1]Песня ацтеков
Чимал бежал, объятый ужасом. Луну все еще скрывали утесы, что высились на восточном краю долины, но свет ее уже посеребрил их края. А как только она поднимется над утесами, его можно будет разглядеть так же легко, как священную пирамиду среди маиса. Почему он не подумал об этом? Почему пошел на такой риск? Дыхание разрывало ему грудь. Задыхаясь, он продолжал бежать, и сердце его билось громко и гулко, как огромный барабан. Даже воспоминание о Квиах и ее руках, обвившихся вокруг его шеи, не могло прогнать дикий страх. Зачем он это сделал?
Если бы только он успел добраться до реки. Вот ведь она, совсем рядом. Его старые сандалии зашаркали по сухой земле. Он устремился к воде и безопасности.
Далекое свистящее шипение прорезало тишину ночи. От ужаса ноги Чимала подкосились, и он оказался на земле. Коатликуэ, существо со змеиными головами! Он погиб! Погиб!
Он лежал, бессознательно цепляясь пальцами за стебли маиса, и пытался привести в порядок мысли и вспомнить слова предсмертной песни, ибо время его смерти пришло. Он нарушил закон и должен умереть: человек не может уйти от богов. Шипение сделалось более громким, звук его вонзался в мозг подобно ножу. Чимал не мог заставить себя собраться с мыслями. Но он должен это сделать. Он заставил себя пробормотать первые слова песни, и тут над гребнями утесов поднялась луна, наполняя долину сиянием, прогоняя тень. Чимал обернулся и посмотрел назад, туда, откуда пришел – так и есть, его следы цепочкой вились среди маиса Квиах. Его найдут!
Он виновен, и выхода нет. Табу нарушено, и ужасная Коатликуэ приближается к нему. Вина лежит на нем одном; он силой заставил Квиах любить его, да, это так. Разве она не противилась? Можно просить богов о милосердии, так было записано, и если они не найдут никаких улик, то возьмут его в жертву, а Квиах может остаться жить. Ноги его были ватными от ужаса, но все же он заставил себя встать, повернуться и побежать назад, к деревне Квилап, которую недавно покинул, оставив за собой цепь следов.
Ужас гнал его вперед, хотя он знал, что попытка убежать бесполезна. Всякий раз, как шипение прорезало воздух, оно звучало все громче. И вот внезапно большая тень накрыла его собственную, бегущую перед ним, и он упал. Страх парализовал его, и ему пришлось бороться с собственными мускулами, прежде чем он смог повернуть голову и посмотреть на то, что его преследовало.
– Коатликуэ! – крикнул он, и это единственное слово унесло с собой весь запас воздуха из его легких.
Вот она. Вдвое выше любого мужчины. Обе змеиные головы наклонены к нему. Глаза пылают красным светом ада. Раздвоенный язык ходит туда-сюда. Она двинулась к нему, и лунный свет упал на ее ожерелье, сделанное из человеческих рук и сердец, на юбку из извивающихся змей. Когда двойной рот Коатликуэ испускал свист, ее живое одеяние начинало шевелиться и вторить ей. Чимал лежал неподвижно. Теперь он был уже неспособен испытывать страх. Он был готов к смерти, убежать от которой невозможно, и лежал, распростершись, словно на алтаре.
Богиня наклонилась над ним, и он разглядел, что она точно такая, какой рисовали ее изображения на камне, вселяющая ужас и лишенная чего бы то ни было человеческого, с когтями вместо рук. То не были тоненькие крючки, как у скорпиона или рака, но длинные плоские когти длиной с его предплечье, и они жадно раскрылись, приближаясь к нему. Они сомкнулись на запястьях Чимала, вырвали правую руку, потом левую. Еще две руки для ожерелья.
– Я нарушил закон, оставил свою деревню, пересек реку. Я умираю, – его голос звучал не громче шепота, но немного окреп, когда в тени застывшей и ожидающей богини он начал предсмертную песнь.
Я ухожу,
Я опускаюсь ночью в мир подземный.
Мы встретимся там скоро,
Измененными, на этой земле…
Когда он кончил, Коатликуэ наклонилась ниже и вырвала его бьющееся сердце.
2
Подле нее в маленьком глиняном горшке, заботливо установленный в тени дома, чтобы не завял, стоял побег квиах ксохкилта, дождевого цветка, в честь которого назвали ее. Встав на колени и склонившись перед ним, Квиах шептала молитву, обращенную к богине цветка, прося защиты от темных богов. Сегодня они настолько близко подступили к ней, что она едва могла дышать и лишь долголетняя привычка помогла ей тянуть жернов туда-сюда. Сегодня шестнадцатая годовщина со дня… с того дня, когда на берегу было найдено тело Чимала, разорванное мстительной Коатликуэ. Всего через два дня после праздника урожая. Почему ничего не случилось с ней? Коатликуэ должна знать, что она нарушила табу, как и Чимал. И все же она жила. С тех пор каждую годовщину того дня она проводила в страхе. И каждый раз смерть миновала ее. До сих пор.
Нынешний год был самым худшим, потому что сегодня ее сына забрали в храм на судилище. Беда, должно быть, грянет сегодня. Боги все эти годы следили, ожидая этого дня, зная все это время, что сын ее, Чимал, был сыном Чимала – поноки, человека из Заахила, нарушившего табу клана. Дыхание вырвалось из ее груди громким стоном, и все же она продолжала управляться с жерновом.
Тень долины наполнила сумраком ее дом, и она уже несла на ладонях лепешки, готовая положить их на кумал над огнем, когда услышала медленные шаги. Люди все дни тщательно избегали ее дома. Она не обернулась. Кто-то шел сказать ей, что ее сын принесен в жертву, что он мертв. То жрец пришел за ней, чтобы отвести ее в храм во искупление греха, совершенного шестнадцать лет назад.
– Мама, – сказал мальчик. Она увидела, как он с трудом прислонился к стене дома, и когда он шевельнул рукой, на стене осталась красная отметина.
– Ложись здесь, – сказала она, торопливо вошла в дом за петлатлом, потом расстелила этот травяной ковер возле двери, где еще был свет. Он был жив, они оба были живы, жрецы просто избили его! Она стояла, сжимая руки, готовая заплакать, и тут мальчик повернулся на ковре вниз лицом, и она увидела, что изуродованы не только его руки, но и спина. Он лежал спокойно и не отрываясь смотрел на долину, пока она размешивала в горшке с водой целебные травы и промывала раны; мальчик слегка вздрагивал при ее прикосновениях, но молчал.
– Можешь ли ты сказать своей матери, как это случилось? – спросила она, глядя на его неподвижный профиль и пытаясь понять выражение его лица. Она не могла угадать, о чем он думает. Так было всегда, даже когда он был совсем мал. Казалось, мысли сына лежали вне ее понимания, проходили мимо нее. То было, наверное, частью проклятия; нарушивший табу должен страдать.
– Это была ошибка.
– Жрецы не совершают ошибок и не бьют мальчиков ни за что.
– На этот раз они ее совершили. Я взбирался по скале…
– Значит, тебя побили не по ошибке: взбираться на скалу запрещается.
– Нет, мама, – терпеливо проговорил он, – взбираться на скалу не запрещается. Запрещается взбираться на скалу при попытке уйти из долины: таков закон, как его провозглашает Тескатлипока. Но при этом разрешается взбираться на скалу на высоту в три человеческих роста, если хочешь достать птичьи яйца или по другим важным причинам, я же полез за птичьими яйцами. Закон это разрешает.
– Если… если закон это разрешает, то почему тебя побили? – она села на корточки и задумалась.
– Они не поняли закона, и не были согласны со мной, и пожелали заглянуть в книгу, что отняло у них много времени. А сделав это, они убедились, что я был прав, а они ошибались. – Он холодно улыбнулся. – И тогда они избили меня, потому что я спорил со жрецами и поставил себя выше их. – Он снова улыбнулся. В его улыбке не было ничего мальчишеского.
– Так и следовало поступить. – Она встала и полила себе на руки из кувшина. – Ты должен знать свое место. Нельзя спорить со жрецами.
Почти всю жизнь Чимал слышал эти или подобные слова и давно уже усвоил, что лучшим ответом на них служит молчание. Даже когда он изо всех сил старался, чтобы мать поняла его мысли и чувства, она не понимала их. Так что лучше держать свои мысли при себе.
Сейчас это особенно необходимо, потому что он всем солгал. Он пытался взобраться на скалу: птичьи яйца были лишь предлогом на тот случай, если его обнаружат.
– Оставайся здесь и ешь, – сказала Квиах, ставя перед сыном его вечернюю порцию еды – две сухие лепешки. – Когда съешь это, я сделаю атолли.
Чимал посолил лепешку, оторвал от нее кусок и принялся медленно жевать, наблюдая через раскрытую дверь дома, как мать движется возле очага, мешает варево в горшке. Сейчас она была спокойна. Страх ушел, типичные для ацтеков черты лица разгладились. Свет очага играл на золотистых волосах, в голубых глазах. Она была очень дорога ему. Они жили одни в этом доме с тех пор, как отец Чимала умер, а это случилось, когда Чимал был совсем маленьким. И в то же время он чувствовал себя ужасно далеким от нее. Он не мог объяснить ей ничего из того, что так его беспокоило.
Он сел и, когда мать принесла атолли, стал есть, заедая кусочками лепешки. Еда была густая и вкусная и восхитительно пахла медом и перцем. Спина и руки мало-помалу подживали: кровь в тех местах, где кнут содрал кожу, прекратила течь. Напившись из маленького горшка холодной воды, он посмотрел в темнеющее небо. Над утесами на западе небо было красным, как огонь, и на фоне его черными силуэтами – то появляющимися, то исчезающими – парили грифы. Он наблюдал за ними до тех пор, пока свет в небе не истаял и они не исчезли. Именно в том месте он и пытался взобраться на скалу, а птицы были причиной, по которой ему вздумалось это сделать.
Появились звезды, холодные и блестящие, из дома доносились звуки каждодневной работы – мать стелила петлатлы на возвышения для сна. Покончив с этим, она позвала его:
– Время спать.
– Я посплю немного здесь, воздух охладит мне спину.
В ее голосе слышалось волнение:
– Спать снаружи неправильно, все спят внутри.
– Совсем немного, никто меня не увидит, а потом я зайду в дом.
Она промолчала, а он лег на бок и стал смотреть на звезды над головой, и сон не шел к нему. В деревне было тихо, все спали. Мальчик опять задумался о грифах.
Он снова проверил свой план, шаг за шагом, – и не смог найти в нем ошибки. Или, вернее, нашел всего одну ошибку – то, что жрец проходил мимо и увидел его. Остальная часть плана была превосходной, даже закон, который позволял ему взбираться на утес, оказался таким, каким он его помнил. И грифы действительно летали над тем самым местом над скалой. В конце концов: не грифы ли тотем его клана? День за днем, с тех пор как он себя помнил, его интересовало это, он хотел знать, почему. Его беспокоило и раздражало то, что он не знает причины, и так было до тех пор, пока он не разработал свой план. Он имел право знать о них все. Больше это явно никого не заботило. Он спрашивал многих, и большинство вообще не думало ему отвечать, лишь отталкивало его со своего пути, если он настаивал на ответе. А если ему и отвечали, то пожимали плечами, смеялись и говорили, что таковы уж грифы, и тут же забывали о своих словах. Им не было до этого дела. Ни детям – особенно детям, – ни взрослым, ни даже жрецам. Но его это интересовало.
У него были и другие вопросы, но он уже давно разучился спрашивать. Ибо вопросы, не считая очевидных или таких, ответ на которые содержался в священных книгах и известен жрецам, только сердили людей. На него начинали кричать, могли даже ударить, хотя детей редко подвергали побоям, и Чимал очень скоро понял: это происходит потому, что они сами не знают ответ. И тогда он стал пытаться получить ответ собственными путями – как сейчас, с этими грифами.
Они беспокоили его, потому что, хотя о грифах было известно многое, оставалась одна загадка – вернее, об этом даже не думали. Грифы питаются падалью, это знает каждый, и он сам видел, как эти птицы рвали останки грызунов и других птиц. Они устраивали гнезда в песке, откладывали яйца и растили птенцов. И все. Больше о них никто ничего не знал.
Но было еще одно – почему они все время кружат над одним и тем же местом на скале? Он сердился на свое незнание и на тех, что не желали помочь ему узнать или не желали его слушать, и гнев этот не стерли недавние побои. Он не мог спать, не мог даже сидеть. Он встал, невидимый в темноте, и постоял, сжимая и разжимая кулаки. Потом, повинуясь инстинкту, двинулся прочь от дома, мимо спящих домов деревни Квилап. Пусть люди не ходят по ночам. Это не табу, просто нечто такое, чего не делают. Его это нисколько не беспокоило, он чувствовал полную уверенность в себе. На краю открытой пустыни он остановился, посмотрел на темный барьер скалы и вздрогнул. Следует ли ему идти туда сейчас – и попробовать взобраться? Осмелится ли он сделать ночью то, что ему запрещено делать днем? Его ноги сами ответили на этот вопрос, понеся его вперед. Особых трудностей он не ожидал, потому что приметил трещину, которая, казалось, шла по уступу почти у того места, над которым вились грифы. Москит больно укусил мальчика за ногу, когда тот свернул с тропы и начал пробираться среди зарослей кактусов. Когда он достиг поля с растениями маги, идти стало легче, и он выбрал путь прямо среди ровных рядов и шел так, пока не достиг подножия утеса.
Лишь очутившись здесь, он осознал, насколько испуган. Чимал внимательно огляделся, но никого не было видно. За ним не следили. Ночной воздух холодил ноги, и он вздрогнул; руки и спина еще болели. Если теперь его увидят взбирающимся на скалу, его ожидают куда худшие беды, чем битье кнутом. Он вздрогнул сильнее, обхватил себя руками и устыдился своей слабости. Быстро, раньше, чем сомнения успеют закопошиться с новой силой и заставят повернуть назад, он принялся шарить по камню, пока не нащупал горизонтальную трещину, а нащупав ее, полез вверх.
Теперь, когда он двигался, стало легче – для раздумий не оставалось времени, все внимание поглощали движения рук и ног. Он миновал птичье гнездо – объект утреннего набега – и только здесь почувствовал легкий приступ малодушия. Теперь он явно поднялся выше, чем на три человеческих роста. Однако он не думает взбираться на вершину скалы, а значит, на деле не нарушает закон.
…Кусочек камня вылетел у него из-под пальцев, и он едва не упал. Волна страха мгновенно заглушила все тревоги. Он вскарабкался еще выше.
Под самым уступом Чимал остановился отдохнуть, вжав пальцы ног в трещину. Над его головой навис выступ, и обходного пути, казалось, не было. Мальчик внимательно оглядывал камень, чернеющий на фоне звездного неба; потом его взгляд коснулся долины. Он содрогнулся и плотнее прижался к скале: до сих пор он не представлял себе, как высоко забрался. Далеко внизу расстилалось темное дно долины с деревней Квилап, перерезанное вдали впадиной глубокой реки. Он мог разглядеть даже очертания другой деревни – Заахил – и далекую стену каньона. То было табу – по ночам по реке гуляет Коатликуэ, и один взгляд ее двойной змеиной головы мгновенно убивает смотрящего на них и отправляет его в подземный мир. Он вздрогнул и повернулся лицом к камню. Твердая скала, холодный воздух, тишина и одиночество действовали на него угнетающе.
Трудно сказать, сколько времени мальчик провел так, но несколько минут прошло уж точно, потому что пальцы ног успели онеметь. Все, чего ему сейчас хотелось, это благополучно вернуться на землю, казавшуюся невозможно далекой, и лишь тлевшее в нем пламя злости не позволяло ему сделать это. Он, конечно, спустится, но прежде узнает, велик ли выступ над его головой. Если обойти его невозможно, придется возвращаться. Можно будет счесть, что он сделал все от него зависящее. Ощупав грубые края навеса, он установил, что тот действительно проходит вдоль всей кромки выступа, но с одного края был отбит большой кусок. Должно быть, когда-то его увлек за собой падающий камень. Путь наверх есть. Цепляясь пальцами за камень, он карабкался наверх до тех пор, пока голова его не оказалась на одном уровне с выступом.
Что-то черное налетело на него, ударило по голове, обдало волной мерзости и грязи. Приступ неосознанного страха заставил скрюченные пальцы мальчика буквально прирасти к камню, иначе он просто упал бы. Потом чернота расступилась, превратившись в огромного хищника, неуверенно прокладывавшего себе путь во мраке. Чимал громко засмеялся. Бояться было нечего. Он достиг нужного места и вспугнул сидевшую там птицу – вот и все. Он выбрался на уступ и выпрямился. Скоро должна была взойти луна, ее свет уже посеребрил облака на востоке, подсветил небо и притушил звезды. Уступ лежал перед ним – пустой, без следов птиц, хотя и насыщенный мерзким запахом их недавнего пребывания. Там не было ничего интересного, кроме черного отверстия пещеры в каменной стене, что возвышалась перед Чималом. Он наклонился над ним, но в глубине пещеры было темно и разглядеть что-либо было невозможно. Он сделал шаг внутрь и силой заставил себя остановиться. Что там, собственно, может оказаться? Скоро взойдет луна, и ему станет ясно видно. Ждать недолго.
Здесь, наверху, где ветер гулял, как хотел, было холодно. Но он не замечал этого. С каждым мгновением небо становилось все более светлым, и темнота отступала, отступала от входа в пещеру. Когда лунный свет сделался полным хозяином в ней, мальчик почувствовал себя обманутым. Смотреть оказалось не на что. Пещера была самой обычной пещерой, заурядной выемкой в скале, и длина ее не превышала двух человеческих ростов. В ней не было ничего, кроме камней, больших камней. Пол пещеры был усеян ими. Он пнул ближайший и мгновенно отдернул ногу. Это не камень… но что же тогда? Он наклонился и поднял его, пальцы сказали ему, что это, в то же мгновение, как нос узнал знакомый запах.
Мясо.
Ужас повлек его назад и едва не увел за выступ, навстречу смерти. Чимал остановился у самой кромки, дрожа, вновь и вновь вытирая руки о камень.
Мясо. Плоть. И он коснулся его: куска, превышающего фут, куска около двух футов длиной, а толщиной почти в длину его руки. В праздничные дни он ел мясо и видел, как мать готовила его. Рыба, или маленькие птицы, пойманные в гнездах, или, лучше всего, гвайолот, индейка со сладким белым мясом – разделенные на куски, лежали на банановом листе или лепешках. Но насколько велик самый большой кусок мяса от самой большой птицы? Есть лишь одно существо, чьи куски плоти могут быть так велики.
Человек.
Удивительно, как он остался жив, пробираясь вниз, за уступ. Но молодые, сильные пальцы рук, действуя в полном согласии с пальцами ног, знали свое дело, и он невредимым спустился вниз. Сам спуск не отложился в памяти. Поток мыслей Чимала разбивался на отдельные фрагменты, как струя воды на капли, стоило ему вызвать в памяти увиденное. Мясо людей, принесенных в жертву богам запилотов, помещали сюда, на корм хищникам. Он видел это. Будет ли его тело избрано следующим источником этой пищи? Когда он достиг подножия, его тело била такая дрожь, что он упал и лежал неподвижно, прежде чем нашел в себе силы пробраться через пески и доковылять до деревни. Физическая усталость частично заслонила ужас, и он начал понимать, насколько опасно быть обнаруженным сейчас, здесь. Чимал лег и тихо пополз мимо спящих коричневых домов с маленькими темными окнами-глазами. Он полз так до тех пор, пока не достиг родного дома. Его петлатл лежал там, где он его оставил. Казалось невероятным, что ничто не изменилось за то бесконечное время, которое он провел вне дома. Он поднял ковер, внес в дом и расстелил у потухшего, но еще теплого очага. Натянув одеяло, он мгновенно заснул, стремясь как можно скорее уйти от того реального мира, который внезапно сделался страшнее кошмара.
3
Число месяцев равно восемнадцати,
а восемнадцать месяцев называются годом.
Третий месяц называется тозозтонтли
и приходит тогда, когда сеют зерно,
и тогда бывают игры и празднества в честь дождя,
чтобы он скорее пришел и дал урожай
в седьмом месяце.
Потом в восьмом месяце молящиеся будут просить
дождь уйти и не портить урожай…
Бог дождя, Тлалок, был в этот год очень несговорчив. Он всегда был капризен и, возможно, не без причины – уж очень многого от него требовали. В одни месяцы молодым побегам отчаянно требовался дождь, в другие урожаю были необходимы ясное небо и солнечный свет. Тем не менее, многие годы Тлалок не приносил дождя или приносил его слишком много, и люди голодали, потому что урожай был слишком скудным.
Сейчас он вообще ничего не слушал. Солнце припекало с безоблачного неба, и один жаркий день следовал за другим. Лишенные воды, маленькие побеги нового урожая, почти прижатые к сухой потрескавшейся земле, были значительно меньше, чем следовало, и казались серыми и усталыми. Между рядами растений бились и причитали почти все жители деревни, пока жрец выкрикивал свою молитву, и облака пыли высоко поднимались в нагретый воздух.
Для Чимала плач давался нелегко. Почти у всех остальных слезы ручьями лились по щекам – слезы, которые должны были тронуть сердце бога дождя с тем, чтобы струи дарованного им ливня побежали столь же обильными потоками. Ребенком Чимал никогда не принимал участия в подобных представлениях, но теперь, по достижении двадцатого года, он стал взрослым и должен был разделять заботы и обязанности других взрослых. Он шаркал ногами по твердой почве и думал о грядущем голоде, и о боли в животе, но эти мысли вызвали у него не слезы, а гнев. Потирание глаз вызывало лишь боль в них. В конце концов, когда никто не видел, он смочил их слюной и провел влажные дорожки по щекам.
Конечно, женщины плакали лучше всех. Они причитали и мотали головами, так что их желтые волосы в конце концов развивались и спутанными прядями падали на плечи. Когда слезы их становились не такими обильными или вообще иссякали, мужчины били их наполненными соломой мешками.
Кто-то, громко плача, задел ногу Чимала и обдал его своим теплом. Он прошел немного дальше, но через мгновение вновь почувствовал рядом с собой присутствие того же человека. Это была Малиньчи, девушка с круглым лицом и округлым телом. Плача, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Рот ее был открыт, виднелось черное отверстие в ряду белых зубов – девочкой она упала на камень и выбила один из резцов. Потоки слез лились из ее глаз, и нос активно помогал им. Она была почти ребенком, но ей исполнилось шестнадцать, и теперь она считалась взрослой женщиной. Во внезапном приступе гнева он принялся бить ее мешком по плечам и спине. Она не отпрянула и вообще, казалось, не заметила этого, но ее круглые, полные слез глаза продолжали неотрывно смотреть на него – бледно-голубые и лишенные тепла, как зимнее небо.
По следующему ряду, таща за собой собаку, прошел старый Атототл. Он направлялся к жрецу. Поскольку он был касиком, главным в Квилапе человеком, он пользовался этой привилегией. Чимал пробрался сквозь устремившуюся за ним толпу. На краю поля ждал Китлаллатонак. Он выглядел устрашающе в своем старом черном одеянии, запятнанном кровью. Место, на котором он стоял, было усеяно костями и черепами. Атототл подошел к нему, протянул руки, и оба склонились над визжащей собакой. Она смотрела на них, высунув язык и тяжело дыша от жары. Китлаллатонак, выполняя свою обязанность главного жреца, вонзил в грудь животного черный обсидиановый нож. Потом с достигнутым практикой умением он вырвал из груди еще бьющееся сердце и высоко поднял его, как жертвоприношение Тлалоку, позволяя каплям крови стекать в стебельки растений.
Большего сделать было нельзя. Но небо по-прежнему оставалось безоблачным, все так же лило потоки зноя. Один за другим несчастные жители деревни побрели прочь с поля. Чимал, который всегда ходил один, не удивился, заметив позади себя Малиньчи.
Тяжело переставляя ноги, она молчала, но молчание это длилось недолго.
– Теперь непременно пойдет дождь, – сказала она в слепой уверенности. – Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.
«Но мы всегда плачем и молимся, – подумал он, – а дождь то идет, то не идет. Зато жрецы в храме хорошо поедят сегодня – у них будет славная жирная собака». Вслух же он сказал:
– Дождь непременно пойдет.
– Мне шестнадцать, – проговорила она и, когда он не ответил, добавила: – Я хорошо готовлю лепешки, и я сильная. Однажды у нас не было маиса, зерно было не очищено и не было даже известковой воды, чтобы сделать лепешки, и тогда моя мать сказала…
Чимал не слушал. Он погрузился в свои мысли и позволил голосу девушки течь мимо, как ветер, не задевая его чувств. Они шли бок о бок к деревне. Что-то задвигалось наверху, вынырнуло из жара солнца и скользнуло по небу к серой стене западного утеса за домами. Его глаза следили за хищником, направлявшимся к тому самому выступу скалы… Но хотя взгляд его был устремлен на птицу, мыслями он был далеко. Ни скала, ни птица не были важны – они ничего для него не значили. Существовали вещи, думать о которых не стоило. Они продолжали идти, и лицо Чимала было мрачным и неподвижным, хотя мысли являли собой средоточие горячих раздраженных споров. Вид птицы и воспоминание о ночи на скале – все это можно было забыть, но мешал умоляющий голос Малиньчи.
– Мне нравятся лепешки, – сказал он, осознав, что голоса больше не слышно.
– Я больше всего люблю их есть… – и вновь, подстегнутый его интересом, зажурчал голос, и Чимал вновь перестал обращать на него внимание. Но тлевшая в нем искорка раздражения все не гасла и не погасла даже тогда, когда он, внезапно развернувшись, оставил Малиньчи и направился к дому. Его мать была у метатла. Она молола зерно к ужину: на его приготовление уходило два часа. И еще два часа, чтобы приготовить утреннюю еду. Такова была женская работа. Она подняла голову и кивнула сыну, не прерывая обычных движений.