Гавальда Анна. Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал

   - Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно - ты не знаком с моей сестрой, она любого достанет.
   Только что говорил, что все забываю, - а вот этого, как видишь, не забыл.
 
   Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потрогать.
 
   А потом, чуть позже, она мне улыбнулась. Но не так, как мне обычно улыбаются девицы, довольные уже тем, что я на них смотрю.
   Она улыбнулась просто, чтобы доставить удовольствие мне.
   Никогда еще запись не тянулась так долго, как в тот день.
 
   Когда я вышел из своей стеклянной клетки, ее уже не было.
   Я спросил Фреда:
   - Это подруга твоей сестры?
   - Ну да.
   - Как ее зовут?
   - Эмбер.
   - Она ушла?
   - Не знаю.
   - Ччерт…
   - Что?
   - Ничего.
 
   Она появилась снова в последний день. Поль Акерманн организовал маленький «междусобойчик» в студии - «чтобы отпраздновать твой будущий золотой диск», он так и сказал, этот придурок. Я только что вышел из душа - голый по пояс, вытирая мокрые волосы краем полотенца, - и тут Фред мне ее представил.
   Я, словно пятнадцатилетний подросток, не мог выдавить из себя ни слова, а потом и вовсе уронил это гребаное полотенце.
   Она снова мне улыбнулась - как тогда, в первый раз.
 
   Кивнув на бас-гитару, спросила:
   - Это ваша любимая?
   А я не знал, за что мне больше всего хочется ее расцеловать - за то, что она ни черта не понимает в музыке, или за то, что говорит мне «вы» - в отличие от всех, кто обычно мне «тыкает», норовя при этом похлопать по плечу…
   Все - начиная с президента республики и заканчивая последним оборванцем - все они со мной на «ты», как будто мы с ними в детстве вместе свиней пасли.
   Так уж принято в нашей среде.
   - Да, - ответил я, - это моя любимая, - а сам шарил взглядом по комнате, ища, чем бы прикрыться.
   Мы немножко поговорили, но это было непросто, потому что Акерманн позвал журналюг - кто бы сомневался!
   Она спросила насчет ее поездки с нами, а я отвечал «да» на все ее слова, пялясь исподтишка на ее грудь. Потом она попрощалась, а я стал искать Фреда, или Акерманна, или кого-нибудь еще - чтобы набить морду, так меня распирало.
 
   На тех гастролях у нас было около десятка выступлений - и почти все за границей. Два вечера подряд мы играли в «Сигаль», а больше я толком ничего и не помню. Мы проехали Бельгию, Германию, Канаду и Швейцарию - только не спрашивай, в каком именно порядке, этого я не знаю.
 
   Гастроли меня утомляют. Я играю свою музыку, я пою, я стараюсь - по возможности - сохранять трезвость духа и сплю при этом в пульмане.
   Даже если у меня когда-нибудь будет задница из чистого золота, я все равно буду ездить с ребятами в моем климатизированном пульмане, В тот день, когда я один сяду в самолет и стану пожимать руки своим музыкантам перед выходом на сцену, знайте, ребята, это означает только одно: что здесь мне больше делать нечего и пришло время уходить на покой.
   Эмбер поехала с нами, но я не сразу об этом узнал.
   Она фотографировала - но так, что мы ее даже не замечали. Жила она с «подпевками». Иногда в коридорах раздавалось их хихиканье - верный признак того, что Дженни снова кому-то гадает. Замечая присутствие Эмбер, я поднимал голову и выпячивал, так сказать, грудь колесом, но ни разу не подошел к ней за все эти недели гастрольного турне.
   Я постарел - не могу больше смешивать работу и секс.
 
   Последнее выступление у нас было в воскресенье вечером, в Белфорте - хотелось закончить красиво, дав ударный концерт в честь десятилетия группы.
   На прощальном ужине мы сидели рядом. Такие вечеринки - это для нас святое, на них допускаются только свои - машинисты и рабочие сцены, музыканты и все те, кто помогал нам во время поездки. Сюда не стоит соваться ни провинциальным журналистам, ни горе-продюсерам с молоденькими «звездочками», которых они пытаются раскрутить… Даже Акерманну не пришло бы в голову звонить Фреду на мобильник, чтобы спросить, как дела и сколько мы заработали.
   Надо также сказать, что наши прощальные «междусобойчики», как правило, проходят более чем оживленно.
   Мы называем их «мухоморно-забористыми» - и этим все сказано.
   Люди сбрасывают с плеч тонны стрессов, испытывая удовлетворение от проделанной работы - в углу стоят жестянки с километрами еще тепленькой пленки, мой менеджер улыбается - впервые за много месяцев. Ну как, скажите, тут удержаться? Вот народ и расслабляется…
   Вначале я еще пытался «уболтатъ» Эмбер, но быстро понял, что перебрал и в койке буду не на уровне, а потому отступился.
   Она виду не подала, но все просекла - это я точно знаю.
   В какой-то момент, стоя перед зеркалом в сортире ресторана, я медленно произнес вслух ее имя, но вместо того, чтобы продышаться, умыть рожу холодной водой, пойти наконец к ней и сказать: «Когда я смотрю на тебя, у меня в животе холодеет, как на сцене перед залом в десять тысяч человек, так что ты это давай прекрати, лучше обними меня…» -вместо этого я купил у местного дилера порошка на две штуки и зарядился по полной программе.
   Несколько месяцев спустя мы выпустили альбом… Не стану распространяться на эту тему - я теперь все хуже переношу такие моменты своей жизни, когда не могу оставаться наедине со своими глупыми вопросами и музыкой.
   Фред заехал за мной, чтобы отвезти к Эмбер.
   Она хотела показать нам отснятый на гастролях материал.
 
   Мне было хорошо. Я ловил кайф от встречи с Вики, Нэт и Франческой, с которыми столько всего было отпето «вживую». Пути наши разошлись. Франческа хотела записать собственный альбом, и я - в который уже раз - на коленях поклялся сочинить для нее несколько забойных вещиц.
   У Эмбер была крохотная квартирка, и гости сидели друг у друга на голове. Пили мы какую-то самодельную розовую текилу, которую гнал ее сосед по лестничной клетке, двухметровый аргентинец, беспрестанно улыбавшийся.
   Я выпал в осадок при виде его татуировок.
   Эмбер была на кухне, и я отправился к ней. Она спросила:
   - Пришел помочь?
   Я отрицательно покачал головой. Тогда она сказала:
   - Хочешь посмотреть фотографии?
   Мне и на это хотелось ответить «нет», но я кивнул:
   - Ну еще бы, конечно, хочу.
   Она ушла к себе в комнату, а вернувшись, закрыла дверь на ключ и смахнула все барахло со стола на пол. С особым грохотом падали алюминиевые подносы.
   Эмбер положила передо мной на стол картонную папку, села напротив.
 
   Я раскрыл папку и увидел руки - свои руки, одни только руки и ничего больше.
   Сотни черно-белых фотографий.
 
   Мои руки на гитарных струнах, мои ладони, сжимающие микрофон, руки, повисшие как плети, руки, приветствующие толпу, руки, пожимающие чьи-то чужие ладони в кулисах сцены, сигарета в пальцах, мои ладони, касающиеся моего же лица, рука, дающая автограф, руки размахивающие, умоляющие руки, руки, посылающие воздушные поцелуи, и руки, колющие себе «дозу».
   Огромные худые ручищи, с венами, похожими на синие реки.
 
   Эмбер крутила в руках крышку от пивной бутылки, давила хлебные крошки на столе.
   - Это все? - спросил я.
   Впервые я смотрел ей прямо в глаза дольше секунды.
 
   - Разочарован?
   - Не знаю.
   - Я снимала твои руки, потому что только они в тебе и уцелели.
   - Неужели?
   Она кивнула, и на меня пахнуло ароматом ее волос.
 
   - А сердце?
   Она улыбнулась, потянулась ко мне, перегнувшись через стол.
   - А что, оно еще не разбито? - ответила она вопросом на вопрос с гримаской сомнения на лице.
   В дверь постучали, послышался чей-то смех. Я узнал голос Луиса, который орал: «Наам нужжен леед!»
 
   Я сказал:
   - Надо бы проверить…
   Они едва не вышибли дверь, эти придурки. Она положила ладони на мои руки, взглянула на них, словно видела впервые. И произнесла:
   - Этим мы сейчас и займемся.
 

Увольнительная

   Всякий раз, когда я что-нибудь делаю, я думаю о моем брате и понимаю, что он сделал бы это лучше меня. Этот кошмар длится уже двадцать три года. Нельзя сказать, что меня это так уж сильно расстраивает - скорее, отрезвляет.
   Вот, к примеру, сейчас я еду поездом №1458 из Нанси, у меня отпуск, первый за три месяца.
   Служу я простым вестовым, тогда как мой брат был младшим офицером запаса, ел в офицерской столовой и приезжал домой на каждый уик-энд. Ладно, проехали. Так вот, о поезде. Когда я пришел в свое купе (а я заранее заказал билет на место лицом по ходу движения), там уже сидела какая-то тетка, разложившая на коленях пяльцы с вышивкой. Я промолчал. Сел напротив нее, с трудом запихнув свой огромный рюкзак в багажную сетку. Еще в купе была девушка - довольно милая, она читала роман о муравьях. В углу ее рта я заметил прыщ. Жаль, в остальном малышка была вполне ничего.
   Я отправился в вагон-ресторан за сэндвичем.
 
   А вот как бы все происходило, окажись на моем месте мой брат: он бы улыбнулся этой тетке самой обаятельной из всех своих улыбок и показал бы ей билет - прошу прощения, мадам, нет, возможно, это я ошибаюсь, но мне кажется, что… И она залебезила бы перед ним - ах, простите, ах, извините! - лихорадочно собирая свои вещички, и быстренько пересела бы на свое место.
   Из-за сэндвича он бы закатил грандиозный скандал, сказав, что за 28 франков -нет, ну действительно! - они могли бы положить кусок ветчины потолще, и официант в смешном черном жилете немедленно поменял бы ему бутерброд. Я точно знаю, я видел брата в действии.
 
   С девушкой он бы повел себя еще более изощренно. Просто взглянул бы на нее так,что она сразу бы поняла, что заинтересовала его.
   Но при этом она бы точно знала, что он заметил и ее прыщик. И ей бы уже было нелегко сосредоточиться на муравьях, и она не стала бы сильно выпендриваться, если бы…
   Но все это, конечно, произошло бы, только если бы он захотел.
   Потому что в любом случае унтер-офицеры путешествуют обычно первым классом, а у девушек в первом классе вряд ли бывают прыщи на лице.
 
   Я так и не узнал, произвели ли на эту птичку впечатление мои военные ботинки и бритая голова, потому что почти сразу заснул. Нас сегодня опять разбудили в четыре утра и отправили на гребаную пробежку.
   Марк, мой брат, пошел в армию, отучившись три года на подготовительном отделении Инженерной школы. Ему было двадцать лет.
   Я же отправился исполнять свой гражданский долг, когда после двух лет обучения получил диплом техника высшего разряда, перед тем как приступить к поискам работы в секторе электронной промышленности. Мне уже стукнуло двадцать три.
   Кстати, завтра у меня день рождения.
 
   Это мама настояла, чтобы я приехал. Я не очень-то люблю дни рождения - вырос уже. Но для нее - что ж, ладно.
   Мама живет одна с тех пор, как отец бросил ее в день девятнадцатой годовщины, их свадьбы, сбежав с соседкой. Это было сильно, ничего не скажешь.
   Мне трудно понять, почему она так ни с кем и не сошлась. А ведь она могла бы, даже и сейчас может, но… не знаю. Мы с Марком говорили об этом однажды и решили, что она просто боится. Не хочет рисковать, опасается, что ее снова могут бросить. Какое-то время все к ней приставали, чтобы записалась в Клуб одиноких сердец, но она не захотела.
   С тех пор мама взяла в дом двух собак и кошку, так что, сами понимаете… С таким зверинцем найти приличного мужика… «Миссия невыполнима!»
 
   Мы живем в Эссонне, неподалеку от Корбея, в маленьком домике у национальной автострады №7. Ничего, место спокойное.
   Мой брат никогда не говорит «домик»- только «дом»,так шикарнее.
 
   Мой брат никогда не смирится с тем, что он родился не в Париже.
   Париж. Только о нем он и говорит. Думаю, лучшим днем его жизни был тот, когда он купил себе свой первый проездной на пять зон. А по мне, что Париж, что Корбей - без разницы.
   Одна из немногих вещей, которые я усвоил в школе, это теория великого философа античности, который говорил: «Главное - не место, где находишься, а состояние духа, в котором пребываешь».
   Помнится, он написал это одному своему другу, который захандрил и хотел уехать путешествовать. Так вот, философ ему написал - в общих чертах - что, мол, не стоит, ты ведь потащишь с собой все свои заморочки. В тот день, когда учитель все это нам рассказал, моя жизнь изменилась.
   Это было одной из причин, почему я выбрал профессию, в которой надо работать руками.
   Предпочитаю, чтобы «думали» мои руки. Так проще.
 
   В армии встречаешь кучу придурков. Я живу бок о бок с такими типами, каких в своей прежней жизни даже представить себе не мог. Я сплю с ними в одной казарме, умываюсь в одной ванной, ем за одним столом, иногда даже дурачусь вместе с ними, играю в карты - но все в них меня бесит. И дело тут не в моем снобизме, просто в этих парнях нет абсолютно ничего интересного. Я не о чувствах, говорить об эмоциях было бы просто оскорбительно, я имею в виду чисто человеческую ценность.
   Я понимаю, что говорю коряво, но если попытаться выразить мою мысль одной фразой, то получится, что, если любого из этих парней поставить на весы, то стрелка, конечно, отклонится, но на самом деле они не весят ровным счетом ничего…
   В них нет ничего, что можно было бы счесть реальным и весомым. Они - как призраки, прикоснись к ним, и рука пройдет насквозь, наткнувшись лишь на бурлящую пустоту. Хотя они, конечно, заявят тебе, что попробуй только их тронь - мало не покажется.
   Пшик, пшик.
   Вначале у меня была бессонница из-за всех их немыслимых жестов и слов, но теперь я привык. Говорят, армия меняет человека, так вот меня она сделала еще большим пессимистом.
   Я не готов поверить ни в Бога, ни в еще какую Высшую Силу, потому что невозможно сознательно создать то, что я каждый день наблюдаю в казарме Нанси-Бельфон.
 
   Забавно, но я заметил, что мне особенно нравится размышлять, когда я еду поездом или электричкой… Хоть что-то хорошее в армейской жизни…
   Прибывая на Восточный вокзал, я всегда втайне надеюсь, что меня кто-нибудь будет встречать. Глупо ужасно. Знаю ведь прекрасно, что мама в такое время еще на работе, а Марк - не из тех, кто попрется на вокзал, чтобы нести мой рюкзак, - и все равно жду, как полный кретин.
   Ну вот, я снова в пролете. Прежде чем спуститься по эскалатору в метро, я в последний раз окидываю взглядом платформы, так просто, на всякий случай… На эскалаторе рюкзак, как всегда, кажется мне вдвое тяжелее.
   Как бы мне хотелось, чтоб кто-нибудь где-нибудь ждал меня… В конце концов, это не так уж и сложно.
   Ладно, пора бы уж мне добраться домой да всласть пособачиться с Марком, а то от всех этих мыслей у меня голова вот-вот лопнет. Выкурю-ка я пока сигарету на перроне. Это запрещено, я знаю, но пусть только попробуют что-нибудь сказать, я суну им в нос военный билет.
   Я охраняю Мир, га-аспада! Я встал сегодня в четыре утра ради Франции, мадам.
 
   На вокзале в Корбее тоже никого… Это уже полное свинство. Может, они забыли, что я приезжаю сегодня вечером?…
   Пойду пешком. Общественный транспорт осточертел! Все общественное обрыдло.
   По дороге встречаю парней, с которыми учился в школе. Они не лезут с рукопожатиями, оно и понятно - солдат все опасаются.
   Я захожу в кафе на углу моей улицы. Если бы в свое время я не проводил здесь столько времени, у меня было бы меньше шансов оказаться через полгода клиентом Национального бюро по трудоустройству. В свое время меня гораздо чаще можно было увидеть за этим вот игровым автоматом, нежели на школьной скамье… Я дожидался пяти часов, когда обычно сюда подтягивались все те, кто целый день слушал трепотню преподавателей, и продавал им мои бесплатные призовые партии. Им это было выгодно: за полцены они приобретали не просто партию, но и шанс вписать свое имя в список чемпионов.
   Все были довольны, а на вырученные деньги я покупал свои первые сигареты. Клянусь, в такие моменты я сам себе казался королем. Королем придурков.
   Хозяин кафе говорит мне:
   - Ну как?… - Все еще в армии?
   - Угу…
   - Вот и хорошо! - Угу…
   - Заходи ко мне как-нибудь вечерком после закрытия, поболтаем… Я-то служил в легионе, то было другое время… Нас вот так запросто в увольнение не отпускали… Нет, это я тебе говорю…
   И он отправился за стойку вспоминать войну, старый алкоголик.
   Легион…
   Я устал. У меня ноет спина от этого чертова рюкзака, лямки которого больно врезаются в плечи, а бульвар все никак не кончается. Когда я наконец добираюсь до дома, калитка заперта. Нет, ну это уже полный абзац. Я готов заорать от злости.
   Я на ногах с четырех утра, я тащился в вонючих вагонах через полстраны, может, с меня на сегодня хватит?
   Хоть собаки меня ждали. Бозо визжит и чуть не воет от радости, Микмак скачет как заведенный, подпрыгивая на три метра в высоту… Вот это я понимаю, радушный прием!
   Я перебрасываю рюкзак через забор и перепрыгиваю сам, как в детстве. Собаки бросаются ко мне, и я - впервые за много недель - чувствую себя лучше. Итак, значит, есть на этой маленькой планете хоть кто-то, кто любит меня и ждет. Ко мне, мои сладкие! Да, ты самый красивый, моя умница…
   Свет в доме не горит.
 
   Ставлю рюкзак у своих ног на коврик и начинаю искать ключи, которые лежат где-то на самом дне под тоннами грязных носков.
   Собаки бегут впереди меня по коридору, я хочу зажечь свет, но электричества нет.
   Ч-ч-черт, черт, черт, черт…
   И тут я слышу голос моего придурка-братца Марка: ~ Мог бы не ругаться при гостях… В доме по-прежнему темно. Я спрашиваю:
   - Что за хрень такая?…
   - Нет, ну ты неисправим, рядовой второго класса Брикар. Говорят тебе, кончай ругаться! Ты не в казарме, вокруг тебя не деревенщина, так что следи за своим языком - иначе я не зажгу свет.
   Свет зажигается.
   Только этого мне не хватало. Все мои дружки и родственники выстроились в гостиной с бокалами в руках и поют хором «С днем рождения, тебя!», а над ними сверкают разноцветные гирлянды.
   Мама говорит:
   - Мальчик мой, да поставь же наконец этот рюкзак.
   И протягивает мне бокал вина.
   Со мной впервые такое проделывают. Думаю, я выгляжу сейчас законченным идиотом.
   Я пожимаю всем руки, целую бабушку и тетушек.
   Добравшись до Марка, хочу дать ему тумака, но он не один, а с девушкой. Обнимает ее за талию. А я с первого же взгляда понимаю, что влюблен.
 
   Хлопаю Марка по плечу, киваю на девушку и спрашиваю:
   - Это мой подарок?
   - Размечтался, придурок!
   Я снова перевожу взгляд на нее.В животе у меня происходит что-то странное. Она красавица, и мне плохо.
   - Ты ее не узнаешь? - Нет.
   - Да это же Мари, подружка Ребекки…
   - ???
   Она говорит мне:
   - Мы были вместе в летнем лагере. В Гленане, помнишь?
   - Нет, мне очень жаль. - Покачав головой, я оставляю их. Мне надо выпить. Срочно.
   Помню ли я?! Занятия парусным спортом мне до сих пор снятся в кошмарах! Мой братец - лидер, любимец всех воспитательниц, загорелый, мускулистый, ловкий. Он ночью прочел брошюру о том, как ходить под парусом, и с первого раза все понял, Мой брат принимал картинные позы и улюлюкал, пролетая над волнами. Мой брат никогда не падал в воду.
 
   Девчонки с их томными взорами и маленькими грудками, у которых все мысли были только об одном о предстоявшей прощальной вечеринке.
   В автобусе каждая из них написала фломастером свой адрес на его руке - а он притворялся, что спит. Некоторые даже плакали на глазах у родителей, глядя, как Марк идет к нашей машине.
   А я… У меня была морская болезнь.
 
   Я прекрасно помню Мари. Однажды вечером она рассказывала подружкам, что застукала пару влюбленных голубков, когда те обжимались на пляже, и слышала, как хлопают трусики девушки.
   - Как это «хлопают»? - спросил я, желая ее смутить.
   А она посмотрела мне прямо в глаза, ухватила трусики за резинку прямо через платье, оттянула и отпустила.
   Хлоп.
   - А вот так, - ответила мне Мари, не отводя взгляда.
   Мне было одиннадцать.
   Мари.
   Помню ли я… Хлоп…
   Вечеринка шла своим чередом, мне все меньше хотелось говорить об армии. Чем реже я смотрел на Мари, тем больше мечтал к ней прикоснуться.
   Я слишком много пил. Мама метнула в меня неодобрительный взгляд.
   Я отправился в сад с несколькими одноклассниками. Поговорили о кассетах, которые собирались взять в прокате, о машинах, которые никогда не сможем купить. Майкл вот установил в своей «106-й» шикарное стерео.
   Отдал почти десять тысяч - чтобы слушать «техно»…
   Я уселся на железную скамейку. Мама каждый год заставляет меня ее перекрашивать. Говорит, она напоминает ей сад Тюильри.
   Я курил, глядя на звезды. Я плохо знаю, как они называются, но при любой возможности ищу на небе те, что мне известны. Вообще-то, я знаю всего четыре.
   Это еще одна вещь, которую я упустил на каникулах в Гленане.
   Я заметил Мари издалека. Она мне улыбнулась. Я разглядывал ее зубки и форму сережек.
   Садясь рядом, она спросила:
   - Не возражаешь?
   Я промолчал, потому что у меня снова заныл живот.
   - Ты правда меня не помнишь?
   - Неправда.
   - Значит, помнишь?
   - Да.
   - Что именно?
   - Помню, что тебе исполнилось тогда десять лет, что твой рост был 1 метр 29 сантиметров, что ты весила 26 кило, что годом раньше у тебя была свинка - тебя осматривал врач. Я помню, что ты жила в Шуази-ле-Руа и поездка к тебе на поезде обошлась бы мне в 42 франка. Я помню, что твою мать звали Катрин, а отца - Жак. Я помню, что у тебя была морская черепашка по имени Канди, а у твоей лучшей подруги -морская свинка Энтони. Я помню, что у тебя был зеленый, с белыми звездами, купальник и сшитый мамой халатик с твоими инициалами. Я помню, как ты плакала однажды утром, не получив с почтой письма. Я помню, что в последний вечер ты приклеила блестки на щеки и вы с Ребеккой исполняли номер под музыку «Grease»…
   - Черт, да у тебя просто феноменальная память!!!
   Она становится еще красивее, когда смеется. Она откидывается назад. Сует ладони подмышки, чтобы согреться.
   - Вот, - говорю я и начинаю снимать свой огромный толстый свитер.
   - Спасибо… а как же ты? Замерзнешь ведь!
   - Обо мне не беспокойся.
   Она теперь смотрит на меня совершенно иначе. Любая девушка поняла бы то, что она поняла в этот момент.
   - А еще что ты помнишь?
   - Помню, как ты сказала мне перед корпусом «Оптимистов»,что мой брат - хвастун.
   - Да, правда, а ты ответил, что это не так.
   - Потому что это не так. Марку многое легко дается, но он этим не бахвалится. Он просто это делает, и все.
   - Ты всегда защищал брата.
   - Так это же мой брат. Кстати, ты теперь тоже видишь в нем гораздо меньше недостатков, разве нет?
   Она встала, спросив, можно ли ей оставить у себя мой свитер.
   Я улыбнулся в ответ. Я был счастлив, как никогда, - несмотря на все трудности и мерзости моей жизни в данный конкретный момент.
   Подошла мама, а я все улыбался, как полный болван. Она объявила, что будет ночевать у бабушки и что девочки должны спать на втором этаже, а мальчики - на третьем…
   - Мам, мы вообще-то уже не дети, все будет в порядке…
   - И не забудь проверить, в доме ли собаки, прежде чем закрывать на ночь дверь, и…
   - Ну, мама…
   - Конечно, я волнуюсь - вы все слишком много пьете, а ты вообще безобразно напился…
   - Теперь не говорят «напился», мама, говорят - «расслабился». Так вот, я расслабился…
   Она ушла, пожимая плечами.
   - Надень хоть что-нибудь, замерзнешь.
 
   Я выкурил три сигареты, дав себе время подумать, и отправился к Марку.
   - Эй…
   - Что?
   - Мари…
   - Что?
   - Оставь ее мне.
   - Нет.
   - Я сломаю тебе челюсть.
   - Нет.
   - Почему?
   - Потому что сегодня ты слишком много выпил, а мне необходимо сохранить в полной неприкосновенности мою ангельскую физиономию - я в понедельник работаю.
   - Почему?
   - Потому что делаю доклад о взаимовлиянии газов в замкнутом пространстве.
   - Что-что?
   - Так-то вот.
   - Соболезную.
   - Да ладно.
   - Ну, а Мари?
   - Мари? Она моя.
   - Вот уж не уверен.
   - Да что ты понимаешь!
   - Я чую - шестое чувство рядового-артиллериста.
   - А вот хрен тебе.
   - Слушай, мне сейчас мало что светит. Да, я кретин, знаю. Но давай найдем компромисс хотя бы на сегодняшний вечер, ладно?
   - Я думаю…
   - Думай быстрее, не то я совсем спекусь.
   - Думаю о настольном…
   - Что-о?
   - Мы сыграем на нее в настольный футбол.
   - Не слишком галантно.
   - Это останется между нами, гребаный джентльмен, отбивающий чужих подружек.
   - Идет. Когда?
   - Сейчас. В подвале.
   - Сейчас?!
   -  Yes , sir .
    -Ладно, только кофе себе сварю.
   - И мне тоже…
   - Конечно. И даже не стану писать в твою чашку.
   - Чурбан ты армейский.
   - Иди, разогревайся. И попрощайся с ней.
   - Отвянь.
   - Не бойся, я ее утешу.
   - И не надейся.
   Мы выпили обжигающий кофе прямо на кухне. Марк пошел в подвал первым. Я сунул ладони в мешок с мукой, думая о маме, которая жарит для нас свиные отбивные в панировке. Знала бы она!
   Потом мне, естественно, захотелось писать - ну ни фига себе, как теперь идти в сортир с руками, обсыпанными мукой? Да, тяжелый случай…
   Прежде чем выйти на лестницу, я нашел взглядом Мари, чтобы взбодриться и настроиться на победу, поскольку на флиппере я непобедим, а вот настольный футбол - это, пожалуй, конек брата.