Гаврилов Анатолий. Берлинская флейта (сборник)

   Никаких следов Кикотя. Никто его нигде не видел.
   Женщина ответила, что недавно видела какого-то человека. Он вышел из лесу с бревном на плече, пересек дорогу и скрылся в лесу.
   Цыган, поросенок и петух смотрят из окна на дорогу.
   Может, у них спросить? Вдруг они знают?
   Вода темная и холодная. Купаться еще рано. Школьники уныло бредут куда-то с рюкзаками. Скоро первое июня, но это ровным счетом ничего не значит. Вот что-то тонкое и бледное прорастает из пасти выброшенного кирзового сапога. Похоже на флейтиста, который часто выступал на школьных вечерах художественной самодеятельности, а потом ушел в военные связисты, но это к делу никак не относится.
   – Доложить обстановку.
   – Пока, к сожалению, ничего нет.
   – Почему?
   – Не знаю. Стараюсь. Днем и ночью об этом думаю. Жернова работают, а муки нет. Что-то психологическое. Срыв, наверное. Буду стараться. Погода холодная. Без шапки холодно. И без волос. Сирень цветет. Пух похож на снег…
   – Хорошо, продолжайте.
   А что продолжать? Продолжать нечего. Пора ставить точку, а страшно. Нужно как-нибудь продержаться до осени, а там, может, что-то изменится внутри.
   – Доложить обстановку.
 
   – Дорога плохая, разбитая, автобусы уже туда не ходят, нечто бледное прорастает сквозь кирзовый сапог, похоже на флейтиста…
   – Вас спрашивают о пропавшем Кикоте.
   – А, Кикоть… так его нигде нет. А может, его и не было никогда?
   – Вы проданы с аукциона за десять рублей землевладельцу Автономову из Суздаля. Там ваше место. Сдайте дела и отправляйтесь туда.
   М-да.

Лед

   Черный ледокол взламывает черные льды, и голубые сколы его сверкают на ярком мартовском солнце.
   Льды. Торосы до самого горизонта.
   Впрочем, навигация скоро закончится.
   Мои родители тоже занимались льдом: отец на ледоколе, мать – в морге.
   Отец редко бывал дома. Однажды он ушел и не вернулся.
   Погиб во льдах.
   И мать погибла во льдах морга.
   Наше теплое, мелкое море тоже иногда замерзает.
   Солнечным мартовским днем стоял я на берегу моря в районе забора СРЗ, на котором крупными красными буквами написано было: «Пляж для кожных больных».
   Стоял и наблюдал битву отца со льдами.
   Черный ледокол набрасывался на голубые горы льда, и был слышен хруст, и осколки льда веером драгоценных камней вспыхивали в голубом небе.
   В темных очках, в белоснежном кителе отец стоял на капитанском мостике.
   Больше я его не видел.
   У меня есть аккордеон. Иногда после вахты я играю на нем. Играть я не умею, так, импровизирую наобум.
   Недавно, например, сочинил «Ледяную симфонию», в которой главный мотив – хруст льда.
   Повторить ее невозможно.
   Посвятил ее отцу и матери.
   Перламутровый блеск и звук – это драгоценные камни в небе от столкновения стали и льда, это забор СРЗ, это одноэтажное здание морга среди старых акаций, это ледяные лица родителей среди ледяных цветов…
   Я тоже пошел по линии льда, и мой черный ледокол в виде топора, приваренного к лому, взламывает в данный момент бесконечные льды моего запущенного участка, и голубые сколы черного льда ярко вспыхивают на мартовском солнце.

Философия

   Сегодня третье февраля. Весна не за горами. Все чаще слышны разговоры о рассаде, навозе, горшочках. У меня тоже есть земля, земельный участок. Там я работаю и отдыхаю с весны до зимы. Иногда в процессе труда и отдыха приходят в голову интересные мысли, наблюдения, чем человек и отличается от остального животного и растительного мира.
   Сегодня совсем не скользко. Вот вчера было очень скользко. Нет, позавчера. В арке меня ухватило сквозняком и понесло по льду – едва успел зацепиться за цементный набрызг стены промбанка. Перчатка лопнула. Жаль. Почти новая. Почти не носил. В прошлом году на Двадцать третье февраля подарили на работе. А потом в фотолаборатории выпили. Ликер был красивый, вкусный, но после него было плохо, особенно в районе мебельного комбината. Пришлось выскакивать из троллейбуса. Потом снова сел в троллейбус, уснул и проехал свою остановку. Оказался почти в районе мелькомбината. Человек и спиртное. Тоже ведь категории философские. Как посмотреть, с какой стороны.
   Зимой солнечных дней меньше, чем пасмурных. Человек – существо сложное, противоречивое. То много ему кажется солнца, то мало. То море ему подавай, то лес или горы. То сладкое, то кислое, то соленое, то горькое. То белое, то черное. То пушистое, то гладкое.
   К философии я приобщился в армии. Условия позволяли. Так получилось. Думал даже пойти по этой линии дальше, в МГУ стал готовиться, да передумал. По другой линии пошел, но думать не перестал.
   Вот выйду на пенсию и основательно займусь этим делом.
   В троллейбус входит девушка и садится рядом со мной.
   Есть нечто в ней такое, что и в той, которую в отпуске встретил. Из армии приехал. В ноябре. В армии заснеженный лес сверкал на солнце, а дома слякоть, грязь, туман, заводские газы. Из бывших друзей – никого. Кто тоже в армии, кто в тюрьме, кто в институте. Пошел к девушке, что провожала в армию, а она в Ейск уехала, замуж за милиционера вышла. Перелез через забор в свой бывший цех, а там сдельная оплата, некогда людям. Вышел на главный проспект города – «Бродвей», а там почти пусто. Где же праздник? Где то, о чем так сладко мечталось в сушилке среди сапог и портянок? Продрог совсем – вышел из дому без пальто, без шапки. Добавил в винподвале к выпитому дома самогону красного вина да и отправился домой. А в автобусе, почти пустом, девушка сидит, в окно смотрит. И захотелось мне сказать ей нечто глубокое, философское, о том, что есть, есть, есть прекрасное в этом прекрасном и яростном мире, только люди почему-то не хотят к нему приобщаться, пугаются почему-то, стороной обходят прекрасное, в мелочи погружаются, погибают в повседневности и умирают, так и не познав ни себя, ни мира, и вот я стал говорить, но тут подкисление пошло волнами, и стало из меня вылетать все выпитое и съеденное, а девушка испугалась. Нет, не испугалась – брезгливо отвернулась и на ближайшей остановке вышла. Сейчас я уже не возбуждаюсь от них. Сейчас они для меня – лишь объект философии. Раньше дрожал, возбуждался, перевозбуждался, сгорал и обугливался, а теперь – спокоен. Ах, сколько драгоценных мыслей, сколько драгоценного времени сожжено в топках того, что называется женщиной.
 
   Вот и рынок. Пора выходить.
   Сейчас сала куплю – и домой.
   На свете счастья нет, а есть покой и сало.
   А слово? Да, и слово, но после сала.

Мы не пошли смотреть

   Сегодня состоялась очередная пресс-конференция. Проводил ее Н. В кратком вступительном слове он призвал нас к объективности и взвешенности. Обстановка, сказал он, сложная, но контролируемая. Продовольствие есть. К паводку подготовились. Вопрос с горюче-смазочными материалами решается. Проведен субботник по очистке города от грязи. Наши артисты, художники, певцы и танцоры продолжают радовать своими успехами. Полку писателей прибывает. Футболисты несколько отстают, но и это дело можно поправить. К нам приезжают делегации из других стран. Они считают, что с нами можно иметь дело. Одна из наших средних школ удостоена гранта международного фонда Д. Сороса. К нам приезжал Кшиштоф Занусси. Это знаменитый польский режиссер. Его знает вся Европа. Все это о чем-то говорит. Все не так уж и плохо, если подходить объективно и взвешенно, а не заниматься выискиванием лишь негативного.
   На вопрос, куда исчезли деньги, он ответил, что всю прошедшую ночь он провел без сна. «Все уже спали, а я не спал. Я думал. Где выход? Как вытащить этот огромный и противоречивый груз? Как преодолеть сопротивление противников и сомнение сомневающихся? Я ходил из угла в угол и думал, думал, думал. Иногда мне казалось, что это конец. Мне казалось, что я похож на тренера без футболистов, на продавца без товара, на проститутку без клиентуры, на Горбачева в Форосе, на Хасбулатова в Лефортове, на Кшиштофа Занусси, которого мировое сообщество вдруг объявило самым бездарным режиссером года.
   Стеклянный шар вращался, сверкал и резал глаза. По взмаху клетчатого флага моторы взревели, и зачехленные, пронумерованные, шлемоголовые гладиаторы, вставая на дыбы, скользя, заваливаясь и падая, бросились с места в карьер, и все вокруг окуталось выхлопными газами, и дым понесло в сторону реки, скал и дома, затерянного среди садов пригородного совхоза, где в одиночестве и запустении доживал свой век мой отец, – и уже не было слышно звуков гобоя из известкового барака, где среди воров и пьяниц упорно продолжал готовиться к поступлению в консерваторию мой одноклассник, а грязью из-под колес был забрызган новый плащ некрасивой дочери директора интерната, и она бросилась бежать в сторону скал…
   Я бредил. И вот наступило утро. И вот я перед вами. Я все сказал, а что касается денег, то я считаю этот вопрос некорректным и не собираюсь на него отвечать. Да и кто его задавал? На себя посмотри, падаль вонючая! А вы что молчите?»
   Мы молчали.
   Он вскочил с ящика и убежал за магазин.
   Мы не пошли смотреть на труп, когда за магазином прозвучал выстрел, потому что его там не было.
   Да тут и Ашот появился и набросился на нас, и мы стали подтягивать к прилавкам ящики, устанавливать весы, разворачивать торговлю.

Стекло

   Утро. Оно солнечное. Слышны голоса людей и птиц. Болит голова.
   Вчера я был в гостях.
   Он ушел в туалет, а я остался один.
 
   Комната прямоугольная, светлая, чистая, пол паркетный.
   Его квартира оборудована сигнализацией и внутренней связью. Можно из этой комнаты сказать что-нибудь тому, кто в другой комнате. Есть связь и с туалетом. Он мне что-то сказал по связи из туалета, и я ему что-то ответил.
   У него очень много книг. Он давно этим делом занимается.
   У него есть фотография, где он еще ребенок, а уже с книгой в руках.
   Мир без книги, говорит он, – это лишь скопище варваров.
   Ему еще в раннем детстве было видение: ночное небо, а на нем – книга вся в золоте сверкает, а под книгой золотыми буквами – «читать».
   Он и меня к этому делу приобщал и продолжает приобщать.
   Сначала, когда он ушел в туалет, я стоял у книжных полок, что на всю стену от пола до потолка, и смотрел на книги, а потом, ощутив подавленность от такого их множества и разнообразия, подошел к окну и стал смотреть на другие дома и окружную дорогу, за которой лежали серые заснеженные поля, но и там, у окна, книги как бы продолжали давить в спину, и я снова оказался у книжных полок, и моя рука потянулась снять книгу, а там стекло.
   Не могу точно сказать, какую именно книгу я хотел снять с полки, да это, наверное, и не столь существенно.
   Учитель обществоведения в школе учил нас отличать существенное от несущественного.
   Если у вас нет ноги, говорил он, то это несущественно, когда вы читаете книгу, но если вы без ноги пожелаете участвовать в забеге на восемьсот метров, а ваши соперники будут с двумя ногами, тогда это уже существенно.
   Итак, моя рука наткнулась на стекло, что двигается туда-сюда в пластиковых пазах; и стекло вдруг вылетело из пазов, упало на пол и разбилось.
   И тут он вбегает в комнату, и на лице его такой гнев, что мне показалось – он меня сейчас ударит.
   Но нет, он не ударил, а лишь толкнул меня в грудь, и я упал и ударился головой о батарею.
   Очнулся на диване. Он стоял передо мной на коленях. Я был весь мокрый. Наверное, он лил на меня воду.
   – Слава богу, слава богу! – воскликнул он, вскакивая. – Ну и напугал же ты меня, черт бы тебя побрал! Ну слабак: пальцем тронь – падаешь тут же! Что, болит? Нет? Ну ладно. Забудем. Ничего не было. Это даже похвально, что ты потянулся за книгой! Что мир без книги? Скопище варваров, дикарей! А стекло – ерунда, новое вставлю. Ужинать сейчас будем. Вино сегодня у нас с тобой будет лучших сортов, крымское, марочное, массандровское. Только для тебя! А стекло – ерунда. Завтра другое вставлю. Дух выше вещи. И все же – какого… тебя туда понесло?!
   Утро сегодня яркое, и яркость его ужасна.

К приезду Н.

   Вчера он позвонил и сказал, что приедет завтра.
   Нужно убраться в квартире. Он не любит беспорядка, неряшливости. В его доме стерильная чистота.
   Сейчас начну.
   Новый год позади. Гостей не было, в гости не ходил. В полночь выпил стакан пива и лег спать. Спал в одежде, под курточкой, без сновидений. Никого не поздравил. Простуда тянется с прошлого года, и конца ей не видно. Говорить ему об этом не нужно – все больное и немощное вызывает у него отвращение. Сам он крепок, здоров, никогда не лежал в больнице.
   Пластмассовая елка стоит криво. Нужно поправить. Кривая елка может вызвать на его лице кривую усмешку.
   «Вечно у тебя что-то кривое», – скажет он.
   И прозу мою он считает кривой.
   Однажды он прямо заявил, что, дескать, я специально выискиваю все кривое, чтобы угодить западному читателю и получить за это доллары и марки.
   Но довольно об этом.
   Он – мой друг, и нашей дружбе уже более тридцати лет: вместе учились в школе, а потом в Литературном институте.
   Я опоздал с документами, и он упросил ректора Пименова принять мои документы.
   В поезде Москва – Мариуполь он прижал в тамбуре вора, который вытащил у меня деньги.
   И он напомнит мне завтра об этом, и я буду вынужден бормотать слова благодарности.
   Продолжай, продолжай уборку. Это – туда, это – сюда.
   Вспомни что-нибудь хорошее, светлое, вспомни сирень и море, лес и звезды, девушек и вино, музыку вспомни, общие планы, мечты, надежды; погода нынче хорошая, после слякоти подморозило, тонкий месяц завис в чистом небе над уютно освещенной мансардой, и улица эта по замыслу архитектора выстроена в форме скрипичного ключа, и это настоящая рождественская ночь, когда кажется, вернее, казалось, что вот-вот случится что-то необыкновенное, чудесное, волшебное, и завтра тоже будет волшебная ночь, и мы с другом выйдем прогуляться, и все будет красиво, и только заткнутое одеялом окно дома, где живут горькие пьяницы, несколько подпортит картину…
   Выпьем вина, послушаем музыку, вспомним былое – и все будет хорошо.
   Завтра он приедет, и мы обнимемся. И после его могучих объятий долго будут болеть ребра.
   Однажды, обнимая, он сломал мне ребро. Но не будем об этом.
   Мы – друзья, и нашей дружбе уже более тридцати лет.
   И все же…
   Молчи!

В Италии

   В Италии ему предложили выступить перед студентами университета.
   Он выступил. Он сказал:
   – У нас май, и у вас. В прошлом году я посадил пять ведер картошки, а собрал три. Она сгнила. Пролетая над Альпами, я подумал о ней. Нужно дренировать почву. Там грунтовые воды. Царапнешь землю – и вода. Нужно дренировать и повышать слой грунта. Там возят землю. С ними можно договориться. Еще нужно опустить в траншеи фундаментные блоки. Их семь и две половинки. Они заросли травой. Нужен кран. Я нашел крановщика. Он пообещал, что приедет, но не приехал. Я договорился с другим, но и тот не приехал. Я нашел третьего, он приехал, но без троса. Он уехал за тросом и не вернулся…
   Весна. Что о ней скажешь? Она может погубить. Она меня погубила. В детстве и юности я ее и любил, и ненавидел. Она выворачивала душу. Она обманывала. Она намекала на возможность рая на земле. Я… я не знаю. Я не могу продолжать в эту сторону. Все обрезано лопатой. Я натыкаюсь на лопату. Она сверкает, она заточена отцом до опасности бритвы. Весной мои родители становились сумасшедшими. Все вокруг оглашалось их криками. Они ссорились и дрались. Я помню их искаженные ненавистью лица, их грязные кулаки посреди весеннего, разрытого огорода. Они вползали в землю и тащили меня за собой. У меня были цветные карандаши и бумага. Я хотел рисовать цветущую сирень, но меня вбивали в землю, в навоз. Мне внушали, что земля спасет меня. Она меня погубила. Я совершил побег. Я убежал от них в Якутию. Там не было огорода. Там была тайга и сопки. Я вдруг ощутил свободу. Мне хотелось плакать от счастья. Я был счастлив. Я знаю, что это такое. Но мое счастье длилось недолго. Оно длилось несколько дней. На День шахтера меня ударили ножом, и я снова оказался дома, где меня снова вдавили в землю. Меня задушили землей и навозом. Я был раздавлен, разрезан…
   Да, а сейчас, когда одна моя нога уже над бездной, я уже не так остро воспринимаю эту проблему. Я смирился. Мне приятно ковыряться в земле. Я уже снял с повестки дня былую нервозность, давно снял. Что теперь говорить? Странно продолжать настаивать на том, что уже давно остыло…
   Пролетая над Альпами, с бокалом красного вина, я подумал о картошке.
   Я не хотел ехать к вам. Я хотел остаться дома, чтобы в срок посадить картошку. Я лишь формально здесь. Про цветущую сирень сказать мне решительно нечего. Зачем притворяться, лукавить? Я не художник. Я здесь ошибочно. Это недоразумение…
   Он сморщился, махнул рукой и покинул трибуну.

Наступила весна

   Голова после вчерашнего похожа на пустой стакан. Что-то коричневое, косматое, многоногое ползет по пустыне стены и скрывается в черной дыре электророзетки.
   Булавка валяется на полу. Кошка безжизненно вытянулась на шифоньере. Трое суток ее не было дома. Явилась грязная, исхудавшая, жалкая.
   Наступила весна. В ту пору я был учеником слесаря по ремонту и изготовлению штампов на заводе ширпотреба, почти в центре города, напротив кинотеатра «Родина» и гастронома «Кальмиус».
   Рабочие часто бегали в «Кальмиус» за вином и закуской. Бегал и я. Моим наставником был Петр Семенович Сахно.
   Вернешься из заводской столовой после перерыва, а Петр Семенович уже стоит на верстаке и пытается что-то петь, а мастер Тамара уговаривает его слезть с верстака и идти домой отдыхать, назначая меня сопровождающим.
   Жил он рядом со старым кладбищем, и его огород переходил в могилы и памятники. И была у него дочь.
   То коричневое, косматое и многоногое, что недавно скрылось в черной дыре электророзетки, уже выползло из нее и смотрит на меня.
   Я отвернулся.
   Вчерашнее «северное сияние» сегодня превратилось в стон, и этим стоном может завершиться жизнь. Но вернемся к дочери Петра Семеновича Сахно, к теме весны и любви. Как ее звали? Какое это имеет значение! Да ты не нервничай. Ну, допустим, Люба.
   Итак, наступила весна. Там она начинается раньше, чем здесь, но раньше и умирает, переходя в пекло металлургического лета. И вот я привожу пьяного Петра Семеновича домой и передаю его Любе, и ухожу, и иду вдоль кладбищенской ограды, и хочу вернуться, и… и не возвращаюсь… И это все? «И это все», – глухо отзывается эхо пустого стакана. Зачем же тогда начинал? Погода сегодня… Какое это имеет значение?
   Вчера я пришел с сумкой. Нажал на кнопку звонка, дверной глазок потемнел, и кто-то сказал за дверью: «Мама, там беженец». Ну и что? Разве ты не похож на беженца? Похож, даже маскироваться не нужно. А про любовь пусть расскажет кто-нибудь другой.

Капитан

   Судно идет домой. Оно большое, современное. Таких судов в мире мало. Оно уже давно в пути. Документация в порядке, груз закреплен, все механизмы работают нормально, взаимоотношения в коллективе в пределах нормы.
   Вчера был шторм. Вышли из него с честью, лишь одного смыло за борт.
   Сейчас штиль. Солнце садится. Золотые блики на синей воде.
   Женщин на судне нет. Многие думают об этом. Думает и капитан.
   Он молод, образован. Он с отличием окончил высшее морское учебное заведение. Он прошел путь от простого матроса каботажного флота до капитана дальнего плавания. Он не останавливается на достигнутом. Он продолжает углублять свои знания. Он много читает. Он знает несколько языков. В иностранных портах он не нуждается в услугах переводчика. В свободное от службы время он пишет «Морской роман», в котором разрабатывает тему любви и моря.
   Капитаны бывают морские, наземные, подземные, космические и фальшивые…
   Далеко не каждый может стать настоящим капитаном.
   Многие пытаются, да не у каждого получается.
   Солнце опустилось за линию горизонта.
   Все ближе и ближе берег, все ближе и ближе женщины, но думать об этом не нужно.
   Нельзя расслабляться.
   Что-то грохнуло за переборкой. Что-то темное проплыло за иллюминатором. Слышен голос мамы. Галлюцинации.
   Прежний капитан довел судно до критического состояния. Здесь процветали пьянство, наркомания, токсикомания, казнокрадство, рукоприкладство, брань, лесть, доносы, сексуальные извращения и т. д.
   Иногда из-за всего этого судно не знало, куда оно идет.
   Придет в какой-нибудь порт, а там его совсем не ждали.
   Или привезет совсем не то, что нужно.
   Они и нового капитана хотели сразу же запутать в сетях порока, да не на того напали.
   Он еще в детстве проявил принципиальность. Его мама работала на хлебозаводе и часто приносила домой всевозможную сдобу, изюм, орешки, масло, какао. Конечно, он не сразу понял, откуда и как берутся все эти лакомства, а когда понял – ужаснулся и сказал маме решительное «нет». Она удивилась. Ей показалось, что ее сын болен. С нею случилась истерика…
   – Сынок, ты долго там? – слышен голос мамы.
   Это галлюцинация. Темно за иллюминатором. Ночь. Золотая звезда сверкает на черном небе. Судно идет домой.
   Уже скоро дом. Все ближе и ближе Марина. Много девушек красивых, но эта краше всех. Много у капитана поклонниц, но лишь эта запала в сердце. Вот уже видны очертания родного берега. Все ближе и ближе дом. Все ближе и ближе Марина. Вот уже совсем рядом. Она смеется. Почему ты смеешься, Марина? Почему уклоняешься от объятий? Почему не веришь капитану, что он капитан? Вот китель, вот фуражка, вот кортик, вот документы! Не верит, смеется, уклоняется! Ведь ты же сама мне сказала, что выйдешь замуж за капитана дальнего плавания! И вот я им стал! Вот же я – капитан! Вот документ, где сказано, что я капитан?! Зачем же ты так?!
   Галлюцинации.
   Не расслабляться. Судно идет своим курсом. Документация в порядке. Груз закреплен. Механизмы работают нормально. Взаимоотношения в пределах нормы. Скоро будем дома. Утром будем дома… все ближе и ближе дом, мама, Марина.
   Взрыв. Что-то внутри судна взорвалось.
   Паника, вопли, волосы дыбом.
   Мама вбегает в комнату, где в корыте купается Витя.

Голос

   Вчера был день Советской Армии. Нет, как-то иначе он сейчас называется. Я тоже когда-то служил. Сначала третьим номером расчета на дышле и блоках, потом вторым на пульте управления, где были две кнопки и колесо.
   Вчера на работе мне подарили бутылку бренди и коробку конфет.
   Костя на больничном, и я оказался один среди женщин.
   Мы выпили бренди и разошлись по домам.
   По дороге домой я купил в киоске два тюбика зубной пасты производства АО «Свобода», Москва.
   Много сил и времени было когда-то потрачено на то, чтобы жить поближе к Москве, и вот она совсем рядом, а чувств никаких.
   В чем же тут дело? Москва ли изменилась в худшую сторону? Или ты? Или все вместе?
   Я уже сказал, что пасту я купил в киоске.
   А теперь – о киосках, особенно о железных, когда в амбразуре мелькнет лишь рука, локон…
   Молча появляется пачка сигарет, молча уходишь и думаешь…
   О чем же ты думаешь?
   Продавец, думаешь, – не только посредник между товаром и покупателем, но еще и нечто такое…
   Мысль мне дается с трудом.
   Может быть, именно по этой причине я избегаю общаться с умными людьми.
   Например, с Костей, который сейчас на больничном и которого я собираюсь навестить, да все как-то откладываю.
   Умный он человек, много знает, тяжело мне с ним, да и ему, кажется, в тягость мое мычание.
   Хотел бы я не мычать? Хотел бы, да поздно уже.
   Поздно, Вадим, поздно, Павел.
   Но вернемся к киоскам. Что-то о них собирался сказать я, что-то про амбразуру, в которой мелькнет лишь локон, рука…
   Не знаю, не могу сформулировать.
   Когда-то, на заре трудовой деятельности, будучи газоспасателем, был направлен я на хобот подстраховать от удушения газами слесаря, которому необходимо было зачеканить избыточный клапан, и вот…
   И что?
   Ничего. Зачем вспоминать о том, что удушает жизнь, уродует, пожирает…
   Над зданием военной комендатуры общая шинельность неба вдруг открылась в виде окошка тонкой бирюзы, и я вспомнил, как тряпочкой, смоченной в асидоле, протирал в одиночестве в бытовой комнате закисление латунной пуговицы. И как будто голос какой-то раздался из этого окошка неба. Да нет, это голос конвоира, выводящего проштрафившихся солдат на уборку территории.