- Постарайтесь только никого не убивать, друзья мои, - сказала Леди Л. - После этого всегда остаются пятна.
Она провожала всех троих взглядом до тех пор, пока они, смешавшись с маскарадной толпой, не затерялись в глубине Истории среди ее Карлов Великих, Брутов, Чингисханов и Ричардов Львиное Сердце. Леди Л. остановилась на мгновение перед портретом герцогини Альбы, взглянула на нее снизу вверх и спросила себя, что бы та сделала на ее месте. Но божественная герцогиня жила в другую эпоху, и ее желания, ее прихоти, ее капризы имели силу закона. Поистине, в современном мире нет места для любви. Она вздохнула, сделала едва заметный знак рукой портрету и присоединилась к гостям. Пока она переходила от одной группки к другой, по пятам за ней следовал то какой-нибудь толстяк Скарамуш, то Яго, рассуждающий о бирже, то Робин Гуды, охотно забывавшие в ее обществе о своей тучности и государственных секретах. Все были очень веселы. Ее подошел поздравить муж, как обычно, довольный всем, и в особенности самим собой.
- Ей-богу, Диана, блестящий вечер, если хотите знать мое мнение, один из лучших, они все в этом единодушны. Ваша идея оказалась великолепной. Кстати, Смити не подтвердил, что пост посла во Франции по-прежнему является предметом обсуждения. Он сказал, что вы будете восхитительной супругой посла. И вы знаете эту страну. Он обещал замолвить за меня словечко перед Королевой, но Ее Величество как будто бы не намерена учреждать этот пост немедленно.
- Еще бы, - сказала Леди Л. - Да в самой мысли иметь свое представительство в Париже нашей, дорогой Виктории видится нечто шокирующее. Париж для нее - злачное место.
Их прервала сарабанда танцующих: держась за руки, они скакали из гостиной в гостиную. Леди Л. оказалась в окружении трех итальянских monsignori21 - юных лорда Риджвуда, лорда Брекенфута и лорда Чиллинга. Эти славные ребята всеми силами пытались поддержать дурную репутацию, которую приобрел их отец во времена Регентства, не выходя, однако, за рамки благоразумного риска, стремясь показаться дерзкими, никого не шокировав, и Леди Л. была уверена, что в своих шалостях они не пойдут дальше того, чтобы выпить шампанского из атласной туфельки или нанести визит юной особе, заранее тщательно обследованной семейным врачом. Смеясь, она отделалась от них в вернулась в танцевальный зал.
Праздник начинал затухать. Усталость и шампанское брали свое. Австрийский посол, наряженный Талейраном, - о, дух Меттерниха! - посапывал в кресле, а молодого герцога Норфолка в костюме Генриха VIII с остекленевшим уже взглядом почтительно поддерживал Эдди Ротшильд.
- Заметьте, Диана, вы ни разу не станцевали со мной сегодня...
- Сейчас, Бонни, - пообещала она, - дайте мне немного отдышаться.
Она украдкой взглянула на итальянские часики, булавкой приколотые к ее носовому платку. Было около трех часов. Сорок минут уже давно истекли. Музыка звучала исступленно-резкими аккордами зари. Она подошла к дирижеру, пухленькому и любезному человеку с тараканьими усами и огромными глазищами, и попросила его поиграть еще с полчаса. Он вежливо поклонился, не переставая дирижировать, но некоторые из гостей уже начинали покидать бал, и она заметила миссис Ульбенкян, супругу судовладельца, - наряженная ангелом доброты, та устало поднималась по лестнице. "Господи, - подумала Леди Л., - только бы они закончили!" Сейчас, если им немного повезло, они уже должны удирать с добычей, переоденутся в павильоне, спокойно сядут на поезд, в пять часов утра отправляющийся в Уигмор, пройдет некоторое время, прежде чем прибудет полиция и начнет поиски: она сможет выиграть еще несколько месяцев, но ей стало ясно, что они уже никогда больше не оставят ее в покое, что теперь она в их руках и что рано или поздно разразится скандал. Наверное, было бы лучше предупредить его, исчезнуть вместе с ними в ночи, все бросить, если нужно, покончить с собой, чтобы мир никогда не узнал правду, чтобы у ребенка, так безмятежно спавшего в лунном свете, были только счастливые пробуждения...
Но она обладала слишком трезвым умом и едва ли могла одурачить саму себя. "Теперь я вот ищу оправдания своей готовности последовать за Арманом", - подумала она. Она попросила налить ей еще шампанского и заметила, что рука ее дрожит.
И тут вдруг в доме раздался пронзительный женский крик. Леди Л. показалось, что от этого крика содрогнулись стены, но вот с новой силой грянул оркестр, оживляя угасающий праздник, - нет, похоже, она была единственной, кто его услышал. Она метнулась к парадной беломраморной лестнице, остановилась там и прислушалась.
На втором этаже, едва перешагнув порог своей спальни, миссис Ульбенкян нос к носу столкнулась с жокеем и монахом в рясе, которые перекладывали содержимое ее шкатулки с драгоценностями в кожаную сумку; монах еще держал в руке ее жемчужное ожерелье. Она попятилась, позвала на помощь: этот крик ужаса и услышала Леди Л. Одна из горничных подоспела как раз вовремя, чтобы подхватить под руки лишившегося чувств ангела доброты, и в свою очередь оказалась лицом к лицу с двумя "убийцами". Она испытала такой ужас, что прошло несколько часов, прежде чем из нее удалось вытянуть хоть слово. Арман в тот момент находился в соседней комнате. Он бросился в коридор и тотчас сообразил, что ни оцепеневшая служанка, ни потерявший сознание ангел доброты не представляют для него сейчас опасности; сделав знак сообщникам следовать за ним, он направился к лестнице в южном крыле здания, быстро спустился на первый этаж и смешался с толпой гостей. Без всякого сомнения, все трое могли бы попасть в парк таким способом, однако Громов, слишком долго сдерживавший свой страх, на сей раз совершенно потерял голову. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он думал лишь о том, как бы поскорее удрать, и, вцепившись одной рукой в кожаную сумку, а в другой зажав жемчужное ожерелье, которое только что схватил, он кинулся с низко опущенной головой к парадной лестнице, что вела в танцевальный зал. Но даже в этот момент, возьми он себя в руки, он мог бы в шуме праздника проскользнуть незамеченным, ибо никто не обратил внимания на крик, цыгане-музыканты вошли в раж, гремел "Чардаш", и со всех сторон раздавались возгласы и взрывы смеха. Но вместо того, чтобы спокойно пройти к выходу, несчастный заметался еще больше, то делая несколько шагов вперед, то возвращаясь назад на ступеньки, и наконец неподвижно замер на парадной лестнице, прислонившись спиной к стене, с перепуганным лицом, держа в одной руке сумку, в другой - ожерелье, у всех на виду. Он так был похож на застигнутого врасплох вора, что оркестр тут же перестал играть, пары застыли посередине зала, наступила тишина, и все взгляды обратились к францисканскому монаху, прильнувшему к стене в позе загнанного зверя.
Саппер, бросившийся вслед за Громовым, чтобы попытаться его задержать, появился наверху лестницы, секунду поколебался, затем отступил назад и исчез; одновременно с этим юный Патрик О'Патрик, наряженный конкистадором, и сэр Аллан Дуглас, в костюме статуи Командора, кинулись к обмякшему, стучащему от страха зубами грабителю.
Не успели они схватить его, как знаменитый баритон принялся лепетать признания.
- Я не хотел, мне угрожали, меня заставили...
Леди Л. поднесла руку к груди: Громов, смотрел на нее, она чувствовала, что ее имя было уже готово сорваться с его губ и, если бы руки его были свободны, он уже показал бы на нее пальцем. Как раз в этот момент из толпы гостей появился Арман и с пистолетом в кулаке медленно и спокойно поднялся по лестнице. Громов тоже заметил Армана, слабая улыбка надежды скользнула по его губам, и, полагая, что идут к нему на помощь, он начал яростно отбиваться, пытаясь вырваться. Арман поднялся еще на одну ступеньку, и, когда Громову в последнем отчаянном усилии удалось освободиться, он поднял пистолет и выстрелил ему прямо в сердце. Выражение напряженного изумления застыло на круглом и жирном лице францисканского монаха, и он медленно осел на ступеньки лестницы.
- Дамы, господа, - сказал Арман, повышая голос, - я инспектор Лагард, французская полиция. Сегодня здесь под разными масками скрывается несколько бежавших преступников, и я должен попросить всех вас оставаться на своих местах и сохранять спокойствие. Мы, к сожалению, будем вынуждены установить личности всех присутствующих. Это не займет много времени, мои коллеги из Скотланд-Ярда уже арестовали известного анархиста Армана Дени. Но нам известно, что некоторые из его сообщников еще находятся здесь. Никто ни под каким предлогом не должен отсюда выходить: мы спустили в парке собак.
Гости собирались в неподвижные молчаливые группки: можно было подумать, что около сотни восковых фигур бежали из музея Мадам Тюссо и только что вновь застыли в своих живописных позах. Арман спокойно подобрал сумку и жемчужное ожерелье, выпавшее из рук Громова, спустился по ступенькам вниз и поклонился Леди Л.
- Мадам, - сказал он, - я сожалею о том, что случилось, и крайне огорчен, что не смог этому помешать. Прошу меня простить. Через несколько минут все будет улажено.
Он снова поклонился и еле слышном голосом прошептал:
- Жду тебя в павильоне.
Легкая, едва различимая ирония отпечаталась у него на губах, когда он бросил последний взгляд на ошеломленные лица, что его окружали. Затем, с сумкой и ожерельем в руке, он не спеша направился к террасе. Леди Л. взошла на ступеньки и обратилась к гостям:
- Как я понимаю, несколько непредвиденное развлечение было предложено нам сегодня. Однако все уладится, как обычно. Маэстро, прошу вас, сыграйте что-нибудь...
Послышался возбужденный говор, шепот, восклицания. Затем вновь зазвучала музыка и восковые фигуры ожили. Даже те, кто перед этой грубой интермедией собирался покинуть бал, посчитали своим долгом остаться и продолжали танцевать, чтобы лишний раз продемонстрировать свою британскую флегматичность и помочь хозяйке дома выйти из затруднительного положения. Они просто старались не смотреть на монаха в рясе, неподвижно лежавшего на мраморных ступеньках с выражением сокрушенного изумления в застывших глазах.
Леди Л. приподняла подол платья, перешагнула через труп и поднялась к себе. Она бегом пересекла будуар, спальню и кладовую для белья и очутилась на служебной лестнице. Она была пуста, но Леди Л. слышала голоса, доносившиеся со стороны кухонь, и топот сновавших по коридорам слуг; одна горничная рыдала, другая зашлась в приступе истерического хохота, ее утешал лакей, говоривший с сильным акцентом кокни. Она сбежала по лестнице и очутилась на улице среди служебных построек. Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенному камнем двору, как вдруг заметила в лунном свете скорчившуюся на земле фигуру. Должно быть, Саппер пытался спуститься с четвертого этажа по водосточной трубе, но сорвался и теперь лежал на камнях - его плеть валялась рядом, - в последний раз выбитый из седла. Она на секунду задержала взгляд на застывшей в желтой луже лунного света фигуре, затем, приподняв подол платья, побежала в сторону павильона.
Глава XV
Ночь танцевала вокруг Леди Л., размахивая своими синими покрывалами; казалось, сами облака в своем безумном бегстве разделяют ее панический страх. Она мчалась по мертвенно-бледной аллее, под каштанами, мимо пустых мраморных скамеек и статуй, то и дело оживляемых тайной игрой луны с облаками; со стороны пруда доносился лай собак; судорожная музыка неистовствовала позади нее, гналась за ней по пятам: оркестр только что заиграл "Чардаш зари" Ладоша, и дикая ночь Пешты прыгала вокруг под звуки бубнов. Мысль, что она придет слишком поздно, что он к тому времени уже исчезнет, наполняла ее почти животным страхом, весь парк как бы растворился в тревожном биении ее сердца. Она устремилась на тропу, в самую гущу царапавших ей руки, цеплявшихся за платье розовых кустов, кляня по-французски свои туфли на высоком каблуке. Она разулась и теперь уже босиком побежала к павильону, взметнувшему ввысь под Большой Медведицей свою остроконечную тень.
Кривая свеча догорала у изголовья кровати, и на стене дрожал силуэт Армана. Он стоял посреди комнаты с пистолетом в руке, в напряженной позе изготовившегося к прыжку хищника - позе, которая ей так хорошо была знакома и которая физически преследовала ее едва ли не каждую ночь; именно в таком виде являлся он ей во сне, и ее тело предлагало себя, замеров в ожидании его прыжка, который никогда не совершался; на лице застыло выражение предельного внимания, ледяной иронии; дуло пистолета твердо смотрело в ее сторону; она вдруг испытала крайне неприятное чувство, что он ей полностью уже не доверяет и даже немного ее боится.
- Это было немного оскорбительно после всех доказательств моей любви к нему, - сказала Леди Л.
Поэт-Лаурет испуганно посмотрел на нее.
Пиковые дамы на ширме продолжали буравить его мрачными взглядами. Треснувшее зеркало над восточной кроватью как бы застыло в отвратительной ухмылке; ощущение скрытой опасности усиливалось с каждым ударом невидимых часов; чувствовалось зловещее присутствие, мерзкая угроза, затаившаяся в углу. Лицо Леди Л. под прядями волос было невозмутимо, ее рука царственно опиралась на трость, в глазах искрилось лукавство.
- Да, я сразу почувствовала, что он настороже, что полностью он мне уже не доверяет. А я и вправду была готова на все - или способна на все, если хотите, - чтобы сохранить его для себя. Я даже не знаю, говорила ли во мне любовь или это была ненависть к моей сопернице, к человечеству, к этой любовнице, которой он служил с таким усердием, с такой безграничной преданностью. Он смотрел на меня так отрешенно, так иронично-холодно, так... как бы это сказать?.. с таким знанием дела, вот, что я просто чувствовала себя задетой за живое: если его возлюбленная полагает, что я уже сказала свое последнее слово, что я уступлю его ей, она ошибается. Ради ее прекрасных глаз он способен на все, ничто его не остановит, из-за нее он готов пожертвовать всем, но и я тоже знаю, что такое всепоглощающая страсть, и я ему это докажу. Видите ли, я прошла хорошую школу. А он выглядел так эффектно, так шикарно - да, другого слова я не нахожу - в придворном платье из белого шелка, белого, который так ему шел, лицо его было таким красивым и таким юным, и это после всех ужасных-ужасных испытаний, пережитых за годы тюрьмы, что я на миг остановилась и улыбнулась сходству, прежде чем броситься, рыдая, в его объятия: было такое ощущение, что на меня смотрит мой сын...
Сэр Перси Родинер отступил.
- Все это чудовищно. Чудовищно.
- Вы ничего не смыслите в экстремизме, друг мой, - несколько нетерпеливо проговорила Леди Л. - Страсть - это нечто совершенно неподвластное вашему разуму. Вместо того чтобы брюзжать, постарайтесь выучиться. В нем был такой темперамент, такая сила любви и самопожертвования, такая красота, да, красота, что я ни в коем случае не могла оставить его для другой. Всякая влюбленная женщина меня поймет. И я даже не столько хотела сохранить его для себя, сколько не могла допустить, что он достался моей сопернице.
- Арман, выслушай меня...
- Потом, потом. Где Саппер?
- Он мертв.
- Что, что ты сказала?
Она почти физически ощутила, как он весь напрягся, и выражение такой боли и растерянности появилось на его лице, что она вновь обрела надежду: быть может, он наконец признает себя побежденным.
- Я намеревалась либо уйти с ним немедленно, либо присоединиться к нему через несколько дней, мы могли бы принадлежать только друг другу, как когда-то в Женеве, поехать вместе с Турцию, быть может, в Индию, - Тадж Махал, вы знаете; после всего, что он со мной сделал, он просто обязан был дать мне немного счастья...
Леди Л. покачала головой при воспоминании о той неисправимой Анетте, о той упрямой простушке, которая до конца грезила о счастье для двоих, о рае а золотой гондоле, о торжествующей любви". Кем она была? Субреткой с розово-голубыми мечтами в голове, любительнице балов с танцами под аккордеон... Впоследствии другая, тоже очень знатная дама, принцесса Алиса Баденская, сказала ей однажды, говоря о драме в Майерлинге22: "Любовь, знаете, следует оставить бедным".
Арман повернулся к кривошеей свече, которая, казалось, разглядывала его, и грустно улыбнулся маленькому пламени:
- Бедняга Саппер. Без него все очень усложняется... Он был настоящим мужчиной. Ну да ладно.
Но на этом все и кончилось: павший товарищ был не такой уж и великой потерей на фоне человечества. Он нагнулся над кожаной сумкой, зачерпнул горсть драгоценностей, рассмеялся:
- Недурно! У Ллойда будет траур. Мы сможем действовать.. Тут хватит, чтобы продержаться по меньшей мере год.
Она закрыла глаза. Она знала, что означает это "мы". "Мы" - значит "никто". Всего-навсего Свобода, Равенство и Братство с пышными усами и в котелках: они придут за ним, наденут наручники и укажут путь на эшафот. "Как странно, - думала она, нежно поглаживая его по щеке, глядя на него с ласковой враждебностью, - как странно: стоит только непомерно раздуть благородную возвышенную идею, как она тотчас становится ограниченностью ума".
- Хватит, чтобы экипировать десяток боевых групп и рассредоточить их во всей Европе.
- Да, милый. Это будет просто восхитительно.
- Начнем с Вюртемберга: студенческие волнения там в самом разгаре. Важно показать общественности, что мы наносим удар, когда хотим. Трусы примут сторону угнетателей, слабых же всегда привлекает сила. Мы организуем целую серию покушений, от Елисейского дворца до Ватикана. Фарколо прав: только большим пожарам по силам победить тьму...
- Мы должны убить кого-нибудь немедленно, - сказала она.
Но юмор на него не действовал. Это был человек, обреченный на серьезность, воспринимавший несовершенство мира как глубочайшее личное оскорбление. Воистину он был создан для этих великих ассенизационных работ, которые приводят либо к костру Инквизиции, либо к трону Инквизитора. К сожалению, его голос, когда удавалось забыть о словах, звучал так пылко и так мужественно, что это не могло не затрагивать потаенных струн ее души. Она села на кровать и начала снимать чулки. Раздеваясь, она холодно, вызывающе наблюдала за ним: по крайней мере одного ее соперница дать ему не могла. Платье скользнуло к ее ступням - и вот она уже совершенно нагая, если не считать розы из алого тюля и мантильи на волосах. Он колебался. Он все еще немного побаивался: пистолет по-прежнему был у него в руке.
- У нас нет времени.
- Что ж, значит, поторопись, - нетерпеливо проговорила она.
Он наклонился, поцеловал ее в плечо... Она полностью отдалась любви, быстро, и она не могла бы с уверенностью сказать, стонала она от боли и злобы или от женского счастья, которого не испытает уже больше никогда. И никогда еще она не сопровождала свои вздохи таким количеством нежных слов и слов грубых...
- О! Довольно, Перси, не смотрите на меня так. Должна же я вам объяснить, как я тоже пришла к терроризму. Иначе вы осудите меня слишком строго. Да и к тому же во всем этом есть своя мораль, не так ли? Я уверена, что мой друг, доктор богословия Фишер, читающий такие замечательные проповеди, непременно бы ее обнаружил. Вот что значит жить в мире без Бога, как делали это мы, Арман и я; вот что значит абсолютизировать мир и обрекать себя на поиски земного счастья. Это действительно было у нас общее, у него и у меня, только у каждого на свой лад. Земля становится джунглями. Все позволено, если пытаешься осчастливить человечество или добиться счастья для себя самого. И нет никакой альтернативы нашему страстному желанию, желанию, обостренному небытием... Видите, не все еще потеряно, возможно, и меня тоже ждет мой высоконравственный конец. Нет, я не смеюсь над вами. Скажем, что я нигилистка, вот и все. Дики оказался прозорлив. Анархисты чересчур робки. Им не хватает решимости идти до конца. В страсти, в экстремизме нужно всегда идти до конца и даже немного дальше. В противном случае всегда найдется еще больший экстремист, чем ты. К нигилистам я питаю самые нежные чувства. Арман был прав по меньшей мере в одном: свобода - это самое ценное, что у нас есть. Итак, я решила избавиться от своего тирана. Теперь я сама собиралась преподать ему урок терроризма, предоставив ему и время, и возможность хорошенько над всем этим поразмыслить...
Она глубоко вздохнула и начала одеваться. То, что она собиралась сейчас сделать, уже не казалось ей ни ужасным, ни даже Жестоким: поступить иначе она просто не могла. Лишь слегка обозначилась на ее лице чуть виноватая улыбка, пока она поправляла на себе одежду и прическу: так же улыбался ее сын, когда чувствовал, что провинился. Она попрощалась с Арманом, и теперь он никогда уже не покинет ее. Они тихонько будут вместе стареть, безмятежно живя бок о бок безо всяких историй, вдали от Истории. Она его проучит, покажет ему, на что способно его любимое человечество, когда, в свою очередь, оно тоже отдается страсти. Очень знатная дама, которую ничто не в силах скомпрометировать, чья репутация, с тех пор как она заставляет страдать всех тех, кого любит, ни разу не подверглась сомнению, и ее нетленный возлюбленный, который в конечном счете простит ее, когда обдумает случившееся, прежде чем умрет: он отнесет все за счет какого-либо класса, общества, среды. Это будет не очень-то красиво, но он лучше, чем кто-либо, знал, что нельзя любить страстно, не нарушая иногда правил светского общения, правил хорошего тона...
- Я почти как наяву видела одобряющую улыбку Дики. Я так хорошо запомнила его совет: "Бросьте бомбу и вы тоже. Окунитесь в его среду, среду эмоционального экстремизма. Кстати, вы не находите, что он стоит чуть правее? Слева от анархистов стоят нигилисты, не будем этого забывать... Есть еще... мы".
Да и вряд ли это можно было назвать планом, скорее, просто женский каприз...
Арман лежал на кровати, глаза его были закрыты: он словно ждал возвращения своего тела. Она не осмеливалась разглядывать его чересчур откровенно: некоторую неловкость она все-таки испытывала. Но она знала, что ее одобряют и поддерживают, и это придавало ей решимости, так же как сжигавшая ее страсть и гнев, присутствие которого она ясно ощущала в каждом ударе своего сердца.
- Если бы женщины в мое время умели восставать так, как я, Перси, думаю, нам удалось бы избежать тех грандиознейших гекатомб, что принес с собой двадцатый век. Мне казалось, что я поведу женщин за собой на бунт против храмов абстрактного, где в срубленных головах больше всего любят ум, где самые благородные душевные порывы становятся лишь последними судорогами агонии...
Сэр Перси Родинер вдруг очень странным образом изменился в лице: он стал похож на пошляка. Он хитро прищурил один глаз, улыбнулся почти циничной улыбкой, намекавшей на большой опыт и в жизни, и даже в обращении с женщинами, и сказал тем излишне самоуверенным тоном, каким еще невинный юноша спрашивает: "Сколько?" у своей первой проститутки:
- Короче, вы сдали его в полицию.
- Не будьте же таким идиотом, Перси, - сказала Леди Л. - Подумайте, какой скандал... Он бы все рассказал, и от меня бы ничего не осталось. Помню, я пребывала в странном возбуждении, а также испытывала очень новое для себя ощущение - ощущение необходимости выполнить свою миссию... Во мне впервые как бы просыпалось чувство гражданского долга. Помните, это была эпоха первых выступлений суфражисток, и я уверена, когда станет известно, что я сделала, мое имя окажется в учебниках истории в одном ряду с первыми феминистками Англии...
Арман открыл глаза и медленно встал. Роза из алого тюля упала на кровать, и он ее поднял.
- Эти бесценные полчаса могут дорого мне стоить, - сказал он
- Было бы безумием уходить именно сейчас, - сказала Леди Л. - Тебе нужно остаться здесь дня на два, на три. Никто не осмелится шарить в моем павильоне. Это немыслимо. Да и ключ только один. Нужно, чтобы улеглись страсти. В полиции считают, что ты уже далеко. Когда все успокоится, ты спокойно уедешь поездом в Уигмор. Это единственное решение.
Он раздумывал, поигрывая розой.
- Вполне логично, Анетта. У тебя поистине трезвый ум.
- А как же иначе. Ведь ты только и делал, что хвалил мою логику и чистый разум.
Он рассмеялся, нежно провел розой по своему подбородку:
- Браво.
- Теперь я тебя оставлю, милый. Не хотелось бы, чтобы мое отсутствие заметили. Мне нужно пойти посмотреть, что там творится. До завтра... Ни о чем не беспокойся. На этот раз все будет хорошо, я уверена.
- Я тоже. И потом, ты знаешь... - Он пожал плечами. - Моя жизнь, твоя жизнь, наша жизнь... В таких людях, как я, никогда не будет недостатка... Возможно, я и не увижу торжества моих идей, но так ли, уж важно тому, кто бросил семя, присутствовать на сборе урожая? Важно, чтобы собрали урожай. И его соберут.
Леди Л. вздрогнула. Он был прав. В таких, как он, никогда не будет недостатка. И урожай будет собран. Сколько миллионов голов? Грядущий XX век, несомненно, стал веком жатвы.
- Верно, - согласилась она. - Мы не в счет. Двоих потеряешь, приобретешь миллиард. В одном только Китае их, кажется, триста миллионов. Нет сомнений, урожаи будут неслыханно богатыми...
Голос ее дрожал. Она мгновенно отвернулась, чтобы он не увидел ее слез. "Да, действительно, слезы - это женщины легкого поведения, - подумала Леди Л., поднося к глазам носовой платок, - и шестьдесят лет иронии, ледяного юмора и Англии так и не научили этих грязных девок сдержанности". Она помнила, как та бедняжка Анетта еще немного боролась, быть может, даже колебалась... Но другого выхода у нее просто не было. Она не могла спасти мир, но помочь ему хоть немного она все же могла. Что же до остального... Пускай человечество найдет себе другого простачка...
Она провожала всех троих взглядом до тех пор, пока они, смешавшись с маскарадной толпой, не затерялись в глубине Истории среди ее Карлов Великих, Брутов, Чингисханов и Ричардов Львиное Сердце. Леди Л. остановилась на мгновение перед портретом герцогини Альбы, взглянула на нее снизу вверх и спросила себя, что бы та сделала на ее месте. Но божественная герцогиня жила в другую эпоху, и ее желания, ее прихоти, ее капризы имели силу закона. Поистине, в современном мире нет места для любви. Она вздохнула, сделала едва заметный знак рукой портрету и присоединилась к гостям. Пока она переходила от одной группки к другой, по пятам за ней следовал то какой-нибудь толстяк Скарамуш, то Яго, рассуждающий о бирже, то Робин Гуды, охотно забывавшие в ее обществе о своей тучности и государственных секретах. Все были очень веселы. Ее подошел поздравить муж, как обычно, довольный всем, и в особенности самим собой.
- Ей-богу, Диана, блестящий вечер, если хотите знать мое мнение, один из лучших, они все в этом единодушны. Ваша идея оказалась великолепной. Кстати, Смити не подтвердил, что пост посла во Франции по-прежнему является предметом обсуждения. Он сказал, что вы будете восхитительной супругой посла. И вы знаете эту страну. Он обещал замолвить за меня словечко перед Королевой, но Ее Величество как будто бы не намерена учреждать этот пост немедленно.
- Еще бы, - сказала Леди Л. - Да в самой мысли иметь свое представительство в Париже нашей, дорогой Виктории видится нечто шокирующее. Париж для нее - злачное место.
Их прервала сарабанда танцующих: держась за руки, они скакали из гостиной в гостиную. Леди Л. оказалась в окружении трех итальянских monsignori21 - юных лорда Риджвуда, лорда Брекенфута и лорда Чиллинга. Эти славные ребята всеми силами пытались поддержать дурную репутацию, которую приобрел их отец во времена Регентства, не выходя, однако, за рамки благоразумного риска, стремясь показаться дерзкими, никого не шокировав, и Леди Л. была уверена, что в своих шалостях они не пойдут дальше того, чтобы выпить шампанского из атласной туфельки или нанести визит юной особе, заранее тщательно обследованной семейным врачом. Смеясь, она отделалась от них в вернулась в танцевальный зал.
Праздник начинал затухать. Усталость и шампанское брали свое. Австрийский посол, наряженный Талейраном, - о, дух Меттерниха! - посапывал в кресле, а молодого герцога Норфолка в костюме Генриха VIII с остекленевшим уже взглядом почтительно поддерживал Эдди Ротшильд.
- Заметьте, Диана, вы ни разу не станцевали со мной сегодня...
- Сейчас, Бонни, - пообещала она, - дайте мне немного отдышаться.
Она украдкой взглянула на итальянские часики, булавкой приколотые к ее носовому платку. Было около трех часов. Сорок минут уже давно истекли. Музыка звучала исступленно-резкими аккордами зари. Она подошла к дирижеру, пухленькому и любезному человеку с тараканьими усами и огромными глазищами, и попросила его поиграть еще с полчаса. Он вежливо поклонился, не переставая дирижировать, но некоторые из гостей уже начинали покидать бал, и она заметила миссис Ульбенкян, супругу судовладельца, - наряженная ангелом доброты, та устало поднималась по лестнице. "Господи, - подумала Леди Л., - только бы они закончили!" Сейчас, если им немного повезло, они уже должны удирать с добычей, переоденутся в павильоне, спокойно сядут на поезд, в пять часов утра отправляющийся в Уигмор, пройдет некоторое время, прежде чем прибудет полиция и начнет поиски: она сможет выиграть еще несколько месяцев, но ей стало ясно, что они уже никогда больше не оставят ее в покое, что теперь она в их руках и что рано или поздно разразится скандал. Наверное, было бы лучше предупредить его, исчезнуть вместе с ними в ночи, все бросить, если нужно, покончить с собой, чтобы мир никогда не узнал правду, чтобы у ребенка, так безмятежно спавшего в лунном свете, были только счастливые пробуждения...
Но она обладала слишком трезвым умом и едва ли могла одурачить саму себя. "Теперь я вот ищу оправдания своей готовности последовать за Арманом", - подумала она. Она попросила налить ей еще шампанского и заметила, что рука ее дрожит.
И тут вдруг в доме раздался пронзительный женский крик. Леди Л. показалось, что от этого крика содрогнулись стены, но вот с новой силой грянул оркестр, оживляя угасающий праздник, - нет, похоже, она была единственной, кто его услышал. Она метнулась к парадной беломраморной лестнице, остановилась там и прислушалась.
На втором этаже, едва перешагнув порог своей спальни, миссис Ульбенкян нос к носу столкнулась с жокеем и монахом в рясе, которые перекладывали содержимое ее шкатулки с драгоценностями в кожаную сумку; монах еще держал в руке ее жемчужное ожерелье. Она попятилась, позвала на помощь: этот крик ужаса и услышала Леди Л. Одна из горничных подоспела как раз вовремя, чтобы подхватить под руки лишившегося чувств ангела доброты, и в свою очередь оказалась лицом к лицу с двумя "убийцами". Она испытала такой ужас, что прошло несколько часов, прежде чем из нее удалось вытянуть хоть слово. Арман в тот момент находился в соседней комнате. Он бросился в коридор и тотчас сообразил, что ни оцепеневшая служанка, ни потерявший сознание ангел доброты не представляют для него сейчас опасности; сделав знак сообщникам следовать за ним, он направился к лестнице в южном крыле здания, быстро спустился на первый этаж и смешался с толпой гостей. Без всякого сомнения, все трое могли бы попасть в парк таким способом, однако Громов, слишком долго сдерживавший свой страх, на сей раз совершенно потерял голову. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он думал лишь о том, как бы поскорее удрать, и, вцепившись одной рукой в кожаную сумку, а в другой зажав жемчужное ожерелье, которое только что схватил, он кинулся с низко опущенной головой к парадной лестнице, что вела в танцевальный зал. Но даже в этот момент, возьми он себя в руки, он мог бы в шуме праздника проскользнуть незамеченным, ибо никто не обратил внимания на крик, цыгане-музыканты вошли в раж, гремел "Чардаш", и со всех сторон раздавались возгласы и взрывы смеха. Но вместо того, чтобы спокойно пройти к выходу, несчастный заметался еще больше, то делая несколько шагов вперед, то возвращаясь назад на ступеньки, и наконец неподвижно замер на парадной лестнице, прислонившись спиной к стене, с перепуганным лицом, держа в одной руке сумку, в другой - ожерелье, у всех на виду. Он так был похож на застигнутого врасплох вора, что оркестр тут же перестал играть, пары застыли посередине зала, наступила тишина, и все взгляды обратились к францисканскому монаху, прильнувшему к стене в позе загнанного зверя.
Саппер, бросившийся вслед за Громовым, чтобы попытаться его задержать, появился наверху лестницы, секунду поколебался, затем отступил назад и исчез; одновременно с этим юный Патрик О'Патрик, наряженный конкистадором, и сэр Аллан Дуглас, в костюме статуи Командора, кинулись к обмякшему, стучащему от страха зубами грабителю.
Не успели они схватить его, как знаменитый баритон принялся лепетать признания.
- Я не хотел, мне угрожали, меня заставили...
Леди Л. поднесла руку к груди: Громов, смотрел на нее, она чувствовала, что ее имя было уже готово сорваться с его губ и, если бы руки его были свободны, он уже показал бы на нее пальцем. Как раз в этот момент из толпы гостей появился Арман и с пистолетом в кулаке медленно и спокойно поднялся по лестнице. Громов тоже заметил Армана, слабая улыбка надежды скользнула по его губам, и, полагая, что идут к нему на помощь, он начал яростно отбиваться, пытаясь вырваться. Арман поднялся еще на одну ступеньку, и, когда Громову в последнем отчаянном усилии удалось освободиться, он поднял пистолет и выстрелил ему прямо в сердце. Выражение напряженного изумления застыло на круглом и жирном лице францисканского монаха, и он медленно осел на ступеньки лестницы.
- Дамы, господа, - сказал Арман, повышая голос, - я инспектор Лагард, французская полиция. Сегодня здесь под разными масками скрывается несколько бежавших преступников, и я должен попросить всех вас оставаться на своих местах и сохранять спокойствие. Мы, к сожалению, будем вынуждены установить личности всех присутствующих. Это не займет много времени, мои коллеги из Скотланд-Ярда уже арестовали известного анархиста Армана Дени. Но нам известно, что некоторые из его сообщников еще находятся здесь. Никто ни под каким предлогом не должен отсюда выходить: мы спустили в парке собак.
Гости собирались в неподвижные молчаливые группки: можно было подумать, что около сотни восковых фигур бежали из музея Мадам Тюссо и только что вновь застыли в своих живописных позах. Арман спокойно подобрал сумку и жемчужное ожерелье, выпавшее из рук Громова, спустился по ступенькам вниз и поклонился Леди Л.
- Мадам, - сказал он, - я сожалею о том, что случилось, и крайне огорчен, что не смог этому помешать. Прошу меня простить. Через несколько минут все будет улажено.
Он снова поклонился и еле слышном голосом прошептал:
- Жду тебя в павильоне.
Легкая, едва различимая ирония отпечаталась у него на губах, когда он бросил последний взгляд на ошеломленные лица, что его окружали. Затем, с сумкой и ожерельем в руке, он не спеша направился к террасе. Леди Л. взошла на ступеньки и обратилась к гостям:
- Как я понимаю, несколько непредвиденное развлечение было предложено нам сегодня. Однако все уладится, как обычно. Маэстро, прошу вас, сыграйте что-нибудь...
Послышался возбужденный говор, шепот, восклицания. Затем вновь зазвучала музыка и восковые фигуры ожили. Даже те, кто перед этой грубой интермедией собирался покинуть бал, посчитали своим долгом остаться и продолжали танцевать, чтобы лишний раз продемонстрировать свою британскую флегматичность и помочь хозяйке дома выйти из затруднительного положения. Они просто старались не смотреть на монаха в рясе, неподвижно лежавшего на мраморных ступеньках с выражением сокрушенного изумления в застывших глазах.
Леди Л. приподняла подол платья, перешагнула через труп и поднялась к себе. Она бегом пересекла будуар, спальню и кладовую для белья и очутилась на служебной лестнице. Она была пуста, но Леди Л. слышала голоса, доносившиеся со стороны кухонь, и топот сновавших по коридорам слуг; одна горничная рыдала, другая зашлась в приступе истерического хохота, ее утешал лакей, говоривший с сильным акцентом кокни. Она сбежала по лестнице и очутилась на улице среди служебных построек. Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенному камнем двору, как вдруг заметила в лунном свете скорчившуюся на земле фигуру. Должно быть, Саппер пытался спуститься с четвертого этажа по водосточной трубе, но сорвался и теперь лежал на камнях - его плеть валялась рядом, - в последний раз выбитый из седла. Она на секунду задержала взгляд на застывшей в желтой луже лунного света фигуре, затем, приподняв подол платья, побежала в сторону павильона.
Глава XV
Ночь танцевала вокруг Леди Л., размахивая своими синими покрывалами; казалось, сами облака в своем безумном бегстве разделяют ее панический страх. Она мчалась по мертвенно-бледной аллее, под каштанами, мимо пустых мраморных скамеек и статуй, то и дело оживляемых тайной игрой луны с облаками; со стороны пруда доносился лай собак; судорожная музыка неистовствовала позади нее, гналась за ней по пятам: оркестр только что заиграл "Чардаш зари" Ладоша, и дикая ночь Пешты прыгала вокруг под звуки бубнов. Мысль, что она придет слишком поздно, что он к тому времени уже исчезнет, наполняла ее почти животным страхом, весь парк как бы растворился в тревожном биении ее сердца. Она устремилась на тропу, в самую гущу царапавших ей руки, цеплявшихся за платье розовых кустов, кляня по-французски свои туфли на высоком каблуке. Она разулась и теперь уже босиком побежала к павильону, взметнувшему ввысь под Большой Медведицей свою остроконечную тень.
Кривая свеча догорала у изголовья кровати, и на стене дрожал силуэт Армана. Он стоял посреди комнаты с пистолетом в руке, в напряженной позе изготовившегося к прыжку хищника - позе, которая ей так хорошо была знакома и которая физически преследовала ее едва ли не каждую ночь; именно в таком виде являлся он ей во сне, и ее тело предлагало себя, замеров в ожидании его прыжка, который никогда не совершался; на лице застыло выражение предельного внимания, ледяной иронии; дуло пистолета твердо смотрело в ее сторону; она вдруг испытала крайне неприятное чувство, что он ей полностью уже не доверяет и даже немного ее боится.
- Это было немного оскорбительно после всех доказательств моей любви к нему, - сказала Леди Л.
Поэт-Лаурет испуганно посмотрел на нее.
Пиковые дамы на ширме продолжали буравить его мрачными взглядами. Треснувшее зеркало над восточной кроватью как бы застыло в отвратительной ухмылке; ощущение скрытой опасности усиливалось с каждым ударом невидимых часов; чувствовалось зловещее присутствие, мерзкая угроза, затаившаяся в углу. Лицо Леди Л. под прядями волос было невозмутимо, ее рука царственно опиралась на трость, в глазах искрилось лукавство.
- Да, я сразу почувствовала, что он настороже, что полностью он мне уже не доверяет. А я и вправду была готова на все - или способна на все, если хотите, - чтобы сохранить его для себя. Я даже не знаю, говорила ли во мне любовь или это была ненависть к моей сопернице, к человечеству, к этой любовнице, которой он служил с таким усердием, с такой безграничной преданностью. Он смотрел на меня так отрешенно, так иронично-холодно, так... как бы это сказать?.. с таким знанием дела, вот, что я просто чувствовала себя задетой за живое: если его возлюбленная полагает, что я уже сказала свое последнее слово, что я уступлю его ей, она ошибается. Ради ее прекрасных глаз он способен на все, ничто его не остановит, из-за нее он готов пожертвовать всем, но и я тоже знаю, что такое всепоглощающая страсть, и я ему это докажу. Видите ли, я прошла хорошую школу. А он выглядел так эффектно, так шикарно - да, другого слова я не нахожу - в придворном платье из белого шелка, белого, который так ему шел, лицо его было таким красивым и таким юным, и это после всех ужасных-ужасных испытаний, пережитых за годы тюрьмы, что я на миг остановилась и улыбнулась сходству, прежде чем броситься, рыдая, в его объятия: было такое ощущение, что на меня смотрит мой сын...
Сэр Перси Родинер отступил.
- Все это чудовищно. Чудовищно.
- Вы ничего не смыслите в экстремизме, друг мой, - несколько нетерпеливо проговорила Леди Л. - Страсть - это нечто совершенно неподвластное вашему разуму. Вместо того чтобы брюзжать, постарайтесь выучиться. В нем был такой темперамент, такая сила любви и самопожертвования, такая красота, да, красота, что я ни в коем случае не могла оставить его для другой. Всякая влюбленная женщина меня поймет. И я даже не столько хотела сохранить его для себя, сколько не могла допустить, что он достался моей сопернице.
- Арман, выслушай меня...
- Потом, потом. Где Саппер?
- Он мертв.
- Что, что ты сказала?
Она почти физически ощутила, как он весь напрягся, и выражение такой боли и растерянности появилось на его лице, что она вновь обрела надежду: быть может, он наконец признает себя побежденным.
- Я намеревалась либо уйти с ним немедленно, либо присоединиться к нему через несколько дней, мы могли бы принадлежать только друг другу, как когда-то в Женеве, поехать вместе с Турцию, быть может, в Индию, - Тадж Махал, вы знаете; после всего, что он со мной сделал, он просто обязан был дать мне немного счастья...
Леди Л. покачала головой при воспоминании о той неисправимой Анетте, о той упрямой простушке, которая до конца грезила о счастье для двоих, о рае а золотой гондоле, о торжествующей любви". Кем она была? Субреткой с розово-голубыми мечтами в голове, любительнице балов с танцами под аккордеон... Впоследствии другая, тоже очень знатная дама, принцесса Алиса Баденская, сказала ей однажды, говоря о драме в Майерлинге22: "Любовь, знаете, следует оставить бедным".
Арман повернулся к кривошеей свече, которая, казалось, разглядывала его, и грустно улыбнулся маленькому пламени:
- Бедняга Саппер. Без него все очень усложняется... Он был настоящим мужчиной. Ну да ладно.
Но на этом все и кончилось: павший товарищ был не такой уж и великой потерей на фоне человечества. Он нагнулся над кожаной сумкой, зачерпнул горсть драгоценностей, рассмеялся:
- Недурно! У Ллойда будет траур. Мы сможем действовать.. Тут хватит, чтобы продержаться по меньшей мере год.
Она закрыла глаза. Она знала, что означает это "мы". "Мы" - значит "никто". Всего-навсего Свобода, Равенство и Братство с пышными усами и в котелках: они придут за ним, наденут наручники и укажут путь на эшафот. "Как странно, - думала она, нежно поглаживая его по щеке, глядя на него с ласковой враждебностью, - как странно: стоит только непомерно раздуть благородную возвышенную идею, как она тотчас становится ограниченностью ума".
- Хватит, чтобы экипировать десяток боевых групп и рассредоточить их во всей Европе.
- Да, милый. Это будет просто восхитительно.
- Начнем с Вюртемберга: студенческие волнения там в самом разгаре. Важно показать общественности, что мы наносим удар, когда хотим. Трусы примут сторону угнетателей, слабых же всегда привлекает сила. Мы организуем целую серию покушений, от Елисейского дворца до Ватикана. Фарколо прав: только большим пожарам по силам победить тьму...
- Мы должны убить кого-нибудь немедленно, - сказала она.
Но юмор на него не действовал. Это был человек, обреченный на серьезность, воспринимавший несовершенство мира как глубочайшее личное оскорбление. Воистину он был создан для этих великих ассенизационных работ, которые приводят либо к костру Инквизиции, либо к трону Инквизитора. К сожалению, его голос, когда удавалось забыть о словах, звучал так пылко и так мужественно, что это не могло не затрагивать потаенных струн ее души. Она села на кровать и начала снимать чулки. Раздеваясь, она холодно, вызывающе наблюдала за ним: по крайней мере одного ее соперница дать ему не могла. Платье скользнуло к ее ступням - и вот она уже совершенно нагая, если не считать розы из алого тюля и мантильи на волосах. Он колебался. Он все еще немного побаивался: пистолет по-прежнему был у него в руке.
- У нас нет времени.
- Что ж, значит, поторопись, - нетерпеливо проговорила она.
Он наклонился, поцеловал ее в плечо... Она полностью отдалась любви, быстро, и она не могла бы с уверенностью сказать, стонала она от боли и злобы или от женского счастья, которого не испытает уже больше никогда. И никогда еще она не сопровождала свои вздохи таким количеством нежных слов и слов грубых...
- О! Довольно, Перси, не смотрите на меня так. Должна же я вам объяснить, как я тоже пришла к терроризму. Иначе вы осудите меня слишком строго. Да и к тому же во всем этом есть своя мораль, не так ли? Я уверена, что мой друг, доктор богословия Фишер, читающий такие замечательные проповеди, непременно бы ее обнаружил. Вот что значит жить в мире без Бога, как делали это мы, Арман и я; вот что значит абсолютизировать мир и обрекать себя на поиски земного счастья. Это действительно было у нас общее, у него и у меня, только у каждого на свой лад. Земля становится джунглями. Все позволено, если пытаешься осчастливить человечество или добиться счастья для себя самого. И нет никакой альтернативы нашему страстному желанию, желанию, обостренному небытием... Видите, не все еще потеряно, возможно, и меня тоже ждет мой высоконравственный конец. Нет, я не смеюсь над вами. Скажем, что я нигилистка, вот и все. Дики оказался прозорлив. Анархисты чересчур робки. Им не хватает решимости идти до конца. В страсти, в экстремизме нужно всегда идти до конца и даже немного дальше. В противном случае всегда найдется еще больший экстремист, чем ты. К нигилистам я питаю самые нежные чувства. Арман был прав по меньшей мере в одном: свобода - это самое ценное, что у нас есть. Итак, я решила избавиться от своего тирана. Теперь я сама собиралась преподать ему урок терроризма, предоставив ему и время, и возможность хорошенько над всем этим поразмыслить...
Она глубоко вздохнула и начала одеваться. То, что она собиралась сейчас сделать, уже не казалось ей ни ужасным, ни даже Жестоким: поступить иначе она просто не могла. Лишь слегка обозначилась на ее лице чуть виноватая улыбка, пока она поправляла на себе одежду и прическу: так же улыбался ее сын, когда чувствовал, что провинился. Она попрощалась с Арманом, и теперь он никогда уже не покинет ее. Они тихонько будут вместе стареть, безмятежно живя бок о бок безо всяких историй, вдали от Истории. Она его проучит, покажет ему, на что способно его любимое человечество, когда, в свою очередь, оно тоже отдается страсти. Очень знатная дама, которую ничто не в силах скомпрометировать, чья репутация, с тех пор как она заставляет страдать всех тех, кого любит, ни разу не подверглась сомнению, и ее нетленный возлюбленный, который в конечном счете простит ее, когда обдумает случившееся, прежде чем умрет: он отнесет все за счет какого-либо класса, общества, среды. Это будет не очень-то красиво, но он лучше, чем кто-либо, знал, что нельзя любить страстно, не нарушая иногда правил светского общения, правил хорошего тона...
- Я почти как наяву видела одобряющую улыбку Дики. Я так хорошо запомнила его совет: "Бросьте бомбу и вы тоже. Окунитесь в его среду, среду эмоционального экстремизма. Кстати, вы не находите, что он стоит чуть правее? Слева от анархистов стоят нигилисты, не будем этого забывать... Есть еще... мы".
Да и вряд ли это можно было назвать планом, скорее, просто женский каприз...
Арман лежал на кровати, глаза его были закрыты: он словно ждал возвращения своего тела. Она не осмеливалась разглядывать его чересчур откровенно: некоторую неловкость она все-таки испытывала. Но она знала, что ее одобряют и поддерживают, и это придавало ей решимости, так же как сжигавшая ее страсть и гнев, присутствие которого она ясно ощущала в каждом ударе своего сердца.
- Если бы женщины в мое время умели восставать так, как я, Перси, думаю, нам удалось бы избежать тех грандиознейших гекатомб, что принес с собой двадцатый век. Мне казалось, что я поведу женщин за собой на бунт против храмов абстрактного, где в срубленных головах больше всего любят ум, где самые благородные душевные порывы становятся лишь последними судорогами агонии...
Сэр Перси Родинер вдруг очень странным образом изменился в лице: он стал похож на пошляка. Он хитро прищурил один глаз, улыбнулся почти циничной улыбкой, намекавшей на большой опыт и в жизни, и даже в обращении с женщинами, и сказал тем излишне самоуверенным тоном, каким еще невинный юноша спрашивает: "Сколько?" у своей первой проститутки:
- Короче, вы сдали его в полицию.
- Не будьте же таким идиотом, Перси, - сказала Леди Л. - Подумайте, какой скандал... Он бы все рассказал, и от меня бы ничего не осталось. Помню, я пребывала в странном возбуждении, а также испытывала очень новое для себя ощущение - ощущение необходимости выполнить свою миссию... Во мне впервые как бы просыпалось чувство гражданского долга. Помните, это была эпоха первых выступлений суфражисток, и я уверена, когда станет известно, что я сделала, мое имя окажется в учебниках истории в одном ряду с первыми феминистками Англии...
Арман открыл глаза и медленно встал. Роза из алого тюля упала на кровать, и он ее поднял.
- Эти бесценные полчаса могут дорого мне стоить, - сказал он
- Было бы безумием уходить именно сейчас, - сказала Леди Л. - Тебе нужно остаться здесь дня на два, на три. Никто не осмелится шарить в моем павильоне. Это немыслимо. Да и ключ только один. Нужно, чтобы улеглись страсти. В полиции считают, что ты уже далеко. Когда все успокоится, ты спокойно уедешь поездом в Уигмор. Это единственное решение.
Он раздумывал, поигрывая розой.
- Вполне логично, Анетта. У тебя поистине трезвый ум.
- А как же иначе. Ведь ты только и делал, что хвалил мою логику и чистый разум.
Он рассмеялся, нежно провел розой по своему подбородку:
- Браво.
- Теперь я тебя оставлю, милый. Не хотелось бы, чтобы мое отсутствие заметили. Мне нужно пойти посмотреть, что там творится. До завтра... Ни о чем не беспокойся. На этот раз все будет хорошо, я уверена.
- Я тоже. И потом, ты знаешь... - Он пожал плечами. - Моя жизнь, твоя жизнь, наша жизнь... В таких людях, как я, никогда не будет недостатка... Возможно, я и не увижу торжества моих идей, но так ли, уж важно тому, кто бросил семя, присутствовать на сборе урожая? Важно, чтобы собрали урожай. И его соберут.
Леди Л. вздрогнула. Он был прав. В таких, как он, никогда не будет недостатка. И урожай будет собран. Сколько миллионов голов? Грядущий XX век, несомненно, стал веком жатвы.
- Верно, - согласилась она. - Мы не в счет. Двоих потеряешь, приобретешь миллиард. В одном только Китае их, кажется, триста миллионов. Нет сомнений, урожаи будут неслыханно богатыми...
Голос ее дрожал. Она мгновенно отвернулась, чтобы он не увидел ее слез. "Да, действительно, слезы - это женщины легкого поведения, - подумала Леди Л., поднося к глазам носовой платок, - и шестьдесят лет иронии, ледяного юмора и Англии так и не научили этих грязных девок сдержанности". Она помнила, как та бедняжка Анетта еще немного боролась, быть может, даже колебалась... Но другого выхода у нее просто не было. Она не могла спасти мир, но помочь ему хоть немного она все же могла. Что же до остального... Пускай человечество найдет себе другого простачка...