Гар Роже. Жан Баруа

   Он поднимает голову, и взгляд его встречается со взглядом Далье.
   Вы смотрите на меня? Вы говорите себе: "Песенка патрона несомненно спета..." (Равнодушно улыбаясь.) Не знаю, быть может, вы и правы.
   Истина, да. Истина, вопреки всему! О, это - великая движущая сила для умов людей, пока они молоды. Позднее теряешь уверенность: допускаешь возможность временных, индивидуальных заблуждений, терпимость предпочитаешь строгой справедливости...
   Молчание.
   Что поделаешь? Когда человек стареет, обстоятельства почти вынуждают его отказываться от прежних убеждений. Тридцать лет человек трудился ради выполнения поставленной перед собой задачи: сделать жизнь более полной, более гармоничной; а потом он замечает, что усовершенствовать удалось очень немногое... Он даже порою спрашивает себя: всегда ли на практике подтверждается преимущество нового перед старым?.. И тогда не знаешь, как быть... Как не вступить в противоречие с самим собой? Если ты человек искренний и приобрел за эти годы чувство реального, то не можешь всегда и во всем оставаться логичным...
   Далье (сурово). Уж не хотите ли вы сказать, что человек не в состоянии полагаться до конца на один только разум!
   Баруа смотрит на него долгим взглядом. Пауза.
   Баруа (он выслушал слова собеседника невнимательно). В молодости - ведь я тоже был молод - человек идет все вперед и вперед... до той минуты, пока не поймет, что всему этому наступит конец... С этой минуты!.. О, предупреждение приходит задолго до конца, так что успеваешь привыкнуть к этой мысли. Вначале еще не отдаешь себе отчета в том, что происходит: постепенно уверенность, порыв ослабевают; говоришь себе: "Что это со мной приключилось?" И вот, сначала слабо, а потом все сильнее начинаешь чувствовать, как что-то тянет тебя назад... И сопротивляться этому невозможно! Когда эта минута наступит, увидите, мой милый, все предстанет вам в ином свете...
   Он печально улыбается.
   Далье чувствует, как в нем поет молодость: его охватывает спортивный задор при мысли, что ему удастся выхватить факел из этих дрожащих рук!
   Далье (порывисто). Во всяком случае, я просто не вижу, каким образом можно изменить мою статью в соответствии с вашими нынешними взглядами.
   Курьер подает Баруа чью-то визитную карточку. Баруа. Попросите подождать, я позвоню. Молчание.
   Далье. Пришлось бы все переделать заново. (Твердо.) Я не считаю это для себя возможным.
   Баруа рассеянно вертит карточку в руках. Потом с усталым видом поворачивается к Далье.
   Баруа. Что ж, поступайте как знаете.
   После ухода Далье он приближается к камину и перемешивает угли; затем звонит.
   Внезапно он пожимает плечами и говорит: "Как глупо... Надо было решительно воспротивиться этому".
   Курьер вводит в кабинет двух юношей лет двадцати.
   Баруа. Господин де Гренвиль?
   Гренвиль. Это я, сударь. Позвольте представить вам моего товарища, Мориса Тийе, учащегося Нормальной школы.
   Де Гренвиль - худощавый, среднего роста, одет просто, но со вкусом.
   Тонкое ничем особенно не примечательное лицо. Типичный француз. Небольшие светлые усики. Взгляд открытый, решительный. На губах самодовольная ироническая улыбка.
   Во всем его облике видна та смесь самоуверенности и сдержанности, которая бывает у хороших учеников духовных семинарий до их первого романа.
   Тийе - высокий, сильный, несколько неуклюжий.
   Широкое лицо, карие глаза, живые и проницательные; крупный нос и рот; черная редкая бородка. Перед тем как начать говорить, засовывает в карман свои сильные большие руки, но тотчас же бессознательно вынимает их оттуда.
   Гренвиль. Мы вместе писали письмо, которое вы получили в ответ на опубликованные в вашем журнале вопросы.
   Баруа. Садитесь, пожалуйста, господа. Благодарю вас за то, что вы, оставив свои дела, пришли сюда. (Гренвилю.) Как я уже писал вам, я намерен опубликовать ваше письмо целиком. Оно намного интереснее всего того, что мы до сих пор получили. Но так как я должен сопроводить его своими... (улыбаясь) критическими комментариями, то я очень рад случаю побеседовать с вами. (Тийе.) Вы еще учитесь в Нормальной школе?
   Тийе. Да, сударь. Я перешел только на второй курс.
   Баруа. И вы, конечно, на филологическом факультете?
   Тийе. На естественном.
   Баруа (Гренвилю.) А вы, сударь, кажется, готовитесь к экзамену на звание магистра философии?
   Гренвиль. Нет, сударь. Я еще только лиценциат. Сейчас я изучаю право и заканчиваю курс общественных наук.
   Баруа берет с письменного стола папку и перелистывает находящиеся в ней бумаги. Он делает усилие, чтобы сконцентрировать свое внимание.
   Баруа. Прежде всего, в вашем ответе есть нечто такое, что, признаюсь, меня весьма неприятно поразило: я говорю о явном презрении, с каким вы относитесь к людям старшего поколения, независимо от их деятельности. Поверьте, в этом моем замечании нет никакой личной обиды, - меня просто удивляет самый ваш подход к людям. Это не просто свойственная молодости беззаботность: в вашем высокомерии есть какая-то решимость, обдуманность, предвзятость. (Улыбаясь.) Мы тоже были уверены в собственной правоте; но, мне кажется, мы больше уважали своих предшественников. В нас была - как бы это лучше сказать? - известная скромность, вернее понимание того, что и мы можем ошибаться... Вы же, напротив, убеждены, по-видимому, в том, что одни только вправе считаться здравомыслящей частью молодежи... А между тем вы во многом неправы! Ведь национализм, который вы проповедуете, по самой своей природе - нечто ненормальное; это - не естественное состояние народа; это какая-то воинственная поза, показ своей готовности к обороне!
   Гренвиль (с юным задором и некоторой колкостью). Вы совершенно правы. В самом деле следует сожалеть о том, что Франции приходится сейчас напрягать все силы для того, чтобы избавиться от микроба, который мог бы оказаться для нее смертельным: именно так поступает сильный организм, в который попало инородное тело.
   Баруа. А что это за микроб?
   Гренвиль (воинственно). Анархия.
   Он умолкаем, но видно, что он готов отразить любую атаку.
   Баруа спокойно смотрит на него.
   (Слегка усмехаясь). Вы не станете отрицать, сударь, что в нашей стране царит настоящая анархия? Анархия, протекающая в рамках благонамеренности, без взрывов, но тем не менее все шире распространяющаяся и губительная... Причина ее всем известна: утратив свои традиционные верования, большинство населения вместе с тем утратило всякий критерий для оценки событий, все то, что так необходимо для душевного равновесия людей.
   Баруа. Но ведь то, что вы именуете анархией, - просто проявление интеллектуальной жизни нации! В морали, как и в религии, не должно быть догм. Законы морали - не что иное, как собранные воедино общественные обычаи и приличия, носящие, по природе своей, временный характер: ведь для того чтобы сохранять свое практическое значение, они должны развиваться вместе с обществом; но развитие это возможно только в том случае, если в обществе есть та закваска, которую вы именуете анархической, те дрожжи, без которых не может "взойти" никакой прогресс.
   Тийе. Если именовать прогрессом чередование бессмысленных потрясений!
   Баруа. Переходы из одного состояния в другое стали столь резкими, потому что они происходят все чаще и чаше! Некогда мораль менялась от одного века к другому, а теперь она меняется с каждым поколением: это факт, с которым нельзя не считаться.
   Короткое молчание.
   Молодые люди переглядываются.
   Тийе. Мы не очень удивляешь тому, что встретили в вас защитника анархии. Вы, как и ваши современники, воспитывались на произведениях писателей-революционеров, восстававших против всех устоев...
   Баруа (шутливо). Вы имеете в виду Тана? {Прим. стр. 319}
   Тийе. Да, конечно! Всех, начиная с Гете и кончая Ренаном, Флобером, Толстым, Ибсеном!..
   Баруа, не переставая улыбаться, пожимает плечами.
   Гренвиль (со спокойным состраданием). Если обозреть весь девятнадцатый век, начиная с Деклараций восемьдесят девятого года {Прим. стр. 319} и кончая Жоресом {Прим. стр. 319}, я уж не говорю о Ламартине и Гамбетте {Прим. стр. 319}, которые действовали до него, - то мы увидим, что все это столетие было отравлено ядом романтизма: всюду - одни и те же разглагольствования, быть может и красивые, но лишенные какого бы то ни было смысла и ясной цели.
   Тийе. ...Или, скорее, наполненные до отказа великодушными мыслями, но совершенно оторванные от реальной жизни. В них нет логики, они - как мыльные пузыри. Не было никакой связи между словами и настоящей жизнью общества.
   Баруа (примирительным тоном). А не думаете ли вы, что слова, какими бы они ни были, неизбежно теряют свой смысл, если их в течение целого века выкрикивают на каждом перекрестке? Вы, сами того не замечая, впитали в себя сущность тех слов, которые сегодня отбрасываете, как пустую скорлупу.
   Юноши делают протестующий жест.
   Баруа. А вы? Разве вы, в свою очередь, не опьяняетесь пустыми словами? (Он хватает с письменного стола папку и поднимает ее.) Дисциплина, Героизм, Возрождение, Национальный дух!.. Не думаете ли вы, что менее чем через пятнадцать лет вся эта словесная трескотня покажется людям лишенной всякого смысла?
   Гренвиль. Эти термины, быть может, и выйдут из моды. Но реальные понятия, которые они выражают, не исчезнут. Национализм, Классицизм - это не пустые слова, а ясные мысли; можно даже сказать, самые ясные и самые богатые содержанием мысли, рожденные нашей цивилизацией!
   Тийе (уточняя). Быть может, мы плохо понимаем друг друга, потому что мы употребляем слово мысль в другом значении, чем вы. Для нас любая мысль, не связанная с действительной жизнью так тесно, что буквально сливается с нею, не может быть названа мыслью: она - ничто, она для нас не существует. Мне могут возразить с полным основанием, что мысль должна управлять жизнью; но и эта направляющая мысль должна рождаться, питаться и определяться жизнью.
   Гренвиль. Ваше поколение, в отличие от нашего, довольствовалось отвлеченными теориями, которые не только не укрепляли в нем желание действовать, но приводили к тому, что оно становилось совершенно бесплодным. (С самовлюбленным видом.) Эта игра во властителей дум, развивающая в человеке полную бездеятельность, внушает сейчас отвращение новой Франции, Франции, над которой нависла немецкая угроза, Франции Агадира... {Прим. стр. 320}
   Баруа (выходя, наконец, из себя). Но вы постоянно принимаете людей старшего поколения за каких-то безвольных мечтателей, неспособных к действию! Это - чудовищная несправедливость, я чуть было не сказал: чудовищная неблагодарность! Разве поколение, которое прошло через горнило дела Дрейфуса, заслуживает обвинения в бездеятельности? Ни одному поколению после Революции не приходилось бороться и жертвовать собою больше, чем нам! Многие из нас были героями! Если вам это не известно, пойдите поучите современную историю! Наше стремление к анализу не было бесплодным дилетантизмом, а наша страстная любовь к некоторым словам, которые вам кажутся ныне громкими и пустыми, к таким словам, как Правда и Справедливость, вдохновляла в свое время нашу деятельность!
   Короткая пауза.
   Гренвиль (с уважением, но холодно). Вы придаете слишком большое значение этому краткому периоду, когда некоторые из вас согласились - и для какой цели - выйти на арену. Но обратите внимание, какой недолгой была эта вспышка энергии и как быстро за ней наступило известное всему миру уныние...
   Баруа не отвечает.
   (Мягко.) Нет, сударь, ваше поколение не было создано для борьбы: ему не хватало выдержки и упорства.
   Тийе. И лучшее доказательство - то, что его деятельность в смутное время дела Дрейфуса носила какой-то случайный характер. До такой степени, что в наши дни это дело кажется тем, кто не был его свидетелем, беспорядочной дракой исступленных людей, не имеющих ни вождей, ни доктрин и бросающих друг другу в лицо громкие слова!
   Гренвиль (продолжая наступать). А каковы результаты? Во что превратился наш парламентский режим? Вы сами признали в "Сеятеле" крах своих надежд и то, что деятельность ваших друзей на практике превратилась в измену вашим идеалам!
   Баруа делает какой-то неопределенный жест.
   Что может он им сказать? Они пользуются оружием, которое он сам выковал. Да и в силах ли он помешать этим недалеким умам судить о дереве только по его плодам?
   Тийе (стараясь говорить убедительнее). Современные политические нравы вот к чему привели нас те, кто уже несколько лет недооценивает национальный дух. Нам уже давно пора подчиниться строгой дисциплине. Нам нужна такая республика, где права и обязанности граждан были бы распределены совсем иным образом.
   Баруа (удивленно). Разве вы республиканцы?
   Тийе. Конечно!
   Баруа. Вот уж не подумал бы.
   Тийе (с живостью). Несмотря на серьезное расхождение во мнениях, несмотря на бесспорное усиление монархической партии, большая часть молодежи по-прежнему горячо привержена демократии.
   Баруа. Тем лучше.
   Гренвиль. Таковы чаяния нации.
   Баруа. Меня удивляет, что вы не считаете республиканскую форму правления несовместимой с вашими принципами иерархии и власти.
   Гренвиль. Нет, почему? Ее только надо будет улучшить.
   Тийе. Надо будет провести реформу парламентского режима, чтобы очистить политические нравы; принцип национального суверенитета, который носит весьма неопределенный характер, надо будет применить к деятельности профессиональных союзов или других допущенных законом организаций. Впрочем, это сведется к тому же - с той лишь разницей, что будет больше порядка и чувства меры.
   Баруа (улыбаясь). Это как раз те пункты, по которым мы могли бы легче всего договориться. Я желаю молодому поколению добиться упорядочения нашего режима, достигнуть такого положения вещей, при котором социальные нужды ставились бы выше борьбы партий...
   Гренвиль (с уверенностью). Мы без труда достигнем этой цели после того, как удастся добиться еще большего распространения в стране нашей традиционной морали.
   Баруа (с прежней улыбкой). А что вы называете "нашей традиционной моралью"?
   Гренвиль. Католическую мораль.
   Баруа больше не улыбается; он внимательно смотрит на них.
   Баруа. Так вы, стало быть, католики? И соблюдаете обряды?
   Гренвиль. Да. Баруа. Ах, вот как...
   Пауза.
   (С неожиданной тревогой.) Ответьте мне честно, господа: правда ли, что подавляющее большинство молодых людей в наше время - верующие католики?
   Гренвиль (после короткого колебания). Не знаю; я знаю только то, что нас очень много. Среди самых молодых, среди тех, кто только что окончил коллеж, значительное большинство, бесспорно, соблюдает обряды. А среди таких, как мы, кто старше их лет на пять, думается, примерно столько же верующих, сколько неверующих; но даже те, кто не верует в бога, большей частью сожалеют об этом и поступают во всех случаях жизни так, как если бы они веровали.
   Баруа. Но в таком случае половина людей вашего поколения не имеет, по-моему, достаточного авторитета для распространения католицизма!
   Тийе. Вы так думаете потому, что не понимаете их чувств. Если они защищают веру, которой не разделяют, но хотели бы разделять, - то это объясняется их уверенностью, что религия оказывает на людей благотворное и действенное влияние. Они и сами испытали это влияние; вступив в ряды защитников церкви, они почувствовали новый прилив энергии. И совершенно естественно, что они сознательно способствуют процветанию тех моральных принципов, которые считают самыми лучшими.
   Баруа (немного подумав). Нет, я не могу согласиться с тем, что защита религии человеком неверующим может иметь какое-нибудь значение. Ваше объяснение правдоподобно, но оно не может изменить моего отрицательного отношения к некоторым из ваших духовных вожаков... Они даже не дают себе труда скрывать свое аристократическое презрение к массам. Всякий раз, когда их припирают к стене, они прибегают к различным уверткам, смысл которых сводится примерно к следующему: религия, мол, необходима для народа так же, как вьючное седло для осла; но мы ведь не вьючные животные. Это, попросту говоря, означает, что они считают католическую религию прекрасной социальной гарантией. А для самих себя они предпочитают истину. (Воодушевляясь.) Я же всегда придерживался прямо противоположного принципа: я считаю, что истину нужно прежде всего распространять, что надо как можно полнее освобождать людей, не заботясь о том, сумеют ли они сразу, как следует, воспользоваться предоставленной им свободой; кстати сказать, свобода - это такое благо, к которому люди привыкают лишь постепенно и только тогда, когда пользуются им неограниченно!
   Слова его встречены вежливым и неодобрительным молчанием.
   (Пожимая плечами.) Прошу извинить меня за эту бесполезную тираду... Сейчас речь идет только о вас...
   Пауза.
   Из вашего письма хорошо видно, чем вас может привлекать католицизм; но оно не объясняет, каким путем вы пришли к нему. Должно быть, вы верили с детства и вера ваша ничем не была поколеблена?
   Гренвиль. Если говорить обо мне, то это именно так. Я получил католическое воспитание; в детстве я верил довольно горячо. Однако к пятнадцати годам вера моя ослабела... Но она теплилась в глубине души и, когда я проходил в Сорбонне курс философии, вспыхнула с прежней силой.
   Баруа. Когда вы проходили в Сорбонне курс философии?
   Гренвиль (естественным тоном). Да, сударь. Баруа больше не настаивает. Он поворачивается к Тийе.
   Баруа. Вы, сударь, тоже всегда были верующим?
   Тийе. Нет. Мой отец был преподавателем естественных наук в провинции, он воспитал нас в полнейшем вольнодумстве. Пришел же я к католицизму позднее, когда готовился к поступлению в Нормальную школу...
   Баруа. И что ж, это было истинное обращение в новую веру?
   Тийе. О нет, в этом не было ничего внезапного, никакой экзальтации. После многочисленных неудачных попыток причалить к какому-нибудь берегу я нашел, наконец, для себя надежную пристань... Впоследствии я понял, что, руководствуясь одной лишь логикой, мог бы избежать этих долгих поисков: ведь так очевидно, что только католицизм может принести нашему поколению то, в чем оно нуждается!
   Баруа. Я что-то плохо вас понимаю...
   Тийе. А между тем нет ничего более простого. Чтобы поддерживать в себе волю к действию, нам прежде всего необходима моральная дисциплина. А чтобы окончательно избавиться от остатков интеллектуальной лихорадки, которую мы унаследовали от вас и следы которой до сих пор еще остаются в нашей крови, нам нужны готовые и незыблемые устои. И вот все это мы находим в католической религии. Она поддерживает нас своим опытом и своей мощью, выдержавшими испытание двадцати веков. Она возбуждает в нас стремление к деятельности, ибо удовлетворяет различным сторонам человеческой души и дарует тем, кто ее безоговорочно принимает, новые чудесные жизненные силы. И в этом все дело: нам сейчас нужна такая вера, которая могла бы удесятерить нашу энергию.
   Баруа (он внимательно слушал своего собеседника). Допустим. Но неужели ваше нарочитое отрицание всякого научного мышления довело вас до того, что вы пренебрегаете многими уже доказанными современной наукой истинами, которые подорвали основы догматической религии? Как вы можете принимать ее целиком? Как, например, можно примирить...
   Тийе (с живостью). Но мы и не пытаемся ничего примирять, сударь... Ведь религия совершенно обособлена от науки. Ученым никогда не удастся подорвать религию, корни которой находятся за пределами их досягаемости.
   Баруа. Но ведь экзегеза {Прим. стр. 325} атакует религию уже непосредственно... ставит под сомнение ее основы...
   Гренвиль (со спокойной улыбкой). Нет, нам не понять друг друга... Те трудности, на которые вы намекаете, для нас не существуют. Что могут значить доводы какого-то преподавателя греческого языка, который путем сравнения старинных текстов пытается оспаривать религию, коль скоро наша вера зиждется на полной внутренней убежденности? (Смеясь.) Уверяю вас, я поражен тем, что подобные утверждения могли оказать столь решительное влияние на веру людей старшего поколения!
   Тийе. В сущности, все эти исторические и филологические рассуждения кажутся логичными лишь на первый взгляд: они ничего не стоят перед велением сердца. После того, как испытаешь на собственном опыте практическую действенность веры...
   Баруа. Позвольте, но такой же действенностью обладают и многие философские теории...
   Тийе. Мы ознакомились поочередно со всеми вашими системами! Начиная от фетишизируемой вами теории эволюции и кончая романтическим мистицизмом ваших философов-атеистов! Нет! Наша возрождающаяся жизненная энергия нуждается в иных устоях! Мы готовы страстно увлечься, но только чем-нибудь таким, на что не жаль тратить свои душевные силы! Ваше поколение не оставило нам в наследство никаких достойных подражания образцов практической жизни.
   Баруа. Вы без конца повторяете один и тот же припев: практическая жизнь! Вы, по-видимому, не понимаете, что это стремление исключительно к ощутимым и немедленным результатам принижает вашу интеллектуальную жизнь! Наши интересы не были столь низменными!
   Гренвиль. Позвольте, сударь, позвольте... Не следует смешивать жизнь деятельную с жизнью чисто практической... (Улыбаясь.) Поверьте, что мы продолжаем мыслить и что мысли у нас достаточно возвышенные. Но они не теряются в облаках, и в этом я усматриваю несомненный прогресс. Мы их подчиняем строго определенным нуждам. Всякие бесплодные рассуждения вызывают в нас резкое чувство протеста: мы их расцениваем как трусливое отступление перед жизнью и возлагаемой ею на нас ответственностью!
   Баруа. Вы заявляете о несостоятельности интеллекта!
   Тийе. Не интеллекта, а интеллектуализма... {Прим. стр. 326}
   Баруа. Тем хуже для вас, если вы никогда не испытывали того опьянения, какое может дать разум, абстрактное мышление...
   Тийе. Мы сознательно заменили склонность к туманным размышлениям, порождавшим в человеке лишь скептицизм и пессимизм, тем чувством удовлетворения, какое приносит решение сегодняшних задач. Мы полны гордой веры в себя.
   Баруа. Я это вижу. Мы тоже верили в себя!
   Тийе. Но природа вашей веры была иной; ведь она не помешала тому, что вас вскоре стали терзать муки сомнения...
   Баруа. Однако сомневающийся человек вовсе не стоит только на позициях отрицания, как вы полагаете! Ведь не станете же вы упрекать нас в том, что мы не нашли ключа к тайне вселенной? Исследованиями последних пятидесяти лет установлено, что многие догматические утверждения, которые в свое время считались правильными, вовсе не заключали в себе истины. А это уже шаг вперед; пусть мы еще не обнаружили истины, но зато уверенно указали, где ее не следует искать!
   Гренвиль. В своих поисках вы натолкнулись на нечто непостижимое, но не сумели отвести ему достойное место в вашей жизни, увидеть в нем могущественный принцип. Вы исходили из априорного убеждения, будто неверие выше веры и вы...
   Баруа. Вы просто не отдаете себе отчета в своих словах, если решаетесь говорить о наших априорных убеждениях! И это утверждаете вы, которых обманули с помощью первой же предложенной готовой теории! Вы мне напоминаете рака-отшельника, который залезает в первую встретившуюся ему пустую раковину... Именно так вы и приобщились к католицизму! И так хорошо приспособились к этой оболочке, что сейчас вам самим кажется - и вы убеждаете в этом других, - будто вы появились в ней на свет божий!
   Гренвиль (улыбаясь). Наш образ действия обладает большими преимуществами... Для его оправдания достаточно сказать, что он придал нам новое мужество.
   Тийе. Чтобы жить, надо чем-то руководствоваться. Главное - найти такого руководителя, который доказал свою состоятельность, и твердо его придерживаться!
   Баруа (задумчиво). Мне неясно, что вам это дает...
   Гренвиль. Это дает нам уверенность в своей правоте, которой вам всегда не хватало!
   Баруа. Мне неясно также, что вы вносите нового или полезного. Зато мне прекрасно виден тот вред, который вы причиняете: вы намеренно смущаете умы, ослабляя и сводя на нет усилия своих предшественников и грозя задержать, без всякой пользы, осуществление их начинаний...
   Гренвиль. Мы привносим свою энергию, которая сама по себе способна возродить французский дух!
   Баруа (теряя терпение). Но вы все время говорите об энергии, о деятельности, о жизни, как будто вы одни получили монополию на все это! Никто другой не любил жизнь более страстно, чем я! Однако эта любовь побудила меня сделать выбор, прямо противоположный вашему: вам она внушила тоску по вере, а меня заставила бесповоротно отказаться от религии!
   Продолжительное молчание.
   (Устало.) Возможно, что люди не способны несколько поколений подряд прислушиваться к голосу разума...
   Он останавливается. Эту фразу он произнес машинально; а сейчас он ее вдруг осознает: это - довод, который приводил ему Далье час назад... Далье!.. Неужели он, Баруа, готов сейчас с одинаковым ожесточением спорить против любых возражений, с каких бы позиций они ни делались, пусть даже с прямо противоположных?.. Неужели истина для него все так же неуловима?..
   Он проводит рукой по лбу. Потом замечает юношей, весь вид которых выражает непреклонную уверенность в собственной правоте...
   О нет, конечно, истина не тут, не на их стороне!