духа, ему казалось, что теперь
положение Моринов сделалось еще хуже. От этого неприютного холодного зала
словно веяло предвестием беды и позора. Мистер Морин и Юлик были на
Пьяцце, что-то высматривали там, тоскливо бродили в своих макинтошах под
нависшими арками, причем даже макинтоши эти не мешали им сохранять
светский вид. Пола и Эми не вылезали из постелей - скорее всего оттого,
что так им было теплее. Пембертон искоса посмотрел на ходившего бок о бок
с ним ученика: ему хотелось знать, ощущает ли мальчик все эти мрачные
предзнаменования. Но Морган, к счастью для него, отчетливее всего ощущал
сейчас, что растет и набирает силу и что как-никак ему пошел пятнадцатый
год. Обстоятельство это приобрело для него большой интерес, и он построил
на нем собственную теорию, которой не преминул поделиться со своим
учителем: он был уверен, что еще немного, и он станет на ноги. Он считал,
что положение должно измениться, что скоро он завершит свое обучение,
будет взрослым, сможет что-то зарабатывать и приложит все свои знания к
делу. При том, что по временам он был способен вникать во все тяготы своей
жизни, наступали также и счастливые часы совершенно детского легкомыслия;
не об этом ли говорила, например, его твердая убежденность, что он может
теперь же поехать в Оксфорд, в тот колледж, где занимался Пембертон, и при
содействии своего учителя добиться там удивительных успехов? Пембертон
огорчался, видя, как, теша себя этими мечтами, мальчик почти не
задумывается над тем, какими путями и на какие средства он всего этого
может достичь; во всем остальном он выказывал достаточно здравого смысла.
Пембертон пытался представить себе семейство Моринов в Оксфорде; и, по
счастью, это ему никак не удавалось; но ведь если они не переселятся туда
всей семьей, то тогда у Моргана не будет никакого modus vivendi [здесь:
способа прожить (лат.)]. Как бы мог он жить, не получая денег на
содержание? А где же ему эти деньги взять? Он, Пембертон, может жить за
счет Моргана, но как Морган сможет жить за его счет? Так что же с ним
все-таки станет? Оказывается, то обстоятельство, что теперь он уже большой
мальчик и что здоровье его начинает поправляться, только осложнило вопрос
о его будущей жизни. Пока он был совсем слаб, внимание, которое ему
уделяли, уже само по себе являлось ответом на этот вопрос. Вместе с тем в
глубине души Пембертон понимал, что он может быть и достаточно крепок,
чтобы выжить, ко у него все равно не хватит сил на то, чтобы чего-то в
жизни добиться. Так или иначе, мальчик переживал период пробуждения
юношества с его торжествующей радостью, и все завывания бури мнились ему
не чем иным, как голосом жизни и вызовом, который ему бросает судьба. На
нем была рваная курточка, воротник которой ему пришлось поднять, но и в
ней он наслаждался этой прогулкой.
Она была прервана появлением его матери в самом конце sala. Она сделала
сыну знак подойти и, видя, как он послушно направился к ней по длинному
залу, ступая по сырым плитам искусственного мрамора, Пембертон задумался
над тем, что все это означает. Миссис Морин сказала мальчику несколько
слов и проводила его в комнату, откуда только что появилась сама. Потом,
закрыв за ним дверь, она быстрыми шагами устремилась к Пембертону. Что-то
должно было произойти, однако самое изощренное воображение не могло бы
подсказать, к чему все сведется. Она дала ему понять, что воспользовалась
каким-то предлогом, чтобы удалить Моргана, и тут же, не раздумывая ни
минуты, спросила, не может ли он одолжить ей шестьдесят франков. Когда же,
не успев еще расхохотаться, он в изумлении на нее посмотрел, она объявила,
что ей ужасно нужны деньги, что она находится в отчаянном положении, что
ей это может стоить жизни.
- Сударыня, c'est trop fort! [Это уже чересчур! (фр.)] - рассмеявшись,
вскричал Пембертон. - Как вы думаете, откуда мне взять шестьдесят франков
du train dont vous allez? [при том образе жизни, который вы ведете (фр.)]
- Я думала, вы работаете, что-нибудь пишете. Выходит, вам ничего не
платят?
- Ни гроша.
- Что же вы такой дурак, что работаете даром?
- Кому, как не вам, это знать.
Миссис Морин удивленно поглядела на него; потом она слегка покраснела.
Пембертон увидел, что она начисто забыла об их условиях, если только можно
было назвать условиями все то, на что он в конце концов согласился: она
нимало не утруждала ими ни память свою, ни совесть.
- Да, конечно, я знаю, что вы имеете в виду, вы были очень милы. Но
зачем же столько раз к этому возвращаться?
Она была до чрезвычайности учтива с ним все последнее время, начиная с
того самого утра, когда после состоявшегося между ними резкого объяснения
он заставил ее принять _его_ условия - согласиться на то, чтобы Морган обо
всем узнал. Когда она увидела, что ей не грозит опасность самой
объясняться с Морганом, она не стала на него обижаться. Больше того,
приписывая эту выпавшую на ее долю льготу благотворному влиянию
воспитателя на ее сына, она однажды сказала Пембертону:
- Дорогой мой, как это важно, что вы настоящий джентльмен!
Теперь она, по сути дела, повторяла те же слова:
- Ну конечно же, вы настоящий джентльмен, от этого с вами все так
просто!
Пембертон напомнил ей, что он ни к чему не "возвращался", она же
повторила свою просьбу, чтобы он где-нибудь и как-нибудь достал нужные ей
шестьдесят франков. Он отважился сказать ей, что если бы он и попытался
достать, то он и не подумал бы их ссудить _ей_, чем сознательно грешил
против правды, ибо в душе отлично понимал, что если бы у него эти деньги
были, он непременно бы ей их отдал. Он обвинял себя искренне, и не без
оснований, в какой-то фантастической, безнравственной симпатии к этой
женщине. Если невзгоды странным образом соединяют людей в браке, то они
также порождают и странные чувства. К тому же именно в силу развращающего
дурного влияния, которое оказала на него жизнь с такими людьми, ему
приходилось прибегать к резкостям, совершенно несовместимым с усвоенными
им с детства хорошими манерами.
"Морган, Морган, в какие теснины я забрел ради тебя", - вырвалось у
него, в то время как миссис Морин проплыла по залу назад, чтобы выпустить
мальчика, жалуясь на ходу, что все так ужасно.
Прежде чем Моргана успели освободить, раздался стук в наружную дверь
внизу, вслед за которым в дверь эту просунулась голова вымокшего под
дождем парня. Пембертон увидел, что это разносчик телеграмм и что
принесенная телеграмма адресована ему. Морган вернулся как раз в ту
минуту, когда, взглянув на подпись (это была подпись его лондонского
друга), он читал слова: "Нашел тебе хорошее местечко натаскивать
состоятельного подростка условия соглашению. Приезжай немедленно". По
счастью, ответ был оплачен, и посыльный стал ждать. Стал ждать и Морган;
мальчик подошел совсем близко и впился глазами в Пембертона. Встретив его
взгляд, тот протянул ему телеграмму. Им достаточно было обменяться этим
многозначительным взглядом (так хорошо они знали друг друга), и за то
время, пока посыльный ждал и с плаща его, образуя лужицу на полу, стекала
вода, они все между собою решили. Пембертон написал ответ карандашом,
прижав лист бумаги к украшенной росписью стене, и посыльный удалился.
Когда он ушел, Пембертон сказал Моргану:
- Я не пожалею сил; я пробуду там недолго, заработаю уйму денег, и нам
с тобой будет на что жить.
- Скорее всего состоятельный подросток окажется изрядным болваном, -
заметил Морган, - и тогда вас продержат там долго.
- Ну так пойми, чем дольше меня там продержат, тем больше я скоплю
денег на нашу с тобой старость.
- А что если _и они_ не будут платить? - воскликнул Морган.
- Ну не может же быть два таких... - Пембертон замолчал; бранное слово
едва не сорвалось у него с языка. Вместо этого он сказал: - Два таких
стечения обстоятельств.
Морган весь вспыхнул, на глаза его навернулись слезы:
- Dites toujours [скажите лучше (фр.)], две таких шайки плутов! - А
потом, уже совершенно другим тоном, добавил: - Какой он счастливый, этот
состоятельный подросток!
- Уж какое там счастье, если это болван!
- О, такие-то всегда самые счастливые. Нельзя же ведь иметь все сразу,
не правда ли? - улыбнулся Морган.
Пембертон обнял его, положив ему руки на плечи.
- Но что же будет _с тобой_, что ты будешь делать? - Он подумал о
миссис Морин, которая была сама не своя оттого, что ей не удавалось
достать пресловутые шестьдесят франков.
- Я повзрослею. - И вслед за тем, словно в ответ на сделанные
Пембертоном намеки, добавил: - Мне будет легче поладить с ними, когда вы
уедете.
- Ах, не говори так. Можно подумать, что я восстанавливаю тебя против
них!
- Так оно и есть. Одним своим видом. Ладно, вы ведь знаете, что я хочу
сказать. Я возьму все в свои руки: я выдам сестер замуж.
- Ты еще, чего доброго, женишься сам! - пошутил Пембертон; он подумал,
что доходящий до язвительной взвинченности шуточный тон может оказаться
самым правильным, самым спасительным для них, что он облегчит им
расставанье.
Морган, однако, несколько нарушил его, неожиданно спросив:
- Послушайте, ну а как же, интересно, вы доберетесь до этого хорошего
места? Придется ведь телеграфировать состоятельному подростку, чтобы вам
выслали денег на дорогу.
Пембертон задумался:
- Не очень-то ведь им это понравится, не правда ли?
- Смотрите же, будьте с ними осторожны!
Пембертона вдруг осенило:
- Я пойду к американскому консулу; попрошу у него взаймы на несколько
дней, покажу эту телеграмму.
Морган развеселился.
- Покажите ему телеграмму, а потом оставайтесь, а денег не отдавайте!
Пембертон вполне уже вошел в эту игру; он ответил, что ради Моргана
способен и на такое; но мальчик сделался вдруг серьезным и, для того чтобы
убедить своего учителя, что в действительности он так не думает, не только
принялся торопить его идти в консульство (он ведь должен был ехать в тот
же вечер, так он телеграфировал своему другу), но настоял на том, что сам
пойдет туда вместе с ним. Они пробирались по извилистым спускам,
переходили каналы по горбатым мостам, а потом, пересекая Пьяццу, увидали
там, как мистер Морин и Юлик вошли в ювелирный магазин. Консул оказался
человеком сговорчивым (как потом утверждал Пембертон, тут не столько
помогла телеграмма, сколько внушительный вид Моргана), и на обратном пути
они завернули в собор святого Марка, чтобы минут десять побыть вдвоем в
тишине. Потом они вернулись к прерванной игре и принялись снова вышучивать
друг друга. И когда миссис Морин, которой он сообщил о своем решении,
пришла в ярость и, понимая, что ей теперь уже не удастся занять у него
денег, принялась очень несуразно и вульгарно обвинять его в том, что он
удирает от них, чтобы "ничего им не дать", Пембертон воспринял это как
часть все той же игры. Вместе с тем он не мог не воздать должного мистеру
Морину и Юлику, ибо, вернувшись домой и узнав ужасную новость, они оба
отнеслись к ней так, как подобало людям светским.

8

Когда Пембертон начал обучать состоятельного подростка, которому
предстояло поступать в Балиольский колледж (*7), он не мог решить,
действительно ли новый ученик его недоумок, или это только кажется ему
оттого, что он так долго общался со своим маленьким другом, жившим такой
напряженной внутренней жизнью. Вести от Моргана он получал раз пять или
шесть: мальчик писал ему прелестные задорные письма, в которых
переплетались разные языки; заканчивались они обычно забавными
постскриптумами на семейном волапюке, со всяческими квадратиками,
кружками, зигзагами, с уморительными рисунками, - письма, получив которые,
он не мог решить, что ему делать: ему хотелось показать каждое письмо
своему новому ученику, чтобы попытаться, пусть даже безуспешно, его этим
приободрить, и вместе с тем ему казалось, что в них есть что-то такое,
чего нельзя профанировать и что должно остаться тайной между ними двоими.
Состоятельный подросток прошел с ним необходимый курс и провалился на
экзаменах. Но неудача эта, казалось, только укрепила предположение, что от
него на первых порах и не следовало ожидать особого блеска. И родители в
великодушии своем старались обращать как можно меньше внимания на этот
провал, словно он касался не их сына, а самого Пембертона, обижать
которого им не хотелось, и, полагая, что следует предпринять новую
попытку, попросили молодого репетитора продлить занятия с их чадом еще на
год.
Теперь молодой репетитор имел уже возможность ссудить миссис Морин
необходимые ей шестьдесят франков, и он послал их ей переводом по почте. В
ответ на этот широкий жест он получил от нее отчаянную, наспех
накарябанную записку: "Умоляю, приезжайте скорее, Морган опасно болен".
Это был для лих период отлива, они снова жили в Париже - сколько Пембертон
ни видел их угнетенными, сломленными он их не видел ни разу, - и поэтому
ему легко было дать им о себе знать. Он написал мальчику, прося
подтвердить встревожившее его сообщение, однако ответа не получил. Тогда
он незамедлительно оставил состоятельного подростка, переехал через
Ла-Манш и явился в маленькую гостиницу возле Елисейских полей, по адресу,
который ему дала миссис Морин. В душе он был глубоко раздражен и этой
женщиной, и всем их семейством: элементарно порядочными быть они не могли,
но зато могли жить в гостиницах, в обитых бархатом entresols [комнатах на
втором этаже (фр.)], среди курящихся ароматов, в самом дорогом из всех
городов Европы. Когда он покидал их в Венеции, он не мог отделаться от
предчувствия, что что-то неминуемо должно случиться; однако единственным,
что случилось, было то, что им удалось уехать оттуда.
- Что с ним? Где он? - спросил он миссис Морин; но, прежде чем та
успела что-то сказать, ответом на этот вопрос стали объятия двух рук,
далеко высунувшихся из коротенькой курточки, и в руках этих было
достаточно силы, чтобы обнять его порывисто и крепко.
- Тяжело болен! Что-то не вижу! - вскричал Пембертон. И потом,
повернувшись к Моргану: - Какого же дьявола ты не потрудился меня
успокоить? Как ты мог не ответить на мое письмо?
Миссис Морин заверила его, что в то время, когда она писала ему,
мальчик был действительно болен. Вместе с тем Пембертон тотчас же узнал от
него самого, что тот не оставлял ни одного его письма без ответа. Из этого
можно было заключить, что последнее письмо Пембертона было перехвачено и
утаено. Миссис Морин приготовилась уже выслушать обращенный к ней упрек и,
как Пембертон мог угадать по выражению ее лица, приготовилась еще и ко
многому другому. Прежде всего она приготовилась убедить его, что ею
руководило чувство долга, что она так рада, что он наконец приехал, что бы
там ни говорили, и что он напрасно старается сделать вид, что не чувствует
всеми порами своего существа, что в такое время ему надлежит быть возле
Моргана. Он отнял у них мальчика и сейчас не вправе его покидать. Он взял
на себя огромную ответственность; теперь он должен хотя бы не отступать от
того, что сам сделал.
- Отнял его у вас? - негодующе воскликнул Пембертон.
- Согласитесь... согласитесь ради всего святого, я только этого и хочу.
Мне больше не выдержать _такого_, всех этих сцен. Это предатели!
Слова эти вырвались у Моргана, который выпустил его вдруг из своих
объятий; и это было так странно, что Пембертон сразу же кинулся к нему. И
тут он увидел, что мальчик был вынужден сесть; дыхание его стало
прерывистым, и он сделался бледен как полотно.
- И вы еще _после этого_ говорите, что он не болен, милое наше дитя? -
закричала его мать, опускаясь перед сыном на колени и сложив руки, но не
прикасаясь к нему, как будто перед нею был какой-нибудь позолоченный
божок. - Это пройдет... подожди минуту; только не говори больше таких
страшных вещей!
- Ничего, все пройдет, - пролепетал Морган. С трудом переводя дух и
положив обе руки на край дивана, он продолжал глядеть на Пембертона со
странной улыбкой.
- И вы еще смеете говорить, что я поступила как предательница, что я
вас обманула! - вскричала миссис Морин, вскочив с места и с яростью глядя
на Пембертона.
- Да это же _не он_ говорит, это я! - пытался возразить мальчик; ему
как будто стало легче, но вместе с тем ему пришлось откинуться к стене;
сидевший рядом Пембертон взял его за руку и склонился над ним.
- Дорогое мое дитя, каждый из нас делает то, что может; есть столько
всяких вещей, с которыми приходится считаться, - назидательно сказала
миссис Морин. - Его место _здесь_ и только здесь. Вот видишь, _ты и сам_
думаешь, что это так.
- Увезите меня отсюда... увезите, - продолжал Морган, и бледное лицо
его озарилось улыбкой.
- Но куда же я тебя возьму и как... да, _как_, мальчик мой? -
пробормотал было молодой человек, вспоминая, как недовольны были лондонцы
тем, что, отлучившись по своим делам, он бросил их и даже не обещал, что
скоро вернется; как справедливы были их нарекания, ведь он поставил их
перед необходимостью искать нового репетитора для сына. Думал он и о том,
как трудно ему теперь будет найти другую работу, коль скоро на этой он
сплоховал и ученик его провалился.
- Мы все уладим. Вы уже не один раз говорили об этом, - сказал Морган,
- только бы уехать, все остальное приложится.
- Говорите сколько хотите, только не думайте, что вам удастся это
сделать, - заявила Пембертону его хозяйка. - Мистер Морин ни за что не
согласится, это было бы так рискованно. - И, обращаясь к Моргану,
добавила: - Это лишило бы нас спокойствия и было бы для всех нас ударом.
Видишь, он вернулся, и у нас все будет опять по-старому. Ты будешь жить
как прежде и заниматься, и никто не будет стеснять твоей свободы, и все мы
будем жить так же счастливо, как жили. Ты вырастешь, наберешься сил, и мы
больше не станем затевать такие глупые опыты, не правда ли? Слишком-уж все
это нелепо. Место мистера Пембертона здесь. У каждого из нас есть свое
место. У тебя свое, у отца твоего - свое, у меня - тоже, n'est ce pas,
cheri? [Не правда ли, милый? (фр.)] Мы не станем вспоминать о нашем
безрассудстве, и все у нас пойдет хорошо.
Она продолжала говорить и плавно расхаживать по маленькой, увешанной
драпировками душной salon [гостиной (фр.)], в то время как Пембертон сидел
рядом с мальчиком, лицо которого постепенно розовело; она нагромождала
разные путаные доводы, давая ему понять, что в семье у них должны
произойти перемены, что другие дети могут от них уехать (Как знать? У Полы
есть свои соображения) и что легко себе представить, как опустеет тогда
родительское гнездо и как старикам будет не хватать их птенчика. Морган
только посмотрел на Пембертона, который крепко держал его, не давая ему
сдвинуться с места: учитель его отлично знал, как мальчику всегда бывало
неприятно, когда его называли птенчиком. Морган признался, что
действительно день или два чувствовал себя плохо, но стал снова
возмущаться бесстыдным поступком матери, сыгравшей на его болезни, чтобы
сорвать с места несчастного Пембертона. Несчастному Пембертону все это
показалось смешным: помимо того, что комична была сама миссис Морин,
пустившая в ход столь глубокомысленные доводы, чтобы доказать свою правоту
(можно было подумать, что она вытрясает их из своих раздувшихся юбок,
совершенно захлестнувших собою легкие золоченые кресла), столь мало был
этот больной мальчик готов к каким бы то ни было переменам.
Самому же ему все равно приходилось на все соглашаться. Он снова должен
будет взять на себя заботы о Моргане, и неизвестно, на сколько времени;
он, правда, убеждался, что у питомца его есть на этот счет свои
собственные планы, которые имеют в виду облегчить его учителю жизнь. Он
заранее был ему за это признателен; тем не менее, невзирая на все эти
благоприятные для него перспективы, он несколько упал духом и не нашел в
себе сил сразу же решиться уехать и увезти с собой Моргана; он оставлял
мальчику все же какую-то надежду, давая ему понять, что окончательное
решение еще не принято и что, помимо всего прочего, если бы он сейчас
поужинал, то ему, вероятно, было бы легче отважиться на этот шаг. Миссис
Морин разрешилась еще какими-то новыми намеками касательно перемен,
которых следовало ожидать, однако, роняя все эти намеки, она столько раз
вздрагивала и улыбалась (она сама призналась, что очень нервничает), что
он не знал, было ли это следствием приподнятого настроения или самой
обыкновенной истерикой. Если семью действительно ожидало кораблекрушение,
то почему же ей было не признаться, что Моргана необходимо затолкать в
спасательную шлюпку? А о том, что они на краю гибели, говорило то, что на
этот раз они поселились в роскошных кварталах столицы наслаждений; _где же
еще_ они могли поселиться перед грозившею катастрофой? Мало того, разве
она не говорила ему, что мистер Морин и остальные члены семьи
развлекались, слушая оперу в обществе мистера Грейнджера, а _что же еще_
они могли предпринять накануне краха? Пембертон узнал, что мистер
Грейнджер - богатый и одинокий американец - многообещающий банковый билет,
не подлежащий размену; поэтому одно из соображений Полы, возможно,
заключалось в том, что на этот раз ей все действительно удалось. А это
значило, что сплоченности семьи нанесен непоправимый удар. А коль скоро
сплоченности этой действительно наступает конец, то как же сложится тогда