Страница:
Рядом с ним, по правую сторону, шел человек, на которого все смотрели с восхищением и любопытством. Ректор и его спутник, выйдя из дверей, остановились; в эту минуту продолжительные и громкие восклицания раздались в рядах студентов, как бы воодушевленных внезапным непреодолимым восторгом. Более важные члены университета тоже не оставались безмолвными, даже доктора богословия поддерживали эти крики, даже стрелки, поднявшись на стременах, снимали свои каски и, махая ими, вопили изо всех сил.
Кричтон – читатель, без сомнения, угадал, кем была эта "полярная звезда", привлекавшая все взоры, – обладал такой поразительной наружностью и такими обольстительными манерами, что одно его появление неотразимо действовало на присутствующих. Юность всегда привлекательна, и молодой человек, так богато одаренный природой, как Кричтон, должен был производить необыкновенное впечатление. При виде его общее настроение совершенно изменилось. Энтузиазм, доходивший почти до обожания, заменил прежнюю враждебность, и все недоброжелательные чувства, порожденные уязвленной гордостью и прочими жалкими побуждениями, изгладились и были забыты.
Но в осанке победителя не было заметно никакого признака гордости. Он не мог оставаться нечувствительным к воздаваемым ему почестям, но был чужд тщеславия или, вернее, по скромности, всегда присущей истинному величию, не знал себе настоящей цены. Лицо его было покрыто слабым румянцем и на губах играла радостная улыбка, когда он отвечал поклонами на приветствия стоявшей перед ним толпы. Черты его и осанка не выказывали ни малейшего признака усталости или возбуждения. Ни морщинки на лбу, походка легкая, и каждому было приятно, если на нем останавливался блуждавший по толпе взгляд Кричтона. Лицо его могло служить образцом для резца Фидия – так хорошо соответствовал возвышенный и благородный характер его красоты идеалу, созданному великим афинским художником.
Подобно древним изображениям дельфийского оракула, в классически прекрасном лице его соединялась величайшая тонкость с полнейшей пропорциональностью, каждая черта дышала вдохновением: губы, твердые и полные, отражавшие чувственность и непреклонную решимость, подбородок, смело очерченный, греческий нос, ноздри, гордые и тонкие, как у дикого коня пустыни, лоб, широкий и возвышенный, оттененный светло-каштановыми волосами, завитыми в античные кольца. Лицо дышало здоровьем и свежестью, тем более изумительными, что скорей можно было ожидать на нем бледность и утомление, присущие каждому студенту, изнуренному занятиями, чем свежие краски юности. Согласно моде того времени тонкие усы оттеняли его верхнюю губу, а короткая острая бородка покрывала подбородок и придавала лицу серьезное и мужественное выражение.
Один только недостаток, если можно так выразиться, был в лице Кричтона. Вокруг его правого глаза виднелось легкое розовое пятно. Об этом недостатке не стоило бы и говорить, тем более что пятнышко это нисколько не вредило красоте и выразительности лица и могло быть замечено только при самом внимательном наблюдении, если бы этого не требовалось для полноты портрета, предлагаемого нами читателю.
Костюм Кричтона, более подходивший к его рыцарским, нежели схоластическим наклонностям, был сшит по последней моде и так рассчитан, чтобы вполне продемонстрировать преимущество статного и красивого сложения, которым наделила его природа, столь же к нему щедрая, как наука и искусство. Куртка из белого дама с перекрестными черными полосами из той же материи в виде решетки, застегнутая от горла до пояса, плотно обтягивая его стан, подчеркивала грудь Антония и гибкую талию, между тем как атласные панталоны того же цвета, что и куртка, обрисовывали совершенство нижней части тела. Испанский одноцветный плащ необыкновенного фасона, обшитый золотым позументом, свешиваясь с плеча, доходил до локтя. На богато украшенном поясе висели шпага и кинжал. Сапоги из буйволовой кожи с очень острыми носками, по моде того времени, обтягивали ноги, необыкновенно маленькие для его роста. Черная поярковая шляпа конической формы с широкими полями была украшена бриллиантовым аграфом и зеленым пером.
Нашим современникам показались бы чрезмерными тройная складка его жабо и ширина рукавов, но в то время это не привлекало внимание или же, может быть, извинялось. Надо сознаться, что в придворном костюме Генриха III (который, не будучи способным монархом, был бесспорно одарен большим вкусом в нарядах) помимо его натянутости и нелепости было много живописного и величавого, что вполне искупало его странности. Впрочем, впечатление, производимое Кричтоном, нисколько не зависело от его костюма. В ту минуту, когда он остановился под дверной аркадой, ректор положил ему на плечо руку с явным намерением удержать его. Может быть, он желал доставить возможность младшим членам университета, не допущенным на диспут, разглядеть замечательную личность того, чье имя будет долго жить в летописях коллегии, или, может быть, он имел в виду что-либо другое. Как бы то ни было, эта остановка была очень приятна студентам, которые возобновили рукоплескания.
– Клянусь крестом! – воскликнул студент Сорбонны.
– Я очень доволен, что они остановились. Мы были несправедливы в наших суждениях, дон Диего. Этот Кричтон – совершеннейший рыцарь, настоящий Баярд! Встречал ли кто такое соединение всех совершенств! Я едва верю своим глазам! Как! У него едва пробивается борода, а он уже одержал верх над нашими почтеннейшими докторами. Да падет на них стыд и бесславие, а ему слава и честь!
– Гм! – проворчал Каравайя. – Как вы думаете, пройдет ли он мимо нас?
– Я не знаю, – отвечал студент Сорбонны. – Постараемся приблизиться к нему по возможности. Кажется, достопочтенный Адриан готовиться говорить. Он заслуживает, чтобы его освистали, беззубый бормотун! Но послушаем, что он скажет! Может быть, и позабавит нас! Как я вижу, наш шотландец в первых рядах и кричит так громко, что всех оглушит и надорвет свои легкие. Молчите! Вы там, передние! Не выпускайте его из виду, идальго, а то мы его потеряем в этой суматохе.
– Я сделаю лучше, – возразил Каравайя, – буду следовать за ним, как тень! Будь покоен, он не ускользнет от меня. Не поможешь ли ты мне приблизиться к нему?
– Мои локти к вашим услугам! – воскликнул студент Сорбонны. – Мы хорошо поработали! Благодаря твоим острым костям, мы пробились легче, чем я ожидал! Ей-Богу, мы пришли кстати! Взгляни на господ д'Эпернона и Жуаеза, главных любимцев короля, они слывут первыми красавцами и храбрецами двора, а между тем, со всеми своими совершенствами, не могут выдержать сравнения с нашим солнцем Севера.
– Вы согласны с этим, – воскликнул Огильви, к которому приблизились разговаривавшие, – вы признаете превосходство моего соотечественника, и я считаю себя удовлетворенным. Оставим нашу ссору. Что вы на это скажете? Господин испанец, дадите ли вы мне руку в знак согласия? Я вспылил и не обдумал свои слова. Согласны ли вы потопить в вине нашу ссору? Я охотно осушу стакан в честь нашего несравненного Кричтона.
Огильви протянул руку, на Каравайя не решался взять ее.
– Клянусь мощами Святого Антуана, дуэль должна состояться.
– Да хранит тебя от этого Святой Антуан, – шепнул ему студент Сорбонны. – Пей вино своего врага, и ты воздашь ему добром за зло. Лучше принять от него стакан вина, чем проливать его кровь в поединке, тем более, – продолжал он тише, – если ты пожелаешь, легко будет найти новый предлог к ссоре. Забудь свою досаду, – продолжал он громко, – пожми руку, протянутую тебе храбрым шотландцем.
– Хорошо, – сказал Каравайя, убежденный, вероятно, рассуждениями студента Сорбонны, – я согласен. Мы будем пить за здоровье несравненного Кричтона, так как отныне этот эпитет составляет неотъемлемую принадлежность его имени.
– Ну, полно, – сказал Огильви, пожимая руку испанца, – не отходи от меня в толпе или приходи потом в Сосновую Шишку.
– Будь уверен, я приду! – отвечал испанец.
В продолжение этого времени все знаменитейшие свидетели диспута, как-то: губернатор Парижа, посланники, виконт Жуаез, барон д'Эпернон и некоторые другие лица, имея впереди себя начальника Наваррской коллегии, доктора Лануа, и в сопровождении деканов диалектического и философского факультетов, следовали на малом расстоянии, они ожидали, когда он снова тронется с места. Среди этой группы высокий рост и роскошный наряд двух фаворитов привлекали взоры всех присутствующих. Оба они слыли цветом рыцарства и славились красотой, любезностью и испытанной храбростью. Вольтер сказал о Жуаезе: "Из всех фаворитов Валуа, которые ему угождали и им повелевали, Жуаез, потомок славного рода, более всех заслуживал эти милости".
Жан Луи де Ногаре де ла Валетт д'Эпернон также был наделен блестящими качествами. Его ловкости и силе Генрих был обязан впоследствии сохранением своего престола, и его можно считать почти виновником окончательного падения Гизов, которых он смертельно ненавидел и был их постоянным противником. Д'Эпернон продолжал еще носить черную одежду – в память своего брата по оружию, Сен Мегрена, убитого, как полагают, по приказанию принца Майенского, подозревавшего его в связи со своей невесткой, герцогиней Гиз. Однако же его траур отличался величайшей роскошью, крест Святого Духа из оранжевого бархата, обшитый кругом золотом позументом, украшал его черный плащ, д'Эернон, так же как и его товарищ, был командором этого недавно учрежденного ордена. Жуаез было лучезарен в оранжевом атласе и бархате самых приятных оттенков. Ничто не могло быть роскошнее его наряда, разве только костюм Рене де Вилькье, также командора ордена Святого Духа, который на этот раз надел все украшения, допускаемые орденом: полукафтан и штаны из серебряной ткани, длинный, влачащийся по земле плащ из черного бархата, окаймленный золотыми лилиями и сияниями, перемешанными с королевским гербом. Все трое имели на шее голубую ленту с орденом низшей степени, серебряным крестом и голубем художественной отделки. Следует добавить, что в этой же группе стояли аббат Брантом и поэт Ронсар.
У Брантома были проницательные глаза, сухощавое лицо и нос с небольшим горбом. Огромные усы покрывали его верхнюю губу, но высокий лоб был почти совершенно лишен волос. Его обращение отличалось подобострастием, хотя улыбка была постоянно саркастическая и оттенок иронии слышался в его самых изысканных приветствиях. С его губ не сходило насмешливое выражение, а глаза, хотя живые и остроумные, были полузакрыты покрасневшими, безжизненными веками, обличавшими его невоздержанную жизнь. На нем был придворный костюм, темно-синий полукафтан с белыми прорезями на рукавах, цвета Маргариты де Валуа, портрет которой висел у него на цепочке из медальонов. На нем был также орден Святого Михаила, уже потерявший всякое значение, который называли ошейником для всех дураков. Аббат Брантом, одряхлевший прежде времени, был в то время немногим старше средних лет. Спина его сгорбилась, ноги одеревенели. Его жесткий, пронзительный взгляд выражал подозрительность, и вообще он имел вид хитрого, глубокомысленного наблюдателя.
Лета, а может быть, и его хорошо известная чувственная жизнь оставили печальные следы на особе поэта Ронсара, некогда так щедро одаренного от природы. Он уже давно перестал быть прекрасным пажом, пленившим Иакова Шотландского, а быть может, и саму королеву. Он в это время уже жаловался и на лета, и на болезни. Его уцелевшие еще волосы приняли серебристый оттенок, кожа была матовой, мертвенной бледности, и он так сильно страдал от подагры, которая уже много лет его мучила, что принужден был на этот раз опираться на костыль. Но несмотря на все это, он был одарен прекрасным умным лицом, озаренным приветливой улыбкой в минуты, свободные от острой боли.
– Я нахожу, господин аббат, – обратился к Брантому Ронсар, с беспокойством оглядываясь кругом, – что было большим неблагоразумием собрать здесь эту шумную толпу. Пока нашего цезаря будут венчать в Капитолии, мы можем очень легко стать жертвами этой овации.
– Вы переменили тон, мой собрат, с тех пор как ваша последняя комедия была принята, – вмешался Шико, который незаметно пробрался к ним. – Как мне помнится, эти самые студенты были тогда единственными покровителями муз. Теперь же они попали в немилость, но не тревожьтесь так сильно, на этот раз на вас не обратят внимания, ручаюсь в этом. Я сам, как видите, хотя и большая редкость, но не был ими замечен.
– Ну так я пойду с тобой, – сказал поэт, опираясь на руку шута. – Я попал в немилость за то, что покинул театр de la Folie. Но что привлекло тебя в обитель мудрости?
– Между умом и глупостью гораздо больше сходства, чем вам это кажется, – отвечал Шико. – Дураки, стоящие на высоте, для меня недосягаемой, слетели с этих же совиных насестов. Мне, как и каждому, нравятся красивые зрелища и, хотя я нисколько не желаю, чтобы меня окатил ливень их вздорных споров и не имею никакого расположения выдерживать двенадцатичасовой сеанс риторики и философии, на котором, если человек не может постоянно говорить, то по крайней мере изо всех сил старается принудить и других к молчанию, но мне будет очень приятно посмеяться, как в последнем акте скучной комедии, над этими старыми комедиантами, прогнанными с их подмостков молодым актером, который только еще начинает свою жизнь, но более искусен, чем они.
– Поостерегись, шут, тебя может услышать благородный Кричтон.
– Ну, в таком случае благородный Кричтон убедится, что я не льстец, – возразил шут. – Каждый знает, что я не из числа тех, которые за спиной говорят правду, а в глаза льстят. Пьер Бурдель, я скажу тебе что-то на ухо. Ты носишь на полукафтане цвета твоей дамы и на шее ее портрет, но в ее сердце живет образ другого, а не твой. Прими совет дурака, забудь ее.
Брантом покраснел от гнева, но Шико с упорным ожесточением слепня продолжал:
– Вы такой сведущий историк, вы, конечно, не забыли предания о прекрасной королеве, основательнице этого древнего здания, вход которого украшен ее статуей. Вы помните, как она улыбалась ученику Буридану и как в принадлежавшей ей роще на Сене она… но я вижу, вы припоминаете эту историю. Мне кажется, у нас найдется нечто подходящее к этой легенде. Впрочем, Жанна Наваррская была ни более ни менее как ветреная кокетка, игравшая плохие штуки со своими любовниками. Бедный Буридан мог бы пообдумать свой всем известный софизм, когда увидел себя в опасности быть поглощенным волнами реки, протекавшей под окнами его любовницы. (Жанна приказала зашить его в мешок и бросить в реку). Кажется, так передает легенда? Ха! ха! – и, разразившись громким смехом, шут убежал под защиту виконта Жуаеза.
– Хорошо, что я тебя нашел, кузен д'Арк, – сказал он. – Наш милейший Генрио очень нуждался в тебе на Сен-Жерменской ярмарке. Если бы ты и д'Эпернон были около него, нанесенное ему оскорбление не прошло бы безнаказанным.
– Какое оскорбление нанесли его величеству? – с живостью спросил виконт Жуаез. – Расскажи мне, чтобы я мог отомстить за него!
– Теперь не время, – отвечал Шико, – я тебе расскажу потом, когда твоя свита будет у подъезда. Виновники оскорбления – эти невежи студенты, изучившие придворные моды лучше, чем свои уроки, и шеи которых обернуты листами, вырванными из учебников, как вы сами видите.
– Понимаю, – возразил Жуаез, – дерзкая выдумка Гизов или их приверженцев; я бы размозжил череп этим бездельникам, если бы не было безумием заниматься марионетками, когда надо добраться до самого шарлатана.
– Наш Генрио думал иначе, – продолжал шут, – когда услышал вопль этих негодяев: "По шее узнается теленок".
– Черт возьми! – воскликнул Жуаез. – Сюда! Господин Лархан! Приведите мою стрелковую роту, дайте мне лошадь! На коня, д'Эпернон! Позови своих сорок пять. Мы разгоним эту сволочь, мы перевяжем их по рукам и по ногам, мы будем пороть их до костей и всех их перерубим, если они вздумают сопротивляться. На лошадей! Говорю вам.
– Успокойся, Жуаез, – возразил тихим голосом д'Эпернон, удерживая виконта. – Ты навлечешь на себя немилость его величества, затеяв ссору с университетом, и своей опрометчивостью очень обрадуешь Гиза и Лигистов. Время для возмездия еще не пришло. Мы найдем более верные способы к отмщению.
– Как бы хотелось мне растоптать всю эту сволочь под копытами моей лошади! – возразил Жуаез. – Но я тебя послушаюсь, я знаю, ректор так же ревниво охраняет свои привилегии, как Гиз свою репутацию, и мы, может статься, не нашли бы достаточного предлога к нашему оправданию. Пусть он сам перевешает этих бездельников, и я сочту себя удовлетворенным. Этим он избавит от лишней работы палача.
– Всему придет свое время, – возразил д'Эпернон, – и мне сдается, что ректор по окончании своей беседы с Кричтоном обратится со строгим выговором к этим крикунам. Вот слушай!
Ректор, который своим разговором задержал Кричтона против его воли у входа в коллегию, обратился в это время к студентам, делая знак, что хочет говорить с ними. Как только присутствующие поняли его жесты, шум утих, и водворилось глубокое молчание.
– Господа студенты Парижского университета, – начал ректор, – без сомнения, вам уже известно, что ваши ученейшие доктора и профессора потерпели сегодня поражение, но оно нисколько не бесчестит тех, на чью долю оно выпало, а только возвышает славу победителя. Благородный Кричтон выказал свое превосходство во всех отраслях знания, и мы от всего сердца уступаем ему наши лавры, да осеняют они его постоянно, и да будет закат его жизни так же славен, как ее рассвет! Подобно Данту, он явился к нам неизвестным, подобно Данту уходит покрытым славой, блеск которой распространится по всем ученым обществам Европы. Проникнутый наравне со всеми старейшинами университета глубоким удивлением к его превосходным способностям и к его несравненной учености, от имени моих собратьев и от своего имени, с согласия вашего и всех членов университета, который чтит талант и благоговеет перед гением, я вручаю ему в знак вашего уважения и благоволения это кольцо. Я уверен, он будет носить его в память об одержанной им сегодня победе и в память об университете, над которым он восторжествовал. Пользуясь настоящим случаем, я выражаю эти чувства публично, для того чтобы дать возможность всем членам университета выразить свое сочувствие. Студенты Парижа, согласны ли вы подтвердить мои слова?
Гром рукоплесканий заглушил речь ректора, и тысячекратное «ура» отвечало на его воззвание. Все взоры устремились на Кричтона, который, очевидно, ожидал только окончания этих криков, чтобы в свою очередь обратиться к собранию. Тотчас же воцарилась тишина.
– Когда общество ученых Рима предоставило все зависящие от него почести Пику де Мирандолю, фениксу своего времени и любимцу муз, он отклонил их, говоря, что недостоин такого почета и что вознагражден выше своих заслуг уже тем, что был ими выслушан. По примеру этого принца, хотя и не имею права на равный с ним почет, я уверяю вас, что не заслуживаю и не желаю получить иного отличия, как то, которое уже было мне оказано. Я уже получил более, чем заслужил. Вступив в дружеское состязание с людьми, умственное превосходство которых я охотно сознаю, я одержал над ними перевес только потому, что удачнее их выбрал оружие и с большей ловкостью им воспользовался. Гордость не ослепляет меня, я вижу ясно истинную причину одержанной мною победы. Как и большинство важных событий в жизни, она могла быть следствием благоприятной для меня случайности. Если бы завтра возобновилась борьба, я мог бы быть поставлен в положение моих противников. Могло случиться, что из вежливости к иностранцу и из снисхождения к его молодости мои соперники не воспользовались всеми своими силами. И нет сомнения, что они действовали под влиянием этих чувств. Но, допустим, что я на самом деле одержал над ними верх. Вы меня удостоили ваших рукоплесканий, и этого вполне для меня достаточно. Трофеи победы, которых можно так же легко лишиться, как они легко приобретаются, не имеют цены в моих глазах. Могут появиться более талантливые люди. Многочисленны цели, к которым стремится мое честолюбие.
– Да здравствует Кричтон! Да здравствует несравненный Кричтон! – закричали студенты.
Кричтон любезно раскланялся со всем обществом и готов уже был удалиться, но его удержал ректор.
– Вы должны принять эту драгоценность, – сказал он, – нельзя отвергать дары, предлагаемые университетом Парижа. – И, сняв бриллиантовый перстень с указательного пальца и отвязав от кушака кошелек, мессир Адриан Амбуаз предложил их Кричтону.
– Я не могу отклонить ваш подарок, – отвечал Кричтон, против воли принимая перстень, – так как вы требуете, чтобы я его принял, хотя вполне сознаю, что награжден выше моих заслуг. Я буду сохранять этот драгоценный перстень, но что касается до находящегося в вашем кошельке, то вы позволите мне распорядиться им по моему усмотрению?
– Кошелек ваш, делайте из него какое угодно употребление, сеньор, – ответил ректор.
Тогда Кричтон надел на палец перстень и принялся бросать пригоршнями наполнявшие кошелек золотые монеты в толпу студентов. Произошло сильное волнение, во время которого многие из студентов переступили черту и подошли к Кричтону и ректору. Один из них, юноша закрывавший с некоторого времени свое лицо зеленым плащом, кинулся вперед и, став на колени перед Кричтоном, положил у его ног лавровый венок.
– Не отвергайте мой дар, сеньор Кричтон, – прошептал он тихим, несмелым голосом, – хотя он незатейлив и недостоин вас. Я сам увенчаю им ваше чело, если вы дадите мне ваше милостивое позволение.
– Уйди, безрассудный молодой человек, – с важностью заметил ректор, – ты слишком самонадеян!
– Прошу вас, извините его, – возразил Кричтон, – приветствие слишком лестно, чтобы отклонять его. И, с вашего позволения, сделано в такой привлекательной форме, что вполне заслуживает любезного ответа. Я принимаю ваш венок, молодой человек, и прошу вас, встаньте. Но почему, – прибавил он с улыбкой, – были вы так уверены, что я останусь победителем? Ничто не обеспечивало подобный исход. И ваш венок оказался бы лишним, если бы я потерпел поражение.
Молодой человек встал и, устремив на Кричтона свои черные глаза, проговорил:
– Что бы ни предпринял несравненный Кричтон, он всегда превзойдет всех людей. Его совершенно справедливо назвали несравненным. Он выходит победителем из каждой борьбы. Я был уверен в его успехе.
– Вы, кажется, искренни, и я верю вашим словам, – ответил Кричтон. – Мне кажется, что я уже видел ваше лицо, хотя и не помню, где именно. Вы не принадлежите к этим коллегиям?
– Он принадлежит к джелозо, сеньор Кричтон, – сказал Огильви, который с Каравайя и студентом Сорбонны успел приблизиться к Кричтону. – Не поддайтесь обману, подобно мне, при виде этой честной наружности. Назад, молодой человек! Ступай отсюда со своим лицемерием.
– Он джелозо! – воскликнул Кричтон. – А, теперь я припоминаю эти черты. Это тот молодой человек, которого я так часто встречаю. Почему ты отворачиваешься, молодой человек? Мне кажется, я не сказал ничего для тебя неприятного.
Джелозо покраснел от стыда.
– Скажи мне, – продолжал Кричтон, – что это за человек в маске, который постоянно около тебя во время твоих прогулок? В отеле Бурбон он тебя преследует как тень. Не ты ли придумал это средство, чтобы привлечь к себе внимание, молодой человек? Если это так, то, честное слово, ты вполне достиг своей цели. Странные поступки этого человека привлекли внимание самого короля Генриха.
– Вы также заметили эту маску, сеньор? – спросил джелозо с выражением замешательства, доходившего почти до страха. – Я часто думал, что это видение вызвано игрой моего воображения. Но вы также видели его.
– Я его видел! – сказал Кричтон. – Но я нахожу, что ответ слишком уклончив. Судя по вашей наружности, я предполагал в вас более искренности. Но можно ли ожидать чистосердечия от комедианта? Я боюсь, что и настоящий ваш поступок только уловка, чтобы возбудить внимание.
Сказав это, Кричтон отвернулся. Джелозо попробовал было возражать, но остановился в смущении. Огильви хотел оттолкнуть его назад, но воздержался, увидев, что он закрывает лицо плащом и добровольно отодвигается.
В манере венецианца было что-то такое, что поразило Кричтона, и он упрекал себя за свою несправедливую строгость к молодому человеку. Положив руку на его плечо, он сказал ему несколько слов более ласковым голосом.
Джелозо поднял глаза, они были полны слез. Он устремил их на лицо Кричтона, потом на его руку, которая еще лежала у него на плече. Вдруг он вздрогнул. Он поднял руку к глазам и вытер слезы, затемнявшие его зрение. Потом вдруг воскликнул, указывая на палец Кричтона:
– Кольцо! Вы, кажется, его надели?
Удивленный волнением молодого человека и его вопросом, Кричтон взглянул на свой палец, на который за минуту перед тем надел подарок ректора. Кольца не было.
Не будучи в состоянии объяснить себе это сверхъестественное исчезновение и отчасти подозревая самого молодого венецианца, Кричтон устремил на него проницательный взгляд. Джелозо слегка вздрогнул под огнем этого взгляда, но твердо его выдержал. "Нет, это не он, – подумал Кричтон, – такое открытое лицо не может принадлежать плуту".
В эту минуту между студентами снова произошло движение. Огильви и венецианец помимо их желания придвинулись к Кричтону, – и вдруг сверкнул кинжал. По его движению можно было подумать, что его держит Огильви. Кинжал сверкнул над головой Кричтона, но джелозо заметил это. Испустив крик, он бросился под удар сам. Оружие опустилось. Руки венецианца обвились вокруг шеи Кричтона. В одну минуту он был залит кровью.
Кричтон – читатель, без сомнения, угадал, кем была эта "полярная звезда", привлекавшая все взоры, – обладал такой поразительной наружностью и такими обольстительными манерами, что одно его появление неотразимо действовало на присутствующих. Юность всегда привлекательна, и молодой человек, так богато одаренный природой, как Кричтон, должен был производить необыкновенное впечатление. При виде его общее настроение совершенно изменилось. Энтузиазм, доходивший почти до обожания, заменил прежнюю враждебность, и все недоброжелательные чувства, порожденные уязвленной гордостью и прочими жалкими побуждениями, изгладились и были забыты.
Но в осанке победителя не было заметно никакого признака гордости. Он не мог оставаться нечувствительным к воздаваемым ему почестям, но был чужд тщеславия или, вернее, по скромности, всегда присущей истинному величию, не знал себе настоящей цены. Лицо его было покрыто слабым румянцем и на губах играла радостная улыбка, когда он отвечал поклонами на приветствия стоявшей перед ним толпы. Черты его и осанка не выказывали ни малейшего признака усталости или возбуждения. Ни морщинки на лбу, походка легкая, и каждому было приятно, если на нем останавливался блуждавший по толпе взгляд Кричтона. Лицо его могло служить образцом для резца Фидия – так хорошо соответствовал возвышенный и благородный характер его красоты идеалу, созданному великим афинским художником.
Подобно древним изображениям дельфийского оракула, в классически прекрасном лице его соединялась величайшая тонкость с полнейшей пропорциональностью, каждая черта дышала вдохновением: губы, твердые и полные, отражавшие чувственность и непреклонную решимость, подбородок, смело очерченный, греческий нос, ноздри, гордые и тонкие, как у дикого коня пустыни, лоб, широкий и возвышенный, оттененный светло-каштановыми волосами, завитыми в античные кольца. Лицо дышало здоровьем и свежестью, тем более изумительными, что скорей можно было ожидать на нем бледность и утомление, присущие каждому студенту, изнуренному занятиями, чем свежие краски юности. Согласно моде того времени тонкие усы оттеняли его верхнюю губу, а короткая острая бородка покрывала подбородок и придавала лицу серьезное и мужественное выражение.
Один только недостаток, если можно так выразиться, был в лице Кричтона. Вокруг его правого глаза виднелось легкое розовое пятно. Об этом недостатке не стоило бы и говорить, тем более что пятнышко это нисколько не вредило красоте и выразительности лица и могло быть замечено только при самом внимательном наблюдении, если бы этого не требовалось для полноты портрета, предлагаемого нами читателю.
Костюм Кричтона, более подходивший к его рыцарским, нежели схоластическим наклонностям, был сшит по последней моде и так рассчитан, чтобы вполне продемонстрировать преимущество статного и красивого сложения, которым наделила его природа, столь же к нему щедрая, как наука и искусство. Куртка из белого дама с перекрестными черными полосами из той же материи в виде решетки, застегнутая от горла до пояса, плотно обтягивая его стан, подчеркивала грудь Антония и гибкую талию, между тем как атласные панталоны того же цвета, что и куртка, обрисовывали совершенство нижней части тела. Испанский одноцветный плащ необыкновенного фасона, обшитый золотым позументом, свешиваясь с плеча, доходил до локтя. На богато украшенном поясе висели шпага и кинжал. Сапоги из буйволовой кожи с очень острыми носками, по моде того времени, обтягивали ноги, необыкновенно маленькие для его роста. Черная поярковая шляпа конической формы с широкими полями была украшена бриллиантовым аграфом и зеленым пером.
Нашим современникам показались бы чрезмерными тройная складка его жабо и ширина рукавов, но в то время это не привлекало внимание или же, может быть, извинялось. Надо сознаться, что в придворном костюме Генриха III (который, не будучи способным монархом, был бесспорно одарен большим вкусом в нарядах) помимо его натянутости и нелепости было много живописного и величавого, что вполне искупало его странности. Впрочем, впечатление, производимое Кричтоном, нисколько не зависело от его костюма. В ту минуту, когда он остановился под дверной аркадой, ректор положил ему на плечо руку с явным намерением удержать его. Может быть, он желал доставить возможность младшим членам университета, не допущенным на диспут, разглядеть замечательную личность того, чье имя будет долго жить в летописях коллегии, или, может быть, он имел в виду что-либо другое. Как бы то ни было, эта остановка была очень приятна студентам, которые возобновили рукоплескания.
– Клянусь крестом! – воскликнул студент Сорбонны.
– Я очень доволен, что они остановились. Мы были несправедливы в наших суждениях, дон Диего. Этот Кричтон – совершеннейший рыцарь, настоящий Баярд! Встречал ли кто такое соединение всех совершенств! Я едва верю своим глазам! Как! У него едва пробивается борода, а он уже одержал верх над нашими почтеннейшими докторами. Да падет на них стыд и бесславие, а ему слава и честь!
– Гм! – проворчал Каравайя. – Как вы думаете, пройдет ли он мимо нас?
– Я не знаю, – отвечал студент Сорбонны. – Постараемся приблизиться к нему по возможности. Кажется, достопочтенный Адриан готовиться говорить. Он заслуживает, чтобы его освистали, беззубый бормотун! Но послушаем, что он скажет! Может быть, и позабавит нас! Как я вижу, наш шотландец в первых рядах и кричит так громко, что всех оглушит и надорвет свои легкие. Молчите! Вы там, передние! Не выпускайте его из виду, идальго, а то мы его потеряем в этой суматохе.
– Я сделаю лучше, – возразил Каравайя, – буду следовать за ним, как тень! Будь покоен, он не ускользнет от меня. Не поможешь ли ты мне приблизиться к нему?
– Мои локти к вашим услугам! – воскликнул студент Сорбонны. – Мы хорошо поработали! Благодаря твоим острым костям, мы пробились легче, чем я ожидал! Ей-Богу, мы пришли кстати! Взгляни на господ д'Эпернона и Жуаеза, главных любимцев короля, они слывут первыми красавцами и храбрецами двора, а между тем, со всеми своими совершенствами, не могут выдержать сравнения с нашим солнцем Севера.
– Вы согласны с этим, – воскликнул Огильви, к которому приблизились разговаривавшие, – вы признаете превосходство моего соотечественника, и я считаю себя удовлетворенным. Оставим нашу ссору. Что вы на это скажете? Господин испанец, дадите ли вы мне руку в знак согласия? Я вспылил и не обдумал свои слова. Согласны ли вы потопить в вине нашу ссору? Я охотно осушу стакан в честь нашего несравненного Кричтона.
Огильви протянул руку, на Каравайя не решался взять ее.
– Клянусь мощами Святого Антуана, дуэль должна состояться.
– Да хранит тебя от этого Святой Антуан, – шепнул ему студент Сорбонны. – Пей вино своего врага, и ты воздашь ему добром за зло. Лучше принять от него стакан вина, чем проливать его кровь в поединке, тем более, – продолжал он тише, – если ты пожелаешь, легко будет найти новый предлог к ссоре. Забудь свою досаду, – продолжал он громко, – пожми руку, протянутую тебе храбрым шотландцем.
– Хорошо, – сказал Каравайя, убежденный, вероятно, рассуждениями студента Сорбонны, – я согласен. Мы будем пить за здоровье несравненного Кричтона, так как отныне этот эпитет составляет неотъемлемую принадлежность его имени.
– Ну, полно, – сказал Огильви, пожимая руку испанца, – не отходи от меня в толпе или приходи потом в Сосновую Шишку.
– Будь уверен, я приду! – отвечал испанец.
В продолжение этого времени все знаменитейшие свидетели диспута, как-то: губернатор Парижа, посланники, виконт Жуаез, барон д'Эпернон и некоторые другие лица, имея впереди себя начальника Наваррской коллегии, доктора Лануа, и в сопровождении деканов диалектического и философского факультетов, следовали на малом расстоянии, они ожидали, когда он снова тронется с места. Среди этой группы высокий рост и роскошный наряд двух фаворитов привлекали взоры всех присутствующих. Оба они слыли цветом рыцарства и славились красотой, любезностью и испытанной храбростью. Вольтер сказал о Жуаезе: "Из всех фаворитов Валуа, которые ему угождали и им повелевали, Жуаез, потомок славного рода, более всех заслуживал эти милости".
Жан Луи де Ногаре де ла Валетт д'Эпернон также был наделен блестящими качествами. Его ловкости и силе Генрих был обязан впоследствии сохранением своего престола, и его можно считать почти виновником окончательного падения Гизов, которых он смертельно ненавидел и был их постоянным противником. Д'Эпернон продолжал еще носить черную одежду – в память своего брата по оружию, Сен Мегрена, убитого, как полагают, по приказанию принца Майенского, подозревавшего его в связи со своей невесткой, герцогиней Гиз. Однако же его траур отличался величайшей роскошью, крест Святого Духа из оранжевого бархата, обшитый кругом золотом позументом, украшал его черный плащ, д'Эернон, так же как и его товарищ, был командором этого недавно учрежденного ордена. Жуаез было лучезарен в оранжевом атласе и бархате самых приятных оттенков. Ничто не могло быть роскошнее его наряда, разве только костюм Рене де Вилькье, также командора ордена Святого Духа, который на этот раз надел все украшения, допускаемые орденом: полукафтан и штаны из серебряной ткани, длинный, влачащийся по земле плащ из черного бархата, окаймленный золотыми лилиями и сияниями, перемешанными с королевским гербом. Все трое имели на шее голубую ленту с орденом низшей степени, серебряным крестом и голубем художественной отделки. Следует добавить, что в этой же группе стояли аббат Брантом и поэт Ронсар.
У Брантома были проницательные глаза, сухощавое лицо и нос с небольшим горбом. Огромные усы покрывали его верхнюю губу, но высокий лоб был почти совершенно лишен волос. Его обращение отличалось подобострастием, хотя улыбка была постоянно саркастическая и оттенок иронии слышался в его самых изысканных приветствиях. С его губ не сходило насмешливое выражение, а глаза, хотя живые и остроумные, были полузакрыты покрасневшими, безжизненными веками, обличавшими его невоздержанную жизнь. На нем был придворный костюм, темно-синий полукафтан с белыми прорезями на рукавах, цвета Маргариты де Валуа, портрет которой висел у него на цепочке из медальонов. На нем был также орден Святого Михаила, уже потерявший всякое значение, который называли ошейником для всех дураков. Аббат Брантом, одряхлевший прежде времени, был в то время немногим старше средних лет. Спина его сгорбилась, ноги одеревенели. Его жесткий, пронзительный взгляд выражал подозрительность, и вообще он имел вид хитрого, глубокомысленного наблюдателя.
Лета, а может быть, и его хорошо известная чувственная жизнь оставили печальные следы на особе поэта Ронсара, некогда так щедро одаренного от природы. Он уже давно перестал быть прекрасным пажом, пленившим Иакова Шотландского, а быть может, и саму королеву. Он в это время уже жаловался и на лета, и на болезни. Его уцелевшие еще волосы приняли серебристый оттенок, кожа была матовой, мертвенной бледности, и он так сильно страдал от подагры, которая уже много лет его мучила, что принужден был на этот раз опираться на костыль. Но несмотря на все это, он был одарен прекрасным умным лицом, озаренным приветливой улыбкой в минуты, свободные от острой боли.
– Я нахожу, господин аббат, – обратился к Брантому Ронсар, с беспокойством оглядываясь кругом, – что было большим неблагоразумием собрать здесь эту шумную толпу. Пока нашего цезаря будут венчать в Капитолии, мы можем очень легко стать жертвами этой овации.
– Вы переменили тон, мой собрат, с тех пор как ваша последняя комедия была принята, – вмешался Шико, который незаметно пробрался к ним. – Как мне помнится, эти самые студенты были тогда единственными покровителями муз. Теперь же они попали в немилость, но не тревожьтесь так сильно, на этот раз на вас не обратят внимания, ручаюсь в этом. Я сам, как видите, хотя и большая редкость, но не был ими замечен.
– Ну так я пойду с тобой, – сказал поэт, опираясь на руку шута. – Я попал в немилость за то, что покинул театр de la Folie. Но что привлекло тебя в обитель мудрости?
– Между умом и глупостью гораздо больше сходства, чем вам это кажется, – отвечал Шико. – Дураки, стоящие на высоте, для меня недосягаемой, слетели с этих же совиных насестов. Мне, как и каждому, нравятся красивые зрелища и, хотя я нисколько не желаю, чтобы меня окатил ливень их вздорных споров и не имею никакого расположения выдерживать двенадцатичасовой сеанс риторики и философии, на котором, если человек не может постоянно говорить, то по крайней мере изо всех сил старается принудить и других к молчанию, но мне будет очень приятно посмеяться, как в последнем акте скучной комедии, над этими старыми комедиантами, прогнанными с их подмостков молодым актером, который только еще начинает свою жизнь, но более искусен, чем они.
– Поостерегись, шут, тебя может услышать благородный Кричтон.
– Ну, в таком случае благородный Кричтон убедится, что я не льстец, – возразил шут. – Каждый знает, что я не из числа тех, которые за спиной говорят правду, а в глаза льстят. Пьер Бурдель, я скажу тебе что-то на ухо. Ты носишь на полукафтане цвета твоей дамы и на шее ее портрет, но в ее сердце живет образ другого, а не твой. Прими совет дурака, забудь ее.
Брантом покраснел от гнева, но Шико с упорным ожесточением слепня продолжал:
– Вы такой сведущий историк, вы, конечно, не забыли предания о прекрасной королеве, основательнице этого древнего здания, вход которого украшен ее статуей. Вы помните, как она улыбалась ученику Буридану и как в принадлежавшей ей роще на Сене она… но я вижу, вы припоминаете эту историю. Мне кажется, у нас найдется нечто подходящее к этой легенде. Впрочем, Жанна Наваррская была ни более ни менее как ветреная кокетка, игравшая плохие штуки со своими любовниками. Бедный Буридан мог бы пообдумать свой всем известный софизм, когда увидел себя в опасности быть поглощенным волнами реки, протекавшей под окнами его любовницы. (Жанна приказала зашить его в мешок и бросить в реку). Кажется, так передает легенда? Ха! ха! – и, разразившись громким смехом, шут убежал под защиту виконта Жуаеза.
– Хорошо, что я тебя нашел, кузен д'Арк, – сказал он. – Наш милейший Генрио очень нуждался в тебе на Сен-Жерменской ярмарке. Если бы ты и д'Эпернон были около него, нанесенное ему оскорбление не прошло бы безнаказанным.
– Какое оскорбление нанесли его величеству? – с живостью спросил виконт Жуаез. – Расскажи мне, чтобы я мог отомстить за него!
– Теперь не время, – отвечал Шико, – я тебе расскажу потом, когда твоя свита будет у подъезда. Виновники оскорбления – эти невежи студенты, изучившие придворные моды лучше, чем свои уроки, и шеи которых обернуты листами, вырванными из учебников, как вы сами видите.
– Понимаю, – возразил Жуаез, – дерзкая выдумка Гизов или их приверженцев; я бы размозжил череп этим бездельникам, если бы не было безумием заниматься марионетками, когда надо добраться до самого шарлатана.
– Наш Генрио думал иначе, – продолжал шут, – когда услышал вопль этих негодяев: "По шее узнается теленок".
– Черт возьми! – воскликнул Жуаез. – Сюда! Господин Лархан! Приведите мою стрелковую роту, дайте мне лошадь! На коня, д'Эпернон! Позови своих сорок пять. Мы разгоним эту сволочь, мы перевяжем их по рукам и по ногам, мы будем пороть их до костей и всех их перерубим, если они вздумают сопротивляться. На лошадей! Говорю вам.
– Успокойся, Жуаез, – возразил тихим голосом д'Эпернон, удерживая виконта. – Ты навлечешь на себя немилость его величества, затеяв ссору с университетом, и своей опрометчивостью очень обрадуешь Гиза и Лигистов. Время для возмездия еще не пришло. Мы найдем более верные способы к отмщению.
– Как бы хотелось мне растоптать всю эту сволочь под копытами моей лошади! – возразил Жуаез. – Но я тебя послушаюсь, я знаю, ректор так же ревниво охраняет свои привилегии, как Гиз свою репутацию, и мы, может статься, не нашли бы достаточного предлога к нашему оправданию. Пусть он сам перевешает этих бездельников, и я сочту себя удовлетворенным. Этим он избавит от лишней работы палача.
– Всему придет свое время, – возразил д'Эпернон, – и мне сдается, что ректор по окончании своей беседы с Кричтоном обратится со строгим выговором к этим крикунам. Вот слушай!
Ректор, который своим разговором задержал Кричтона против его воли у входа в коллегию, обратился в это время к студентам, делая знак, что хочет говорить с ними. Как только присутствующие поняли его жесты, шум утих, и водворилось глубокое молчание.
– Господа студенты Парижского университета, – начал ректор, – без сомнения, вам уже известно, что ваши ученейшие доктора и профессора потерпели сегодня поражение, но оно нисколько не бесчестит тех, на чью долю оно выпало, а только возвышает славу победителя. Благородный Кричтон выказал свое превосходство во всех отраслях знания, и мы от всего сердца уступаем ему наши лавры, да осеняют они его постоянно, и да будет закат его жизни так же славен, как ее рассвет! Подобно Данту, он явился к нам неизвестным, подобно Данту уходит покрытым славой, блеск которой распространится по всем ученым обществам Европы. Проникнутый наравне со всеми старейшинами университета глубоким удивлением к его превосходным способностям и к его несравненной учености, от имени моих собратьев и от своего имени, с согласия вашего и всех членов университета, который чтит талант и благоговеет перед гением, я вручаю ему в знак вашего уважения и благоволения это кольцо. Я уверен, он будет носить его в память об одержанной им сегодня победе и в память об университете, над которым он восторжествовал. Пользуясь настоящим случаем, я выражаю эти чувства публично, для того чтобы дать возможность всем членам университета выразить свое сочувствие. Студенты Парижа, согласны ли вы подтвердить мои слова?
Гром рукоплесканий заглушил речь ректора, и тысячекратное «ура» отвечало на его воззвание. Все взоры устремились на Кричтона, который, очевидно, ожидал только окончания этих криков, чтобы в свою очередь обратиться к собранию. Тотчас же воцарилась тишина.
– Когда общество ученых Рима предоставило все зависящие от него почести Пику де Мирандолю, фениксу своего времени и любимцу муз, он отклонил их, говоря, что недостоин такого почета и что вознагражден выше своих заслуг уже тем, что был ими выслушан. По примеру этого принца, хотя и не имею права на равный с ним почет, я уверяю вас, что не заслуживаю и не желаю получить иного отличия, как то, которое уже было мне оказано. Я уже получил более, чем заслужил. Вступив в дружеское состязание с людьми, умственное превосходство которых я охотно сознаю, я одержал над ними перевес только потому, что удачнее их выбрал оружие и с большей ловкостью им воспользовался. Гордость не ослепляет меня, я вижу ясно истинную причину одержанной мною победы. Как и большинство важных событий в жизни, она могла быть следствием благоприятной для меня случайности. Если бы завтра возобновилась борьба, я мог бы быть поставлен в положение моих противников. Могло случиться, что из вежливости к иностранцу и из снисхождения к его молодости мои соперники не воспользовались всеми своими силами. И нет сомнения, что они действовали под влиянием этих чувств. Но, допустим, что я на самом деле одержал над ними верх. Вы меня удостоили ваших рукоплесканий, и этого вполне для меня достаточно. Трофеи победы, которых можно так же легко лишиться, как они легко приобретаются, не имеют цены в моих глазах. Могут появиться более талантливые люди. Многочисленны цели, к которым стремится мое честолюбие.
– Да здравствует Кричтон! Да здравствует несравненный Кричтон! – закричали студенты.
Кричтон любезно раскланялся со всем обществом и готов уже был удалиться, но его удержал ректор.
– Вы должны принять эту драгоценность, – сказал он, – нельзя отвергать дары, предлагаемые университетом Парижа. – И, сняв бриллиантовый перстень с указательного пальца и отвязав от кушака кошелек, мессир Адриан Амбуаз предложил их Кричтону.
– Я не могу отклонить ваш подарок, – отвечал Кричтон, против воли принимая перстень, – так как вы требуете, чтобы я его принял, хотя вполне сознаю, что награжден выше моих заслуг. Я буду сохранять этот драгоценный перстень, но что касается до находящегося в вашем кошельке, то вы позволите мне распорядиться им по моему усмотрению?
– Кошелек ваш, делайте из него какое угодно употребление, сеньор, – ответил ректор.
Тогда Кричтон надел на палец перстень и принялся бросать пригоршнями наполнявшие кошелек золотые монеты в толпу студентов. Произошло сильное волнение, во время которого многие из студентов переступили черту и подошли к Кричтону и ректору. Один из них, юноша закрывавший с некоторого времени свое лицо зеленым плащом, кинулся вперед и, став на колени перед Кричтоном, положил у его ног лавровый венок.
– Не отвергайте мой дар, сеньор Кричтон, – прошептал он тихим, несмелым голосом, – хотя он незатейлив и недостоин вас. Я сам увенчаю им ваше чело, если вы дадите мне ваше милостивое позволение.
– Уйди, безрассудный молодой человек, – с важностью заметил ректор, – ты слишком самонадеян!
– Прошу вас, извините его, – возразил Кричтон, – приветствие слишком лестно, чтобы отклонять его. И, с вашего позволения, сделано в такой привлекательной форме, что вполне заслуживает любезного ответа. Я принимаю ваш венок, молодой человек, и прошу вас, встаньте. Но почему, – прибавил он с улыбкой, – были вы так уверены, что я останусь победителем? Ничто не обеспечивало подобный исход. И ваш венок оказался бы лишним, если бы я потерпел поражение.
Молодой человек встал и, устремив на Кричтона свои черные глаза, проговорил:
– Что бы ни предпринял несравненный Кричтон, он всегда превзойдет всех людей. Его совершенно справедливо назвали несравненным. Он выходит победителем из каждой борьбы. Я был уверен в его успехе.
– Вы, кажется, искренни, и я верю вашим словам, – ответил Кричтон. – Мне кажется, что я уже видел ваше лицо, хотя и не помню, где именно. Вы не принадлежите к этим коллегиям?
– Он принадлежит к джелозо, сеньор Кричтон, – сказал Огильви, который с Каравайя и студентом Сорбонны успел приблизиться к Кричтону. – Не поддайтесь обману, подобно мне, при виде этой честной наружности. Назад, молодой человек! Ступай отсюда со своим лицемерием.
– Он джелозо! – воскликнул Кричтон. – А, теперь я припоминаю эти черты. Это тот молодой человек, которого я так часто встречаю. Почему ты отворачиваешься, молодой человек? Мне кажется, я не сказал ничего для тебя неприятного.
Джелозо покраснел от стыда.
– Скажи мне, – продолжал Кричтон, – что это за человек в маске, который постоянно около тебя во время твоих прогулок? В отеле Бурбон он тебя преследует как тень. Не ты ли придумал это средство, чтобы привлечь к себе внимание, молодой человек? Если это так, то, честное слово, ты вполне достиг своей цели. Странные поступки этого человека привлекли внимание самого короля Генриха.
– Вы также заметили эту маску, сеньор? – спросил джелозо с выражением замешательства, доходившего почти до страха. – Я часто думал, что это видение вызвано игрой моего воображения. Но вы также видели его.
– Я его видел! – сказал Кричтон. – Но я нахожу, что ответ слишком уклончив. Судя по вашей наружности, я предполагал в вас более искренности. Но можно ли ожидать чистосердечия от комедианта? Я боюсь, что и настоящий ваш поступок только уловка, чтобы возбудить внимание.
Сказав это, Кричтон отвернулся. Джелозо попробовал было возражать, но остановился в смущении. Огильви хотел оттолкнуть его назад, но воздержался, увидев, что он закрывает лицо плащом и добровольно отодвигается.
В манере венецианца было что-то такое, что поразило Кричтона, и он упрекал себя за свою несправедливую строгость к молодому человеку. Положив руку на его плечо, он сказал ему несколько слов более ласковым голосом.
Джелозо поднял глаза, они были полны слез. Он устремил их на лицо Кричтона, потом на его руку, которая еще лежала у него на плече. Вдруг он вздрогнул. Он поднял руку к глазам и вытер слезы, затемнявшие его зрение. Потом вдруг воскликнул, указывая на палец Кричтона:
– Кольцо! Вы, кажется, его надели?
Удивленный волнением молодого человека и его вопросом, Кричтон взглянул на свой палец, на который за минуту перед тем надел подарок ректора. Кольца не было.
Не будучи в состоянии объяснить себе это сверхъестественное исчезновение и отчасти подозревая самого молодого венецианца, Кричтон устремил на него проницательный взгляд. Джелозо слегка вздрогнул под огнем этого взгляда, но твердо его выдержал. "Нет, это не он, – подумал Кричтон, – такое открытое лицо не может принадлежать плуту".
В эту минуту между студентами снова произошло движение. Огильви и венецианец помимо их желания придвинулись к Кричтону, – и вдруг сверкнул кинжал. По его движению можно было подумать, что его держит Огильви. Кинжал сверкнул над головой Кричтона, но джелозо заметил это. Испустив крик, он бросился под удар сам. Оружие опустилось. Руки венецианца обвились вокруг шеи Кричтона. В одну минуту он был залит кровью.