Страница:
Жан. Вы, кажется, удивлены? Хотел бы я знать, чего вы еще от меня ждали? Ультиматум...
Г-жа Пасклен (с живостью). Ну, об ультиматуме не было и речи! Ты сильно преувеличиваешь! Аббат Мириель был крайне огорчен, услышав, какие вещи ты преподносишь своим ученикам; но у него и в мыслях не было увольнять тебя. Он не захочет этого... хотя бы из уважения ко мне. Он лишь требует, чтобы ты читал свои лекции по-другому. (С улыбкой.) Согласись, ему виднее, что ты должен говорить, ведь директор он, а не ты...
Жан молча отводит глаза.
Госпожа Пасклен спешит воспользоваться его молчанием. С притворным добродушием она пытается сгладить остроту спора.
Г-жа Пасклен. Ну, полно, не делай глупостей. Ты сам себя взвинчиваешь. А директор придает твоим выходкам не больше значения, чем они того заслуживают: он готов о них забыть. (На ее деланную улыбку тяжело смотреть.) Полно же, не упрямься... Разорви это письмо и напиши ему другое...
Жан (устало). Не будем спорить. Мое решение непреклонно.
Г-жа Пасклен (кричит). Ты не смеешь так поступать! Правда, Сесиль?
Жан. Я не могу поступить иначе.
Г-жа Пасклен. Нет! Я запрещаю тебе отсылать это письмо!
Жан (теряя терпение). А если бы от вас потребовали отречься от религиозных убеждений ради сохранения места, что бы вы на это ответили?
Г-жа Пасклен (в бешенстве). Как будто это одно и то же!
Жан. Да, да, я знаю ответ: "Это - не одно и то же". Так вот, вы ошибаетесь: для меня это до такой степени "одно и то же", что я не колебался ни минуты! Я должен был уже давно понять, что мне не место в этом коллеже священников, и уйти заблаговременно. Я жалею, что так долго заблуждался.
Госпожа Пасклен в замешательстве. Лицо Жана с нахмуренными бровями и упрямой складкой у рта пугает ее. Она подавляет гнев.
Г-жа Пасклен. Жан, умоляю тебя... Если ты потеряешь это место, что ты станешь делать?
Жан. О, не беспокойтесь; у меня достаточно планов и возможностей для применения своей энергии.
Г-жа Пасклен. Воображаю, что это за планы! Ты с ними еще глубже погрязнешь в нечестии!
Жан (воспользовавшись подходящим случаем). Разумеется, теперь, когда я свободен (поднимает письмо), я не пойду больше ни на какие уступки, ни на какие компромиссы; мне стыдно перед самим собой за то, как я вел себя до сих пор! То был переходный этап, пусть так, но он уже пройден.
Эти слова глубоко задевают Сесиль, она встает.
Сесиль. Теперь, когда ты свободен, Жан? А я? Жан (озабоченно). Ты? При чем тут ты?
Они оглядывают друг друга с головы до ног, в их глазах нет и следа былой нежности.
Сесиль. Ты обманул меня! Ты обманул меня своим прошлым, своими речами, своим поведением! Не забывай этого!
Г-жа Пасклен (переходя в наступление). Не думаешь ли ты, что она примирится с тем, что ее муж безбожник, враг нашей веры? Это отвратительно! Разве тебя так воспитывали?
Жан (отвечая только Сесили, взволнованным, глухим голосом). Сделанного не воротишь. Ты страдаешь? Я тоже... Я не могу остановить свою мысль, убить ее... И не я должен направлять ее, а она должна направлять мою жизнь!
Сесиль (сурово). Нет. Пока я с тобой, я не соглашусь на это!
Г-жа Пасклен (ободренная неожиданной твердостью дочери). Нет! Скорее она уйдет от тебя! Неправда ли, Сесиль?
Сесиль в смятении; несколько секунд она колеблется, затем кивает головой в знак согласия.
Жан, настороженно ожидавший ее ответа, пожимает плечами.
Короткое молчание.
Госпожа Пасклен смотрит на Сесиль с новым чувством. Где-то в самой глубине ее материнской души, как молния, блеснула надежда, заставляющая ее говорить помимо воли.
Это просто глупо в конце концов! Ты испортишь нам жизнь своими идеями... Идеи! У каждого есть идеи! И у тебя должны быть такие же идеи, как у всех! (Пуская в ход последний козырь.) Если ты не откажешься от этого письма, если ты не вернешься к прежней жизни, Сесиль не поедет с тобою в Париж!
Жан. Ты слышишь, Сесиль?
Сесиль (она уже не может отказаться от своих прежних слов). Мама права.
Жан. Если я подам в отставку, ты не вернешься со мной в Париж?
Сесиль. Нет.
Жан (холодно, обращаясь к теще). Полюбуйтесь что вы натворили!
Он хватает стул, ставит его возле Сесили и садится на него верхом.
Слушай, Сесиль, не делай глупостей... Клянусь тебе, я не шучу. (Переводит дух.) Я мог бы пообещать тебе новые уступки ради продолжения нашей совместной жизни. Но нет: я буду честен, как всегда. Я шел для тебя на все жертвы, на какие только был способен; я не могу больше идти по этому пути, не рискуя окончательно утратить свое человеческое достоинство, свою нравственную чистоту! Согласившись на то, чего ты от меня требуешь, я буду вынужден всю жизнь играть мрачную комедию: своим безразличием и постоянным притворством создавать видимость, будто я одобряю религию, которую на самом деле не могу больше исповедовать. Ты должна раз и навсегда понять, что речь идет о чем-то куда более значительном, чем отношения между мужем и женой. Человек порядочный не может высказывать всю свою жизнь мнения, противоречащие его убеждениям, - даже во имя любви... Ты не можешь ставить мне в вину мою честность, хотя она и заставляет тебя страдать!
Молчание.
Итак, ты едешь со мной в Париж в октябре, как мы собирались?
Сесиль (с упрямством отчаяния). Нет.
Жан (отстраняя рукой г-жу Пасклен). Сесиль, выслушай меня внимательно! (Пауза.) Если ты откажешься вернуться со мной в Париж, если ты сознательно порвешь последние нити, какие я хочу сохранить, тогда меня больше ничто не удержит... И я уеду на всю зиму в Лондон, на конгресс, о котором тебе говорил.
Г-жа Пасклен (в бешенстве). Да ты ее убить хочешь! В ее положении...
Сесиль поднимается и идет к матери.
Сесиль (рыдая). Я все обдумала. Лучше уж потерять мужа, чем жить с язычником!
Жан встает.
Он смотрит на них, и внезапно его поражает их сходство... Тог же выпуклый лоб, те же черные, круглые глаза, косящие от волнения больше, чем обычно, тот же недобрый, ускользающий взгляд человека, который во время спора никогда не смотрит вам в лицо...
Жан (печально). Ты сама этого хотела, Сесиль... Ты сама этого хотела... Подумай до вечера. Отпустив меня одного, ты освободишь меня от всех обязательств, возвратишь мне полную свободу. Я ухожу на почту отправить письмо.
"Господину Брэй-Зежеру, Главному редактору "Ревю энтернасьональ дез идэ", бульвар Сен-Жермен, 78, Париж.
20 августа
Дорогой друг!
За последние несколько дней в моей жизни произошли большие изменения. Я отказался от преподавания в коллеже Венцеслава и сейчас куда более свободен во всех отношениях, чем мог рассчитывать. Я могу располагать своим временем в течение всей зимы и пробыть в Лондоне сколько потребуется. Так что, если еще не поздно, я с большой охотой возьмусь за выполнение того важного дела, которое ты намеревался мне поручить в связи с предстоящим конгрессом.
Я не останусь в Бюи до конца каникул, как предполагал раньше. Вечером я возвращаюсь в Париж. Можешь ли ты уделить мне утро на этой неделе?
Искренне твой Ж. Баруа".
IV
Лондон.
Номер в отеле.
Вечер. Из плафона льется резкий свет электрической лампы. Задернутые занавеси приглушают уличный шум.
Брэй-Зежер лежит на кровати. Приподнявшись на локте, он внимательно смотрит на женщину лет пятидесяти, сидящую за маленьким столиком: она читает вслух стенографический отчет дневного заседания конгресса.
Жан ходит взад и вперед, скрестив руки на груди, - он во власти возбуждения.
Стенографистка (читает). "... как писал некий швейцарец, романтик Винэ: {Прим. стр. 111} "От восстания к восстанию общество совершенствуется, цивилизация укрепляется, справедливость торжествует... Свобода печати, свобода промышленности, свобода торговли, свобода образования - все эти свободы, словно живительные летние дожди, были принесены на крыльях бури".
Жан (прерывает). ...Здесь раздались аплодисменты, особенно со скамей шведов, датчан, русских. Потом слово взял председатель и подвел итог прениям...
Зежер, хмуря брови, одобрительно кивает головой при каждой фразе.
Жан. ...Он сообщил, что внезапный приступ печени приковал тебя к постели; потом зачитал записку, где ты предлагаешь, чтобы я выступил завтра вместо тебя; это предложение было принято единогласно.
Зежер. Вольдсмут сообщил тебе точные цифры?
Жан. Да. А я предупредил Бэкерстона, что не буду присутствовать на заседании комиссии по реформам.
Зежер кивает головой.
Брэй-Зежер - человек лет тридцати.
Родился в Нанси, его отец и мать - уроженцы Лотарингии. Но лицом он немного напоминает японца; болезнь печени подчеркивает это сходство: желтая кожа, широкие скулы, вскинутые вверх брови, редкие свисающие усы, острый подбородок.
Надбровия сильно выдаются вперед; в глубине глазных впадин лихорадочно блестят черные, всегда расширенные зрачки; горячий, жесткий и острый взгляд контрастирует с мягкостью черт.
Голос монотонный, глухой, сначала кажется приятным, но в нем звучит необыкновенная черствость.
Зежер. Госпожа Давид, разыщите мой доклад, который вы на днях стенографировали... Зеленая папка: "Проблема религии во Франции". Благодарю вас.
Жан. Ты предпочитаешь, чтобы я диктовал при тебе, как утром?
Зежер. Да, так лучше.
Жан. Я подготовил вторую и третью части, но изменил твой план. Я тебе объясню...
Брэй-Зежер вытягивается с гримасой боли.
Жан. Тебе больно? Зежер. Временами.
Несколько секунд молчания.
Жан (доставая из кармана бумаги). Мы остановились на второй части: "Причины всеобщего потрясения основ религии". Вы нашли, госпожа Давид? (Зежеру.) Первая причина: широкое распространение, которое получило за последние пятьдесят лет изучение естественных наук. По мере того как человек побеждает невежество, на котором искони зиждилась его вера в бога, область божественного неумолимо сокращается.
Зежер. Ты мог бы вкратце напомнить...
Жан. Пишите, госпожа Давид.
Зежер. ...о некоторых научных данных, которые уже сейчас позволяют доказать, что их бог бессилен повлиять на неизбежную смену явлений, что, следовательно, чудеса невозможны, молитвы бесплодны и так далее...
Жан. Хорошо. Вторая причина: "Исторические труды".
Зежер. Изложи мне это в нескольких словах...
Жан. Нет, это очень важный раздел. Я хочу напомнить об огромном шаге вперед, сделанном человечеством в тот день, когда появилась возможность проследить с историческими документами в руках зарождение религиозных мифов и показать, что они возникли из человеческих представлений, связанных с каким-нибудь самым обычным фактом, облеченным народной фантазией в чудесную форму.
После этого я хочу поставить следующий вопрос: "Как же можно продолжать веровать, изучив многовековую историю различных религий и обнаружив в ней удивительное легковерие, от неумолимой власти которого наконец-то освободился несчастный человеческий разум?"
Зежер. Хорошо.
Жан. Затем я перейду к новому положению: плоды прогресса науки доступны лишь образованным людям, и этого недостаточно, чтобы поколебать веру в бога, которая так укрепилась в сердцах французов. Потом я подхожу...
Стучат в дверь.
к экономическим и социальным факторам... (Идет к двери.) Кто там?
Голос. Из "Таймса"... Получить сведения о болезни господина Брэй-Зежера... И о завтрашней речи.
Жан. Обратитесь в комнату номер двадцать девять, к помощнику секретаря господину Вольдсмуту. (Возвращается к кровати.) На чем я остановился? Ах, да, третья причина: "Экономические и социальные факторы". Небывало быстрое развитие промышленности привлекло из деревень тысячи молодых рабочих, которые, таким образом, решительно разрушают традиционные семейные связи...
Зежер. Подчеркни; ведь это очень важно, если принять во внимание, что в каждой цивилизованной стране работает множество заводов, и число их будет неизбежно увеличиваться в будущем в невиданных масштабах.
Он листает папку, достает оттуда карточку и поворачивается с гримасой боли на лице.
(Читает.) "Индустриальный рабочий - по роду своей деятельности рационалист. Попав в огромный промышленный центр, где нет места метафизическим умствованиям, находясь среди машин, которые своим гудением прославляют торжество труда, математических наук и разума над силами природы..." (Протягивает листок Жану.) Держи, это тебе пригодится... Продолжай...
Жан. Здесь я хочу набросать картину, о которой уже говорил тебе. В настоящее время Франция разделена на два резко отличающихся друг от друга лагеря: с одной стороны - неверующие, с другой - сохранившие веру.
Неверующие - это весь пролетариат, о котором я уже упоминал, и вся интеллигенция. Несомненное численное превосходство. Затем...
Зежер. К неверующим надо причислить и всех недоучившихся, всех Омэ {Прим. стр. 114} и что-то сказать в их оправдание... Конечно, бедняги дают достаточно поводов для насмешек, потому что им не удалось подкрепить настоящими знаниями свои инстинктивные сомнения; в то же время простой здравый смысл и душевное равновесие неотвратимо влекут их к тому ясному ответу на волнующие их вопросы, который дает наука.
Жан. Да, это верно. Что касается верующих, то они, естественно, пополняются за счет консервативных классов: крестьян и буржуазии. Крестьяне живут вдали от городов, в обстановке, которая веками не меняется и где традиции сохраняются сами собой. А буржуа последовательно противодействует любому движению вперед; он заинтересован в том, чтобы сохранить незыблемым существующий порядок; буржуа особенно привержен католической церкви, ибо она уже многие столетия обуздывает требования обездоленных слоев населения; кроме того, буржуа привык объяснять жизнь при помощи готовых формул, и его благосостояние будет поколеблено, если он позволит подвергнуть их сомнению...
Но между этими ясно очерченными лагерями находится еще большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики...
Раздается стук.
(Раздраженно.) Войдите!
Коридорный. Here is the mail, sir [Почта, сэр (англ.)].
Жан. Положите туда, пожалуйста.
Коридорный оставляет почту и выходит.
(Продолжая шагать по комнате.)... Колеблющиеся... терзаемые мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции его смутный... и болезненный характер... смутный... болезненный...
Внезапно взгляд его падает на пачку газет и писем, лежащих на столе; он узнает почерк г-жи Пасклен.
Ты разрешишь?
Он распечатывает письмо:
"Бюи-ла-Дам, 14 января.
Дорогой Жан! Вчера Сесиль родила девочку..."
Он останавливается. Глаза застилает туман; прошлое властно овладевает им...
"... Она просит сообщить об этом тебе и передать, что если ты пожелаешь увидеть ребенка, то можешь приехать. Могу прибавить, что мой дом открыт для тебя, как и раньше, в любое время. Ты, быть может, уже понял, что вступил на неверный путь, и хочешь хотя бы немного облегчить страдания, которые причиняешь Сесили и мне. Ты застанешь нас такими же, какими оставил, уезжая: готовыми все забыть в тот самый день, когда ты признаешь свое заблуждение.
М. Пасклен".
Зежер. Какая-нибудь неприятность?
Жан. Нет, нет. Итак, я продолжаю. На чем я остановился?.. (Голос его прерывается. Огромным усилием воли он берет себя в руки.) Будьте любезны, прочтите написанное, госпожа Давид.
Г-жа Давид. ...большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции...
Но Жан, сидя на одном из чемоданов, стоящих в номере, слышит лишь глухое и неясное бормотание.
V
Станция в Бюи-ла-Дам.
Жан выходит из вагона. Его никто не встречает.
В омнибусе с дребезжащими стеклами он медленно, в полном одиночестве, едет в город. С тяжелым сердцем смотрит по сторонам. Улицы. Знакомые вывески. Все по-старому. Город словно возникает из-за туч, которые сгустились за прошедшие несколько месяцев, возникает, как воспоминание далекого детства...
Жан зябко кутается в толстое дорожное пальто, хранящее соленый запах моря.
Дом заперт.
Незнакомая нянька открывает ему дверь. Он проскальзывает внутрь, как вор.
На лестнице он останавливается, вцепившись рукой в перила, раненный в самое сердце криком новорожденного.
Овладев собой, поднимается на площадку.
Где-то распахивается дверь.
Г-жа Пасклен. А, это ты?.. Входи.
Сесиль в постели. Ребенка в комнате нет. В камине шумно полыхает огонь. Г-жа Пасклен закрывает за Жаном дверь. Он подходит к постели.
Жан. Здравствуй, Сесиль.
Она смущенно улыбается в ответ. Он наклоняется, целует ее в лоб.
Жан. Девочка... здорова? Сесиль. Да. Жан. А ты?..
Госпожа Пасклен стоит рядом. Жан чувствует на себе ее тяжелый взгляд.
Когда это произошло?..
Сесиль. В понедельник вечером.
Жан (считая по пальцам). Шесть дней назад. (Пауза.) Я получил письмо в четверг. Я был там нужен... Уехал сразу, как только смог...
Молчание.
Ты очень страдала? Сесиль. О, да...
Снова молчание.
Г-жа Пасклен (внезапно). Ты будешь сегодня обедать здесь?
Жан. Но... да... я думал...
Г-жа Пасклен (с едва заметной ноткой удовлетворения). Останешься на несколько дней? Жан. Если позволите... Г-жа Пасклен. Хорошо.
Она выходит распорядиться по хозяйству.
Они остаются одни. Им неловко, на сердце у них тревожно.
Их взоры встречаются, Сесиль заливается слезами. Жан снова склоняется к ней, целует ее нежно и печально.
Жан (вполголоса). Я пробуду здесь, сколько ты захочешь... До тех пор, пока ты не поправишься... А потом...
Он замолкает. Он не знает сам, что должен пообещать. Молчание.
Сесиль (очень тихо, с отчаянием в голосе). Ты даже не захотел поцеловать дочь!
Но тут возвращается г-жа Пасклен с девочкой на руках.
Г-жа Пасклен (Сесили). Мы забываем о времени из-за этого!
Жан, который двинулся ей навстречу, получает "это" прямо в лицо.
Он знает, что должен наклониться, поцеловать своего ребенка. Но не может... отчасти наперекор теще, отчасти из-за чувства непреодолимого физического отвращения.
С деланной непринужденностью он треплет пальцем мягкую щечку, маленький красный подбородок, запрятанный в мокрый нагрудник.
Жан. Она очень мила...
Он отходит.
Его неотступно преследует один вопрос: какое имя они дадут ребенку. Он и не подозревает, что девочка уже записана в мэрии.
Как ее назовут?
Г-жа Пасклен (непререкаемым тоном). Ее зовут Мари.
Жан (словно делая усилие для того, чтобы запомнить трудное имя). Мари...
Он смотрит издали на незнакомую, вздувшуюся от молока грудь, в которую по-хозяйски вцепились крохотные пальцы ребенка. Смотрит на маленькое, быстро сосущее тельце, трепещущее жаждой жизни. Смотрит на Сесиль, на ее новое лицо: бледное, полноватое, помолодевшее, - лицо прежней Сесили...
Вдруг она меняет положение, чтобы поддержать ребенка, и он замечает у нее на пальце кольцо... Они обручились; он возвращался из Парижа с маленьким футляром в кармане; он застал Сесиль одну и опустился перед ней на колени, чтобы от всего сердца надеть ей на палец это кольцо, это звено, эту цепь...
Молодость, нежность - все позади... О, как безумно, как искренне ему хотелось дать счастье и самому насладиться им!..
Он приподнимает саван: он тревожит прах двух влюбленных - Сесили и Жана. Он чувствует, что стал другим. Она тоже... Теперь они оба такие разные!
Что делать?
VI
Двадцать дней спустя.
Комната Сесили.
Сесиль. ...Я не согласна, Жан. Сесиль! Сесиль. Нет!
Жан. На тебя влияет мать. Возвратимся в Париж, одни, как можно скорее, и я уверен, что... Сесиль. Я не уеду до крестин. Жан. Хорошо. Сесиль. И ты будешь на них присутствовать.
Молчание.
Жан. Я уже сказал тебе: нет. Сесиль. Тогда можешь ехать один.
Снова молчание.
Сесиль подходит к окну, приподнимает занавес и стоит неподвижно, повернувшись к Жану спиной и прижавшись лбом к стеклу.
Жан (устало). Послушай... Мы каждый день спорим... Немые сцены, оскорбительные намеки, потоки слез... Я больше не в силах сносить... Теперь еще одна сцена. К чему все это?
Сесиль не двигается.
(Стараясь говорить спокойно.) Надо избежать непоправимого... Повторяю тебе, я согласен продолжать нашу совместную жизнь, жить, как мы жили раньше. Я даже готов пойти на уступки.
Сесиль (оборачиваясь). Ты лжешь... Ты не идешь ни на какие уступки.
Жан (печально). Как ты кричишь, Сесиль...
Снова молчание.
Напротив, ты отлично знаешь, что я готов на уступки, лишь бы изменить положение, в какое мы попали. И вот доказательство: если б я был один и свободен, то избавил бы девочку от всякого влияния религии; я воспитал бы ее таким образом, чтобы ей не пришлось вести в будущем такую жестокую борьбу с собственной совестью, какую пришлось выдержать мне...
Сесиль (с дрожью). Замолчи, ты внушаешь мне ужас!
Жан. Я говорю о том, что сделал бы, будь я один. Но нас двое, это наш общий ребенок, у тебя такие же права на него, как и у меня, я помню об этом. Я не стану мешать тебе воспитывать девочку в твоей вере. Но лицемерить во имя этого я отказываюсь. Уж на это, кажется, у меня есть полное право.
Сесиль (непримиримо). Нет, нет, нет! Это моя дочь, у тебя нет ни малейших прав на нее! Я их никогда не признаю! Отныне ты их полностью утратил; ведь есть же дети, у которых отец - калека или находится в сумасшедшем доме.
Жан (растерянно). Сесиль... Неужели мы так далеки, так безнадежно далеки друг от друга.
Сесиль. О да, безнадежно далеки! Я устала бороться... Вся наша жизнь была бы сплошной мукой... Сегодня крестины; завтра - катехизис; послезавтра - первое причастие... Мне приходилось бы защищать ее от тебя - каждый день, каждый час... Защищать ее от примера, от позорного примера твоей жизни... Нет, нет, у меня теперь только один долг: спасти свою дочь, спасти ее от тебя.
Жан. Чего же ты от меня хочешь?
Сесиль подходит к нему с искаженным лицом.
Сесиль. Чего я хочу? Ах, боже мой, я хочу, чтобы все это прекратилось, чтобы все это прекратилось! Я не требую, чтобы ты стал таким, как раньше, я не знаю, способен ли ты еще на это, думаю, что нет... Но я хочу, чтобы ты хотя бы не высказывал публично свои ужасные идеи! Я хочу, чтобы ты присутствовал на крестинах своей дочери! Я хочу, чтобы ты обещал мне...
Она разражается рыданиями, шатаясь, делает несколько шагов и падает на скамью для молитвы, закрыв лицо руками.
(Плача.)... что у меня будет в конце концов муж, которого бы я не стыдилась... что у меня будет такой муж, как у всех женщин... что мы станем жить, как живут в других семьях.
Жан. Для себя я требую лишь такой же свободы, какую предоставляю тебе!
Сесиль (поднимаясь, вне себя). Этого никогда, никогда не будет!
Жан (после паузы). Что ж тогда будет?
Она не отвечает.
Выходя за меня замуж, ты захотела взять от жизни больше, чем в силах вынести!
Сесиль. Это ты меня обманул! Ты мне солгал! Меня ты не можешь упрекнуть ни в чем: я осталась такой же, какой была...
Жан (пожимая плечами; едва слышным голосом). Разве можно быть уверенным в том, как будешь мыслить впоследствии, и принимать на себя в этом смысле вечные обязательства?..
Сесиль (слушает его с выражением ужаса). Отступник!
Жан смотрит на нее, не говоря ни слова: какая пропасть между ними!
Делает несколько шагов по комнате. Затем останавливается перед женой.
Жан (решив идти до конца). Что ж тогда будет? Сесиль, сжав лоб руками, молчит.
(Ледяным тоном.) Что ж тогда будет? Сесиль (кричит). Уходи! Уходи!
Молчание.
Жан (мрачно). Ах, Сесиль, не испытывай моего терпения...
Сесиль (рыдая). Уходи!
Жан. Что значит: "уходи"?.. Развод?
Сесиль перестает плакать; отнимает руки от лица и со страхом смотрит на Жана.
(Засунув руки в карманы, с недоброй усмешкой.) Ты думаешь, достаточно крикнуть "уходи!". Ты, видно, не знаешь, что если женщина хочет жить как ей заблагорассудится и сохранить при себе ребенка, необходим процесс... необходимо судебное постановление...
Он продолжает говорить... Но он уже почувствовал, как, наперекор его воле, наперекор его словам, его внезапно захлестывает волна неизведанной, пьянящей радости, безграничное желание близкой свободы, яростная жажда жизни!
Он продолжает говорить... Но уже видит там, далеко впереди, то, от чего больше не в силах отвести взгляд: он видит впереди... яркий свет!
VII
12 февраля.
"Дорогой господин Баруа!
Я рад довести до Вашего сведения, что в результате моей последней беседы с госпожой Баруа и госпожой Пасклен требования, защиту которых Вы мне поручили, были ими приняты во избежание бракоразводного процесса, которого эти дамы не хотят допустить любой ценой; мы условились о следующем:
1. Вы снова получаете полную свободу. Госпожа Баруа не намерена жить в Париже и останется в Бюи, у своей матери.
2. Госпожа Баруа будет воспитывать дочь по своему усмотрению, соглашаясь выполнить поставленное Вами условие о том, что когда девушке исполнится восемнадцать лет, Вы сможете взять ее к себе на целый год.
3. Госпожа Баруа соглашается принять ренту в 12 000 франков ежегодно, на чем Вы особенно настаиваете. Однако она твердо решила ничего не тратить из этой суммы ни на себя, ни на содержание ребенка, но откладывать ее полностью на имя дочери.
Г-жа Пасклен (с живостью). Ну, об ультиматуме не было и речи! Ты сильно преувеличиваешь! Аббат Мириель был крайне огорчен, услышав, какие вещи ты преподносишь своим ученикам; но у него и в мыслях не было увольнять тебя. Он не захочет этого... хотя бы из уважения ко мне. Он лишь требует, чтобы ты читал свои лекции по-другому. (С улыбкой.) Согласись, ему виднее, что ты должен говорить, ведь директор он, а не ты...
Жан молча отводит глаза.
Госпожа Пасклен спешит воспользоваться его молчанием. С притворным добродушием она пытается сгладить остроту спора.
Г-жа Пасклен. Ну, полно, не делай глупостей. Ты сам себя взвинчиваешь. А директор придает твоим выходкам не больше значения, чем они того заслуживают: он готов о них забыть. (На ее деланную улыбку тяжело смотреть.) Полно же, не упрямься... Разорви это письмо и напиши ему другое...
Жан (устало). Не будем спорить. Мое решение непреклонно.
Г-жа Пасклен (кричит). Ты не смеешь так поступать! Правда, Сесиль?
Жан. Я не могу поступить иначе.
Г-жа Пасклен. Нет! Я запрещаю тебе отсылать это письмо!
Жан (теряя терпение). А если бы от вас потребовали отречься от религиозных убеждений ради сохранения места, что бы вы на это ответили?
Г-жа Пасклен (в бешенстве). Как будто это одно и то же!
Жан. Да, да, я знаю ответ: "Это - не одно и то же". Так вот, вы ошибаетесь: для меня это до такой степени "одно и то же", что я не колебался ни минуты! Я должен был уже давно понять, что мне не место в этом коллеже священников, и уйти заблаговременно. Я жалею, что так долго заблуждался.
Госпожа Пасклен в замешательстве. Лицо Жана с нахмуренными бровями и упрямой складкой у рта пугает ее. Она подавляет гнев.
Г-жа Пасклен. Жан, умоляю тебя... Если ты потеряешь это место, что ты станешь делать?
Жан. О, не беспокойтесь; у меня достаточно планов и возможностей для применения своей энергии.
Г-жа Пасклен. Воображаю, что это за планы! Ты с ними еще глубже погрязнешь в нечестии!
Жан (воспользовавшись подходящим случаем). Разумеется, теперь, когда я свободен (поднимает письмо), я не пойду больше ни на какие уступки, ни на какие компромиссы; мне стыдно перед самим собой за то, как я вел себя до сих пор! То был переходный этап, пусть так, но он уже пройден.
Эти слова глубоко задевают Сесиль, она встает.
Сесиль. Теперь, когда ты свободен, Жан? А я? Жан (озабоченно). Ты? При чем тут ты?
Они оглядывают друг друга с головы до ног, в их глазах нет и следа былой нежности.
Сесиль. Ты обманул меня! Ты обманул меня своим прошлым, своими речами, своим поведением! Не забывай этого!
Г-жа Пасклен (переходя в наступление). Не думаешь ли ты, что она примирится с тем, что ее муж безбожник, враг нашей веры? Это отвратительно! Разве тебя так воспитывали?
Жан (отвечая только Сесили, взволнованным, глухим голосом). Сделанного не воротишь. Ты страдаешь? Я тоже... Я не могу остановить свою мысль, убить ее... И не я должен направлять ее, а она должна направлять мою жизнь!
Сесиль (сурово). Нет. Пока я с тобой, я не соглашусь на это!
Г-жа Пасклен (ободренная неожиданной твердостью дочери). Нет! Скорее она уйдет от тебя! Неправда ли, Сесиль?
Сесиль в смятении; несколько секунд она колеблется, затем кивает головой в знак согласия.
Жан, настороженно ожидавший ее ответа, пожимает плечами.
Короткое молчание.
Госпожа Пасклен смотрит на Сесиль с новым чувством. Где-то в самой глубине ее материнской души, как молния, блеснула надежда, заставляющая ее говорить помимо воли.
Это просто глупо в конце концов! Ты испортишь нам жизнь своими идеями... Идеи! У каждого есть идеи! И у тебя должны быть такие же идеи, как у всех! (Пуская в ход последний козырь.) Если ты не откажешься от этого письма, если ты не вернешься к прежней жизни, Сесиль не поедет с тобою в Париж!
Жан. Ты слышишь, Сесиль?
Сесиль (она уже не может отказаться от своих прежних слов). Мама права.
Жан. Если я подам в отставку, ты не вернешься со мной в Париж?
Сесиль. Нет.
Жан (холодно, обращаясь к теще). Полюбуйтесь что вы натворили!
Он хватает стул, ставит его возле Сесили и садится на него верхом.
Слушай, Сесиль, не делай глупостей... Клянусь тебе, я не шучу. (Переводит дух.) Я мог бы пообещать тебе новые уступки ради продолжения нашей совместной жизни. Но нет: я буду честен, как всегда. Я шел для тебя на все жертвы, на какие только был способен; я не могу больше идти по этому пути, не рискуя окончательно утратить свое человеческое достоинство, свою нравственную чистоту! Согласившись на то, чего ты от меня требуешь, я буду вынужден всю жизнь играть мрачную комедию: своим безразличием и постоянным притворством создавать видимость, будто я одобряю религию, которую на самом деле не могу больше исповедовать. Ты должна раз и навсегда понять, что речь идет о чем-то куда более значительном, чем отношения между мужем и женой. Человек порядочный не может высказывать всю свою жизнь мнения, противоречащие его убеждениям, - даже во имя любви... Ты не можешь ставить мне в вину мою честность, хотя она и заставляет тебя страдать!
Молчание.
Итак, ты едешь со мной в Париж в октябре, как мы собирались?
Сесиль (с упрямством отчаяния). Нет.
Жан (отстраняя рукой г-жу Пасклен). Сесиль, выслушай меня внимательно! (Пауза.) Если ты откажешься вернуться со мной в Париж, если ты сознательно порвешь последние нити, какие я хочу сохранить, тогда меня больше ничто не удержит... И я уеду на всю зиму в Лондон, на конгресс, о котором тебе говорил.
Г-жа Пасклен (в бешенстве). Да ты ее убить хочешь! В ее положении...
Сесиль поднимается и идет к матери.
Сесиль (рыдая). Я все обдумала. Лучше уж потерять мужа, чем жить с язычником!
Жан встает.
Он смотрит на них, и внезапно его поражает их сходство... Тог же выпуклый лоб, те же черные, круглые глаза, косящие от волнения больше, чем обычно, тот же недобрый, ускользающий взгляд человека, который во время спора никогда не смотрит вам в лицо...
Жан (печально). Ты сама этого хотела, Сесиль... Ты сама этого хотела... Подумай до вечера. Отпустив меня одного, ты освободишь меня от всех обязательств, возвратишь мне полную свободу. Я ухожу на почту отправить письмо.
"Господину Брэй-Зежеру, Главному редактору "Ревю энтернасьональ дез идэ", бульвар Сен-Жермен, 78, Париж.
20 августа
Дорогой друг!
За последние несколько дней в моей жизни произошли большие изменения. Я отказался от преподавания в коллеже Венцеслава и сейчас куда более свободен во всех отношениях, чем мог рассчитывать. Я могу располагать своим временем в течение всей зимы и пробыть в Лондоне сколько потребуется. Так что, если еще не поздно, я с большой охотой возьмусь за выполнение того важного дела, которое ты намеревался мне поручить в связи с предстоящим конгрессом.
Я не останусь в Бюи до конца каникул, как предполагал раньше. Вечером я возвращаюсь в Париж. Можешь ли ты уделить мне утро на этой неделе?
Искренне твой Ж. Баруа".
IV
Лондон.
Номер в отеле.
Вечер. Из плафона льется резкий свет электрической лампы. Задернутые занавеси приглушают уличный шум.
Брэй-Зежер лежит на кровати. Приподнявшись на локте, он внимательно смотрит на женщину лет пятидесяти, сидящую за маленьким столиком: она читает вслух стенографический отчет дневного заседания конгресса.
Жан ходит взад и вперед, скрестив руки на груди, - он во власти возбуждения.
Стенографистка (читает). "... как писал некий швейцарец, романтик Винэ: {Прим. стр. 111} "От восстания к восстанию общество совершенствуется, цивилизация укрепляется, справедливость торжествует... Свобода печати, свобода промышленности, свобода торговли, свобода образования - все эти свободы, словно живительные летние дожди, были принесены на крыльях бури".
Жан (прерывает). ...Здесь раздались аплодисменты, особенно со скамей шведов, датчан, русских. Потом слово взял председатель и подвел итог прениям...
Зежер, хмуря брови, одобрительно кивает головой при каждой фразе.
Жан. ...Он сообщил, что внезапный приступ печени приковал тебя к постели; потом зачитал записку, где ты предлагаешь, чтобы я выступил завтра вместо тебя; это предложение было принято единогласно.
Зежер. Вольдсмут сообщил тебе точные цифры?
Жан. Да. А я предупредил Бэкерстона, что не буду присутствовать на заседании комиссии по реформам.
Зежер кивает головой.
Брэй-Зежер - человек лет тридцати.
Родился в Нанси, его отец и мать - уроженцы Лотарингии. Но лицом он немного напоминает японца; болезнь печени подчеркивает это сходство: желтая кожа, широкие скулы, вскинутые вверх брови, редкие свисающие усы, острый подбородок.
Надбровия сильно выдаются вперед; в глубине глазных впадин лихорадочно блестят черные, всегда расширенные зрачки; горячий, жесткий и острый взгляд контрастирует с мягкостью черт.
Голос монотонный, глухой, сначала кажется приятным, но в нем звучит необыкновенная черствость.
Зежер. Госпожа Давид, разыщите мой доклад, который вы на днях стенографировали... Зеленая папка: "Проблема религии во Франции". Благодарю вас.
Жан. Ты предпочитаешь, чтобы я диктовал при тебе, как утром?
Зежер. Да, так лучше.
Жан. Я подготовил вторую и третью части, но изменил твой план. Я тебе объясню...
Брэй-Зежер вытягивается с гримасой боли.
Жан. Тебе больно? Зежер. Временами.
Несколько секунд молчания.
Жан (доставая из кармана бумаги). Мы остановились на второй части: "Причины всеобщего потрясения основ религии". Вы нашли, госпожа Давид? (Зежеру.) Первая причина: широкое распространение, которое получило за последние пятьдесят лет изучение естественных наук. По мере того как человек побеждает невежество, на котором искони зиждилась его вера в бога, область божественного неумолимо сокращается.
Зежер. Ты мог бы вкратце напомнить...
Жан. Пишите, госпожа Давид.
Зежер. ...о некоторых научных данных, которые уже сейчас позволяют доказать, что их бог бессилен повлиять на неизбежную смену явлений, что, следовательно, чудеса невозможны, молитвы бесплодны и так далее...
Жан. Хорошо. Вторая причина: "Исторические труды".
Зежер. Изложи мне это в нескольких словах...
Жан. Нет, это очень важный раздел. Я хочу напомнить об огромном шаге вперед, сделанном человечеством в тот день, когда появилась возможность проследить с историческими документами в руках зарождение религиозных мифов и показать, что они возникли из человеческих представлений, связанных с каким-нибудь самым обычным фактом, облеченным народной фантазией в чудесную форму.
После этого я хочу поставить следующий вопрос: "Как же можно продолжать веровать, изучив многовековую историю различных религий и обнаружив в ней удивительное легковерие, от неумолимой власти которого наконец-то освободился несчастный человеческий разум?"
Зежер. Хорошо.
Жан. Затем я перейду к новому положению: плоды прогресса науки доступны лишь образованным людям, и этого недостаточно, чтобы поколебать веру в бога, которая так укрепилась в сердцах французов. Потом я подхожу...
Стучат в дверь.
к экономическим и социальным факторам... (Идет к двери.) Кто там?
Голос. Из "Таймса"... Получить сведения о болезни господина Брэй-Зежера... И о завтрашней речи.
Жан. Обратитесь в комнату номер двадцать девять, к помощнику секретаря господину Вольдсмуту. (Возвращается к кровати.) На чем я остановился? Ах, да, третья причина: "Экономические и социальные факторы". Небывало быстрое развитие промышленности привлекло из деревень тысячи молодых рабочих, которые, таким образом, решительно разрушают традиционные семейные связи...
Зежер. Подчеркни; ведь это очень важно, если принять во внимание, что в каждой цивилизованной стране работает множество заводов, и число их будет неизбежно увеличиваться в будущем в невиданных масштабах.
Он листает папку, достает оттуда карточку и поворачивается с гримасой боли на лице.
(Читает.) "Индустриальный рабочий - по роду своей деятельности рационалист. Попав в огромный промышленный центр, где нет места метафизическим умствованиям, находясь среди машин, которые своим гудением прославляют торжество труда, математических наук и разума над силами природы..." (Протягивает листок Жану.) Держи, это тебе пригодится... Продолжай...
Жан. Здесь я хочу набросать картину, о которой уже говорил тебе. В настоящее время Франция разделена на два резко отличающихся друг от друга лагеря: с одной стороны - неверующие, с другой - сохранившие веру.
Неверующие - это весь пролетариат, о котором я уже упоминал, и вся интеллигенция. Несомненное численное превосходство. Затем...
Зежер. К неверующим надо причислить и всех недоучившихся, всех Омэ {Прим. стр. 114} и что-то сказать в их оправдание... Конечно, бедняги дают достаточно поводов для насмешек, потому что им не удалось подкрепить настоящими знаниями свои инстинктивные сомнения; в то же время простой здравый смысл и душевное равновесие неотвратимо влекут их к тому ясному ответу на волнующие их вопросы, который дает наука.
Жан. Да, это верно. Что касается верующих, то они, естественно, пополняются за счет консервативных классов: крестьян и буржуазии. Крестьяне живут вдали от городов, в обстановке, которая веками не меняется и где традиции сохраняются сами собой. А буржуа последовательно противодействует любому движению вперед; он заинтересован в том, чтобы сохранить незыблемым существующий порядок; буржуа особенно привержен католической церкви, ибо она уже многие столетия обуздывает требования обездоленных слоев населения; кроме того, буржуа привык объяснять жизнь при помощи готовых формул, и его благосостояние будет поколеблено, если он позволит подвергнуть их сомнению...
Но между этими ясно очерченными лагерями находится еще большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики...
Раздается стук.
(Раздраженно.) Войдите!
Коридорный. Here is the mail, sir [Почта, сэр (англ.)].
Жан. Положите туда, пожалуйста.
Коридорный оставляет почту и выходит.
(Продолжая шагать по комнате.)... Колеблющиеся... терзаемые мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции его смутный... и болезненный характер... смутный... болезненный...
Внезапно взгляд его падает на пачку газет и писем, лежащих на столе; он узнает почерк г-жи Пасклен.
Ты разрешишь?
Он распечатывает письмо:
"Бюи-ла-Дам, 14 января.
Дорогой Жан! Вчера Сесиль родила девочку..."
Он останавливается. Глаза застилает туман; прошлое властно овладевает им...
"... Она просит сообщить об этом тебе и передать, что если ты пожелаешь увидеть ребенка, то можешь приехать. Могу прибавить, что мой дом открыт для тебя, как и раньше, в любое время. Ты, быть может, уже понял, что вступил на неверный путь, и хочешь хотя бы немного облегчить страдания, которые причиняешь Сесили и мне. Ты застанешь нас такими же, какими оставил, уезжая: готовыми все забыть в тот самый день, когда ты признаешь свое заблуждение.
М. Пасклен".
Зежер. Какая-нибудь неприятность?
Жан. Нет, нет. Итак, я продолжаю. На чем я остановился?.. (Голос его прерывается. Огромным усилием воли он берет себя в руки.) Будьте любезны, прочтите написанное, госпожа Давид.
Г-жа Давид. ...большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции...
Но Жан, сидя на одном из чемоданов, стоящих в номере, слышит лишь глухое и неясное бормотание.
V
Станция в Бюи-ла-Дам.
Жан выходит из вагона. Его никто не встречает.
В омнибусе с дребезжащими стеклами он медленно, в полном одиночестве, едет в город. С тяжелым сердцем смотрит по сторонам. Улицы. Знакомые вывески. Все по-старому. Город словно возникает из-за туч, которые сгустились за прошедшие несколько месяцев, возникает, как воспоминание далекого детства...
Жан зябко кутается в толстое дорожное пальто, хранящее соленый запах моря.
Дом заперт.
Незнакомая нянька открывает ему дверь. Он проскальзывает внутрь, как вор.
На лестнице он останавливается, вцепившись рукой в перила, раненный в самое сердце криком новорожденного.
Овладев собой, поднимается на площадку.
Где-то распахивается дверь.
Г-жа Пасклен. А, это ты?.. Входи.
Сесиль в постели. Ребенка в комнате нет. В камине шумно полыхает огонь. Г-жа Пасклен закрывает за Жаном дверь. Он подходит к постели.
Жан. Здравствуй, Сесиль.
Она смущенно улыбается в ответ. Он наклоняется, целует ее в лоб.
Жан. Девочка... здорова? Сесиль. Да. Жан. А ты?..
Госпожа Пасклен стоит рядом. Жан чувствует на себе ее тяжелый взгляд.
Когда это произошло?..
Сесиль. В понедельник вечером.
Жан (считая по пальцам). Шесть дней назад. (Пауза.) Я получил письмо в четверг. Я был там нужен... Уехал сразу, как только смог...
Молчание.
Ты очень страдала? Сесиль. О, да...
Снова молчание.
Г-жа Пасклен (внезапно). Ты будешь сегодня обедать здесь?
Жан. Но... да... я думал...
Г-жа Пасклен (с едва заметной ноткой удовлетворения). Останешься на несколько дней? Жан. Если позволите... Г-жа Пасклен. Хорошо.
Она выходит распорядиться по хозяйству.
Они остаются одни. Им неловко, на сердце у них тревожно.
Их взоры встречаются, Сесиль заливается слезами. Жан снова склоняется к ней, целует ее нежно и печально.
Жан (вполголоса). Я пробуду здесь, сколько ты захочешь... До тех пор, пока ты не поправишься... А потом...
Он замолкает. Он не знает сам, что должен пообещать. Молчание.
Сесиль (очень тихо, с отчаянием в голосе). Ты даже не захотел поцеловать дочь!
Но тут возвращается г-жа Пасклен с девочкой на руках.
Г-жа Пасклен (Сесили). Мы забываем о времени из-за этого!
Жан, который двинулся ей навстречу, получает "это" прямо в лицо.
Он знает, что должен наклониться, поцеловать своего ребенка. Но не может... отчасти наперекор теще, отчасти из-за чувства непреодолимого физического отвращения.
С деланной непринужденностью он треплет пальцем мягкую щечку, маленький красный подбородок, запрятанный в мокрый нагрудник.
Жан. Она очень мила...
Он отходит.
Его неотступно преследует один вопрос: какое имя они дадут ребенку. Он и не подозревает, что девочка уже записана в мэрии.
Как ее назовут?
Г-жа Пасклен (непререкаемым тоном). Ее зовут Мари.
Жан (словно делая усилие для того, чтобы запомнить трудное имя). Мари...
Он смотрит издали на незнакомую, вздувшуюся от молока грудь, в которую по-хозяйски вцепились крохотные пальцы ребенка. Смотрит на маленькое, быстро сосущее тельце, трепещущее жаждой жизни. Смотрит на Сесиль, на ее новое лицо: бледное, полноватое, помолодевшее, - лицо прежней Сесили...
Вдруг она меняет положение, чтобы поддержать ребенка, и он замечает у нее на пальце кольцо... Они обручились; он возвращался из Парижа с маленьким футляром в кармане; он застал Сесиль одну и опустился перед ней на колени, чтобы от всего сердца надеть ей на палец это кольцо, это звено, эту цепь...
Молодость, нежность - все позади... О, как безумно, как искренне ему хотелось дать счастье и самому насладиться им!..
Он приподнимает саван: он тревожит прах двух влюбленных - Сесили и Жана. Он чувствует, что стал другим. Она тоже... Теперь они оба такие разные!
Что делать?
VI
Двадцать дней спустя.
Комната Сесили.
Сесиль. ...Я не согласна, Жан. Сесиль! Сесиль. Нет!
Жан. На тебя влияет мать. Возвратимся в Париж, одни, как можно скорее, и я уверен, что... Сесиль. Я не уеду до крестин. Жан. Хорошо. Сесиль. И ты будешь на них присутствовать.
Молчание.
Жан. Я уже сказал тебе: нет. Сесиль. Тогда можешь ехать один.
Снова молчание.
Сесиль подходит к окну, приподнимает занавес и стоит неподвижно, повернувшись к Жану спиной и прижавшись лбом к стеклу.
Жан (устало). Послушай... Мы каждый день спорим... Немые сцены, оскорбительные намеки, потоки слез... Я больше не в силах сносить... Теперь еще одна сцена. К чему все это?
Сесиль не двигается.
(Стараясь говорить спокойно.) Надо избежать непоправимого... Повторяю тебе, я согласен продолжать нашу совместную жизнь, жить, как мы жили раньше. Я даже готов пойти на уступки.
Сесиль (оборачиваясь). Ты лжешь... Ты не идешь ни на какие уступки.
Жан (печально). Как ты кричишь, Сесиль...
Снова молчание.
Напротив, ты отлично знаешь, что я готов на уступки, лишь бы изменить положение, в какое мы попали. И вот доказательство: если б я был один и свободен, то избавил бы девочку от всякого влияния религии; я воспитал бы ее таким образом, чтобы ей не пришлось вести в будущем такую жестокую борьбу с собственной совестью, какую пришлось выдержать мне...
Сесиль (с дрожью). Замолчи, ты внушаешь мне ужас!
Жан. Я говорю о том, что сделал бы, будь я один. Но нас двое, это наш общий ребенок, у тебя такие же права на него, как и у меня, я помню об этом. Я не стану мешать тебе воспитывать девочку в твоей вере. Но лицемерить во имя этого я отказываюсь. Уж на это, кажется, у меня есть полное право.
Сесиль (непримиримо). Нет, нет, нет! Это моя дочь, у тебя нет ни малейших прав на нее! Я их никогда не признаю! Отныне ты их полностью утратил; ведь есть же дети, у которых отец - калека или находится в сумасшедшем доме.
Жан (растерянно). Сесиль... Неужели мы так далеки, так безнадежно далеки друг от друга.
Сесиль. О да, безнадежно далеки! Я устала бороться... Вся наша жизнь была бы сплошной мукой... Сегодня крестины; завтра - катехизис; послезавтра - первое причастие... Мне приходилось бы защищать ее от тебя - каждый день, каждый час... Защищать ее от примера, от позорного примера твоей жизни... Нет, нет, у меня теперь только один долг: спасти свою дочь, спасти ее от тебя.
Жан. Чего же ты от меня хочешь?
Сесиль подходит к нему с искаженным лицом.
Сесиль. Чего я хочу? Ах, боже мой, я хочу, чтобы все это прекратилось, чтобы все это прекратилось! Я не требую, чтобы ты стал таким, как раньше, я не знаю, способен ли ты еще на это, думаю, что нет... Но я хочу, чтобы ты хотя бы не высказывал публично свои ужасные идеи! Я хочу, чтобы ты присутствовал на крестинах своей дочери! Я хочу, чтобы ты обещал мне...
Она разражается рыданиями, шатаясь, делает несколько шагов и падает на скамью для молитвы, закрыв лицо руками.
(Плача.)... что у меня будет в конце концов муж, которого бы я не стыдилась... что у меня будет такой муж, как у всех женщин... что мы станем жить, как живут в других семьях.
Жан. Для себя я требую лишь такой же свободы, какую предоставляю тебе!
Сесиль (поднимаясь, вне себя). Этого никогда, никогда не будет!
Жан (после паузы). Что ж тогда будет?
Она не отвечает.
Выходя за меня замуж, ты захотела взять от жизни больше, чем в силах вынести!
Сесиль. Это ты меня обманул! Ты мне солгал! Меня ты не можешь упрекнуть ни в чем: я осталась такой же, какой была...
Жан (пожимая плечами; едва слышным голосом). Разве можно быть уверенным в том, как будешь мыслить впоследствии, и принимать на себя в этом смысле вечные обязательства?..
Сесиль (слушает его с выражением ужаса). Отступник!
Жан смотрит на нее, не говоря ни слова: какая пропасть между ними!
Делает несколько шагов по комнате. Затем останавливается перед женой.
Жан (решив идти до конца). Что ж тогда будет? Сесиль, сжав лоб руками, молчит.
(Ледяным тоном.) Что ж тогда будет? Сесиль (кричит). Уходи! Уходи!
Молчание.
Жан (мрачно). Ах, Сесиль, не испытывай моего терпения...
Сесиль (рыдая). Уходи!
Жан. Что значит: "уходи"?.. Развод?
Сесиль перестает плакать; отнимает руки от лица и со страхом смотрит на Жана.
(Засунув руки в карманы, с недоброй усмешкой.) Ты думаешь, достаточно крикнуть "уходи!". Ты, видно, не знаешь, что если женщина хочет жить как ей заблагорассудится и сохранить при себе ребенка, необходим процесс... необходимо судебное постановление...
Он продолжает говорить... Но он уже почувствовал, как, наперекор его воле, наперекор его словам, его внезапно захлестывает волна неизведанной, пьянящей радости, безграничное желание близкой свободы, яростная жажда жизни!
Он продолжает говорить... Но уже видит там, далеко впереди, то, от чего больше не в силах отвести взгляд: он видит впереди... яркий свет!
VII
12 февраля.
"Дорогой господин Баруа!
Я рад довести до Вашего сведения, что в результате моей последней беседы с госпожой Баруа и госпожой Пасклен требования, защиту которых Вы мне поручили, были ими приняты во избежание бракоразводного процесса, которого эти дамы не хотят допустить любой ценой; мы условились о следующем:
1. Вы снова получаете полную свободу. Госпожа Баруа не намерена жить в Париже и останется в Бюи, у своей матери.
2. Госпожа Баруа будет воспитывать дочь по своему усмотрению, соглашаясь выполнить поставленное Вами условие о том, что когда девушке исполнится восемнадцать лет, Вы сможете взять ее к себе на целый год.
3. Госпожа Баруа соглашается принять ренту в 12 000 франков ежегодно, на чем Вы особенно настаиваете. Однако она твердо решила ничего не тратить из этой суммы ни на себя, ни на содержание ребенка, но откладывать ее полностью на имя дочери.