Страница:
Для Кричтона выхватить шпагу и поддержать тело почти безжизненного джелозо было делом одной минуты.
– Вот убийца! – закричал он и свободной рукой со сверхъестественной силой схватил за горло Огильви, который онемел под его пальцами.
АНГЛИЙСКИЙ БУЛЬДОГ
КОЗЬМА РУДЖИЕРИ
– Вот убийца! – закричал он и свободной рукой со сверхъестественной силой схватил за горло Огильви, который онемел под его пальцами.
АНГЛИЙСКИЙ БУЛЬДОГ
В толпе студентов раздался крик, что Кричтон убит. Смятение было так велико, что несколько минут нельзя было понять, справедлив или ложен этот слух.
Толпа пришла в ярость. Она требовала, чтобы убийца был предоставлен ее возмездию. С воплями, бранью, угрозами и проклятиями студенты проталкивались вперед, вбок, во всех направлениях. Стрелки, расставленные вокруг докторов и профессоров, были тотчас вынуждены отступить. Деканы коллегий немедленно укрылись в зале, из которого только что вышли. Дела принимали угрожающий оборот. Палки свистели в воздухе. Удары сыпались без разбора, и многие из учеников постарались свести свои старинные счеты с некоторыми докторами, слишком строгими и требовательными, но недостаточно проворными в отступлении. Напрасно старался ректор утихомирить бурю, голос его, обыкновенно наводивший страх, терялся в этой суматохе. "Хвала науке!" – кричали студенты, проталкиваясь вперед.
– Хвала науке! – кричал Шико, который, спрятавшись в нише главного входа, издали смотрел на беснующуюся толпу. – Я никогда еще не слыхал этого крика, но он походит на крик стаи чаек перед бурей и не предвещает ничего хорошего.
– Их проклятые крики похожи на кваканье лягушек в комедии Аристофана, – сказал Ронсар. – С той самой минуты, как я увидел эту толкотню, я предсказывал, что случится какое-нибудь несчастье.
– Я надеюсь, что в ваших словах более поэтического, чем пророческого смысла, – возразил Брантом. – Но признаюсь, однако, что у меня есть некоторые опасения…
– Я полагаю, милостивый государь, – обратился Рене де Вилькье к ректору, – что следовало бы подавить это возмущение в самом начале. Иначе некоторым придется поплатиться жизнью. Смотрите, они приближаются к убийце, они его схватили, они вырывают его из рук Кричтона! Mort Dieu! Милостивый государь, они его разорвут на части! Не надо допускать этого. Мы не можем стоять сложа руки, когда совершается убийство!
– Живодеры! – закричал Жуаез. – Сам Кричтон в опасности. Клянусь Богородицей! Я двину на них моих стрелков.
– Остановитесь, милостивый государь! Одну минуту, умоляю вас, мое присутствие положит конец их неистовствам. Я сам пойду к ним. Они не посмеют ослушаться моих приказаний. – И в сопровождении начальника Наваррской коллегии ректор пробился к месту главной свалки.
– Дайте ему сделать еще и эту попытку, – обратился д'Эпернон к виконту Жуаезу, который, как горячий конь, не мог устоять на месте. – Если они не послушаются ректора, тогда…
– Хвала науке! – подхватил Шико. – Мы скоро увидим презабавный образчик их рыцарских чувств. Клянусь моей щелкушкой, им теперь не до нравоучений.
– Это напрасная трата времени! – вскричал Жуаез. – Я потерял терпение. Эти свирепые школьники не преклоняются даже перед величием королевской власти, – как же может ожидать ректор от них послушания. Ко мне, Лархан! Вперед!
Выхватив шпагу, в сопровождении капитана гвардии, виконт смело бросился в свалку.
Между тем известие, что Кричтон не ранен, немного успокоило ярость толпы. Однако же она была еще в сильном возбуждении. Огильви был вырван из рук Кричтона, и ему угрожала немедленная мучительная смерть. Лишенный возможности говорить под давлением сильной руки Кричтона, от которого он спасся только для того, чтобы очутиться в положении еще более ужасном, оглушенный ударами студентов, он только в минуту неминуемой крайней опасности снова приобрел дар речи. С отчаянием он вырвался из рук студентов и стал звать Кричтона на помощь. Его тотчас опять схватили. Неистовые вопли и насмешки этой безжалостной толпы заглушили его крики.
– Он зовет на помощь Кричтона! – ревел Каравайя, который одним из первых напал на злополучного шотландца и дико радовался угрожавшей ему опасности. – Ты столько же имеешь права просить помощи у Кричтона, которого хотел убить, как змея у пяты, которую ужалила. Но ты видишь, твой земляк остается глух к твоим жалобам.
– Вероятно, я ошибаюсь, – сказал Кричтон, который своим вышитым платком старался унять кровь раненого джелозо и ушей которого только что достиг последний возглас испанца. – Возможно ли, чтобы убийцей был один из моих соотечественников?
– Между тем это так и есть, сеньор Кричтон, – отвечал Каравайя. – Да падет на него вечный позор.
– Выслушайте меня, благородный Кричтон, – кричал Огильви, тогда как испанец напрасно старался принудить его к молчанию. – Не считайте меня виноватым в этом преступлении. Я не хочу погибнуть обремененным тяжестью злодейства, которого гнушаюсь. Я не убийца, я Гаспар Огильви де Бальфур!
– Остановитесь! – воскликнул Кричтон, поручая бесчувственного джелозо попечению одного из присутствующих и направляясь к Огильви. – Дайте мне переговорить с этим человеком. Докажи мне, чем бы то ни было, что ты именно тот человек, за которого выдаешь себя. Твой голос напоминает мне давно минувшее, но я не могу узнать Гаспара Огильви по этим чертам, покрытым кровью.
– Вы не узнали бы моего лица, хотя бы оно было очищено от этой грязи. Мы оба достигли зрелости с тех пор, как виделись в последний раз. Но вы вспомните, хотя это было очень давно, прогулку в лодке при лунном свете на озере Клюни, во время которой был спасен утопавший человек. Воспоминание об этом поступке было всегда моей радостью, сегодня же оно составляет мою гордость. Но не в этом дело, я хочу только доказать вам мое тождество, уважаемый Кричтон, а потом эти чертовы собаки могут делать со мной что им заблагорассудится.
– Вы достаточно сказали, я удовлетворен, более чем удовлетворен, – отвечал Кричтон. – Господа, отпустите этого господина, он совершенно не повинен в предъявленных ему обвинениях. Я своей головой отвечаю за него.
Студенты засмеялись с недоверчивым выражением.
– Порукой в его невиновности служат только его собственные слова, – сказал бернардинец, – а очевидность, к сожалению, против него.
– Этот нож находился в кармане его куртки, когда мы его вырвали из рук сеньора Кричтона, – добавил Каравайя, показывая окровавленное оружие. – Я нахожу, что это неоспоримое доказательство.
Буря ругательств разразилась в ответ на это воззвание к страстям толпы.
– Ты лжешь! – закричал Огильви, стараясь высвободить свои руки, – этот кинжал принадлежит тебе, мой же висит у меня на кушаке. Хорошо бы было, если бы я имел его под рукой.
– Ну так покажи его, – возразил Каравайя и запустил руку в разорванную куртку шотландца. – А! – закричал он вдруг. – Что это я нашел! Вот бриллиантовый перстень с гербом университета. Он вор и убийца!
Казалось, внезапная мысль озарила Кричтона.
– Здесь скрывается какая-то тайна, – воскликнул он. – Отведите к ректору обвиняемого и обвинителя.
Между студентами поднялся ропот:
– Он хочет спасти своего соотечественника! – кричали они. – Мы уверены в его виновности.
– Но вы не можете по своему произволу судить его, – строго возразил Кричтон, – передайте его в руки начальства, схватите этого испанца, его обвинителя, и я буду удовлетворен.
– Превосходно! – отвечал Каравайя. – В награду за мои усилия захватить убийцу меня же самого обвиняют в преступлении. Это хорошо. Но если вы, сеньор Кричтон, так легко одурачены увертками вашего земляка, то товарищи мои не так скоро поддаются обману. Hoy da Dios! Они слишком хорошо меня знают, чтобы подозревать в таком гнусном поступке!
– Студенты Парижа пользуются правом выносить приговор в случаях, подобных настоящему, где виновность подсудимого вполне доказана, – сказал студент Сорбонны. – Право расправы в собственных делах – одна из их привилегий, и они готовы принять на свою ответственность последствия их решения. Мы осудили этого человека и не выпустим его. Для чего откладывать, товарищи?
– Да, для чего? – добавил Каравайя.
– Берегитесь сделать еще какое-либо насилие, – закричал Кричтон громовым голосом. – Я долго удерживался из чувства почтения к вашему университету, но я не намерен более быть хладнокровным зрителем ваших жестокостей.
– Я с вами заодно, господин Кричтон, – заявил английский студент Симон Блунт, подходя к нему как всегда в сопровождении своего громадного бульдога, широкая грудь, короткие ноги и могучая пасть которого имели большое сходство с угловатым сложением, кривыми ногами и отталкивающей физиономией его хозяина. – Вашему соотечественнику не нанесут никакой обиды, пока у меня есть палка и шпага для его защиты. Что же касается возводимого на него обвинения, то я убежден в виновности этого испанского головореза. Но во всяком случае, его не следует убивать без участия судей и присяжных. Ну-ка, Друид! – прибавил он, бросая выразительный взгляд на громадное животное. – Придется снять с тебя намордник, если эти собаки вздумают показать зубы.
В эту минуту подошли ректор и доктор Лануа.
– Выслушайте меня, дети мои, – начал громким голосом ректор, – шотландец будет подвергнут суду, передайте его сержанту, пришедшему со мной. Я берусь разобрать сам, без отлагательства, его дело. Чего же можете вы еще требовать? Своим буйством вы только еще более усугубите вред, который уже нанесли университету, поколебав уважение к нему его знаменитых посетителей.
Кричтон с минуту совещался с ректором, который, казалось, принял данный ему совет.
– Расходитесь сию же минуту, и чтобы каждый из вас шел в коллегию, к которой принадлежит, – продолжал Адриан Амбуаз строгим голосом. – Сержант, подойдите и арестуйте Гаспара Огильви из Шотландской коллегии и Диего Каравайя из Наваррской коллегии. Господа студенты, помогите ему. А! Вы, кажется, колеблетесь! Возможно ли, чтобы вы осмелились ослушаться родительских увещеваний отца университета?
Ропот неудовольствия пронесся по рядам студентов, и их вид был так грозен, что сержант гвардии не решался привести в исполнение приказания ректора.
– Для чего стали бы мы уважать его желания? – ворчал студент Сорбонны. – Ясно, что наш отец обращается с нами не с большим уважением. Пусть отец университета скажет нам, почему его дети не были допущены к сегодняшнему диспуту, и тогда мы посмотрим, следует ли исполнить его просьбу!
– Да, пусть он на это ответит! – поддержал бернардинец.
– Ему очень трудно дать этот ответ, – сказал Каравайя. – Клянусь погибелью мира! Я не дамся никому в руки, ни сержанту, ни ректору, ни шотландцу, ни англичанину, и чтобы доказать, как мало обращаю я внимания на их угрозы, я первый нанесу удар этому презренному, если никто не решается убить его.
Говоря это, Каравайя занес кинжал, собираясь ударить Огильви, но в ту же минуту был схвачен мускулистой рукой и отброшен назад с такой силой, что с глухим проклятием тяжело рухнул на землю. Кричтон, рука которого сразила испанца, бросился в толпу студентов с такой непреодолимой энергией, что их общие усилия не могли остановить его. Внезапно отстранив тех, которые держали Огильви, он всунул ему в руку кинжал, и, выхватив свою шпагу, спокойно ожидал нападения студентов.
Пылкий и решительный, вдобавок свирепый, как и бульдог, его сопровождавший, Блунт последовал за Кричтоном. Довольствуясь тем, что отражал удары, направленные на последнего, он некоторое время воздерживался наносить их сам. Но он не мог долго ограничиваться одной обороной. Тяжелый удар, нанесенный ему по голове, привел его в ярость. Он принялся сыпать кругом удары так старательно, с такой решительностью, что каждый из них валил с ног одного из нападающих. Казалось, в одной руке Блунта было столько силы, как у двадцати молотильщиков. Он разбивал головы нападающих так же легко, как мальчишка, играя, разбивает тыквы. Студент Сорбонны попробовал противопоставить дубине англичанина свою палку, но нашему софисту пришлось защитить диссертацию потруднее тех, которые он привык защищать! Под силой удара Блунта гибкая виноградная лоза, выскользнув из руки студента, отлетела на порядочное расстояние, рука же, ее державшая, была раздроблена и повисла без движения. В течение этого времени Огильви и Кричтон не оставались без дела. Спина к спине они стояли в оборонительной позе. Испуская дикие крики и потрясая палками, студенты начали яростно нападать на них. Удары сыпались градом на Кричтона. Шпага его, описывая круги, сверкала, как молния. Казалось, он был неуязвим. Ни один удар еще не коснулся его. Каравайя, уже успевший подняться, был в первом ряду нападающих. "Клянусь Святым Иаковом, – кричал он, – я смою его кровью пятно, которое он наложил на наши академии и на меня. Берегись, гордый шотландец!" И вдруг, кинувшись вперед, он нанес Кричтону отчаянный удар.
Каравайя был искусный боец, но противник его не имел равных себе в искусстве защиты. Он с необыкновенной ловкостью отбивал удары испанца, и после нескольких взаимных быстрых движений длинная толедская шпага выскользнула из рук Каравайя и он оказался во власти победителя. Но Кричтон не воспользовался своей победой и оставил своего врага, решив, что тот не стоит удара его шпаги. Скрежеща от ярости зубами, Каравайя искал какое-либо оружие, между тем как студенты, ободряя друг друга криками, продолжали наступать.
Один из них, огромного роста, прославившийся между своими собратьями необыкновенными подвигами, достойными Атлета, кичась данным ему прозвищем «Оборотень» (у Рабле оно принадлежало колоссальному бойцу, против которого так храбро боролся Пантагрюель), с железной полосой в руках, заменявшей ему палку, решительно бросился на Кричтона. Пользуясь минутой, когда на того нападали со всех сторон, он хотел нанести ему сильный удар по голове. Тяжелое оружие опустилось, Кричтон, предвидя удар, отпрянул в сторону, хотя и не успел совсем уклониться от него.
Сила удара была такова, что шпага Кричтона, сделанная из самой лучшей стали, переломилась у эфеса. Тогда-то необыкновенная телесная сила и замечательная ловкость Кричтона отлично помогли ему. Не давши времени своему гигантскому противнику повторить удар, он бросился на него и схватил с такой силой, что гигант зашатался. В первый раз встретил он достойного противника. Стиснутый сильными руками Кричтона, Оборотень не мог ни освободить свою правую руку, ни воспользоваться своей силой. Он едва дышал. Его сильная грудь подымалась и дрожала, как огнедышащая гора. Утомляя себя напрасными усилиями, он пыхтел, как кит, преследуемый морским единорогом.
Уверенные в исходе борьбы и не желавшие лишить своего защитника славы победителя, студенты перестали нападать на Кричтона и направили свои удары на Огильви и Блунта. Покинутый своими товарищами, Оборотень стыдился звать их на помощь и вскоре почувствовал, что слабеет подобно своему тезке, когда тот изгибался, придавленный страшным Пантагрюелем. Как башня, поколебленная подземной работой минера, он пошатнулся и с шумом, покрывшим гул битвы, упал неподвижным и бездыханным на землю.
Схватив железную полосу, выпавшую из рук противника, Кричтон хотел присоединиться к товарищам, как вдруг внимание его было привлечено в другую сторону. Голос, принадлежавший, как ему казалось, джелозо, произнес его имя с криком отчаяния, и он бросился по направлению этого призыва.
Между тем Огильви неожиданно приобрел сильного союзника в лице Друида, бульдога англичанина. Раздраженный упорными нападениями врагов, Блунт снял намордник с дикого животного и, побуждая его жестом и голосом, быстро придал другой оборот делу. Сперва послышалось глухое рычание, потом ужасный рев бешеного животного. Его огромная пасть раскрылась, морщинистая кожа на лбу съежилась в тысячу складок, глаза метали молнии, клыки блестели. Он ринулся на студентов. Блунт направлял его нападение и поощрял его. Удары, казалось, не производили никакого действия на толстую шкуру ужасного животного, а только еще более раздражали его. Он бросался, как волк на стадо овец.
Сцена была ужасна, но вместе с тем не лишена комизма. Студенты охотно бы отступили, но отступление было невозможно. Крики и ругательства свидетельствовали об опустошениях, произведенных их безжалостным противником. Его зубы впивались то в ногу одного, то в руку другого, то в горло третьего.
– Это сам сатана в образе собаки, – кричали студенты. – Удались, сатана!
Но на Друида не действовали ни заклинания, ни просьбы. Встряхнув своей огромной головой и снова показывая свои ужасные клыки, он готовился к новым подвигам.
Вокруг Блунта и Огильви, благодаря их страшному помощнику, образовалось пустое пространство. На земле, закрывая лицо руками, чтобы защититься от зубов собаки, которая его повалила, лежал неподвижный бернардинец.
Положив тяжелую лапу на горло полуживого студента, Друид устремил свои раскаленные глаза на хозяина, как бы спрашивая его, должен ли он продолжать свое дело разрушения. Это была критическая минута для бернардинца.
Но в это время бряцанье оружия, стук лошадиных копыт и громкие крики возвестили о приближении Жуаеза и его стрелков.
С быстротой орла, нападающего на стаю мелких пташек, Жуаез, на коне, становившемся под ним на дыбы, бросился в толпу. С другой стороны приближались алебардисты ректора и лакеи Рене де Вилькье. Кроме того, справа обступили толпу хорошо обученные шотландские гвардейцы под начальством барона д'Эпернона. Окружаемые со всех сторон, студенты очутились в самом критическом положении. Снова послышался ропот:
– Долой любимцев! Долой шотландских головорезов! Но эти крики быстро умолкли. Получив несколько ударов, нанесенных шпагами гвардейцев, студенты побросали палки в знак покорности.
Толпа пришла в ярость. Она требовала, чтобы убийца был предоставлен ее возмездию. С воплями, бранью, угрозами и проклятиями студенты проталкивались вперед, вбок, во всех направлениях. Стрелки, расставленные вокруг докторов и профессоров, были тотчас вынуждены отступить. Деканы коллегий немедленно укрылись в зале, из которого только что вышли. Дела принимали угрожающий оборот. Палки свистели в воздухе. Удары сыпались без разбора, и многие из учеников постарались свести свои старинные счеты с некоторыми докторами, слишком строгими и требовательными, но недостаточно проворными в отступлении. Напрасно старался ректор утихомирить бурю, голос его, обыкновенно наводивший страх, терялся в этой суматохе. "Хвала науке!" – кричали студенты, проталкиваясь вперед.
– Хвала науке! – кричал Шико, который, спрятавшись в нише главного входа, издали смотрел на беснующуюся толпу. – Я никогда еще не слыхал этого крика, но он походит на крик стаи чаек перед бурей и не предвещает ничего хорошего.
– Их проклятые крики похожи на кваканье лягушек в комедии Аристофана, – сказал Ронсар. – С той самой минуты, как я увидел эту толкотню, я предсказывал, что случится какое-нибудь несчастье.
– Я надеюсь, что в ваших словах более поэтического, чем пророческого смысла, – возразил Брантом. – Но признаюсь, однако, что у меня есть некоторые опасения…
– Я полагаю, милостивый государь, – обратился Рене де Вилькье к ректору, – что следовало бы подавить это возмущение в самом начале. Иначе некоторым придется поплатиться жизнью. Смотрите, они приближаются к убийце, они его схватили, они вырывают его из рук Кричтона! Mort Dieu! Милостивый государь, они его разорвут на части! Не надо допускать этого. Мы не можем стоять сложа руки, когда совершается убийство!
– Живодеры! – закричал Жуаез. – Сам Кричтон в опасности. Клянусь Богородицей! Я двину на них моих стрелков.
– Остановитесь, милостивый государь! Одну минуту, умоляю вас, мое присутствие положит конец их неистовствам. Я сам пойду к ним. Они не посмеют ослушаться моих приказаний. – И в сопровождении начальника Наваррской коллегии ректор пробился к месту главной свалки.
– Дайте ему сделать еще и эту попытку, – обратился д'Эпернон к виконту Жуаезу, который, как горячий конь, не мог устоять на месте. – Если они не послушаются ректора, тогда…
– Хвала науке! – подхватил Шико. – Мы скоро увидим презабавный образчик их рыцарских чувств. Клянусь моей щелкушкой, им теперь не до нравоучений.
– Это напрасная трата времени! – вскричал Жуаез. – Я потерял терпение. Эти свирепые школьники не преклоняются даже перед величием королевской власти, – как же может ожидать ректор от них послушания. Ко мне, Лархан! Вперед!
Выхватив шпагу, в сопровождении капитана гвардии, виконт смело бросился в свалку.
Между тем известие, что Кричтон не ранен, немного успокоило ярость толпы. Однако же она была еще в сильном возбуждении. Огильви был вырван из рук Кричтона, и ему угрожала немедленная мучительная смерть. Лишенный возможности говорить под давлением сильной руки Кричтона, от которого он спасся только для того, чтобы очутиться в положении еще более ужасном, оглушенный ударами студентов, он только в минуту неминуемой крайней опасности снова приобрел дар речи. С отчаянием он вырвался из рук студентов и стал звать Кричтона на помощь. Его тотчас опять схватили. Неистовые вопли и насмешки этой безжалостной толпы заглушили его крики.
– Он зовет на помощь Кричтона! – ревел Каравайя, который одним из первых напал на злополучного шотландца и дико радовался угрожавшей ему опасности. – Ты столько же имеешь права просить помощи у Кричтона, которого хотел убить, как змея у пяты, которую ужалила. Но ты видишь, твой земляк остается глух к твоим жалобам.
– Вероятно, я ошибаюсь, – сказал Кричтон, который своим вышитым платком старался унять кровь раненого джелозо и ушей которого только что достиг последний возглас испанца. – Возможно ли, чтобы убийцей был один из моих соотечественников?
– Между тем это так и есть, сеньор Кричтон, – отвечал Каравайя. – Да падет на него вечный позор.
– Выслушайте меня, благородный Кричтон, – кричал Огильви, тогда как испанец напрасно старался принудить его к молчанию. – Не считайте меня виноватым в этом преступлении. Я не хочу погибнуть обремененным тяжестью злодейства, которого гнушаюсь. Я не убийца, я Гаспар Огильви де Бальфур!
– Остановитесь! – воскликнул Кричтон, поручая бесчувственного джелозо попечению одного из присутствующих и направляясь к Огильви. – Дайте мне переговорить с этим человеком. Докажи мне, чем бы то ни было, что ты именно тот человек, за которого выдаешь себя. Твой голос напоминает мне давно минувшее, но я не могу узнать Гаспара Огильви по этим чертам, покрытым кровью.
– Вы не узнали бы моего лица, хотя бы оно было очищено от этой грязи. Мы оба достигли зрелости с тех пор, как виделись в последний раз. Но вы вспомните, хотя это было очень давно, прогулку в лодке при лунном свете на озере Клюни, во время которой был спасен утопавший человек. Воспоминание об этом поступке было всегда моей радостью, сегодня же оно составляет мою гордость. Но не в этом дело, я хочу только доказать вам мое тождество, уважаемый Кричтон, а потом эти чертовы собаки могут делать со мной что им заблагорассудится.
– Вы достаточно сказали, я удовлетворен, более чем удовлетворен, – отвечал Кричтон. – Господа, отпустите этого господина, он совершенно не повинен в предъявленных ему обвинениях. Я своей головой отвечаю за него.
Студенты засмеялись с недоверчивым выражением.
– Порукой в его невиновности служат только его собственные слова, – сказал бернардинец, – а очевидность, к сожалению, против него.
– Этот нож находился в кармане его куртки, когда мы его вырвали из рук сеньора Кричтона, – добавил Каравайя, показывая окровавленное оружие. – Я нахожу, что это неоспоримое доказательство.
Буря ругательств разразилась в ответ на это воззвание к страстям толпы.
– Ты лжешь! – закричал Огильви, стараясь высвободить свои руки, – этот кинжал принадлежит тебе, мой же висит у меня на кушаке. Хорошо бы было, если бы я имел его под рукой.
– Ну так покажи его, – возразил Каравайя и запустил руку в разорванную куртку шотландца. – А! – закричал он вдруг. – Что это я нашел! Вот бриллиантовый перстень с гербом университета. Он вор и убийца!
Казалось, внезапная мысль озарила Кричтона.
– Здесь скрывается какая-то тайна, – воскликнул он. – Отведите к ректору обвиняемого и обвинителя.
Между студентами поднялся ропот:
– Он хочет спасти своего соотечественника! – кричали они. – Мы уверены в его виновности.
– Но вы не можете по своему произволу судить его, – строго возразил Кричтон, – передайте его в руки начальства, схватите этого испанца, его обвинителя, и я буду удовлетворен.
– Превосходно! – отвечал Каравайя. – В награду за мои усилия захватить убийцу меня же самого обвиняют в преступлении. Это хорошо. Но если вы, сеньор Кричтон, так легко одурачены увертками вашего земляка, то товарищи мои не так скоро поддаются обману. Hoy da Dios! Они слишком хорошо меня знают, чтобы подозревать в таком гнусном поступке!
– Студенты Парижа пользуются правом выносить приговор в случаях, подобных настоящему, где виновность подсудимого вполне доказана, – сказал студент Сорбонны. – Право расправы в собственных делах – одна из их привилегий, и они готовы принять на свою ответственность последствия их решения. Мы осудили этого человека и не выпустим его. Для чего откладывать, товарищи?
– Да, для чего? – добавил Каравайя.
– Берегитесь сделать еще какое-либо насилие, – закричал Кричтон громовым голосом. – Я долго удерживался из чувства почтения к вашему университету, но я не намерен более быть хладнокровным зрителем ваших жестокостей.
– Я с вами заодно, господин Кричтон, – заявил английский студент Симон Блунт, подходя к нему как всегда в сопровождении своего громадного бульдога, широкая грудь, короткие ноги и могучая пасть которого имели большое сходство с угловатым сложением, кривыми ногами и отталкивающей физиономией его хозяина. – Вашему соотечественнику не нанесут никакой обиды, пока у меня есть палка и шпага для его защиты. Что же касается возводимого на него обвинения, то я убежден в виновности этого испанского головореза. Но во всяком случае, его не следует убивать без участия судей и присяжных. Ну-ка, Друид! – прибавил он, бросая выразительный взгляд на громадное животное. – Придется снять с тебя намордник, если эти собаки вздумают показать зубы.
В эту минуту подошли ректор и доктор Лануа.
– Выслушайте меня, дети мои, – начал громким голосом ректор, – шотландец будет подвергнут суду, передайте его сержанту, пришедшему со мной. Я берусь разобрать сам, без отлагательства, его дело. Чего же можете вы еще требовать? Своим буйством вы только еще более усугубите вред, который уже нанесли университету, поколебав уважение к нему его знаменитых посетителей.
Кричтон с минуту совещался с ректором, который, казалось, принял данный ему совет.
– Расходитесь сию же минуту, и чтобы каждый из вас шел в коллегию, к которой принадлежит, – продолжал Адриан Амбуаз строгим голосом. – Сержант, подойдите и арестуйте Гаспара Огильви из Шотландской коллегии и Диего Каравайя из Наваррской коллегии. Господа студенты, помогите ему. А! Вы, кажется, колеблетесь! Возможно ли, чтобы вы осмелились ослушаться родительских увещеваний отца университета?
Ропот неудовольствия пронесся по рядам студентов, и их вид был так грозен, что сержант гвардии не решался привести в исполнение приказания ректора.
– Для чего стали бы мы уважать его желания? – ворчал студент Сорбонны. – Ясно, что наш отец обращается с нами не с большим уважением. Пусть отец университета скажет нам, почему его дети не были допущены к сегодняшнему диспуту, и тогда мы посмотрим, следует ли исполнить его просьбу!
– Да, пусть он на это ответит! – поддержал бернардинец.
– Ему очень трудно дать этот ответ, – сказал Каравайя. – Клянусь погибелью мира! Я не дамся никому в руки, ни сержанту, ни ректору, ни шотландцу, ни англичанину, и чтобы доказать, как мало обращаю я внимания на их угрозы, я первый нанесу удар этому презренному, если никто не решается убить его.
Говоря это, Каравайя занес кинжал, собираясь ударить Огильви, но в ту же минуту был схвачен мускулистой рукой и отброшен назад с такой силой, что с глухим проклятием тяжело рухнул на землю. Кричтон, рука которого сразила испанца, бросился в толпу студентов с такой непреодолимой энергией, что их общие усилия не могли остановить его. Внезапно отстранив тех, которые держали Огильви, он всунул ему в руку кинжал, и, выхватив свою шпагу, спокойно ожидал нападения студентов.
Пылкий и решительный, вдобавок свирепый, как и бульдог, его сопровождавший, Блунт последовал за Кричтоном. Довольствуясь тем, что отражал удары, направленные на последнего, он некоторое время воздерживался наносить их сам. Но он не мог долго ограничиваться одной обороной. Тяжелый удар, нанесенный ему по голове, привел его в ярость. Он принялся сыпать кругом удары так старательно, с такой решительностью, что каждый из них валил с ног одного из нападающих. Казалось, в одной руке Блунта было столько силы, как у двадцати молотильщиков. Он разбивал головы нападающих так же легко, как мальчишка, играя, разбивает тыквы. Студент Сорбонны попробовал противопоставить дубине англичанина свою палку, но нашему софисту пришлось защитить диссертацию потруднее тех, которые он привык защищать! Под силой удара Блунта гибкая виноградная лоза, выскользнув из руки студента, отлетела на порядочное расстояние, рука же, ее державшая, была раздроблена и повисла без движения. В течение этого времени Огильви и Кричтон не оставались без дела. Спина к спине они стояли в оборонительной позе. Испуская дикие крики и потрясая палками, студенты начали яростно нападать на них. Удары сыпались градом на Кричтона. Шпага его, описывая круги, сверкала, как молния. Казалось, он был неуязвим. Ни один удар еще не коснулся его. Каравайя, уже успевший подняться, был в первом ряду нападающих. "Клянусь Святым Иаковом, – кричал он, – я смою его кровью пятно, которое он наложил на наши академии и на меня. Берегись, гордый шотландец!" И вдруг, кинувшись вперед, он нанес Кричтону отчаянный удар.
Каравайя был искусный боец, но противник его не имел равных себе в искусстве защиты. Он с необыкновенной ловкостью отбивал удары испанца, и после нескольких взаимных быстрых движений длинная толедская шпага выскользнула из рук Каравайя и он оказался во власти победителя. Но Кричтон не воспользовался своей победой и оставил своего врага, решив, что тот не стоит удара его шпаги. Скрежеща от ярости зубами, Каравайя искал какое-либо оружие, между тем как студенты, ободряя друг друга криками, продолжали наступать.
Один из них, огромного роста, прославившийся между своими собратьями необыкновенными подвигами, достойными Атлета, кичась данным ему прозвищем «Оборотень» (у Рабле оно принадлежало колоссальному бойцу, против которого так храбро боролся Пантагрюель), с железной полосой в руках, заменявшей ему палку, решительно бросился на Кричтона. Пользуясь минутой, когда на того нападали со всех сторон, он хотел нанести ему сильный удар по голове. Тяжелое оружие опустилось, Кричтон, предвидя удар, отпрянул в сторону, хотя и не успел совсем уклониться от него.
Сила удара была такова, что шпага Кричтона, сделанная из самой лучшей стали, переломилась у эфеса. Тогда-то необыкновенная телесная сила и замечательная ловкость Кричтона отлично помогли ему. Не давши времени своему гигантскому противнику повторить удар, он бросился на него и схватил с такой силой, что гигант зашатался. В первый раз встретил он достойного противника. Стиснутый сильными руками Кричтона, Оборотень не мог ни освободить свою правую руку, ни воспользоваться своей силой. Он едва дышал. Его сильная грудь подымалась и дрожала, как огнедышащая гора. Утомляя себя напрасными усилиями, он пыхтел, как кит, преследуемый морским единорогом.
Уверенные в исходе борьбы и не желавшие лишить своего защитника славы победителя, студенты перестали нападать на Кричтона и направили свои удары на Огильви и Блунта. Покинутый своими товарищами, Оборотень стыдился звать их на помощь и вскоре почувствовал, что слабеет подобно своему тезке, когда тот изгибался, придавленный страшным Пантагрюелем. Как башня, поколебленная подземной работой минера, он пошатнулся и с шумом, покрывшим гул битвы, упал неподвижным и бездыханным на землю.
Схватив железную полосу, выпавшую из рук противника, Кричтон хотел присоединиться к товарищам, как вдруг внимание его было привлечено в другую сторону. Голос, принадлежавший, как ему казалось, джелозо, произнес его имя с криком отчаяния, и он бросился по направлению этого призыва.
Между тем Огильви неожиданно приобрел сильного союзника в лице Друида, бульдога англичанина. Раздраженный упорными нападениями врагов, Блунт снял намордник с дикого животного и, побуждая его жестом и голосом, быстро придал другой оборот делу. Сперва послышалось глухое рычание, потом ужасный рев бешеного животного. Его огромная пасть раскрылась, морщинистая кожа на лбу съежилась в тысячу складок, глаза метали молнии, клыки блестели. Он ринулся на студентов. Блунт направлял его нападение и поощрял его. Удары, казалось, не производили никакого действия на толстую шкуру ужасного животного, а только еще более раздражали его. Он бросался, как волк на стадо овец.
Сцена была ужасна, но вместе с тем не лишена комизма. Студенты охотно бы отступили, но отступление было невозможно. Крики и ругательства свидетельствовали об опустошениях, произведенных их безжалостным противником. Его зубы впивались то в ногу одного, то в руку другого, то в горло третьего.
– Это сам сатана в образе собаки, – кричали студенты. – Удались, сатана!
Но на Друида не действовали ни заклинания, ни просьбы. Встряхнув своей огромной головой и снова показывая свои ужасные клыки, он готовился к новым подвигам.
Вокруг Блунта и Огильви, благодаря их страшному помощнику, образовалось пустое пространство. На земле, закрывая лицо руками, чтобы защититься от зубов собаки, которая его повалила, лежал неподвижный бернардинец.
Положив тяжелую лапу на горло полуживого студента, Друид устремил свои раскаленные глаза на хозяина, как бы спрашивая его, должен ли он продолжать свое дело разрушения. Это была критическая минута для бернардинца.
Но в это время бряцанье оружия, стук лошадиных копыт и громкие крики возвестили о приближении Жуаеза и его стрелков.
С быстротой орла, нападающего на стаю мелких пташек, Жуаез, на коне, становившемся под ним на дыбы, бросился в толпу. С другой стороны приближались алебардисты ректора и лакеи Рене де Вилькье. Кроме того, справа обступили толпу хорошо обученные шотландские гвардейцы под начальством барона д'Эпернона. Окружаемые со всех сторон, студенты очутились в самом критическом положении. Снова послышался ропот:
– Долой любимцев! Долой шотландских головорезов! Но эти крики быстро умолкли. Получив несколько ударов, нанесенных шпагами гвардейцев, студенты побросали палки в знак покорности.
КОЗЬМА РУДЖИЕРИ
Человек, которому Кричтон, бросаясь на помощь к Огильви, поручил бесчувственного джелозо, принял его с такой готовностью и поспешностью, как будто ожидал этого. Чтобы не привлекать долее внимания кого-либо, он со своей ношей на руках старался выбраться из толпы.
Это был старик, странной и непривлекательной наружности, одетый в длинную черную мантию, подбитую шелковой материей огненного цвета и обшитую серым мехом. Куртку и штаны заменял богатый кафтан из алого бархата, подпоясанный шелковым шнурком, на котором висел роскошный мешочек с вышитым гербом Екатерины Медичи. На груди была цепь из медальонов, покрытых кабалистическими знаками, на голове шапочка из пурпурного бархата. Он не имел на себе ни оружия, ни девизов, только один герб королевы-матери. Его высокое, совершенно лишенное волос, покрытое морщинами чело могло бы внушить почтение, если бы черные брови не придавали ему мрачное и зловещее выражение. Виски были впалыми, щеки худыми, кожа синевато-бледного цвета походила на пергамент. На глазах его, имевших странный блеск, было что-то вроде оболочки, которая, казалось, защищала их, как это свойственно глазам орла, от слишком яркого солнечного света. Он имел хитрый и коварный взгляд, большой горбатый нос, над которым сходились черные брови. Все лицо в совокупности выражало лукавство, подозрительность и злобу. Он был высок ростом, пока не сгорбился от старости, и теперь казался гораздо ниже из-за сгорбленной спины. Его обезображенные члены скрывались под широкими складками одежды, но все суставы были вывихнуты во время его заключения в Бастилии, при Карле II, где он был подвергнут пытке по обвинению в колдовстве. Козьма Руджиери, отвратительный человек, нами описанный, по происхождению флорентиец, по призванию математик, алхимик и даже поэт, как это видно из анаграмматографии Николая Клемента Трело, секретаря герцога Анжуйского, исполнял должность главного астролога Екатерины Медичи, вывезшей его из Флоренции, и пользовался ее особенной милостью. Благодаря ее влиянию, он избавился от пыток, тюрьмы и смерти, ей был он обязан своим возвышением при дворе ее третьего сына Генриха, которому, как говорили, он помог завладеть престолом, умертвив его обоих братьев, Франциска II и Карла IX. Ей он был обязан – вольнодумец и еретик, а по некоторым слухам, даже идолопоклонник, – возведением в духовный сан аббата Септ-Маге, в Бретани. Благодаря ее поддержке, он мог продолжать беспрепятственно свои таинственные занятия, несмотря на своих открытых и тайных врагов, и от нее узнавать все государственные тайны.
За все эти благодеяния он каждую ночь читал по звездам для королевы-матери (королевы, говорившей, что она управляет государством руками своих сыновей). При всех трудных обстоятельствах Екатерина обращалась к нему за советами. Руджиери был слепо предан и был главным исполнителем всех ее тайных замыслов и интриг. Ему предъявляли самые мрачные обвинения. Про него рассказывали всевозможные ужасы, которые порождались суеверием века. Уверяли, что он очень искусен в некромантии, что он чародей и идолопоклонник, что он председательствует на шабаше колдунов, торгует трупами, снятыми с виселиц, и, наконец, что он употребляет в пищу мясо новорожденных детей.
Впрочем, не один Руджиери слыл в то время за колдуна. Астрология была в таком употреблении при Генрихе III и в предшествовавшее царствование, что число людей, занимавшихся этой тайной наукой, доходило до тридцати тысяч, цифра невероятная, если сообразить, сколько требовалось средств к существованию этим людям.
Как бы то ни было, Руджиери благоденствовал. Но в то время говорили, хотя и очень тихо, что он отыскал новый, более ужасный, источник богатства. Медленные тонкие яды, изобретенные во Флоренции, страшное действие которых проявлялось в постепенном истощении жертвы, считались его произведением. Его дьявольскому напитку приписывали кровавый пот, орошавший каждую ночь постель Карла IX. Король умер, и у Руджиери стало одним врагом менее. Но так велик был ужас, возбуждаемый его адскими снадобьями, что самый отъявленный пьяница выронил бы из рук кубок с вином при мысли, что он приготовлен Козьмой Руджиери.
Возле страшного математика всегда находился немой африканский невольник необыкновенно маленького роста и самого фантастического сложения. Если бы этот человек хоть сколько-нибудь походил на своего господина, то его можно было бы принять за его тень, так близко следовал он за ним. Но как ни странна была наружность астролога, наружность пажа была еще страннее. Отвратительный, безобразный и горбатый Эльберих (так звали негра) был так мал сравнительно со своей толщиной, что когда ходил, то казался катящимся комом сажи, у которого вместо глаз были вставлены два горящих угля. Стоя он походил на раздутого павиана, сидящего на задних лапах. Его широкие ступни были видны, но не было никакого признака ног; механизм, помогавший ему ходить, был сокрыт. Руки его были коротки и худы, кисти рук плоски и расплюснуты, как боковые плавники тюленя.
С помощью этого карлика, которого все сторонились с отвращением, Руджиери не трудно было удалиться и добраться до контр-форса коллегии. Будучи уверен, что там в углублении стены никто его не заметит и не побеспокоит, он занялся доверенным ему джелозо. Кричтон отчасти остановил кровотечение из царапины, зиявшей на плече. Рука была перевязана платком. Рана не казалась опасной, и Руджиери, чтобы возвратить к жизни джелозо, прибегнул к лекарству, которое всегда носил при себе.
Отстранив черные, густые локоны, в беспорядке падавшие на лицо джелозо, Руджиери был поражен его необыкновенной красотой. Хотя щеки утратили свой горячий румянец, который, подобно солнечному лучу на снежной вершине, оживлял его южный цвет лица, хотя белизна мрамора покрыла его, лицо джелозо оставалось прекрасно, как и прежде. Живое существо превратилось в прелестную статую, и Руджиери с восторженным энтузиазмом артиста рассматривал подробности очертания этой статуи. Он с возрастающим восхищением исследовал каждую черту. Астролога удивляли не столько гармоничные, правильные черты лица молодого человека, как его тонкая, атласная кожа, его гладкая, белая шея, на которой, подобно тонким нитям, перекрещивались голубоватые жилки. Это-то преимущественно и возбуждало восторг астролога. Он так углубился в свои мысли и так засмотрелся на лицо джелозо, что совершенно забыл употребить в дело пузырек, который был у него в руке. Руджиери внимательно рассматривал белое, как снег, лицо джелозо. Глаза были закрыты, но черные глазные яблоки почти просвечивали сквозь прозрачные веки. Он любовался его длинными шелковистыми ресницами, его черными, великолепно обрисованными бровями, его тонкими, красивыми ноздрями, его изящно очерченным ртом. Астролог был вне себя от удивления. Он взял маленькую белую руку, неподвижно повисшую, и стал внимательно изучать ее линии. Чем более изучал он, тем более омрачалось его лицо. Он провел рукой по своему лбу. Внезапное волнение потрясло все его существо.
– Дух Самбеты, – воскликнул он, – возможно ли это? Мог ли я так долго ошибаться? Неужели небесные светила могли так долго обманывать их адепта? Это невозможно! Правда, в последний раз планеты имели угрожающий вид, предвещавший мне несчастье. Их сопоставление указывало, что мне грозит опасность от руки чужеземца. Этот день, этот час полны бедствий. Я предвижу несчастье, мне угрожающее, но я также вижу средство его избежать. На моей дороге стоит Кричтон. Это тот враг, который мне угрожает. Сегодняшний день связывает его судьбу с моей и еще с судьбой другого человека. В этом человеке моя защита, и я держу его в моих объятиях; один из нас должен погибнуть. Густая завеса скрывает от меня будущее. Да будет проклято несовершенство моего знания, которое открывает передо мною будущее только до известного предела. Но я могу отвратить удар.
Это был старик, странной и непривлекательной наружности, одетый в длинную черную мантию, подбитую шелковой материей огненного цвета и обшитую серым мехом. Куртку и штаны заменял богатый кафтан из алого бархата, подпоясанный шелковым шнурком, на котором висел роскошный мешочек с вышитым гербом Екатерины Медичи. На груди была цепь из медальонов, покрытых кабалистическими знаками, на голове шапочка из пурпурного бархата. Он не имел на себе ни оружия, ни девизов, только один герб королевы-матери. Его высокое, совершенно лишенное волос, покрытое морщинами чело могло бы внушить почтение, если бы черные брови не придавали ему мрачное и зловещее выражение. Виски были впалыми, щеки худыми, кожа синевато-бледного цвета походила на пергамент. На глазах его, имевших странный блеск, было что-то вроде оболочки, которая, казалось, защищала их, как это свойственно глазам орла, от слишком яркого солнечного света. Он имел хитрый и коварный взгляд, большой горбатый нос, над которым сходились черные брови. Все лицо в совокупности выражало лукавство, подозрительность и злобу. Он был высок ростом, пока не сгорбился от старости, и теперь казался гораздо ниже из-за сгорбленной спины. Его обезображенные члены скрывались под широкими складками одежды, но все суставы были вывихнуты во время его заключения в Бастилии, при Карле II, где он был подвергнут пытке по обвинению в колдовстве. Козьма Руджиери, отвратительный человек, нами описанный, по происхождению флорентиец, по призванию математик, алхимик и даже поэт, как это видно из анаграмматографии Николая Клемента Трело, секретаря герцога Анжуйского, исполнял должность главного астролога Екатерины Медичи, вывезшей его из Флоренции, и пользовался ее особенной милостью. Благодаря ее влиянию, он избавился от пыток, тюрьмы и смерти, ей был он обязан своим возвышением при дворе ее третьего сына Генриха, которому, как говорили, он помог завладеть престолом, умертвив его обоих братьев, Франциска II и Карла IX. Ей он был обязан – вольнодумец и еретик, а по некоторым слухам, даже идолопоклонник, – возведением в духовный сан аббата Септ-Маге, в Бретани. Благодаря ее поддержке, он мог продолжать беспрепятственно свои таинственные занятия, несмотря на своих открытых и тайных врагов, и от нее узнавать все государственные тайны.
За все эти благодеяния он каждую ночь читал по звездам для королевы-матери (королевы, говорившей, что она управляет государством руками своих сыновей). При всех трудных обстоятельствах Екатерина обращалась к нему за советами. Руджиери был слепо предан и был главным исполнителем всех ее тайных замыслов и интриг. Ему предъявляли самые мрачные обвинения. Про него рассказывали всевозможные ужасы, которые порождались суеверием века. Уверяли, что он очень искусен в некромантии, что он чародей и идолопоклонник, что он председательствует на шабаше колдунов, торгует трупами, снятыми с виселиц, и, наконец, что он употребляет в пищу мясо новорожденных детей.
Впрочем, не один Руджиери слыл в то время за колдуна. Астрология была в таком употреблении при Генрихе III и в предшествовавшее царствование, что число людей, занимавшихся этой тайной наукой, доходило до тридцати тысяч, цифра невероятная, если сообразить, сколько требовалось средств к существованию этим людям.
Как бы то ни было, Руджиери благоденствовал. Но в то время говорили, хотя и очень тихо, что он отыскал новый, более ужасный, источник богатства. Медленные тонкие яды, изобретенные во Флоренции, страшное действие которых проявлялось в постепенном истощении жертвы, считались его произведением. Его дьявольскому напитку приписывали кровавый пот, орошавший каждую ночь постель Карла IX. Король умер, и у Руджиери стало одним врагом менее. Но так велик был ужас, возбуждаемый его адскими снадобьями, что самый отъявленный пьяница выронил бы из рук кубок с вином при мысли, что он приготовлен Козьмой Руджиери.
Возле страшного математика всегда находился немой африканский невольник необыкновенно маленького роста и самого фантастического сложения. Если бы этот человек хоть сколько-нибудь походил на своего господина, то его можно было бы принять за его тень, так близко следовал он за ним. Но как ни странна была наружность астролога, наружность пажа была еще страннее. Отвратительный, безобразный и горбатый Эльберих (так звали негра) был так мал сравнительно со своей толщиной, что когда ходил, то казался катящимся комом сажи, у которого вместо глаз были вставлены два горящих угля. Стоя он походил на раздутого павиана, сидящего на задних лапах. Его широкие ступни были видны, но не было никакого признака ног; механизм, помогавший ему ходить, был сокрыт. Руки его были коротки и худы, кисти рук плоски и расплюснуты, как боковые плавники тюленя.
С помощью этого карлика, которого все сторонились с отвращением, Руджиери не трудно было удалиться и добраться до контр-форса коллегии. Будучи уверен, что там в углублении стены никто его не заметит и не побеспокоит, он занялся доверенным ему джелозо. Кричтон отчасти остановил кровотечение из царапины, зиявшей на плече. Рука была перевязана платком. Рана не казалась опасной, и Руджиери, чтобы возвратить к жизни джелозо, прибегнул к лекарству, которое всегда носил при себе.
Отстранив черные, густые локоны, в беспорядке падавшие на лицо джелозо, Руджиери был поражен его необыкновенной красотой. Хотя щеки утратили свой горячий румянец, который, подобно солнечному лучу на снежной вершине, оживлял его южный цвет лица, хотя белизна мрамора покрыла его, лицо джелозо оставалось прекрасно, как и прежде. Живое существо превратилось в прелестную статую, и Руджиери с восторженным энтузиазмом артиста рассматривал подробности очертания этой статуи. Он с возрастающим восхищением исследовал каждую черту. Астролога удивляли не столько гармоничные, правильные черты лица молодого человека, как его тонкая, атласная кожа, его гладкая, белая шея, на которой, подобно тонким нитям, перекрещивались голубоватые жилки. Это-то преимущественно и возбуждало восторг астролога. Он так углубился в свои мысли и так засмотрелся на лицо джелозо, что совершенно забыл употребить в дело пузырек, который был у него в руке. Руджиери внимательно рассматривал белое, как снег, лицо джелозо. Глаза были закрыты, но черные глазные яблоки почти просвечивали сквозь прозрачные веки. Он любовался его длинными шелковистыми ресницами, его черными, великолепно обрисованными бровями, его тонкими, красивыми ноздрями, его изящно очерченным ртом. Астролог был вне себя от удивления. Он взял маленькую белую руку, неподвижно повисшую, и стал внимательно изучать ее линии. Чем более изучал он, тем более омрачалось его лицо. Он провел рукой по своему лбу. Внезапное волнение потрясло все его существо.
– Дух Самбеты, – воскликнул он, – возможно ли это? Мог ли я так долго ошибаться? Неужели небесные светила могли так долго обманывать их адепта? Это невозможно! Правда, в последний раз планеты имели угрожающий вид, предвещавший мне несчастье. Их сопоставление указывало, что мне грозит опасность от руки чужеземца. Этот день, этот час полны бедствий. Я предвижу несчастье, мне угрожающее, но я также вижу средство его избежать. На моей дороге стоит Кричтон. Это тот враг, который мне угрожает. Сегодняшний день связывает его судьбу с моей и еще с судьбой другого человека. В этом человеке моя защита, и я держу его в моих объятиях; один из нас должен погибнуть. Густая завеса скрывает от меня будущее. Да будет проклято несовершенство моего знания, которое открывает передо мною будущее только до известного предела. Но я могу отвратить удар.