Мастера крепостной России
ВВЕДЕНИЕ
Нартов, Кузьма Фролов, Черепановы, Иван Батов… Может возникнуть вопрос: а чем, собственно говоря, оправдывается сочетание образов, раскрытых в этой книге? Что, например, общего между конструктором огромных вододействующих колес Фроловым и скрипичным мастером Батовым?
Этих людей объединяют два обстоятельства. Все они были талантливейшими русскими самородками. Жизнь и деятельность каждого из них находились в тяжкой зависимости от духа и смысла крепостной эпохи.
Стоит только припомнить, как видоизменялся экономический строй крепостной России, чтобы каждый из мало известных героев этой книги стал на свое историческое место, а связь между ними сделалась очевидной.
Экономическое развитие России XVIII века шло по пути последовательного перехода мануфактурных предприятий на капиталистическую основу. В русском мануфактурном производстве начала века отчетливо сказался «переходный характер мануфактуры между мелким ручным производством и фабрикою». [1]Здесь еще отсутствовали основные проводники капиталистического развития и в их числе главный – вольнонаемный труд. Даже в западных странах мануфактурный период капитализма не мог произвести полного отделения промышленных рабочих от земледелия. В России же, при сохранении многих учреждений, прикреплявших крестьян к земле, подобное отделение, естественно, не могло не замедлиться.
На предприятиях работали преимущественно крестьяне, сохранившие крепкую связь с землей. Да и основное городское население (мещане, ремесленники) еще не было пролетаризировано торговым капиталом, хотя и находилось в экономической зависимости от него.
Разделение труда в мануфактуре было стихийным и осуществлялось по традиции. Господствовала ручная, но уже способная подготовлять искусных механических рабочих техника. Данные науки применялись к производству случайно, без всякой системы.
Появились крупные капиталы. Пропасть между владельцами предприятий и работниками углублялась и ширилась. Но обилие мелких промышленных заведений, сохранение работниками связей с землей, действие старых традиций в производстве и во всем строе жизни – все это сглаживало и смягчало вначале социальные противоречия внутри мануфактуры (хозяин и работник). Общее число предприятий мануфактурного типа при Петре I уже достигало значительной цифры – 230. Предприятиями выполнялись, главным образом, казенные заказы. Государственный рынок полностью поглощал продукцию. Конкуренция отсутствовала.
Развитие производства происходило за счет дарового крепостного труда, несмотря на низкий технический уровень. Особенно быстро развивалась казенная крепостная промышленность (например, горная на Урале).
Такова, в общих чертах, была промышленная основа экономического роста России, когда Петр I прорубал окно в Европу. Кипела двадцатилетняя война со Швецией, бурно развертывалась торговля, перед страной ставились гигантские задачи, в корне менялся русский мир, и крепостники-феодалы вели с этим рождавшимся миром ожесточенную борьбу. Злобному страху перед прогрессом противостоял все двигавший за собой гений Петра.
Этот могучий человек двигал вперед и промышленность. Известны военные и другие причины, по которым Петр с огромной настойчивостью усиливал свою энергию именно в этом направлении. Мануфактурные предприятия принадлежали купцам, разночинцам или иностранцам (вотчинной дворянской фабрики при Петре еще не существовало), которые не имели права владеть крепостными. Свободной же рабочей силы не было. Поэтому на фабриках работали, главным образом, приписанные к предприятиям государственные крестьяне, то есть казенные крепостные. Немало работало и беглых помещичьих крепостных. Все это был даровой или почти даровой труд, очень облегчавший промышленникам их задачу. 18 января 1721 года Петр издал указ, которым на «купецких людей» распространялось право покупать к фабрикам и заводам населенные деревни «под такой кондицией, дабы те деревни всегда были уже при тех заводах неотлучно». Этим указом Петр окончательно узаконил на русских предприятиях принудительный труд, который позволял малую производительность компенсировать безграничной эксплоатацией работников.
Принудительный труд был основной причиной технического отставания русской мануфактуры. Он уводил ее в сторону от технического прогресса. Мануфактура производила мало продукции, качество продукции было плохое. Для ряда мануфактурных производств непосредственный корень зла заключался в крайнем недостатке станков и в полном отсутствии станков точных и производительных. Металлообрабатывающих станков почти не было. Между тем еще в 1701 году монах Плюмие издал в Лионе сочинение под названием «Искусство точения». Это была энциклопедия токарного дела, содержавшая описание всех существовавших в то время в Европе видов обточки и всех типов токарных станков. Уже в 1700 году во Франции существовали станки для цилиндрического точения, винторезные, патронные, станки для часового производства и т. д. – всего около 40 типов станков с 39 типами резцов.
При таком положении вещей, очевидно, надо было ввозить из-за границы необходимые машины и мастеров к ним. Но, кроме этого, необходимо было готовить и свои собственные кадры мастеров, пытаться создавать свои собственные машины. И вот рядом с колоссальной фигурой Петра появляется «лейб-механик» Нартов, искусник-токарь, литейщик, изобретатель, учитель механических дел, академик. Человек типа Нартова не мог не оказаться рядом с Петром, под рукой у Петра. Именно «токарное искусство», которым в совершенству, владел Нартов, представлялось слабейшим местом в технике тогдашней мануфактуры, и Петр знал это отлично: ведь и сам он был токарем.
В петровской лейб-токарне Нартов работал над суппортами в токарно-копировальных станках. Размаха, соответствовавшего редким способностям Нартова, в этой его деятельности, конечно, не было. Работа проходила в точном соответствии с узеньким масштабом применения машин в докапиталистической мануфактуре. Нартов был умен, энергичен, технически образован, талантлив, но он должен был стать жертвой положения, при котором не техника, а принудительный труд считался основой производительных сил России. Петровское правительство одной из своих непосредственных задач полагало техническое переоборудование металлообрабатывающего казенного производства, – Нартов сделал для этого много и вместе с тем ничего. Задача оказалась практически неразрешимой для эпохи принудительного труда. После Петра техническое вооружение было признано не столько невозможным, сколько просто ненужным, и этим определился бледный конец биографии «лейб-механика» Андрея Нартова. Таково историческое место этого замечательного человека в процессе развития русской промышленной техники XVIII века.
Конец столетия мало походил на его начало. На рынке уже появился новый товара – рабочая сила. Происходила диференциация крестьянства. Возникало беднячество, лишенное земли и средств производства. В деревне получил широкое развитие отхожий промысел, деревня захватывалась торговым оборотом, и то, что Ленин называл «раскрестьяниванием», становилось рядовым фактом. Наличие развитого рынка и свободных капиталов делало свое дело. В 1762 году в России насчитывалось 984 промышленных предприятия (без горных), а в 1796 году – 3161. Постепенно создавались обширные кадры хорошо обученных мануфактурных рабочих. Число вольнонаемных быстро росло за счет увеличивавшегося городского мещанско-ремесленнического населения и оброчных помещичьих крестьян (посаженных на оброк крестьян в нечерноземных губерниях России было 55 %). В 1778 году из общего количества 43 тысяч мануфактурных рабочих больше 10 тысяч человек были уже вольнонаемными. «Капитализм, это – та стадия развития товарного производства, когда и рабочая сила становится товаром». [2]
За преимущества вольнонаемного труда стала высказываться и мануфактур-коллегия, то есть сама государственная власть. В одном из своих наказов коллегия писала: «Многие фабрики исправляются уже теперь одними наемными людьми. А когда исправляются многие, то могут и все». Течение за вольнонаемный труд на купеческой мануфактуре усиленно поддерживалось и дворянством, которое, защищая свои сословные привилегии; считало себя единственным носителем прав на труд принудительный. Все способствовало быстрому созданию в России капиталистической мануфактуры. Промышленники стремились к эксплоатации все большей и большей, к получению прибылей, все более и более высоких, а это давало некоторый толчок техническому прогрессу промышленности, особенно в отраслях, работавших на вольный рынок. И все же в России оставалось немало отраслей промышленности, куда машина еще не проникала. Это – отрасли, продолжавшие работать на принудительном труде, а среди них прежде всего горная промышленность. Урал попрежнему оставался в стороне от технического прогресса.
В исходе шестидесятых годов XVIII века на Березовских промыслах насчитывалось только 500 рабочих, зато приписных крестьян было до 7 тысяч человек. Вот обстановка, в которой медленно зарождался на крепостном Урале промышленный пролетариат. В этой обстановке жил и работал один из ранних представителей молодого уральского пролетариата – Кузьма Фролов.
Чем объяснить успех замечательных вододействующих конструкций, с которыми Фролов выступил на самом технически отсталом, хотя и весьма производительном (независимо от каких бы то ни было механических конструкций) фланге русской промышленности? Социальный заказ рынка был правильно понят Фроловым. Старая техническая задача была им разрешена старыми же способами. Он сумел в максимальной степени использовать скрытые ресурсы традиционной водяной машины. Его колеса не противоречили традициям докапиталистической мануфактуры: стремиться победить природу количеством рабочих рук, стараться увеличить производительность количественным увеличением размеров и мощностей вододействующих установок. Промышленный Урал конца XVIII века жил в условиях крепостного хозяйства. Фролов со своими грандиозными колесами попал в точку – только то несовершенное, над усовершенствованием чего он работал, и нужно было крепостному уральскому хозяйству. Фролов – типичный крепостной мастер своей эпохи и своего промышленного района. Этим и определяется его историческое место в ходе промышленного развития России XVIII века.
«Господство Урала было равносильно господству подневольного труда, технической отсталости и застоя», [3]отмечал В. И. Ленин. Это приложимо и к концу XVIII столетия, но еще больше к первой половине XIX века. В 1815 году в России было 4 189 промышленных предприятий с общим числом рабочих 172.882; в 1840 году предприятий было уже 6863, а рабочих – 435.788 человек. Результаты вовлечения деревни в торговый оборот резко сказались еще в последней трети XVIII века появлением нового товара – рабочей силы. При наличии развитого рынка и свободных капиталов уже тогда создались условия, необходимые для роста капиталистического способа производства. Рост промышленного капитализма и преобразование крепостной мануфактуры в капиталистическую стали совершенно очевидными в первой половине XIX столетия. Но ничего подобного не происходило в горной промышленности, где все оставалось по-старому. Хирели и замирали, по всей России посессионные (с приписными крестьянами) и вотчинные (дворянские) мануфактуры. И, наоборот, расцветали купеческие предприятия, применявшие труд наемных рабочих. А на Урале попрежнему царил принудительный труд.
Неизбежным следствием такого положения для тридцатых-сороковых годов XIX века было то, что Россия, выпускавшая в конце предыдущего столетия по 8 миллионов пудов чугуна в год (ровно столько же, сколько Англия), выпустила в 1859 году только 16 миллионов пудов (Англия – 234 миллиона пудов). «За сто лет производство» русского чугуна «не успело удвоиться, и Россия оказалась далеко позади других европейских стран». [4]То же примерно происходило и с железом, экспорт которого из России уменьшился с конца XVIII к пятидесятым годам XIX века в три раза. Причина заключалась, конечно, в принудительном труде, при котором техническая отсталость неизбежна. То самое, что двигало промышленность вперед в начале XVIII века, действуя как железная необходимость, через сто лет превратилось в могучий тормоз развития. Переход от мануфактуры к фабрике безнадежно задерживался на Урале, а вместе с ним задерживалось и наступление технического переворота. Высокие прибыли предпринимателей при неснижающихся ценах (прибыли доходили до 89 % на листовое железо) и отсутствие конкуренции на внутреннем рынке, со своей стороны, делали ненужным какое бы то ни было улучшение техники. «Горнопромышленники были и помещиками и заводчиками, основывали свое господство не на капитале и конкуренции, а на монополии и на своем владельческом праве». [5]Только после «реформы» 1861 года положение должно было измениться.
Карьера Демидовых отлично иллюстрирует тесную связь между непосредственными формами развития промышленности – от мелкого товарного производства через мануфактуру к крупной машинной индустрии. Никита Демидов шагнул из мелкого товарного производства в мануфактуру, а потомки его до самой «реформы» 1861 года рисуются нам как типичные предприниматели-капиталисты мануфактурного периода. Демидовские предприятия были промышленными центрами, уже не занимавшимися земледелием. Главным производителем в них был уже не приписной крестьянин, а мастеровой. Но этот мастеровой жил и работал под двойным прессом зависимости от Демидовых, бывших феодалами и промышленниками одновременно. Идеал крепостников николаевской эпохи – (неподвижный, неизменяющийся мир – обещал им господство, которого ничто и никогда не могло, казалось, омрачить. Урал был твердыней крепостничества. Естественно, что именно здесь тяжба между крепостными талантами и обществом феодалов-торгашей должна была принять особо жестокую форму. Именно здесь судьба талантливого крепостного мастера Черепанова должна была явиться тягчайшим обвинительным актом по адресу всего крепостнического режима.
И вот – Черепановы, отец и сын. Дело идет о паровозе, о железных дорогах. Мастеровой был прикован к замкнутому району промышленности, который создавался условиями мануфактурного производства. Железные дороги способствовали увеличению подвижности населения, необходимо возникающей в связи с развитием крупной машинной индустрии. Но инерция мануфактуры задерживала этот шаг, мешая возникновению железных дорог. Сила этой инерции безраздельно господствовала в России.
Почва для вытеснения ручного труда машиной с величайшей осторожностью нащупывалась иными передовыми промышленниками, вроде хорошо знавших Европу Демидовых. Но неизмеримо действеннее робких начинаний отдельных промышленников оказывалась точка зрения министра финансов николаевского правительства графа Канкрина, который находил, что железные дороги вредны, так как «подстрекают к частым путешествиям без всякой нужды и, таким образом, увеличивают непостоянство духа нашей эпохи». Идеал неподвижности оковывал Россию, и Урал был подлинным воплощением этого идеала. Совершенно естественно, что «затея» Черепановых – русских недипломированных мастеров, да еще к тому же вчерашних крепостных – не имела и не могла иметь успеха. По условиям времени им не удалось развернуть свои таланты на пользу русской промышленности. Таково историческое место Черепановых в ходе экономического развития России.
Корни преобразования мелкого товарного производства в мануфактуру лежат в деревне. Крепостные крестьяне были обязаны своим владельцам «страдой и сдельем». «Надел» крестьянина служил… как бы натуральной заработной платой. [6]Но вместе с тем дворяне ничего не имели против того, чтобы их крепостные развивали свои промыслы. Зажиточность оброчных крестьян обеспечивала богатство их господину. Неудивительно, что оброчные в Ярославской губернии составляли 78 % всех крепостных, в Нижегородской – 82 %, в Костромской – 85 %. Основанием колоссального богатства графов Шереметевых были оброчные крестьяне промышленники сел Иванова, Павлова, Ворсмы и других. Путешествовавший по России в сороковых годах XIX века барон Гакстгаузен остроумно отметил бросившийся ему в глаза своеобразный русский сенсимонизм наизнанку: сен-симонисты требовали, чтобы каждый получал по способностям, а русские владельцы брали с каждого из своих оброчных крестьян по его способностям. Процесс «раскрестьянивания» начался уже давно, когда «источником феодального гнета была не экспроприация земли у населения, а, наоборот, его прикрепление к земле». [7]Отхожие промыслы, уводившие крестьян из деревни в город, постепенно становились типичным явлением мануфактурной стадии русского капитализма.
«Если бы помещик не имел прямой власти над личностью крестьянина, то он не мог бы заставить работать на себя человека, наделенного землей и ведущего свое хозяйство». [8]Отсюда возникало внеэкономическое принуждение. Но методы такого принуждения начинали чрезвычайно болезненно сказываться на крепостном человеке, который уже сломил рутину личного крепостного быта, вырвался из умственной темноты и вместе с тем остался попрежнему в плену крепостничества. Мануфактурный период капитализма был пронизан остатками патриархальных отнотений (особенно в мелких промыслах) и разнообразных форм рабства, которые чрезвычайно отягощали положение трудящихся. В конце XVIII и в начале XIX века ничего не делалось ремесленниками по заказу потребителей. Обязательно между ними стоял купец-перекупщик. Таким образом, к феодальному гнету присоединялся и гнет торгового капитала.
Скрипичный мастер Иван Батов был жертвой этого двойного, гнета. Он был представителем крестьянства, рвавшегося из оброчной крепости к свободному развитию мастерства. На своей личной истории он проиллюстрировал прогрессивное значение этого явления. Пример Батова показывает, как втягивалось крестьянство в водоворот общественной жизни, как поднимались его грамотность и сознательность, как возникали в его среде культурные потребности. «Отход в города повышает гражданскую личность крестьянина, освобождая его от той бездны патриархальных и личных отношений зависимости и сословности, которые так сильны в деревнях». [9]
Батов шел своим путем, – он производил не на продажу через купца, а непосредственно для потребителя. Это противоречило общему укладу ремесленничества и роли торгового капитала в стране. Талант Батова превозмогал затруднения, но не мог побороть их. Поэтому и все дело его жизни умерло вместе с ним, не получив никакого расширения и продолжения. Итак, этот четвертый герой предлагаемой книги также имеет свое историческое место в общем ходе развития русской мануфактуры рядом с Нартовым, Фроловым и Черепановыми.
Все герои этой книги были молчаливы. То, о чем они могли бы сообщить своим потомкам – нам – в речах и сочинениях, они просто сделали. По сделанному мы знаем и помним о них.
Когда одному из величайших мировых изобретателей – Эдисону – исполнилось семьдесят семь лет, он громогласно заявил, что «высшая житейская философия» заключается в том, чтобы «работать, отгадывать тайны природы, применяя их на счастье людей». Нартов, Фролов, Черепановы, Батов никогда не говорили на столь отвлеченные темы. Они сошли в могилу, не осуществив никакой «философии», совершенно, впрочем, так же, как и Эдисон не осуществил своей. Да и как мог полностью осуществить свои высокие стремления изобретатель в капиталистическом мире, где весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого – просвещения и развития?
Мы, только мы, охраняемые Сталинской Конституцией, истинные господа своих стремлений. К счастью и славе родины направляем мы их могучие порывы. Наши цели действительно прекрасны. Наука, техника, искусство в нашей стране служат нам для достижения этих целей. Нет границ возможностям развития советской науки, техники, искусства. Труды и усилия многих людей давно завершили то, над чем работали и герои этой книги и Эдисон. Но только в нашей счастливой стране эти труды и усилия получают развернутое применение на пользу трудящегося человечества.
Этих людей объединяют два обстоятельства. Все они были талантливейшими русскими самородками. Жизнь и деятельность каждого из них находились в тяжкой зависимости от духа и смысла крепостной эпохи.
Стоит только припомнить, как видоизменялся экономический строй крепостной России, чтобы каждый из мало известных героев этой книги стал на свое историческое место, а связь между ними сделалась очевидной.
Экономическое развитие России XVIII века шло по пути последовательного перехода мануфактурных предприятий на капиталистическую основу. В русском мануфактурном производстве начала века отчетливо сказался «переходный характер мануфактуры между мелким ручным производством и фабрикою». [1]Здесь еще отсутствовали основные проводники капиталистического развития и в их числе главный – вольнонаемный труд. Даже в западных странах мануфактурный период капитализма не мог произвести полного отделения промышленных рабочих от земледелия. В России же, при сохранении многих учреждений, прикреплявших крестьян к земле, подобное отделение, естественно, не могло не замедлиться.
На предприятиях работали преимущественно крестьяне, сохранившие крепкую связь с землей. Да и основное городское население (мещане, ремесленники) еще не было пролетаризировано торговым капиталом, хотя и находилось в экономической зависимости от него.
Разделение труда в мануфактуре было стихийным и осуществлялось по традиции. Господствовала ручная, но уже способная подготовлять искусных механических рабочих техника. Данные науки применялись к производству случайно, без всякой системы.
Появились крупные капиталы. Пропасть между владельцами предприятий и работниками углублялась и ширилась. Но обилие мелких промышленных заведений, сохранение работниками связей с землей, действие старых традиций в производстве и во всем строе жизни – все это сглаживало и смягчало вначале социальные противоречия внутри мануфактуры (хозяин и работник). Общее число предприятий мануфактурного типа при Петре I уже достигало значительной цифры – 230. Предприятиями выполнялись, главным образом, казенные заказы. Государственный рынок полностью поглощал продукцию. Конкуренция отсутствовала.
Развитие производства происходило за счет дарового крепостного труда, несмотря на низкий технический уровень. Особенно быстро развивалась казенная крепостная промышленность (например, горная на Урале).
Такова, в общих чертах, была промышленная основа экономического роста России, когда Петр I прорубал окно в Европу. Кипела двадцатилетняя война со Швецией, бурно развертывалась торговля, перед страной ставились гигантские задачи, в корне менялся русский мир, и крепостники-феодалы вели с этим рождавшимся миром ожесточенную борьбу. Злобному страху перед прогрессом противостоял все двигавший за собой гений Петра.
Этот могучий человек двигал вперед и промышленность. Известны военные и другие причины, по которым Петр с огромной настойчивостью усиливал свою энергию именно в этом направлении. Мануфактурные предприятия принадлежали купцам, разночинцам или иностранцам (вотчинной дворянской фабрики при Петре еще не существовало), которые не имели права владеть крепостными. Свободной же рабочей силы не было. Поэтому на фабриках работали, главным образом, приписанные к предприятиям государственные крестьяне, то есть казенные крепостные. Немало работало и беглых помещичьих крепостных. Все это был даровой или почти даровой труд, очень облегчавший промышленникам их задачу. 18 января 1721 года Петр издал указ, которым на «купецких людей» распространялось право покупать к фабрикам и заводам населенные деревни «под такой кондицией, дабы те деревни всегда были уже при тех заводах неотлучно». Этим указом Петр окончательно узаконил на русских предприятиях принудительный труд, который позволял малую производительность компенсировать безграничной эксплоатацией работников.
Принудительный труд был основной причиной технического отставания русской мануфактуры. Он уводил ее в сторону от технического прогресса. Мануфактура производила мало продукции, качество продукции было плохое. Для ряда мануфактурных производств непосредственный корень зла заключался в крайнем недостатке станков и в полном отсутствии станков точных и производительных. Металлообрабатывающих станков почти не было. Между тем еще в 1701 году монах Плюмие издал в Лионе сочинение под названием «Искусство точения». Это была энциклопедия токарного дела, содержавшая описание всех существовавших в то время в Европе видов обточки и всех типов токарных станков. Уже в 1700 году во Франции существовали станки для цилиндрического точения, винторезные, патронные, станки для часового производства и т. д. – всего около 40 типов станков с 39 типами резцов.
При таком положении вещей, очевидно, надо было ввозить из-за границы необходимые машины и мастеров к ним. Но, кроме этого, необходимо было готовить и свои собственные кадры мастеров, пытаться создавать свои собственные машины. И вот рядом с колоссальной фигурой Петра появляется «лейб-механик» Нартов, искусник-токарь, литейщик, изобретатель, учитель механических дел, академик. Человек типа Нартова не мог не оказаться рядом с Петром, под рукой у Петра. Именно «токарное искусство», которым в совершенству, владел Нартов, представлялось слабейшим местом в технике тогдашней мануфактуры, и Петр знал это отлично: ведь и сам он был токарем.
В петровской лейб-токарне Нартов работал над суппортами в токарно-копировальных станках. Размаха, соответствовавшего редким способностям Нартова, в этой его деятельности, конечно, не было. Работа проходила в точном соответствии с узеньким масштабом применения машин в докапиталистической мануфактуре. Нартов был умен, энергичен, технически образован, талантлив, но он должен был стать жертвой положения, при котором не техника, а принудительный труд считался основой производительных сил России. Петровское правительство одной из своих непосредственных задач полагало техническое переоборудование металлообрабатывающего казенного производства, – Нартов сделал для этого много и вместе с тем ничего. Задача оказалась практически неразрешимой для эпохи принудительного труда. После Петра техническое вооружение было признано не столько невозможным, сколько просто ненужным, и этим определился бледный конец биографии «лейб-механика» Андрея Нартова. Таково историческое место этого замечательного человека в процессе развития русской промышленной техники XVIII века.
Конец столетия мало походил на его начало. На рынке уже появился новый товара – рабочая сила. Происходила диференциация крестьянства. Возникало беднячество, лишенное земли и средств производства. В деревне получил широкое развитие отхожий промысел, деревня захватывалась торговым оборотом, и то, что Ленин называл «раскрестьяниванием», становилось рядовым фактом. Наличие развитого рынка и свободных капиталов делало свое дело. В 1762 году в России насчитывалось 984 промышленных предприятия (без горных), а в 1796 году – 3161. Постепенно создавались обширные кадры хорошо обученных мануфактурных рабочих. Число вольнонаемных быстро росло за счет увеличивавшегося городского мещанско-ремесленнического населения и оброчных помещичьих крестьян (посаженных на оброк крестьян в нечерноземных губерниях России было 55 %). В 1778 году из общего количества 43 тысяч мануфактурных рабочих больше 10 тысяч человек были уже вольнонаемными. «Капитализм, это – та стадия развития товарного производства, когда и рабочая сила становится товаром». [2]
За преимущества вольнонаемного труда стала высказываться и мануфактур-коллегия, то есть сама государственная власть. В одном из своих наказов коллегия писала: «Многие фабрики исправляются уже теперь одними наемными людьми. А когда исправляются многие, то могут и все». Течение за вольнонаемный труд на купеческой мануфактуре усиленно поддерживалось и дворянством, которое, защищая свои сословные привилегии; считало себя единственным носителем прав на труд принудительный. Все способствовало быстрому созданию в России капиталистической мануфактуры. Промышленники стремились к эксплоатации все большей и большей, к получению прибылей, все более и более высоких, а это давало некоторый толчок техническому прогрессу промышленности, особенно в отраслях, работавших на вольный рынок. И все же в России оставалось немало отраслей промышленности, куда машина еще не проникала. Это – отрасли, продолжавшие работать на принудительном труде, а среди них прежде всего горная промышленность. Урал попрежнему оставался в стороне от технического прогресса.
В исходе шестидесятых годов XVIII века на Березовских промыслах насчитывалось только 500 рабочих, зато приписных крестьян было до 7 тысяч человек. Вот обстановка, в которой медленно зарождался на крепостном Урале промышленный пролетариат. В этой обстановке жил и работал один из ранних представителей молодого уральского пролетариата – Кузьма Фролов.
Чем объяснить успех замечательных вододействующих конструкций, с которыми Фролов выступил на самом технически отсталом, хотя и весьма производительном (независимо от каких бы то ни было механических конструкций) фланге русской промышленности? Социальный заказ рынка был правильно понят Фроловым. Старая техническая задача была им разрешена старыми же способами. Он сумел в максимальной степени использовать скрытые ресурсы традиционной водяной машины. Его колеса не противоречили традициям докапиталистической мануфактуры: стремиться победить природу количеством рабочих рук, стараться увеличить производительность количественным увеличением размеров и мощностей вододействующих установок. Промышленный Урал конца XVIII века жил в условиях крепостного хозяйства. Фролов со своими грандиозными колесами попал в точку – только то несовершенное, над усовершенствованием чего он работал, и нужно было крепостному уральскому хозяйству. Фролов – типичный крепостной мастер своей эпохи и своего промышленного района. Этим и определяется его историческое место в ходе промышленного развития России XVIII века.
«Господство Урала было равносильно господству подневольного труда, технической отсталости и застоя», [3]отмечал В. И. Ленин. Это приложимо и к концу XVIII столетия, но еще больше к первой половине XIX века. В 1815 году в России было 4 189 промышленных предприятий с общим числом рабочих 172.882; в 1840 году предприятий было уже 6863, а рабочих – 435.788 человек. Результаты вовлечения деревни в торговый оборот резко сказались еще в последней трети XVIII века появлением нового товара – рабочей силы. При наличии развитого рынка и свободных капиталов уже тогда создались условия, необходимые для роста капиталистического способа производства. Рост промышленного капитализма и преобразование крепостной мануфактуры в капиталистическую стали совершенно очевидными в первой половине XIX столетия. Но ничего подобного не происходило в горной промышленности, где все оставалось по-старому. Хирели и замирали, по всей России посессионные (с приписными крестьянами) и вотчинные (дворянские) мануфактуры. И, наоборот, расцветали купеческие предприятия, применявшие труд наемных рабочих. А на Урале попрежнему царил принудительный труд.
Неизбежным следствием такого положения для тридцатых-сороковых годов XIX века было то, что Россия, выпускавшая в конце предыдущего столетия по 8 миллионов пудов чугуна в год (ровно столько же, сколько Англия), выпустила в 1859 году только 16 миллионов пудов (Англия – 234 миллиона пудов). «За сто лет производство» русского чугуна «не успело удвоиться, и Россия оказалась далеко позади других европейских стран». [4]То же примерно происходило и с железом, экспорт которого из России уменьшился с конца XVIII к пятидесятым годам XIX века в три раза. Причина заключалась, конечно, в принудительном труде, при котором техническая отсталость неизбежна. То самое, что двигало промышленность вперед в начале XVIII века, действуя как железная необходимость, через сто лет превратилось в могучий тормоз развития. Переход от мануфактуры к фабрике безнадежно задерживался на Урале, а вместе с ним задерживалось и наступление технического переворота. Высокие прибыли предпринимателей при неснижающихся ценах (прибыли доходили до 89 % на листовое железо) и отсутствие конкуренции на внутреннем рынке, со своей стороны, делали ненужным какое бы то ни было улучшение техники. «Горнопромышленники были и помещиками и заводчиками, основывали свое господство не на капитале и конкуренции, а на монополии и на своем владельческом праве». [5]Только после «реформы» 1861 года положение должно было измениться.
Карьера Демидовых отлично иллюстрирует тесную связь между непосредственными формами развития промышленности – от мелкого товарного производства через мануфактуру к крупной машинной индустрии. Никита Демидов шагнул из мелкого товарного производства в мануфактуру, а потомки его до самой «реформы» 1861 года рисуются нам как типичные предприниматели-капиталисты мануфактурного периода. Демидовские предприятия были промышленными центрами, уже не занимавшимися земледелием. Главным производителем в них был уже не приписной крестьянин, а мастеровой. Но этот мастеровой жил и работал под двойным прессом зависимости от Демидовых, бывших феодалами и промышленниками одновременно. Идеал крепостников николаевской эпохи – (неподвижный, неизменяющийся мир – обещал им господство, которого ничто и никогда не могло, казалось, омрачить. Урал был твердыней крепостничества. Естественно, что именно здесь тяжба между крепостными талантами и обществом феодалов-торгашей должна была принять особо жестокую форму. Именно здесь судьба талантливого крепостного мастера Черепанова должна была явиться тягчайшим обвинительным актом по адресу всего крепостнического режима.
И вот – Черепановы, отец и сын. Дело идет о паровозе, о железных дорогах. Мастеровой был прикован к замкнутому району промышленности, который создавался условиями мануфактурного производства. Железные дороги способствовали увеличению подвижности населения, необходимо возникающей в связи с развитием крупной машинной индустрии. Но инерция мануфактуры задерживала этот шаг, мешая возникновению железных дорог. Сила этой инерции безраздельно господствовала в России.
Почва для вытеснения ручного труда машиной с величайшей осторожностью нащупывалась иными передовыми промышленниками, вроде хорошо знавших Европу Демидовых. Но неизмеримо действеннее робких начинаний отдельных промышленников оказывалась точка зрения министра финансов николаевского правительства графа Канкрина, который находил, что железные дороги вредны, так как «подстрекают к частым путешествиям без всякой нужды и, таким образом, увеличивают непостоянство духа нашей эпохи». Идеал неподвижности оковывал Россию, и Урал был подлинным воплощением этого идеала. Совершенно естественно, что «затея» Черепановых – русских недипломированных мастеров, да еще к тому же вчерашних крепостных – не имела и не могла иметь успеха. По условиям времени им не удалось развернуть свои таланты на пользу русской промышленности. Таково историческое место Черепановых в ходе экономического развития России.
Корни преобразования мелкого товарного производства в мануфактуру лежат в деревне. Крепостные крестьяне были обязаны своим владельцам «страдой и сдельем». «Надел» крестьянина служил… как бы натуральной заработной платой. [6]Но вместе с тем дворяне ничего не имели против того, чтобы их крепостные развивали свои промыслы. Зажиточность оброчных крестьян обеспечивала богатство их господину. Неудивительно, что оброчные в Ярославской губернии составляли 78 % всех крепостных, в Нижегородской – 82 %, в Костромской – 85 %. Основанием колоссального богатства графов Шереметевых были оброчные крестьяне промышленники сел Иванова, Павлова, Ворсмы и других. Путешествовавший по России в сороковых годах XIX века барон Гакстгаузен остроумно отметил бросившийся ему в глаза своеобразный русский сенсимонизм наизнанку: сен-симонисты требовали, чтобы каждый получал по способностям, а русские владельцы брали с каждого из своих оброчных крестьян по его способностям. Процесс «раскрестьянивания» начался уже давно, когда «источником феодального гнета была не экспроприация земли у населения, а, наоборот, его прикрепление к земле». [7]Отхожие промыслы, уводившие крестьян из деревни в город, постепенно становились типичным явлением мануфактурной стадии русского капитализма.
«Если бы помещик не имел прямой власти над личностью крестьянина, то он не мог бы заставить работать на себя человека, наделенного землей и ведущего свое хозяйство». [8]Отсюда возникало внеэкономическое принуждение. Но методы такого принуждения начинали чрезвычайно болезненно сказываться на крепостном человеке, который уже сломил рутину личного крепостного быта, вырвался из умственной темноты и вместе с тем остался попрежнему в плену крепостничества. Мануфактурный период капитализма был пронизан остатками патриархальных отнотений (особенно в мелких промыслах) и разнообразных форм рабства, которые чрезвычайно отягощали положение трудящихся. В конце XVIII и в начале XIX века ничего не делалось ремесленниками по заказу потребителей. Обязательно между ними стоял купец-перекупщик. Таким образом, к феодальному гнету присоединялся и гнет торгового капитала.
Скрипичный мастер Иван Батов был жертвой этого двойного, гнета. Он был представителем крестьянства, рвавшегося из оброчной крепости к свободному развитию мастерства. На своей личной истории он проиллюстрировал прогрессивное значение этого явления. Пример Батова показывает, как втягивалось крестьянство в водоворот общественной жизни, как поднимались его грамотность и сознательность, как возникали в его среде культурные потребности. «Отход в города повышает гражданскую личность крестьянина, освобождая его от той бездны патриархальных и личных отношений зависимости и сословности, которые так сильны в деревнях». [9]
Батов шел своим путем, – он производил не на продажу через купца, а непосредственно для потребителя. Это противоречило общему укладу ремесленничества и роли торгового капитала в стране. Талант Батова превозмогал затруднения, но не мог побороть их. Поэтому и все дело его жизни умерло вместе с ним, не получив никакого расширения и продолжения. Итак, этот четвертый герой предлагаемой книги также имеет свое историческое место в общем ходе развития русской мануфактуры рядом с Нартовым, Фроловым и Черепановыми.
Все герои этой книги были молчаливы. То, о чем они могли бы сообщить своим потомкам – нам – в речах и сочинениях, они просто сделали. По сделанному мы знаем и помним о них.
Когда одному из величайших мировых изобретателей – Эдисону – исполнилось семьдесят семь лет, он громогласно заявил, что «высшая житейская философия» заключается в том, чтобы «работать, отгадывать тайны природы, применяя их на счастье людей». Нартов, Фролов, Черепановы, Батов никогда не говорили на столь отвлеченные темы. Они сошли в могилу, не осуществив никакой «философии», совершенно, впрочем, так же, как и Эдисон не осуществил своей. Да и как мог полностью осуществить свои высокие стремления изобретатель в капиталистическом мире, где весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого – просвещения и развития?
Мы, только мы, охраняемые Сталинской Конституцией, истинные господа своих стремлений. К счастью и славе родины направляем мы их могучие порывы. Наши цели действительно прекрасны. Наука, техника, искусство в нашей стране служат нам для достижения этих целей. Нет границ возможностям развития советской науки, техники, искусства. Труды и усилия многих людей давно завершили то, над чем работали и герои этой книги и Эдисон. Но только в нашей счастливой стране эти труды и усилия получают развернутое применение на пользу трудящегося человечества.
В. САФОНОВ
НАРТОВ – ТОКАРНЫЙ МАСТЕР
Это будет рассказ об удаче. Немного их случалось на старой Руси! И самая удача вышла относительной.
Все же то была удача.
Шло время ярой и крутой ломки. Тогда удачи стали чаще, чем были раньше и чем будут еще долго потом. Именно в это время Демидов, тульский кузнец, из тех, о которых говорили, что они «блоху подковали», был взыскан царской милостью и положил начало роду богатеев и выжиг-заводчиков, тяжко и крепко усевшихся на народной шее.
Герой этого рассказа был тоже человек с «золотыми руками». Таких называли самородками. Он вышел из народа и до конца жизни не был силен в книжной науке. Но он обладал поразительным талантом творца вещей. У него выходило все, за что бы он ни брался. А брался он за многие и очень сложные дела. Он был токарем, литейщиком, инженером, изобретателем, художником. А проще сказать, он был мастером, одним из замечательнейших русских мастеров.
Современники удивлялись ему. Они видели, что ртов в технике часто делает так, как не умеют делать «и в Европе». А перед Европой тогда преклонясь. Царь Петр знал цену механику Нартову. Но вельможные правители России, удивляясь ему, третировали и его народную сметку, и народный юмор, и мастерство его рук. «Своим» признали только сына. Он стал, наконец, барином, которым так и не сумел сделаться отец. Однако вряд ли изощренный Андрей Андреевич Нартов, франк-масон и бонвиван, член металического комитета Екатерины II, президент Российской академии и Вольного экономического общества, автор «Эпистолы к верным сынам отечества», вряд ли он любил вспоминать о «простонародном» мастерстве отца. Вероятно, Нартов-сын мысленно всегда пытался оправдать отца умильной и верноподданнической этикеткой: «Петра Великого ближний механикус и токарного искусства учитель».
Российский XVIII век, вельможный и расточительный, силившийся блистать заемной ложноклассической пышностью, досмерти напуганный Пугачевым, меньше всего заботился о том, чтобы собирать и сохранять сведения о замечательных русских людях, выходцах из народа.
Вот почему мы так мало знаем об Андрее Константиновиче Нартове. Если бы он не сочинил, при помощи ученого сына Андрея, «Достопамятных повествований и речей Петра Великого», энциклопедии вовсе бы не упоминали о нем.
Неизвестно даже, как он выглядел. Г. Шторм описывает его «грузным», «возвышающимся над всеми» (то есть высокого роста). «Лицо его, в седоватой синей щетине, с коротко вырезанными ноздрями, казалось чугунным; темные большие глаза блестели| глубоко вдавленные, под заросшим лбом. Нартов стоял, расставив ноги, сжав костистые волосатые кулаки, на которых в зеленые веточки жил была впутана татуировка». И голос у него был «сиплый».
Это могло быть и так. Но, скорее всего, это писательская вольность, одна из «иллюминаций» автора «обозрения с иллюминациями» – «Труды и дни Михаила Ломоносова», попытка зрительно реализовать сложенное барской Россией представление о грубом, простонародном Нартове.
По крайней мере, ни в знаменитой сводке Д. А. Ровинского («Подробный словарь русских гравированных портретов»), ни в дополнениях к ней я не нашел указаний на то, что где-нибудь существует изображение Нартова.
БАШНЯ
Где родился, как провел детство Нартов?
[10]Мы застаем его в Москве, в Сухаревой башне, где он заведует токарными машинами.
Там впервые встретился Мартов с царем. Тогда царь метался по стране – от Азова до Ладоги – и подписывался: «Печали исполненный Петр».
Был 1709 год. Один из годов разбега для прыжка из Азии в Европу. И вся страна – от литовских пущ до свинцовых вод восточных морей – напрягала силы в борьбе за независимость, за могущество, за право на завтрашний день. Шведский Карл вторгся на Украину, волоча за собой огненный след полыхающих сел. Строили корабли в Олонце, Архангельске, Воронеже. В Уральских горах копали руду. Полки царских солдат, клейменных железом, тяжело прошли по донским дорогам, где недавно собирался народ под вольные знамена казака Булавина. На реках вырастали плотины, и вода, стесненная скользкой глиной, вращала огромные скрипучие колеса. Над необъятным пространством несчитанных тысячесаженных петровских верст заколебался дым плавильных печей. В гигантской стране жило 15 миллионов человек. Сермяжные крестьяне триста дней в году отрабатывали подушные. Бывали моры. Люди бежали «на низ» – в казаки, в Сибирь. Кнут свистел в сыскных приказах, на голое темя лили воду, пока человек не «изумлялся». И тайга смыкалась над пустевшими деревнями.
В Прибалтике гремели пушки, отлитые из колокольной меди. В финские топи вбивали сваи. Они уходили в черную жижу, смешанную с человеческими костями. Строился «северный парадиз» – Санктпетербурх. «Грамматики» и «риторики» дошли уже до деревни Денисовки в глухом холмогорском краю. Два года спустя там родился Михаил Васильевич Ломоносов. И в онежских лесах, мимо раскольничьих скитов, легли просеки, по которым Петр перетащил из Архангельска на Ладогу суда.
Там впервые встретился Мартов с царем. Тогда царь метался по стране – от Азова до Ладоги – и подписывался: «Печали исполненный Петр».
Был 1709 год. Один из годов разбега для прыжка из Азии в Европу. И вся страна – от литовских пущ до свинцовых вод восточных морей – напрягала силы в борьбе за независимость, за могущество, за право на завтрашний день. Шведский Карл вторгся на Украину, волоча за собой огненный след полыхающих сел. Строили корабли в Олонце, Архангельске, Воронеже. В Уральских горах копали руду. Полки царских солдат, клейменных железом, тяжело прошли по донским дорогам, где недавно собирался народ под вольные знамена казака Булавина. На реках вырастали плотины, и вода, стесненная скользкой глиной, вращала огромные скрипучие колеса. Над необъятным пространством несчитанных тысячесаженных петровских верст заколебался дым плавильных печей. В гигантской стране жило 15 миллионов человек. Сермяжные крестьяне триста дней в году отрабатывали подушные. Бывали моры. Люди бежали «на низ» – в казаки, в Сибирь. Кнут свистел в сыскных приказах, на голое темя лили воду, пока человек не «изумлялся». И тайга смыкалась над пустевшими деревнями.
В Прибалтике гремели пушки, отлитые из колокольной меди. В финские топи вбивали сваи. Они уходили в черную жижу, смешанную с человеческими костями. Строился «северный парадиз» – Санктпетербурх. «Грамматики» и «риторики» дошли уже до деревни Денисовки в глухом холмогорском краю. Два года спустя там родился Михаил Васильевич Ломоносов. И в онежских лесах, мимо раскольничьих скитов, легли просеки, по которым Петр перетащил из Архангельска на Ладогу суда.