Гари Роман. Голубчик

   Может, оно и так, но я все равно не могу привыкнуть - тут у меня свои проблемы. Я не требую, чтоб со мной обходились не как со всеми, наоборот, но, когда Клер, Ифигения или Лоретта сажают меня на биде и намыливают мне зад, я чувствую себя страшно ущемленным, обесцененным, обезличенным, ведь я пришел не затем, а потому что мне не хватает женского тепла. И вот у меня все чаще возникает искушение устранить удава и обзавестись подругой, чтобы это тепло было неподдельным и постоянным. Но чем дальше, тем труднее решиться: мой комплекс обостряется, единственное же спасение знать, что я нужен моему Голубчику. Он чуткий и чуть что наматывается на меня во всю длину и во всю мощь, а мне мало его двух метров и двадцати сантиметров, хочется еще и еще. Так всегда: нежность, она вас пронзает, оттесняет все прочее, но не насыщает, в том-то и закавыка.
   Иногда Голубчик свивается в такие узлы, что не может развязаться, так что, имея в виду колумбово яйцо и гордиев узел, можно подумать, будто он задумал самоубийство. Это легко пояснить на примере обыкновенного ботинка, эффект тот же: тянешь, тянешь за шнурок и только сильнее затягиваешь узел. Жизнь полна примеров - широкий выбор. Например, простейшая деликатность мешает мне, молодецки поигрывая плечами и расправляя рубаху за поясом, подступить к мадемуазель Дрейфус да и предложить ей прямо в лоб выйти вместе из лифта, то есть мешает схватиться эдак по-мужски за шнурки и потянуть на свой страх и риск, а там неизвестно, что будет и не получится ли только дополнительный узел. Нет, деликатность, простейшая деликатность мешает мне объясниться с мадемуазель Дрейфус открытым текстом, вдруг она будет задета в сознании равноправия, подумает, что я расист и пристаю к ней, потому что она черная и "нечего нос воротить", пользуясь нашим общим неказистым положением и происхождением.
   Конечно, можно так потянуть за шнурок, что все узлы р-раз - и развяжутся, как в мае шестьдесят восьмого2, но лично я в мае шестьдесят восьмого от страха безвылазно сидел дома, даже на работу не ходил, а ну как выйдешь, а тебя схватят и разорвут на кусочки, как показывают фокусники, эффектный номер! - только у фокусников после номера шнурок опять оказывается целым и невредимым.
   Если вдруг какое-нибудь тестирование, на предмет продвижения по службе, эффективного использования рабсилы и т. п., в последний раз терпеливо повторяю: я ни в коей мере не отклоняюсь от главной линии своего исследования, постольку поскольку как начал, так и продолжаю обсуждать с отцом Жозефом проблему "яств земных"3 для Голубчика.
   Удовлетворение естества в самом деле вещь чрезвычайно благотворная и успокоительная. Однажды я намеренно провел такой опыт. Сам себя обнял и сжал. Обхватил себя руками и крепко стиснул, чтобы проверить, каков эмоциональный эффект. Напрягся что есть силы, аж зажмурился. Получилось недурно, но с Голубчиком не сравнить. Если вы испытываете настоятельную потребность в крепком объятии для заполнения грудной, брюшной и прочих внутренних полостей путем их сжатия и острую нехватку пары рук, питон в два метра двадцать сантиметров - идеальное средство. Голубчик может держать меня часами, только оторвет иной раз свою голову от ямочки на ключице, отведет в сторону, заглянет мне в лицо и смотрит, смотрит прямо в глаза, широко разинув пасть. В нем говорит природа. Так что из всех насущных нужд потребность в пище - самая первейшая. И задачей данного зоологического исследования является выработка разумных рекомендаций по некоторым вопросам такого рода.
   Это было утром, когда Голубчики больше обычного томятся безысходным избытком любви и нежности. Я встал посреди комнаты и плотно обхватил себя руками. Вдруг сзади что-то загремело. Это явилась мадам Бельмесс с ведром и тряпкой - у нее свой ключ. Мадам Бельмесс - в просторечье Нибельмесс - наша консьержка, она же приходит делать уборку. Вошла и оторопела, уставившись на меня. Из уважения к ее привычкам, непривычкам, а также неведению я тотчас расцепил руки.
   - Обалдеть! - сказала она как истая француженка. - Ну, прямо умрешь!
   - В чем дело?
   - Это сколько ж вы так стоите посреди комнаты в пижаме в обнимку сам с собой?
   Я пожал плечами. Разве объяснишь ей, что я эмоционально заряжаюсь перед дневным погружением в среду? Многие и слыхом не слыхивали об эмоциях и никаких от этого неудобств не испытывают.
   - Сколько надо, столько и стою. Занимаюсь йогой.
   - Йо?..
   - ...гой! Занимаюсь йогой. А это называется самообхват.
   - Само... что?
   - Самообхват. Я не сам придумал, можете проверить по словарю. Упражнение для приобщения к кому-либо или чему-либо. Проще говоря, эмоциональная зарядка. Самообхват.
   - Чего-чего?
   - Последняя позиция в йоге, ее принимают, когда все остальные уже приняты. Да вон про это и плакаты везде развешаны: "Первая помощь проживающим в Большом Париже". Спросите любого спасателя. Это что-то вроде искусственного дыхания.
   - И зачем оно?
   - Помогает усвоению жизни.
   - А-а...
   - Да, такая, понимаете, подпитка.
   Приходится перед ней распинаться, щадить ее нервы - из-за Голубчика. Не каждый согласится убирать квартиру, где на свободе проживает удав. Удавы считаются чем-то предосудительным. А кому нравится отвечать за чужие грехи?
   Перед мадам Нибельмесс у меня была прислуга-португалка - в Испании уровень жизни подскочил, а в Португалии еще не успел. Когда она должна была прийти в первый раз, я нарочно остался дома, чтобы она не испугалась и привыкла к Голубчику. И вот она приходит, а Голубчик, как назло, куда-то пропал. Он вообще обожает забираться в самые неподходящие места. Я все обыскал - нету. Меня заколотило: тревога, паника, думаю, не иначе что-то стряслось. Но беспокойство оказалось недолгим. У меня около стола стоит корзинка для любовных писем. Написал и сразу туда. И вот, пока я искал удава под кроватью, португалка как заорет благим матом. Оборачиваюсь: вот он, мой Голубчик, в корзинке для бумаг, вытянулся во весь рост и, мило покачиваясь, смотрит на бедную женщину. Вы представить себе не можете, что тут началось. Португалка задрожала всем телом и рухнула на пол как подкошенная, а когда я брызнул на нее минеральной водой, стала корчиться, вопить и закатывать глаза; я уж подумал, сейчас умрет, а я так ничего и не успею объяснить. Но она пришла в себя и побежала прямехонько в полицию, где заявила, что я садист и эксгибиционист. Пришлось два часа проторчать в участке. Португалка по-французски двух слов связать не могла стихийная эмиграция - дело такое, - знай только кричит: "Месье садиста, месье - эксгибициониста!" - а когда я стал объяснять полицейским, что я всего-навсего показал ей своего Голубчика и вообще затем ее и позвал, чтобы она к нему привыкла, они так и грохнули - хи-xa! да ха-ха! галльский дух - дело такое, так что я уж и слова не мог вставить. На их гогот вышел комиссар, решивший, что начался, как пишут в газетах, разгул полицейского насилия. Иностранная рабсила выкрикивала свое "садиста, эксгибициониста", а я принялся втолковывать теперь комиссару, как было дело: я пригласил эту особу, чтобы приучить ее к виду моего Голубчика, а он вдруг возьми и совершенно непредумышленно с моей стороны поднимись, а поскольку он длиной в два с лишним метра, она испугалась. И что же? Комиссар тоже давай давиться от смеха и прыскать, а полицейские, те и вовсе скорчились. Я обозлился:
   - Не верите, так я могу хоть сейчас вам его продемонстрировать.
   Комиссар сразу посерьезнел и довел до моего сведения, что подобная выходка может мне дорого обойтись. Это оскорбление нравственности ее блюстителей при исполнении ими служебных обязанностей. Блюстители тоже перестали смеяться и уставились на меня. Среди них был даже один негр - как раз он-то не смеялся. Мне всегда странно видеть негра во франкоязычной форме - из-за мадемуазель Дрейфус, моей мечты, с ее мягким говором колониальных островов. Но я не дрогнул, достал из бумажника стопку, как говорят мои сослуживцы, "семейных фотографий" и вытащил первую попавшуюся: Голубчик расположился у меня на плечах и прижался головой к моей щеке - это мой любимый снимок, - вот уж действительно предел мечтаний и содружество миров.
   На других снимках Голубчик у меня на кровати, на полу рядом с тапочками, на кресле - я всем показываю, не из хвастовства, а просто чтобы заинтересовать.
   - Смотрите, - сказал я. - Понимаете теперь, что это недоразумение. Речь не обо мне, а о самом настоящем удаве. А эта дама, хоть она и иностранка, но должна бы отличать, где удав, а где человек. Тем более что в моем Голубчике два метра двадцать сантиметров.
   - В каком Голубчике? - переспросил комиссар.
   - Так зовут моего удава.
   Полицейские снова заржали, а я рассвирепел не на шутку, до испарины.
   Я жутко боюсь полиции - из-за Жана Мулена и Пьера Броссолета. Может, и удава-то завел отчасти для маскировки, чтобы отвлечь от них внимание. Любой запал быстро догорает. Если я почему-либо попаду под подозрение и ко мне придут с обыском, то сразу наткнутся на двухметрового удава, который бросается-таки в глаза в двухкомнатной квартирке, и не станут искать ничего другого, тем более что в наше время о Жане Мулене с Пьером Броссолетом и думать забыли. Говорю об этом из соображений конспирации, необходимой в городе с десятимиллионным населением.
   Это не считая зародышей, а я к тому же всецело разделяю мнение Ассоциации врачей о том, что жизнь начинается еще до рождения, и в этом смысле надо понимать эпиграф, позаимствованный из заявления, с которым я солидарен.
   Комиссар предъявил фотографии стихийной эмигрантке, и она вынуждена была признать, что видела именно этого, а не какого-то иного Голубчика.
   - А вам известно, что на содержание удава требуется особое разрешение? - спросил меня комиссар отеческим тоном.
   Тут уж я сам чуть не рассмеялся. Что-что, а документы у меня в ажуре. Ни одной фальшивки, как бывало при немцах. Все подлинные, как при французах. Комиссар был удовлетворен. Нет ничего отраднее для сердца полицейского, чем исправные документы. И это естественно.
   - Позвольте спросить вас чисто по-человечески, - сказал он, - почему вы завели удава, а не другое животное, более, знаете, такое?..
   - Более какое?
   - Ну, более близкое к человеку. Собаку там, хорошенькую птичку вроде канарейки...
   - По-вашему, канарейка ближе к человеку?
   - Я имею в виду привычных домашних животных. Удавы, согласитесь, как-то не располагают к общению.
   - Такие вещи не зависят от нашего выбора, господин комиссар. Они предопределены греховным, то есть, я хотел сказать, духовным сродством. В физике это, кажется, называется спаренными атомами.
   - Вы хотите сказать...
   - Да. Встреча - дело случая, а он не в нашей власти. Я не из тех, кто помещает объявления в газете: "Ищу встречи с девушкой из хорошей семьи, 167 см, светлой шатенкой с голубыми глазами и вздернутым носиком, любящей Девятую симфонию Баха".
   - Девятая симфония у Бетховена, - заметил комиссар.
   - Знаю, но это уже старо... Ищи не ищи встречи, а решает все случай. Чаще всего мужчина и женщина, предназначенные друг для друга, не встречаются, и ничего не попишешь, это судьба.
   - Я что-то не понял.
   - Загляните в словарь. Фатум фактотум. От судьбы не уйдешь. Уж это я по себе знаю. Я, можно сказать, ходячая греческая трагедия. Иной раз даже подумываю, нет ли у меня в роду греков. А ведь кто-то с кем-то постоянно встречается, взять хотя бы школьные задачки, но от этих ничейных встреч никакого толку, зря только дети мучаются. Недаром говорят: школьная программа устарела, пора менять.
   Комиссар, кажется, потерял нить.
   - Что-то я не могу уследить за вашей мыслью, - сказал он. - Очень уж круто завираете... я хотел сказать, забираете на виражах.
   - А как же! - ответил я. - На то она и мысль, чтоб делать виражи, витки и петли. Главное - не отрываться от темы, таково первое правило любого упорядоченного мыслительного движения. "Греческая трагедия" - это одно, а, например, "греческая демократия" - совсем другое.
   - Не понимаю, при чем тут политика, - сказал комиссар.
   - Абсолютно ни при чем. Именно это я и сказал нашему уборщику.
   - Вот как?
   - Да. Он пытался затащить меня на какую-то "демонстрацию". Говорю в кавычках, потому что цитирую. Сам я такими делами не занимаюсь. Это все равно что линька: лезешь из кожи вон, а в результате одна видимость перемен. Опять же - судьба, то бишь Греция.
   Комиссар снова ничего не понял, но как-то уже попривык.
   - Так вы точно не занимаетесь политикой?
   - Точно. Уж в своей-то теме я разбираюсь, будьте уверены. Удав - нечто вполне завершенное. Удав линяет, но не меняется. Так уж запрограммировано. Меняет одну кожу на другую такую же, только посвежее, вот и все. Будь в них заложен другой код, другая программа - тогда да, а еще бы лучше, если бы кто-то совсем другой запрограммировал что-то совсем другое, небывалое. Нечто подобное наметилось было в Техасе, вы, может, читали в газетах про пятно. Это было ни на что не похоже, и у меня зародилась Надежда, но вскоре угасла. Если бы неведомо кто запрограммировал неведомо что неведомо где лишь бы где-нибудь подальше, принимая во внимание "среду" или, как это по-военному говорится, "окружение", - может, тогда и получилось бы что-нибудь толковое. Но надо, чтобы было заинтересованное лицо. А удавы программировались без всякого интереса - тяп-ляп. Поэтому я ни на какую демонстрацию не пошел. Не подумайте, что я перед вами оправдываюсь как перед блюстителем. Их там должно было собраться сто тысяч, от Бастилии до Стены коммунаров, такая традиция, привычка и установка: колонна длиной в три километра от головы до хвоста, ну а мне больше подходит длина в два метра двадцать сантиметров, у меня это называется "один Голубчик" - два двадцать, от силы два двадцать два. При желании он может растянуться еще на парочку сантиметров.
   - Как его зовут, этого вашего уборщика?
   - Не знаю. Мы мало знакомы. Но я ему так и сказал: хоть три километра, хоть два с лишним метра - размер тут ни при чем, удав есть удав, закон есть закон...
   - Вы рассуждаете весьма здраво, - сказал закон, то есть комиссар. Если бы все думали так же, был бы полный порядок. Но нынешняя молодежь слишком поверхностна.
   - Потому что ходит по улицам.
   - Не понял...
   - Ну, они все выходят на улицы, а улицы поверхностны. Надо уходить внутрь, зарываться вглубь, таиться во мраке, как Жан Мулен и Пьер Броссолет.
   - Кто-кто?
   - ...а этот малый разозлился. Обозвал меня жертвой...
   - Так как же зовут этого вашего уборщика?
   - ...сказал, что мой удав - религиозный дурман, что я должен вылезти из своей дыры и развернуться во всю ширь, во всю длину. Нет, про длину, пожалуй, не говорил, длина его не волнует.
   - Он, по крайней мере, француз?
   - ...даже польстил мне - назвал отклонением от природы. Я-то понял, что он хочет сделать мне приятное.
   - Хорошо бы вы время от времени заходили ко мне, месье Кузен, с вами узнаешь столько нового. Только постарайтесь записывать имена и адреса. Всегда полезно заводить друзей.
   - Я еще сказал ему, что человеческое несовершенство не исправишь с оружием в руках,
   - Постойте, постойте. Он что же, разговаривал с вами с оружием в руках?
   - Да нет! Наоборот, он всех голыми руками норовит. Это я сказал - "с оружием в руках", так уж говорится. Фигура речи, добрая старая франкоязычная фигура. Но у удава своя фигура, какие же у него руки!
   - Так это вы ему пригрозили? А он что?
   - Взорвался. Обозвал меня эмбрионом, который боится родиться на свет. Вот тогда-то я от него и услышал про аборты и про заявление профессора Лорта-Жакоба, ну, знаете, из Ассоциации врачей.
   - Кого-кого?
   - Великого сына Франции, ныне, увы, покойного, который тут совершенно ни при чем. Я ему и говорю: "Ладно, а что вы сделали, чтобы помочь мне родиться?"
   - Профессору Лорта-Жакобу? Но он же не акушер! Он знаменитый хирург! Светило!
   - О хирургии и речь. Мальчишка-уборщик так и сказал мне в тот раз в коридоре на десятом этаже: "Рождение - это активное действие". Операция. Возможно, кесарево сечение. Поиск выхода. А если выхода нет, надо его проделать. Понимаете?
   - Разумеется, понимаю. Не понимал бы, месье Кузен, так меня бы не назначили комиссаром XV округа. Здесь ведь полно студентов. Чтобы справляться с работой, надо находить с ними общий язык.
   - Ну вот, когда я отказался растянуться на три километра, от Бастилии до Стены коммунаров, с песнями, он прямо взорвался. Назвал отклонением от природы,.. Сказал, что а боюсь родиться на свет, не живу, а только делаю вид, и вообще не человек, а животное, в чем я, в общем-то, не вижу ничего оскорбительного. И ушел. А я ему тогда сказал, что я действительно отклонение, как любое существо, находящееся в переходном состоянии, и этим горжусь, что жить - значит дерзать, а дерзание - всегда против природы, взять хоть первых христиан, и видал я эту природу, извиняюсь, в одном месте. Мне, говорю, не хватает любви и ласки, и пошел ты на фиг.
   - Правильно. Молодец. Все это впрямую относится к полиции.
   - Не в обиду вам будь сказано, господин комиссар, но это не вас я называл отклонением от природы. Вы приняли мои слова как комплимент на свой счет, а я просто накручивал узлы и петли, приводя ход мысли в соответствие с избранной темой. Полиция, напротив, явление самое природное, законен мерное и органичное.
   - Благодарю за лестное мнение, месье Кузен,
   - Не за что. Вы спросили, почему я завел удава, вот я и отвечаю. Я принял это благое для себя решение во время турпоездки в Африку вместе со своей будущей невестой, мадемуазель Дрейфус, там родина ее предков. Меня поразил тропический лес. Влажность, испарения, миазмы... словом, питомник цивилизации. Заглянешь - многое проясняется. Кишение, деление, размножение... Забавная штука - природа, особенно как подумаешь о Жане Мулене и Пьере Броссолете...
   - Ну-ка, ну-ка, повторите имена.
   - Да нет, это я так. Можете не трудиться - с ними уже разобрались.
   - Если я правильно понял, вы завели удава, окунувшись в дикую природу?
   - Дело в том, что я подвержен комплексу. Приступам страха. Мне кажется, что из меня никогда уже никого не получится. Что мой предел желаний нефранкоязычен. Декарт или кто-то еще из великих сказал по этому поводу нечто замечательное - точно знаю, что сказал, только не знаю точно что. Так или иначе, но я отважился посмотреть правде в глаза, надеясь пересилить страх. Комплекс тревоги, комиссар, - мое больное место.
   - У нас вы в безопасности. Под защитой полиции.
   - Так вот, когда я увидел удава около гостиницы в Абиджане, то сразу понял: мы созданы друг для друга. Он так туго свернулся, что я вмиг догадался: ему страшно, и он хочет уйти в себя, спрятаться, исчезнуть. Видели бы вы, как брезгливо скорчились все дамы нашей группы при виде бедного животного. Кроме, конечно, мадемуазель Дрейфус. А недавно она обратила на меня внимание на Елисейских полях. И на другой день очень деликатно дала мне это понять. "Я, говорит, вас видела в воскресенье на Елисейских полях". Короче, я взял удава, даже цену не спросил. В тот же вечер в номере он забрался ко мне под одеяло и приголубил, вот почему я назвал его Голубчиком. А мадемуазель Дрейфус из Гвианы, и ее так зовут из франкоязычных соображений, постольку поскольку там очень чтят облыжного капитана Дрейфуса - который на самом деле ничего не сделал - за все, что он сделал для страны.
   Я бы охотно продолжил беседу, и в конце концов мы бы, возможно, подружились. Не зря же между нами росло взаимное непонимание - залог того, что у людей много общего. Но комиссар заметно утомился и смотрел на меня почти с ужасом, это сближало нас еще больше, поскольку и я его жутко боялся. Однако он нашел в себе силы проявить еще немного внимания и спросил:
   - А налог за автомобиль у вас уплачен?
   Этот налог я аккуратно плачу каждый год для поддержания духа, чтобы чувствовать, что могу вот-вот купить автомобиль. Так я и сказал комиссару и прибавил:
   - Давайте как-нибудь в выходной сходим вместе в Лувр, хотите?
   Он испугался еще больше. Я его заворожил, это ясно. Классический случай. Он сидел, а я ходил кругами, как бы невзначай подступая к нему все ближе, целых полчаса я кружил, а он следил за мной с неотрывным интересом. По натуре я привязчив. И всегда испытываю потребность кого-нибудь опекать, с кем-нибудь делиться. А чем комиссар полиции хуже кого-нибудь другого? Правда, у него был смущенный вид, может, оттого, что я ему нравился. В таких случаях люди отводят глаза. Как от нищего бродяги. Взглянуть прямо неловко, вот и смотришь в сторону. Однако еще великий французский поэт Франсуа Вийон предсказывал: "О люди - братья будущих времен..."4 Стало быть, знал: придут такие времена.
   Комиссар встал:
   - У меня обед.
   Открыто пригласить меня пообедать он не осмелился, но я уловил его мысль. Я взял карандаш, бумагу и написал свое имя и адрес: может, как-нибудь заглянет патруль.
   - Мне было бы приятно. Полиция обнадеживает.
   - У нас туго с кадрами.
   - Понимаю, самому, бывает, туго приходится.
   Комиссар поспешно пожал мне руку и отправился обедать. Я намеренно выделяю обед, чтобы подчеркнуть, что я не сбился и продолжаю начатую тему о "яствах земных".
   Итак, предстояло отыскать другую пищу для Голубчика: скармливать ему мышей и морских свинок я не мог - мне делалось дурно. У меня вообще очень чувствительный желудок
   Все это я и изложил отцу Жозефу. Как видите, я необыкновенно последователен, и это главная моя беда.
   - Я не способен накормить его. При одной мысли, что несчастная белая мышка будет проглочена, меня мутит.
   - Кормите серыми, - предложил священник.
   - Серые, белые - все равно тошнит.
   - Накупите их побольше. Тогда перестанете различать. Вы так относитесь к ним, пока берете по одной особи. Обособляете. А возьмите безликую массу острота поуменьшится. Вблизи видна личность. Недаром убивать знакомых всегда труднее. Я знаю, что говорю, - во время войны служил капелланом. Издалека, когда не видно, в кого стреляешь, гораздо легче. Летчики, например, сбрасывают бомбы и мало что чувствуют. Поскольку смотрят с большой высоты.
   Он задумчиво помолчал, сделал затяжку-другую и продолжал:
   - Ну, а в общем, ничего не поделаешь. Таков закон природы. Каждый жрет что ему по нутру. Голод не тетка...
   И он тяжело вздохнул, вспомнив о голодающих всего мира.
   В мышах особенно трогательна невыразимость. Им тоже внушает страх окружающий мир, но все их выразительные средства - пара глазок-бусинок. Мне же для этой цели служат великие писатели, гениальные художники, композиторы.
   - Как это прекрасно выражено в Девятой симфонии Баха, - сказал я.
   - Бетховена.
   Ну, достанут они меня, консерваторы твердолобые!
   - Мне больно за всех: за белых, серых - каких угодно.
   - Ну, это уже больное воображение. К тому же, помнится мне, удавы не пережевывают пищу, а заглатывают целиком. Какая же тут боль!
   Мы явно не понимали друг друга. Но вдруг аббата осенило.
   Не можете сами - наймите кого-нибудь, пусть кормит пашу тварюгу, сказал он.
   Меня взяла оторопь: почему я сам не дошел до такой простой мысли! И сразу всколыхнулся комплекс. Нет, у меня явно что-то не в порядке.
   Я сидел как дурак и хлопал глазами. Проще ведь некуда. Колумбовы яйца - вот чего мне не хватает.
   Наконец я оклемался и сказал:
   - Я говорю о боли не в физическом, а в моральном смысле, имея в виду сострадание.
   - У вас его скопилось через край, - сказал отец Жозеф. - В избытке. От избытка вы и страдаете. По-моему, месье Кузен, нет ничего хорошего в том, что вы расходуете запасы не на ближних своих, а на удава.
   Взаимопонимание убывало.
   - Страдаю от избытка?
   - Вас переполняет невостребованная любовь, но, вместо того чтобы поступать как все люди, вы привязываетесь к удавам и мышам.
   Протянув руки поверх лежащего на столике счета, он взял меня за плечо и сказал:
   - Вы неважный христианин. Надо уметь покоряться. Есть вещи непостижимые, недоступные нашему разуму, и их следует принимать. Это называется смирением.
   Я вдруг с симпатией подумал о нашем уборщике.
   - Сделать удавов привлекательными, а мышей неуязвимыми невозможно, месье Кузен. Вы направили естественные чувства не в то русло, и это не доведет до добра. Женитесь-ка на простой работящей девушке, заведите детишек и увидите: вы и думать забудете о законах природы,
   - Что же это тогда за жена! Мне такой не надо, отец мой. Сколько я вам должен? - Последнее относилось к официанту.
   Не сговариваясь, мы с аббатом встали и пожали Друг другу руки. Рядом посетители играли в механический бильярд.
   - Впрочем, практически решение вашей проблемы найдено, - сказал аббат. - У вас есть прислуга? Пусть она раз в неделю и покормит удава в ваше отсутствие.
   Он замялся, не желая быть назойливым, но не удержался и напоследок добавил:
   - Не забывайте, в мире умирают с голоду дети. Думайте о них время от времени. Это пойдет вам на пользу.
   Он сокрушил меня этим ударом и оставил на тротуаре, рядом с раздавленным окурком. Я пошел домой, лег и уставился в потолок. Мне так не хватало дружеских объятий, что я готов был удавиться. На мое счастье, Голубчик замерз - я сам коварно перекрыл отопление именно с этой целью, приполз и обвился вокруг меня, блаженно мурлыча. Удавы, конечно, не мурлычут, но я успешно делал это за него, помогая ему выразить удовольствие. Получался диалог.
   На другой день я примчался на работу на час раньше, чтобы застать уборщика, просто поглядеть, что у него написано на лице, но мне не повезло. Экспедитор у входа сказал, что парнишки нет, он на тренировке. Спрашивать, что за тренировка, я не стал - зачем знать лишнее.